Скотт Роберт. Ореховый посох

   — Эти селяне нуждаются в железном порядке и предсказуемости своего бытия, — без конца повторял он. — И задача нашей армии — служить для них могущественной, но спокойной и само собой разумеющейся силой, которой подчиняется все вокруг. Если мы этого достигнем, нам гораздо реже придется гасить и новые вспышки повстанческой активности, помяните мое слово.
   В общем, убийство Бронфио было лишено всякого смысла. Скорее уж, его стоило воспринимать как очередной акт возмездия оккупантам, и Брексан твердо намеревалась выяснить, что побудило этого гнусного предателя совершить убийство одного из лучших малакасийских офицеров, и непременно вывести его на чистую воду.
   Впрочем, сказать это было куда легче, чем сделать. Если она слишком часто станет мелькать на улицах Эстрада в военной форме, кто-нибудь непременно спросит, почему она не со своим подразделением. Можно, конечно, что-нибудь быстренько соврать, но это не выход. А пока что она решила сорвать с формы нашивки оккупационной армии и спрятать плащ.
   Однако результат ее совершенно не удовлетворил: черный форменный жилет поверх черной рубахи, на которых отчетливо были видны следы от сорванных знаков различия, говорили сами за себя. Но Брексан надеялась вскоре найти этой одежде какую-то замену, чтобы не вызывать излишнего любопытства ни со стороны военных, ни со стороны местных жителей.
   Глядя на валявшиеся на земле оторванные нашивки и эполеты, Брексан испытала нечто вроде приступа дурноты — некую тревожную, мучительную неуверенность, явно проистекавшую из ее варварского поступка.
   «Я что, с ума сошла? Разве можно так обращаться с военной формой?» — спрашивала она себя.
   Да ее бы тут же повесили без суда и следствия просто за то, что она эту форму с себя сняла, не говоря уж о подобных надругательствах! О том, что ей будет, когда узнают, что она без разрешения оставила свой отряд — хотя бы и ради того, чтобы преследовать предполагаемого предателя, — Брексан старалась вообще не думать.
   Она заметила, что через несколько мгновений после того, как в дом вошел купец, туда осторожно проскользнул какой-то совсем молодой человек, не более ста сорока двоелуний от роду, явно местный. Отчего-то ей сразу пришло в голову: вряд ли она снова увидит этого парня живым.
   А когда шпион через некоторое время снова вышел на улицу, ей стало совершенно ясно, что и молодой ронец, и те, к кому он приходил, мертвы, став жертвами этого красавца. Больше из дома никто не выходил и туда тоже не входил, и Брексан, проверив, свободно ли вынимается из ножен ее меч, приготовилась идти на разведку. Но прежде заставила себя медленно сосчитать до двухсот и только потом вышла из проулка, где пряталась, и внимательно огляделась, чтобы удостовериться, что шпион не пошел назад и не оставил кого-нибудь в засаде.
   Затем Брексан быстро пересекла улицу и вошла в дом, стараясь, впрочем, держаться так, словно заходила туда уже сто раз. Зрелище, представшее перед нею, заставило ее содрогнуться. Ее потрясла даже не столько особая жестокость, с которой были убиты все эти люди, сколько холодная расчетливость убийцы.
   Совсем недавно этот купец одним ударом кинжала прирезал ничего не подозревавшего лейтенанта Бронфио. Его тактика и в этом случае была столь же проста. Пожилые супруги — возможно, родители того молодого человека — так и сидели, связанные, с кляпами во рту, на своих креслах у очага, где все еще исходил паром котелок с тушащимся рагу.
   Обоим удар кинжала пришелся прямо в сердце; Брексан внутренне содрогнулась при мысли о том, как один из них, беспомощный, был вынужден смотреть, как убивают второго. Никаких следов борьбы заметно не было, но пальцы у пожилого мужчины оказались сломаны — видимо, во время краткого допроса, когда шпион, как догадывалась Брексан, пытался разузнать, не связан ли его сын с партизанами.
   Более никаких следов пыток, никаких сломанных или поврежденных конечностей Брексан не обнаружила — лишь небольшие колотые ранки, нанесенные, скорее всего, рапирой и ставшие причиной смерти обоих супругов. От ранок тянулись никем не замеченные и не вытертые ручейки крови. Брексан казалось — она почти ожидала этого, — что пожилые ронцы вдруг окликнут ее и попросят их развязать.
