Автор неизвестен. Антология философии Средних веков и эпохи Возрождения / Сост.С.В.Перевезенцев

отступить только в том случае, если у них не откроется истина.
Затем, второе исследование касается того различия в суждениях, которое
возникло среди людей уже относительно почитания единого Бога. Мы знаем, что
наши предки на той ступени веры, на которой от временного восходят к
вечному, нуждались в видимых чудесах, а иначе они и не могли действовать.
Благодаря им произошло то, что для нас, потомков, в чудесах нет уже
необходимости. Ибо когда католическая церковь распространилась и основалась
по всему миру, чудесам можно было уже прекратиться, чтобы дух не стремился
постоянно к видимому и чтобы род человеческий вследствие привычки не охладел
к тому, что прежде своей новизной его воспламеняло; с другой стороны, для
нас уже не остается места сомнению, что мы должны верить тем, которые хотя и
проповедовали о предметах, доступных немногим, однако могли убедить народы
последовать за собой. А в настоящее время речь у нас именно о них, кому мы
должны верить, прежде чем каждый из нас бывает способен к достижению
разумения предметов божественных и невидимых: ибо разумению наиболее чистой
души, достигшей очевидной истины, не предшествует уже никакой человеческий
авторитет, к нему не приводит никакая гордость. И если бы не было гордости,
не было бы ни еретиков, ни раскольников, ни образованных плотью, ни
почитателей твари и кумиров; но с другой стороны, если бы не было подобных
людей прежде обетованного народу совершенства, то истина исследовалась бы с
гораздо большею леностью.
26. Между тем, временное домостроительство и врачебное действие
Божественного промысла по отношению к тем, кто вследствие греха подверглись
смертности, изображается в таком порядке. Обратим внимание сначала на
природу и воспитание одного какого-нибудь родившегося человека. Первый его
возраст, детство, проходит в телесном питании и совершенно забывается у
взрослого. За ним следует отрочество, с которого мы начинаем уже кое-что
помнить. За ним наступает юность, которой природа дает способность
продолжать потомство и делает человека отцом. Далее идет мужество, способное
уже к прохождению общественных должностей и подчинению законам: в этом
возрасте наиболее строгое воспрещение преступлений и связывающее
преступников по рукам и ногам наказание рождают в плотских душах и наиболее
бурные проявления страстей, и вдвое усиливают кару за каждое преступление.
Ибо это значит совершить не просто проступок, не только зло, а и то, что
запрещено. Наконец, после трудов мужеского возраста наступает пора
некоторого покоя старости. Отсюда и до самой смерти тянется возраст наиболее
дряхлый, наиболее подверженный болезням и слабый. Такова жизнь человека,
живущего по телу и связанного пожеланиями временных предметов. Такой человек
называется ветхим, внешним и земным, хотя бы он и пользовался, как
выражается толпа, счастьем в благоустроенном государстве, под властью ли
царей, или под охраной законов, или при всех этих условиях вместе; ибо иначе
народ не может быть благоустроенным, даже и тот, который стремится к
земному, хотя, конечно, сам по себе и он имеет меру своеобразной красоты.
