Страница:
к математическим и воображаемым фигурам с тем, чтобы при их помощи или путем
уподобления понять бытие и субстанцию вещей, приходит также к тому, что
множественность и разнообразие видов относит к одному и тому же корню. Так,
Пифагор, считая числа специфическими началами вещей, за основание и
субстанцию всех их принимал единицу; Платон и другие, полагающие, что виды
являются фигурами, за один и тот же корень и основу их всех принимали точку
как субстанцию и всеобщий род. И, быть может, поверхности фигуры -- это то,
что Платон подразумевает в своем Большем, а точка и атом -- в своем Меньшем,
говоря о двойных специфических началах вещей, началах, которые в дальнейшем
сводятся к одному как всякое делимое к неделимому. Следовательно, те, кто
утверждает, что субстанциальным началом является единица, понимают
субстанцию как число, другие, кто утверждает, что субстанциальным началом
является точка, понимают субстанции как фигуры. И все они сходятся в том,
что принимают неделимое начало. Но способ Пифагора является лучшим и более
чистым, чем способ Платона, ибо единство есть причина и основание
неделимости и точечности, и это начало более абсолютно и более приложимо к
всеобщему сущему.
Гервазий. Почему Платон, живший позже Пифагора, не учил так же, как он,
или еще лучше?
Теофил. Потому что он предпочитал считаться учителем, говоря худшее, к
тому же менее удобным и менее подходящим способом, чем получить репутацию
ученика, говоря лучшее и лучшим образом. Я хочу сказать, что целью его
философии было в большей мере собственное слово, чем истина, ибо, без
всякого сомнения, он прекрасно понимал, что его способ более подходит к
вещам телесным и рассматриваемым телесно, тот же другой способ не менее
удобен и подходящ ко всем остальным вещам, какие могут быть произведены
разумом, воображением, интеллектом, одной и другой природой. От Платона, как
это всякий признает, не было скрыто, что единство и число обязательно
испытывают и дают основание точке и фигурам, а не испытываются с
необходимостью и не получают основания от фигур и точек, как субстанция
измеримая и телесная зависит от бестелесной и неделимой. Кроме того, первая
независима от второй, ибо основание чисел находится без основания измерения,
но вторая не может быть независимой от первой, ибо основание измерения не
находится без основания чисел. Поэтому арифметические уподобление и
соизмерение являются более подходящими, чем геометрические, для того, чтобы
оказать нам помощь посредством величины для созерцания и познания этого
неделимого начала. Так как это -- единственная и коренная субстанция всех
вещей, то невозможно, чтобы она имела точное определенное имя и такое
название, которое обладало бы положительным, а не отрицательным значением.
Поэтому одними она была названа точкой, другими -- единицей, третьими --
бесконечным и другими -- различными способами, подобными этим.
Прибавь к этому уже сказанное, что когда интеллект хочет понять
сущность какой-либо вещи, он прибегает к упрощению, насколько это возможно;
я хочу сказать, что он удаляется от сложности и множественности, сводя
преходящие акциденции, размеры, обозначения и фигуры к тому что лежит в
основе этих вещей. Так, мы понимаем длинное писание и пространную речь лишь
в том случае, если сократим их до простого намерения. Интеллект ясно этим
показывает, что субстанция вещей состоит в единстве, которое он ищет в
истине или в уподоблении.
Поверь мне, что опытнейшим и совершеннейшим геометром был бы тот, кто
сумел бы свести к одному единственному намерению все намерения, рассеянные в
началах Эвклида; превосходнейшим логиком тот, кто все намерения свел бы к
одному. Здесь заключается степень умов, ибо низшие из них могут понять много
вещей лишь при помощи многих видов, уподоблений и форм, более высокие
понимают лучше при помощи немногих, наивысшие совершенно при помощи весьма
немногих. Первый ум в одной мысли наисовершеннейшим образом охватывает все;
божественный ум и абсолютное единство без какого-либо представления вида сам
есть то, что понимает, и то, что понято. Так, следовательно, мы, подымаясь к
совершенному познанию, подвигаемся, усложняем множественность, как при
нисхождении к произведению вещей разъясняется единство, Нисхождение
происходит от единого сущего к бесконечным индивидам, подъем -- от последних
к первому. Итак, в заключение этого второго рассуждения я скажу, что когда
мы стремимся и устремляемся к началу и субстанции вещей, мы продвигаемся по
направлению к неделимости; и мы никогда не думаем, что достигли первого
сущего и всеобщей субстанции, если не дошли до этого единого неделимого, в
котором охвачено все. Благодаря этомулишь в той мере мы полагаем, что
достигли понимания субстанции и сущности, поскольку сумели достигнуть
понимания неделимости. На этом основании перипатетики и платоники сводят
бесконечных индивидов к неделимому основанию многих видов; бесчисленные виды
подчиняют определенным родам (по мнению Архита, их десять), определенные
роды подчиняют единому сущему, единой вещи. Эта вещь и сущее понимается ими
как имя и название, как логическое намерение и, в конце концов как ничто.