   Глядя на них, так спокойно сидящих рядышком в своих, вероятно, любимых креслах, Брексан представляла себе, как эти пожилые супруги каждый день усаживались вот так, у очага, болтая о том, о сем, строя планы на будущее, давая уроки детям, развлекая беседой гостей... Теперь всему этому конец — и за что?
   Тут она заметила молодого человека, что вошел в дом чуть позже купца. Он был убит столь же внезапно и бесшумно, как и лейтенант Бронфио; даже своего короткого меча из ножен выхватить не успел. Ему не пришлось ни с кем драться, его никто не допрашивал, никто не ломал ему пальцы и не вел с ним разговоров о жизни и смерти. Шпион просто дождался, когда юноша войдет, и перерезал ему горло, пока он в ужасе смотрел на тела своих родителей, связанных, точно свиньи, ожидающие ножа мясника. Да, этот парень был убит внезапно, без излишних проволочек и без борьбы.
   В душе Брексан кипел гнев. Разве так должны вести себя представители оккупационной армии на чужой территории? А если шпионы принца Малагона добывают нужные ему сведения столь гнусными способами, то она не желает иметь с ними ничего общего!
   У нее даже в животе похолодело от отвращения. Она поднялась по лесенке наверх, в комнату убитого молодого человека, и выбрала себе кое-что из его вещей, чтобы переодеться. Она больше не чувствовала себя частичкой славного войска принца Малагона. Лейтенант Бронфио до последнего вздоха верил в справедливость политики Малагона, но был зверски зарезан шпионом принца.
   Брексан поступила на службу в армию, мечтая принести народам Элдарна долгожданный мир и порядок. Разумеется, это означало, что иногда ей придется иметь дело и с мятежниками — как с одиночками, так и с целыми отрядами. Но эти пожилые люди, которых связали и хладнокровно зарезали в их же собственном доме, явно никакой угрозы трону Малагона не представляли. А если и представляли — что кажется совершенно невероятным, — то шпион, узнавший об этом и раскрывший их участие в заговоре, должен был доставить их в суд.
   Иллюзии Брексан таяли, точно предрассветные сумерки. Она переоделась, взяла кое-что из еды — что сумела отыскать в буфете на кухне — и пообещала молчаливым трупам хозяев дома, что справедливость непременно будет восстановлена.
   Она обязательно должна отыскать этого шпиона, выследить его и понаблюдать, как он будет вести себя в дальнейшем. Даже если он действительно верен малакасийской короне, она все равно постарается как-нибудь сообщить о его чрезмерной жестокости в Ориндейл, генералам Малагона. Ну а если он окажется предателем, она с удовольствием собственными руками его прикончит.
   — Черт возьми, что это за чудовища напали на лошадей? — спросил Марк у Бринн по дороге в Эстрад.
   Она не ответила, глядя куда-то вдаль.
   — Да ладно тебе! Послушай, Бринн, я же сказал, что мы не собираемся тебе вредить. Ты просто была нам нужна, чтобы вывести нас из этого дворца.
   Марк протянул к девушке руку, но она отвернулась и гневно прошипела:
   — Не прикасайся ко мне!
   — Оставь ее в покое, Марк, — сказал ему по-английски Стивен. — Не станет она нам помогать. Лучше отпусти ее.
   — Нет, по-моему, пусть лучше она с нами пока побудет. И потом, это единственный человек, который хоть как-то попытался с нами поговорить. Все остальные тут же начинали стрелять.
   — Не все. Тот старик, — Стивен специально сказал это по-ронски, — похоже, понял, что мы — не шпионы.
   — Гилмор, — буркнула Бринн.
   — Да, Гилмор, — повторил Стивен, словно пробуя это имя на вкус. — Как ты считаешь, откуда он узнал, что мы не из Малакасии? — спросил он у девушки.
   Бринн, похоже, отвечала Стивену с большей охотой.
   — Он знает много таких вещей, которых остальные просто не понимают, — тихо сказала она. — Нам здорово повезло, что он с нами.
   — Это Гилмор руководит вашим отрядом? — снова попытался расспросить ее Марк. — Он — организатор ронского сопротивления?
   — Пока что никакого особого сопротивления и не было, — ответила Бринн, по-прежнему стараясь не смотреть на Марка. — Было слишком много жестокостей и убийств. Но когда-нибудь — и я надеюсь, что скоро, — мы действительно начнем сражаться за освобождение нашей страны от войск Малагона, а может, и за свободу всех остальных стран.
   — Всех остальных стран? — переспросил Стивен.