В состоянии этого человека, которого мы описали как ветхого, внешнего и
земного, в состоянии или умеренном, или даже превышающем всякую меру рабской
праведности, некоторые люди остаются целую жизнь, от рождения и до самой
смерти. Некоторые же по необходимости начинают свою жизнь с этого состояния,
но потом внутренне возрождаются и остающееся начало своего первичного
состояния сокращают и умерщвляют, укрепляясь духом, возрастая мудростью и
прилепляясь к небесным законам, пока не достигнут после видимой смерти
полного восстановления. Такой человек называется новым, духовным и небесным,
имеющим, в свою очередь, некоторые свои духовные возрасты, соответствующие
не количеству лет, а внутреннему преуспеванию. Первый возраст проводит он на
ниве истории, которая питает его полезными примерами; второй -- время
забвения человеческого и стремления к божественному, когда человек не
остается привязанным к человеческому авторитету, а в начинающейся
деятельности разума опирается на высший и неизменный закон; третий --
состояние уже более уверенное, когда человек силой разума превосходит
плотские желания и внутренне радуется от ощущения этой своего рода
супружеской сладости, когда душа его соединяется с воспоминанием о прошлом и
покрывается стыдливым покровом, так что не по принуждению живет
добродетельно, а хотя бы и все извиняли ее, не желает грешить; четвертый --
время, когда человек делает то же самое, но гораздо тверже и
последовательнее, и является мужем совершенным, способным и подготовленным к
перенесению всяческих напастей, бурь и треволнений мира сего; пятый --
период мирный и во всех отношениях покойный, когда человек живет в богатстве
и изобилии неизменяемого царства высшей и неизреченной мудрости; шестой --
время всестороннего изменения для вечной жизни, когда человек, вполне
забывая о временной жизни, переходит в форму совершенную, созданную по
образу и подобию Божию; седьмой -- уже вечный покой и вечное блаженство, не
различаемое никакими возрастами. Ибо как концом ветхого человека служит
смерть, так концом нового человека служит вечная жизнь; потому что первый --
человек греха, а второй -- праведности.
27. Но оба эти человека, без всякого сомнения, существуют так, что в
состоянии одного из них, т.е. человека ветхого и земного, может жить человек
в течение всей своей жизни, а в состоянии нового и небесного человека никто
не может жить в настоящей жизни иначе, как вместе с человеком ветхим: ибо с
него он по необходимости начинает и в соединении с ним продолжает жизнь до
самой видимой смерти, причем один из них слабеет, а другой преуспевает. Так
же точно и весь человеческий род, жизнь которого от Адама до конца
настоящего века есть как бы жизнь одного человека, управляется по законам
Божественного промысла так, что является разделенным на два рода. К однму из
них принадлежит толпа людей нечестивых, носящих образ земного человека от
начала до конца века. К другому -- род людей, преданных единому Богу, но от
Адама до Инна Крестителя проводивших жизнь земного человека в некоторой
рабской праведности; его история называется ветхим заветом, так сказать
обещавшим земное царство, и вся она есть не что иное, как образ нового
народа и нового завета, обещающего царство небесное. Между тем, временная
жизнь последнего народа начинается с момента пришествия Господа в уничижении
и продолжится до самого дня суда, когда Он явится во славе своей. После
этого дня, с уничтожением ветхого человека, произойдет та перемена, которая
обещает ангельскую жизнь: ибо не все мы умрем, но все изменимся (I Кор. XV,
51). Народ благочестивый восстанет для того, чтобы остатки своего ветхого
человека переменить на нового; народ же нечестивый, живший от начала и до
конца ветхим человеком, восстанет для того, чтобы подвергнуться вторичной
смерти. Что же касается разделения того и другого народа на возрасты, то их
найдут те, которые вникают в историю: такие люди не устрашатся ни судьбою
плевел, ни соломы. Ибо нечестивый живет для благочестивого и грешник -- для
праведника, чтобы через сравнение с нечестивым и грешником человек
благочестивый и праведный могревностнее возвышаться, пока не достигнет конца
своего.
28. Между тем, кто бы в течение жизни земного человека ни достиг
просвещения внутреннего человека, человеческий род, смотря по
обстоятельствам, содействовал ему, доставляя то, чего требовал его возраст,
а то, что доставить было еще неблаговременно, открывая через пророчества.
Таких патриархов и пророков находят только те, которые не по-детски, подобно
манихеям, набрасываются на благое и глубоко таинственное в делах божеских и
человеческих, а исследуют благочестиво и со вниманием. Даже и во времена
нового мира, как я вижу, великие и духовные мужи, питомцы католической
церкви, крайне остерегаются говорить простонародно о том, о чем говорить с
народом, по их представлению, еще неблаговременно; многим жаждущим, но еще
слабым, они щедро и настойчиво предлагают молочную диету, более же сильных
питают твердою пищей. О мудрости они говорят только среди совершенных, перед
плотскими же и душевными людьми, хотя и новыми, но еще не зрелыми, они
кое-что скрывают, но, впрочем, ни в чем не обманывают. Ибо они заботятся не
о своих пустых почестях и тщетных самовосхвалениях, а о пользе тех, с
которыми удостоились в настоящей жизни вступить в общение. Таков уж закон
Божественного промысла, что никто не вспомоществуется со стороны высших в
познании и принятии благодати Божией, кто сам с чистым сердцем не
содействовал в том же самом низшим. Таким образом, после нашего греха,
который под именем грешника совершила сама природа, человеческий род
сделался великим украшением земли, и Божественным промыслом управляется так
прекрасно, что неизреченное искусство его врачевания самую мерзость наших
пороков обращает в своего рода красоту.