Ибо, рассуждая далее физически, они не знают реальности и бытия всего того,
что является намерением, и имени, общего всему тому, что называется и
понимается. Это, конечно, произошло вследствие ограниченности интеллекта.
В-третьих, ты должен знать, что вследствие отличия и независимости
субстанции и бытия от количества -- мера и число не являются субстанциями,
но лишь относятся к субстанции, являются не сущим, но лишь вещью сущего.
Отсюда следует, что мы обязательно должны говорить, что субстанция по своей
сущности не имеет числа и меры, а поэтому едина и неделима во всех частных
вещах; последние же получают свое частное значение от числа, т.е. от вещей,
которые лишь относятся к субстанции. Поэтому тот, кто познает Полиинния как
Полиинния, познает не частную субстанцию, но субстанцию в частном и в
различиях, к ней относящихся. Осуществляясь, она полагает этого человека в
числе и множественности при помощи вида. Здесь известные акциденции
животного организма образуют множество видов животных, подобно тому как
известные акциденции человеческой природы образуют множество человеческих
индивидуумов. Равным образом известные жизненные акциденции образуют
разновидности всего одушевленного и живущего. Не иначе известные телесные
акциденции образуют разновидности телесности. Подобным же образом известные
акциденции субстанции образуют разновидности субстанции. Таким же образом
известные акциденции бытия образуют разновидности сущности, истины единства
сущего, истинного, единого.
В-четвертых, возьми обозначения и способы проверки, при помощи которых
мы хотим прийти к выводу, что противоположности совпадают в едином; отсюда
нетрудно вывести в конечном итога, что все вещи суть единое, как всякое
число, в равной мере четное и нечетное, конечное и бесконечное, сводится к
единице. Последняя, повторенная конечное число раз, полагает число, а
бесконечное число раз -- его отрицает. Обозначения возьмем из математики,
способы проверки, -- из других моральных и спекулятивных способностей. Итак,
что касается обозначений, скажите мне, какая вещь более несходна с прямой
линией, чем окружность? Какая вещь более противоположна прямой, чем кривая?
Однако в начале и наименьшем они совпадают; так что, какое различие,
найдешьты между наименьшей дугой и наименьшей хордой? -- как это божественно
отметил Кузанский, изобретатель прекраснейших тайн геометрии. Далее, в
наибольшем, какое различие найдешь ты между бесконечной окружностью и прямой
линией? Разве вы не видите, что чем больше, окружность, тем более она своим
действием приближается к прямоте? Кто настолько слеп, чтобы не увидеть,
насколько дуга ВВ, будучи, больше дуги АА, и дуга СС, будучи больше, чем
дуга ВВ, и дуга DD, будучи больше, чем три остальные, показывают, что они
являются частями все больших окружностей и тем самым все более и более
приближаются к прямоте бесконечной линии, бесконечной окружности,
обозначенной JK? Здесь, конечно, необходимо говорить и думать, что таким же
образом, как эта линия, которая больше сообразно основанию большей величины,
вместе с тем является более прямой, точно так же наибольшая из всех должна
быть в превосходнейшей степени наиболее из всех прямой. Так что, в конце
концов, бесконечная прямая линия становится бесконечной окружностью. Вот,
следовательно, каким образом не только максимум и минимум совпадают в одном
бытии, как мы это доказали уже в другом месте, но также в максимуме и
минимуме противоположности сводятся к единому и безразличному. <...>
Подводя итоги, кто хочет познать наибольшие тайны природы, пусть
рассматривает и наблюдает минимумы и максимумы противоречий и
противоположностей. Глубокая магия заключается в умении вывести
противоположность, предварительно найдя точку объединения. К этому стремился
мыслью бедный Аристотель, считая лишение, к которому присоединена известная
склонность, за родоначальника, отца и мать формы, но не мог достигнуть
этого. Он не сумел к этому прийти, ибо, остановившись в роде
противоположения, он задержался таким образом, что, не спускаясь к виду
контрарности, он не достигнул, не усмотрел цели и блуждал в разных
направлениях от нее, утверждая, что контрарности не могут актуально совпасть
в одном и том же предмете.