   — Ну да. Рона, Прага, Фалкан и Горек — все четыре страны Элдарна находятся под пятой Малагона. Рона была захвачена сразу после смерти принца Маркона, и с тех пор минуло уже девятьсот восемьдесят двоелуний. — Бринн отбросила с лица прядь волос и, немного помолчав, пояснила: — Тогда в Речном дворце случился ужасный пожар... Вы и сами видели его страшные последствия. А потом в течение одного лишь двоелуния были уничтожены все члены королевских семей в Праге, Фалкане и Роне. Всех унес какой-то странный недуг, но и до сих пор никто не знает, что же его вызвало.
   — А что случилось в Горске? — спросил Марк.
   — Горек — единственная страна Элдарна, которой никогда не правил никто из членов королевской семьи. Даже король Ремонд. Он правил всем Элдарном, но только не Горском. А его потомки впоследствии взяли себе по стране; например, Маркой, правнук короля Ремонда, правил у нас, в Роне. — Бринн искоса глянула в сторону Марка, помолчала и сказала: — А в Горске все всегда было иначе: этой страной правил некий совет ученых, который назывался Сенат Лариона. Согласно легенде, все члены этого совета были зверски убиты во время печально известной резни, устроенной незадолго до того, как в страшном пожаре погибли супруга принца Маркона, его сын и его ближайший советник.
   — А почему Горек имел иную форму правления? — Стивен отвел в сторону ветку молодого деревца, давая Бринн пройти. — Почему в Горске не было ни короля, ни королевы?
   — Ученые с острова Ларион владели магией. — Бринн помолчала, заметив скептическое выражение на лицах своих собеседников. — Да, магией! И они использовали ее, чтобы дать нашему миру знания, умение лечить людей и многое другое. Это было сообщество преданных слуг человечества, блестящих, гениальных ученых, которые принесли в наши больницы и университеты результаты своих научных и практических исследований. Их истребление было первым шагом в длинной череде трагедий, разрушивших политические и общественные устои Элдарна. И теперь, через девятьсот восемьдесят двоелуний, мы, ронцы, всего лишь подчиненный народ на оккупированной территории. И вокруг нас — точно такие же оккупированные малакасийцами страны.
   — Вот ты все время упоминаешь какое-то «двоелуние», — в очередной раз невольно глянув на часы, спросил Марк. — Это то, что мы наблюдали вчера? Когда в небе над океаном светят сразу две луны?
   — Да, — сказала Бринн. — Луны появляются одновременно примерно каждые шестьдесят дней. Это и есть одно двоелуние. Мы используем это понятие для отсчета — времени, собственных жизней, смены времен года. Гилмор иногда говорит, правда, о каких-то эрах и веках, но мы понятия не имеем, что он имеет в виду. Нам и так достаточно трудно определить, когда был тот или иной день.
   Поглядывая то на часы, то на солнце, Марк заметил:
   — После твоих слов мне наконец стало ясно, что продолжительность дня здесь совсем иная, чем у нас, если только мои часы не сломаны, конечно.
   — Часы?— Она наконец повернулась и посмотрела на него.
   — Ну да, мои часы. — Он вытянул руку и указал на свои наручные часы. — Вот. Это довольно простой механизм, но он помогает, например, узнать, какое сейчас время суток.
   — А почему это называется «часы»? Или они работают, только когда на них частосмотрят?
   — Да нет, — ответил Марк серьезно, а Стивен не выдержал и рассмеялся. — Я думаю, что их можно было бы с полным основанием назвать «измерителем времени». Вот смотри: сейчас на них всего четыре часа пополудни, а здесь, то есть в Роне, уже начинает темнеть. Я думаю, что в вашем дне меньше...
   Он запнулся: в языке Роны не было слова «час».
   — Да, наверное, ты прав, — поддержал его Стивен. — Я сегодня утром тоже заметил, что светлеть начало гораздо позже, чем у нас.
   Теперь скептическое выражение появилось на лице Бринн.
   — Не знаю, должна ли я вам верить. Это, возможно, просто какая-то хитроумная уловка, с помощью которой вы хотите заставить меня выложить вам сведения о повстанцах. Только у вас ничего не выйдет.
   — Вот, возьми. — Марк снял часы и протянул ей. — Здесь мне от них все равно никакого проку.
   — А как их надевать? — спросила Бринн, осторожно принимая его подарок.
   Марк застегнул ремешок у нее на запястье и вкратце объяснил, как по ним определять время. Затем они снова двинулись в путь.
   — Спасибо, Марк Дженкинс. — Впервые за весь день Бринн улыбнулась.