29. О благодетельности авторитета мы сказали уже достаточно, теперь же
посмотрим, как далеко может заходить разум на пути от видимого к невидимому
и от временного к вечному. В самом деле, не напрасно же и не попусту должны
мы смотреть на красоту неба, на порядок звезд, на сияние света, на смены дня
и ночи, на фазы луны, на четырехчастное деление года, соответствующее
четырем элементам, на такую великую силу семян, производящих виды и особи,
и, наконец, на все, сохраняющее в своем роде собственный образ и природу. В
рассмотрении всего этого должно не тешить праздное и минутное любопытство, а
поступательно направляться к бессмертному и вечно сущему. Ибо самой близкой
для нас задачей служит разрешение вопроса, что такое эта жизненная природа,
которая все это ощущает и которая, оживляя тело, необходимо, конечно, должна
быть выше тела. Ведь как бы огромно ни было какое-нибудь тело, пусть даже
оно блещет этим видимым светом больше обыкновенного, но, раз в нем нет
жизни, оно не должно цениться высоко: всякая живая сущность по закону
природу ставится выше безжизненной.
Но так как никто не сомневается, что и неразумные животные живут и
чувствуют, то в человеческом духе наибольшую цену имеет не то, чем он
ощущает, а то, чем он судит о чувственном. В самом деле, весьма многие
животные и видят острее, и другими телесными органами владеют сильнее, чем
люди, но судить о телах есть свойство не только души чувствующей, но и
разумной, которой животные не имеют и которой мы их превосходим. Это весьма
легко можно видеть уже из того, что тот, кто судит, гораздо выше, чем
предмет, о котором судят. Между тем, разумная жизнь судит не только о том,
что подлежит чувствам, но даже и о самих чувствах; почему, например, весло в
воде кажется изломанным, тогда как в действительности оно прямо, и почему
глаза видят его именно так, -- факт этот зрение хотя и может удостоверить,
но обсудить никак не может. Отсюда очевидно, что как одаренная чувством
жизнь выше тела, так жизнь разумная выше их обоих.
30. Итак, если разумная жизнь судит сама по себе, то выше нее уже нет
никакой природы. Но поскольку ясно, что она изменчива, оказываясь иногда
опытной, а иногда -- неопытной, причем она судит тем лучше, чем бывает
опытнее, а опытной она бывает тем более, чем более обладает каким-нибудь
искусством, наукой или мудростью, то необходимо исследовать природу самого
искусства. В настоящем случае я имею в виду не то искусство, которое
обнаруживается в опыте, а то, которое проявляется в мышлении. Ибо чем,
собственно, прекрасным владеет тот, кто знает, что состав, приготовленный из
извести и песка, скрепляет камни прочнее, чем состав из глины, или тот, кто
строит здания с таким изяществом, что замечательного в его понимании того,
что те части здания, которых много, должны соответствовать одни другим, как
равные равным, те же, которые одиночны, занимать места в середине, хотя это
чувство симметрии граничит уже с разумом и истиной? Но само собой, мы должны
определить, почему нам неприятно, когда два окна, расположенные рядом, имеют
разные размеры или форму, а если они находятся одно над другим, то тогда их
неравенство нас так не огорчает. Когда же речь идет о трех окнах, то некое
внешнее чувство требует или чтобы они были равны друг другу, или чтобы между
самым большим и самым меньшим находилось такое среднее, которое бы настолько
было больше меньшего, насколько само, в свою очередь, было бы меньше
большего. Таким образом, прежде всего сама природа как бы заботится о том,
что следует одобрить, а что -- осудить. При этом, впрочем, нужно заметить,
что случается и так, что некий предмет, с первого взгляда нам понравившийся,
перестает нам нравиться при сравнении с лучшими. Итак, искусство в обыденном
значении есть не что иное, как вопроизведение предметов, взятых из опыта и
нравящихся нам, в соединении с тем или другим материалом; и если бы ты не
обладал этим умением, то все же мог бы судить, что в такого рода
произведениях наиболее прекрасно, хотя бы сам и не умел создавать
художественные произведения.