   — Просто Марк, Бринн. Просто Марк.
   Троица обошла стороной главную дорогу, что вела в Эстрад, и Бринн свернула на узкую лесную тропу, где вокруг росли дубы, клены, кизил, орех, каштаны. Встречались порой даже колючие сердитые кедры с шелушащейся, как у сосен, тонкой верхней пленкой коры. Но попадались там и такие деревья, которых в таком лесу просто не должно было быть: белые березы, розовое дерево, буки и еще какие-то, которых Стивен не знал.
   У Стивена к Бринн, которая наконец-то вполне охотно с ними разговаривала, было столько вопросов, что молодая женщина едва успевала на них отвечать, однако старалась ответить почти на все. Впрочем, больше всего Стивена удивляло то, как легко они с Марком справляются со всеми этими фантастическими обстоятельствами — ведь в том мире, куда они попали, было, оказывается, полно вполне реальных магов и волшебников, по лесу бродили неведомые хищные твари, а в том, буквально на глазах разрушающемся королевском дворце местные борцы со всемирным злом устроили тайное хранилище средневекового оружия!
   И вообще, вокруг творилось такое, что Стивену порой казалось, что он нечаянно попал в чей-то сон. И теперь застрял там, как в ловушке. И сон этот становился все более странным, однако он по-прежнему чувствовал себя совершенно беспомощным и никак не мог ухватить суть тех проблем, с которыми они сталкивались, — не говоря уж о том, чтобы их разрешить.
   Пока что они с Марком могли только надеяться, что в городе все же отыщется хоть кто-нибудь,кто сумеет переправить их назад, в Колорадо, через тот таинственный гобелен, что, наверное, по-прежнему расстелен на полу у них в гостиной.
   Южные районы Роны напоминали скорее болотистые прибрежные районы юга США, а не поросшие лесом горы Колорадо; здесь было очень жарко и влажно, и оба американца обильно потели. От голода и обезвоживания у Стивена порой темнело в глазах.
   — Мне просто необходимо хоть что-нибудь съесть, — не выдержал он. — Причем поскорее.
   — И мне тоже, — поддержал его Марк. — Я сейчас, наверное, целого быка мог бы слопать! Скажи, Бринн, тут поблизости нигде нельзя хоть немного перекусить?
   Бринн ответила не сразу. Потом все же сказала:
   — В таверне «Зеленое дерево». Это недалеко.
   Она знала, что на площади перед таверной наверняка полно малакасийских солдат, но надеялась, что замешательство, которое неизбежно возникнет, когда она приведет в город этих чужеземцев, даст ей возможность незаметно сбежать.
   — А там безопасно? — спросил Марк.
   — Наверное. Это моя таверна.
   — Ты — хозяйка таверны? — недоверчиво воскликнул Стивен.
   Бринн кивнула.
   — Надо же, хозяйка таверны! — Он никак не мог успокоиться. — И где только ты была, когда я учился в колледже и вечно был голоден?
   — До какого времени у вас работает кухня? — спросил Марк, почти теряя сознание при мысли о горячей еде и холодном пиве — хотя прежде отнюдь не собирался, добравшись до города, идти туда, куда предложит им эта девушка.
   — Допоздна, — ответила Бринн и застенчиво ему улыбнулась.
   Про себя она решила идти туда, куда они хотят, но при первой же возможности сбежать от них. Она все же надеялась, что Саллаксу и его друзьям удалось выжить во время нападения малакасийцев на дворец и теперь они, возможно, уже поджидают ее где-нибудь между Речным дворцом и Эстрадом, чтобы перехватить тех, кто взял ее в плен.
   Родителей своих Бринн совсем не помнила. Она потеряла их еще в младенчестве. Росли они с Саллаксом в сиротском приюте, в Эстраде, но через пятьдесят двоелуний после того, как они туда попали, умерли и пожилые супруги, которым этот приют принадлежал, так что дети опять оказались на улице. Бринн была тогда еще совсем ребенком, так что Саллаксу пришлось искать работу, и он устроился в таверну «Зеленое дерево» — вытирать со столов, чистить хлебные доски, мыть тарелки и кубки. Получал он, правда, гроши, зато Сиберт Грегоро, хозяин таверны, который очень хорошо относился к Бринн и Саллаксу, выделил им рядом с кухней крошечную отдельную комнатку.