Но так как во всех искусствах приятное впечатление производит на нас
гармония, благодаря которой все бывает целостным и прекрасным, сама же
гармония требует равенства и единства, состоящего или в сходстве равных
частей, или в пропорциональности частей неравных, то кто же найдет в
действительных телах полнейшее равенство или сходство и решится сказать, при
внимательном рассмотрении, что какое-нибудь тело действительно и безусловно
едино, тогда как все изменяется, аереходя или из вида в вид, или с места на
место, и состоит из частей, занимающих свои определенные места, по которым
все оно разделяется по различным пространствам? Затем, само истинное
равенство и подобие, а также само истинное и первое единство созерцаются не
телесными глазами и не каким-либо из телесных чувств, а только мыслящим
умом. Ибо откуда бы явилось у нас требование какого бы то ни было равенства
в телах, или откуда бы составилось у нас убеждение, что весьма многое далеко
отстоит от совершенного равенства, если бы в нашем уме не было представления
об этом совершенном равенстве, если только, впрочем, несотворенное равенство
следует называть совершенным?
И так как чувственно прекрасное, -- будет ли оно созданием природы или
произведением искусства, -- бывает прекрасным в пространстве и во времени,
как, например, тело и его движения, то это, одним только умом называемое
равенство и единство, сообразно с которым и при посредстве внешнего чувства
мы судим о телесной красоте, ни в пространстве не расширяется, ни во времени
не изменяется. Ибо неправильно будет сказать, что о круглом столе мы судим
согласно с этим равенством и единством, а о круглом сосуде -- не согласно с
ним, или о круглом сосуде -- согласно, а о круглом динарии -- нет. Точно так
же касательно времени и движения тела странно будет сказать, что о равных
годах мы судим согласно с этим равенством и единством, а о равных месяцах --
не согласно. Но если в пределах ли года, или месяца, или часов, или более
коротких моментов времени что-нибудь стройно движется, мы судим о нем на
основании одного и того же единого и неизменного равенства. Если же о
большем или меньшем пространстве фигур или движений мы судим на основании
одного и того же закона равенства, или подобия, или сходства, то сам закон
больше всего этого; больше, впрочем, по силе, -- по пространству же и по
времени он ни больше, ни меньше: потому что если бы он был в этом отношении
больше, то о меньшем мы судили бы не по всей его целости, а если бы он был
меньше, то о большем и совсем не судили бы по нему. Но так как по закону
квадратуры в его целостном объеме мы судим в настоящее время и о квадратной
площади, и о квадратном камне, и о квадратных дощечках и о драгоценных
камнях, точно так же по целому закону равенства судим о движении ползущего
муравья и широко шагающего слона; кто же усомнится, что этот закон,
превосходя все своей силой, по пространству и времени ни больше всего, ни
меньше? А так как этот закон всех искусств совершенно неизменен, ум же
человека, которому дано созерцать этот закон, может быть подчинен
изменяемому закону заблуждения, то отсюда достаточно очевидно, что выше
нашего ума стоит закон, называемый истиной.