   Когда Бринн достаточно подросла, она тоже стала работать на кухне, помогая повару готовить еду и печь хлеб для вечерней трапезы. В школу она не ходила, а читать научилась от одного парнишки чуть постарше ее, который тоже работал на кухне. Его звали Рен, и Бринн влюбилась в него без памяти; это был первый парень, который вызвал у нее столь пылкие чувства. Однако у самого Рена имелись на нее совсем иные виды.
   Однажды вечером богатый фалканский купец приметил Бринн, которая, как всегда, возилась на кухне. До позднего вечера этот купец просидел у камина, то и дело требуя принести еще вина, а потом подозвал к себе Рена и, что-то сказав ему, удалился к себе. Рен прошел на кухню, поманил Бринн, и та, разумеется, тут же подошла к нему, не подозревая, что ее возлюбленный замыслил недоброе. Рен улыбнулся и знаком велел ей следом за ним подняться на второй этаж. Иногда, если в гостинице было мало постояльцев, он тайком проводил Бринн в какой-нибудь номер, чтобы девочка как следует выспалась на мягкой постели. Она считала Рена своим другом и шла за ним без малейших опасений.
   Рен остановился у номера, который занял купец, и тихонько постучался. Дверь тут же приоткрылась, и купец, сунув Рену кожаный кошелек, втащил Бринн в комнату. Рен, подтолкнув ее в спину, покрепче захлопнул за ней дверь, быстро спустился по лестнице и исчез.
   Бринн и теперь не смогла бы в подробностях вспомнить ту ночь: все, что с ней тогда происходило, тонуло в тумане ужаса. Всю жизнь после этого она старалась побороть последствия совершенного над нею насилия; но даже став взрослой, много двоелуний спустя, она не могла понять, почему даже ни разу не крикнула. Сиберт бы наверняка услышал ее и, конечно же, бросился бы на помощь. Да и Саллакс был внизу, он спал у них в комнатке и тоже, почти наверняка, услышал бы ее мольбы о помощи.
   Она хорошо помнила лишь, что без конца тихо повторяла: «Нет, пожалуйста, не надо, нет... », а этот фалканский купец, крепко держа ее за горло, все приговаривал в ответ: «Отпустить тебя? Такой лакомый кусочек? Такую ягодку, которая как раз созрела? Нет уж, ни за что, маленькая моя шлюшка!»
   И уж он потешился всласть, не обращая внимания на ее мольбы. Купец развлекался, пока в окне не забрезжили первые лучи зари. Увидев, что стало светло, он быстро оделся, швырнул Бринн серебряную монету и, мгновенно спустившись вниз, уехал из таверны.
   Уже ближе к полудню ее нашел Сиберт. Она так и лежала на полу, куда ее швырнул тот мерзавец, — очень тихая, глядя в потолок остановившимися глазами. Платье с нее было сорвано, и Сиберт просто в ужас пришел, увидев ее бедное истерзанное тело: худенькие, еще совсем детские ножки от бедер до лодыжек исцарапаны и покрыты синяками, едва заметные груди изранены и искусаны; кровавые следы от укусов виднелись и по всему ее телу, четко выделяясь на бледной коже. Слезы безмолвно текли по искаженному гримасой ужаса лицу Бринн, тоже покрытому синяками и окровавленному, как и ее хрупкое тело.
   Трактирщик со стоном бросился к девочке, сорвал с постели покрывало и осторожно завернул ее. Потом пригласил местную целительницу, которая много дней упорно и ласково выхаживала Бринн. Сиберт собственноручно следил, как девочка поправляется, запретив ей появляться на кухне до тех пор, пока она окончательно не выздоровеет.
   Через несколько дней после того, что случилось с Бринн, Саллакс и Рен по поручению хозяина отправились на другой конец города за мукой, яйцами и олениной для жаркого. Саллакс подозревал, что именно Рен в ответе за то, что его сестра оказалась в номере того купца, но доказательств у него не было. Но этим утром Рен вдруг стал упрашивать его сначала зайти к сапожнику, который выставил в окне своей мастерской пару отличных кожаных сапог. Саллакс даже посмеялся над Реном, хоть тот и был чуть постарше: эти сапоги стоили столько, что оба они и за три двоелуния на них не заработали бы. Но Рен, хвастливо продемонстрировав ему весьма увесистый кожаный кошелек, все же настоял на том, чтобы они зашли туда и примерили сапоги. Убедившись, что они ему как раз по ноге, он вытряхнул из кошелька горсть серебряных монет и запросто расплатился с сапожником.
   — Раз у тебя деньги водятся, хочешь, я покажу тебе кое-что еще? — предложил Саллакс, когда они вышли из лавки. — На это, право же, стоит посмотреть.
   И он переулком вывел Рена на небольшую, редко посещаемую площадь, где в тот час не было ни души.
   Рен огляделся, но ничего интересного вокруг не увидел, но пока что не догадывался, что, собственно, Саллакс имел в виду. И тут ему вдруг пришло в голову, что зря он, наверное, так глупо вел себя, вытащив при свидетелях из кармана все деньги сразу. Но Саллакса интересовало отнюдь не содержимое его кошелька. Резко толкнув Рена, он прижал его к стене и, прежде чем тот успел сообразить, что происходит, воткнул ему под ребра нож, насквозь пронзивший легкое. Темно-красная, почти черная, кровь так и хлынула из раны. Саллакс несколько мгновений посидел на корточках рядом с умирающим, наслаждаясь его мучениями и хриплым дыханием. Затем легкие Рена заполнились кровью, и он умер прямо там, на пустынной площади.
   А Саллакс, действуя неторопливо и осторожно, достал у него из кармана тот самый кожаный кошелек и стащил с ног только что купленные сапоги. Сапоги он тут же вернул сапожнику, сказав, что его приятель стесняется сам попросить деньги назад, хотя деньги эти совсем и не его, а их хозяина.
   Сапожник, понятное дело, был не в восторге, но вернул всю сумму, пригрозив, что все расскажет Сиберту, если кто-нибудь из ребят снова вздумает шутить с ним такие шутки.
   Вернувшись с закупленной провизией в таверну, Саллакс сказал Сиберту, что с Реном они расстались возле пивной, куда тот решил зайти. К ужину Рен не вернулся, но Сиберт только плечами пожал. У него тоже имелись кое-какие подозрения насчет того, каким образом купцу удалось заманить к себе Бринн.
   Заглянув брату в глаза, Бринн сразу догадалась, что тот лжет и ему прекрасно известно, куда подевался Рен. Но, как ни странно, легче ей от этого не стало; напротив, в душе у нее царила мертвящая пустота. А мысль о том, что Рен, возможно, лежит где-то мертвый, даже вызвала у нее некоторые угрызения совести.
 

* * *

 
   Несмотря на то, что физически Бринн совершенно поправилась, но с душевным покоем, как и с девичьей невинностью, она распрощалась навсегда. Она больше никогда не встречалась со своим насильником, зато он часто являлся ей в страшных снах — она снова видела его толстые потные щеки, двойной подбородок, длинный, полумесяцем шрам на запястье и безобразную коричневую родинку размером с небольшую картофелину, что торчала у него на носу сбоку. И та внутренняя стылая пустота тоже никуда не делась. Казалось, душа ее окаменела, и вскоре мужское население Эстрада поняло: нужно дважды подумать, прежде чем соваться к этой хорошенькой, но какой-то мертвой девушке со всякими заигрываниями, не говоря уж о том, чтобы предлагать руку и сердце.
   Долгая работа на кухне научила Бринн отлично управляться с ножом, и уже многим подпившим завсегдатаям таверны пришлось пожалеть о попытках шлепнуть ее по заднице, когда она подавала напитки. Она, правда, серьезных увечий никогда никому не наносила — просто метила этих нахалов, оставляя у них на запястье длинный шрам, похожий на полумесяц. Точно такой же шрам был и у того негодяя, который жестоко ее изуродовал, поломав ей и душу, и судьбу.
   А через тридцать пять двоелуний после того, как Бринн окончательно поправилась, Сиберт Грегоро неожиданно умер прямо во сне. Бринн известила об этом его сына, давно уже отдалившегося от отца и жившего где-то в северном Фалкане на собственной ферме. Тот в ответ прислал ей письмо, написанное аккуратным почерком, в котором просил, чтобы они с Саллаксом прислали ему только личные вещи отца и его сбережения, а таверну отныне считали своей собственностью.
   Брат с сестрой спрятали это письмо в железном сундучке под стойкой и целых семь двоелуний никому не показывали, на все это время оставив таверну Сиберта без хозяина. И лишь после этого, почувствовав, что уже могут принять на себя ответственность за подобное наследство, они обнародовали волю сына покойного.
   Однако гораздо больше времени прошло, прежде чем Бринн и Саллакс начали наконец называть таверну своей. Бринн еще долго казалось, что сын Сиберта вот-вот приедет в Эстрад и потребует назад свое законное имущество. Но он так и не приехал, и жители Эстрада были рады, что старик оставил таверну этим трудолюбивым сиротам, которых когда-то пригрел.