31. А отсюда уже несомненно и то, что неизменная природа, стоящая выше
разумной души, есть Бог, и что первая жизнь и первая сущность находится там,
где и первая мудрость. Эта-то мудрость и есть та неизменная истина, которая
по справедливости называется законом всех искусств и искусством всемогущего
Художника. Итак, поелику душа сознает, что она о телесном виде и о движении
тел судит не по себе самой, то вместе с тем она должна признать, что ее
природа выше той, о которой она судит, но что, с другой стороны, выше ее
природы стоит та, сообразно с которой она судит, судить же о которой никоим
образом не может. В самом деле, я могу сказать, почему члены каждого тела с
обоих сторон должны быть подобными одни другим: потому что услаждаюсь высшим
равенством, которое созерцаю не телесными глазами, а умом; отсюда все, на
что я смотрю глазами, тем, по моему мнению, лучше, чем ближе по своей
природе оно подходит к тому, что я представляю себе умом. Но почему эти
члены именно таковы, этого никто не может сказать, и никто серьезно не
скажет, что они и должны быть таковы: как будто они могли бы быть и не
таковы!
Даже и того, почему все подобное нам нравится и почему мы, когда ближе
в него всматриваемся, начинаем сильнее его любить, -- даже и этого никто не
решится сказать, если только он рассуждает правильно. Ибо как мы и все
разумные души о низших предметах судим сообразно с истиной, так точно о нас
самих судит сама единая Истина, когда мы бываем соединены с ней. О самой же
Истине не судит и Отец, потому что Она не меньше, чем и Он, и притом все, о
чем Отец судит, Он судит через Нее. Ибо все, что стремится к единству, в Ней
находит свою норму, или свою форму, или свой образец, или пусть назовут это
каким-нибудь другим словом; потому что только Она одна представляет собой
полное подобие Того, от Кого получила свое бытие, если только, впрочем,
слово "получила" употребляется сообразно с тем значением, по которому Она
называется Сыном, так как существует не от себя, а от высшего Первоначала,
называемого Отцом, из него же "именуется отечество на небесах и на земле
всякое" (Еф. III, 15). Отсюда: "Отец и не судит никого, но весь суд отдал
Сыну" (Иоан. V, 22); и "духовный судит о всем, а о нем судить никто не
может" (I Кор. II, 15), т.е. не от человека, а только от самого того закона,
на основании которого он судит обо всем; ибо весьма верно сказано, что всем
нам должно явиться пред судом Христовым (2 Кор. V, 10). Отсюда, он судят обо
всем потому, что когда пребывает с Богом, то пребывает, мысля с чистейшим
сердцем и всей любовью любя то, о чем мыслит. Таким образом, насколько
возможно, он даже и сам становится тем самым законом, согласно с которым он
судит обо всем, но судить о котором никто не может. То же самое мы видим и в
рассуждении настоящих временных законов: хотя люди и судит о них, когда их
устанавливают, но раз законы установлены и введены в действие, судье
позволяется судить уже не о них, а сообразно с ними. Однако законодатель,
при составлении временных законов, если он человек добрый и мудрый,
соображается с тем вечным законом, о котором судить не дано ни единой душе,
дабы сообразно с его неизменными правилами определить то, что должно быть
разрешено или запрещено. Таким образом, чистым душам познавать вечный закон
позволительно, но судить о нем непозволительно. Различие в этом случае
состоит в том, что при познании мы довольствуемся воззрением, что известный
предмет существует так или не так, при суждении же мы присоединяем и нечто
такое , чем выражаем мысль, что он может существовать и иначе, как бы
говоря: "так должно это быть", или "так должно оно было быть", или "так
должно оно будет быть", как поступают в своих произведениях художники.
32. Но для многих людей целью служит только удовольствие; они не хотят
подняться своей мыслью выше, чтобы судить о том, почему такие или иные
видимые предметы производят на нас приятное впечатление. Если, например, у
архитектора, когда устроена им одна арка, я спрошу, почему намерен он
устроить подобную же арку и с другой, противоположной стороны, он, думаю,
ответит, что это требуется для того, чтобы равные части здания
соответствовали равным. Если, далее, я спрошу, почему же он предпочитает
именное такое устройство, он ответит, что так нужно, так красиво и что это
производит на глаза зрителей приятное впечатление; больше он ничего не
скажет. Ибо человек согбенный смотрит опушенными глазами и не понимает, от
чего это зависит. Но человеку, обладающему внутренним зрением и созерцающему
внутренним оком, я не перестану надоедать вопросом, почему же подобные
предметы производят на нас приятное впечатление, чтобы он научился быть
судьей самого удовольствия. Ибо только в таком случае он будет выше
удовольствия и не будет рабом его, когда будет судить о нем самом, а не
сообразно с ним. И прежде всего я спрошу у него, потому ли такие предметы
прекрасны, что они производят приятное впечатление, или же потому они и
производят приятное впечатление, что прекрасны? На этот вопрос он ответит
без сомнения так, что они производят приятное впечатление потому, что
прекрасны. Затем я спрошу, а почему же они прекрасны? И если он будет
колебаться, присовокуплю: не потому ли, что части их взаимно равны и
благодаря известному соотношению приведены в стройное единство?
Когда он убедится, что это так, я спрошу его, вполне ли они выражают то
самое единство, к которому стремятся, или же, напротив, далеко отступают от
него и, в известной мере, обманчиво представляют? Если же это так (потому
что кто же из спрашиваемых не знает, что нет решительно ни одной формы, ни
одного тела, которые бы не имели тех или иных следов единства, и что, с
другой стороны, как бы тело ни было прекрасно, оно не может вполне выражать
того единства, к которому стремится, потому что в других местах пространства
оно может быть и не таким), -- итак, если это верно, то я потребую, чтобы он
ответил, где же или в чем сам он видит это единство? Если же он его не
видит, то откуда знает, с одной стороны то, выражением чего внешняя форма
тел должна быть, с другой -- то, чего вполне выразить она не может? В самом
деле, если бы он сказал телам: "Вы были бы ничто, если бы вас не обнимало
известного рода единство, но если бы вы были само единство, то не были бы и
телами", -- ему совершенно правильно возразили бы: "Откуда ты знаешь это
единство, по которому судишь о телах? Если бы ты его не видел, то не мог бы
произнести суждения, что тела не вполне его выражают; но если бы, с другой
стороны, ты видел его телесными глазами, то не произнес бы того верного
суждения, что хотя тела и заключают в себе следы единства, однако далеко
отступают от него, потому что телесными глазами ты видишь только телесное";
следовательно, мы видим его только умом. Но где же видим? Если бы оно было в
том месте, где находится и наше тело, то его не видел бы тот, кто произносит
подобное же о телах суждение на востоке. Следовательно, оно не содержится в
одном конкретном месте, и, будучи вездеприсуще тому, кто судит, никогда не
существует пространственно.
33. Если же тела обманчиво представляют вид единства, то им, как
обманчивым, не следует и доверяться, чтобы не впасть в суету суетствуюших;
но, так как обманчивы они потому, что единство представляют видимо, на
взгляд телесных глаз, тогда как оно созерцается только умом, надобно
ислледовать, обманчивы ли они постолько, поскольку подобны единству, или же
поскольку не достигают его. Ибо если бы они достигали его, то вполне
выражали бы то, подражанием чему они служат. А если бы они вполне его
выражали, то были бы совершенно ему подобны. Если же они были бы совершенно
ему подобны, то между той и другой природой не было бы никакого различия. А
если бы это было так, то они уже не обманчиво представляли бы единство:
потому что были бы тем же, что и оно. Да, впрочем, они и не обманчивы для
тех, кто рассматривает их с тщательностью, потому что обманывает тот, кто
хочет казаться не тем, что он есть; то же, что вопреки своей воле считается
иным, чем каково оно на самом деле, не обманчиво, а только лживо. Ибо
обманчивое отличается от лживого тем, что всему обманчивому присуще
намерение вводить в обман, хотя бы ему и не верили; лживое же не может не
лгать. Отсюда: так как телесный образ не имеет никакой воли, то он и не
обманывает; и если бы мы сами его не принимали за то, чем он на самом деле
не является, то он не был бы даже и лживым.
Но не лживы даже и сами глаза наши, потому что они не могут
представлять нашей душе ничего, кроме своего ощущения. Если же не только
глаза, но и все телесные чувства свидетельствуют так, как они ощущают, то я
не знаю, чего же больше мы должны еще требовать от них. Итак, устрани
суетствую-щих, и никакой суеты не будет. Если кто-нибудь думает, что весло в
воде преломляется, а когда оттуда извлекается, делается целым, то в этом