(1469--1527)
Никколо Макиавелли родился во Флоренции в семье небогатого юриста. В
юности Никколо не получил широкого образования, в отличие от большинства
других гуманистов, однако эти недостатки он восполнил самостоятельно--с
одной стороны, путем самообразования, а с другой стороны, наблюдая за
реальной жизнью современной ему Флоренции и подробно анализируя результаты
своих наблюдений.
Этот реальный жизненный опыт и оказался, может быть, главным источником
всего творчества Макиавелли. Недаром, говоря о самом себе, он однажды
написал: "Сначала жить, потом философствовать".
Уже в молодые годы он оказался приближенным к республиканским властям
Флоренции. Занимая пост секретаря комиссии Десяти -- фактического
правительства Флорентийской республики, -- Никколо Макиавелли оказался в
самой гуще европейской политики, неоднократно исполняя различные
политические и дипломатические поручения. На этом посту Макиавелли проявил
недюжинные организаторские и дипломатические способности, уже тогда
прославившись, так сказать, как "человек действия".
В 1512 году, после свержения республиканского строя во Флоренции,
Макиавелли оказался в опале, а в следующем, 1513 году, по подозрению в
участии в заговоре он был даже арестован и подвергнут пыткам.
В итоге, Никколо Макиавелли запретили проживание во Флоренции и он был
удален в свое небогатое поместье. Находясь в вынужденном бездействии, он
занялся литературным и философским творчеством, написав несколько сочинений
-- "Рассуждение на первую декаду Тита Ливия", "История Флоренции", а также
трактат под названием "Государь", ставший наиболее известным из всех его
работ и принесший ему посмертную мировую славу. Произведения Макиавелли были
опубликованы только после смерти мыслителя в начале 30-х гг. XVI в.
Главное отличие Макиавелли от всех предшествующих ему мыслителей Эпохи
Возрождения заключается в том, что он руководствовался в своих сочинениях не
абстрактными идеями торжества добра и Бога, а реальным опытом конкретной
жизни, идеями пользы и целесообразности. "Имея намерение написать нечто
полезное для людей понимающих, -- писал он в "Государе", -- я предпочел
следовать правде не воображаемой, а действительной -- в отличие от тех
многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности
никто не знавал и не видывал". И далее продолжал: "...Расстояние между тем,
как люди живут и как должны жить, столь велико, что тот, кто отвергает
действительное ради должного, действует, скорее, во вред себе, нежели на
благо, так как желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо
погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру".
В этом смысле Никколо Макиавелли проявил себя сторонником самого
жесткого реализма, ибо считал, что благодушные мечтания о прекрасном будущем
только мешают жизни обычного человека.
Наблюдения над жизнью привели Макиавелли к глубочайшему убеждению, что
человек -- это существо сугубо эгоистическое, во всех своих поступках
руководствующееся лишь собственными интересами. Вообще, по мнению
Макиавелли, интерес -- это самый могущественный и чуть ли не единственный
стимул человеческой деятельности. Проявления интереса достаточно различны,
однако самый важный интерес связан с сохранением собственности, имущества и
с приобретением новой собственности и нового имущества. Он утверждал, что
"люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества". В одной из работ
встречается и такой, довольно резкий пассаж, подчеркивающий неискоренимый
эгоизм человеческой природыГ"...О людях в целом можно сказать, что они
неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает
опасность, влечет нажива". Иначе говоря, Макиавелли показывает, что человек
-- это бесконечное сочетание добра и зла, и зло столь же присуще
человеческой природе как и добро.
Человек, по мнению Макиавелли, не только эгоистичен, но и свободен в
своих поступках. Если христианское понимание сущности человека утверждало,
что человек во всем подчинен высшему Божественному Провидению, заранее
определенной Богом судьбе, то Макиавелли формулирует совершенно новое
понимание человеческой судьбы. Он говорит о том, что судьба человека не
"фатум" (рок, неизбежность), а "фортуна". Судьба-фортуна никогда не может
полностью определить жизнь человека. Более того, в "Государе", флорентийский
мыслитель пытается даже вычислить соотношение -- насколько жизнь человека
зависит от высших обстоятельств, а насколько от него самого. И приходит к
выводу, что "фортуна распоряжается половиной наших поступков, но управлять
другой половиной или около того она предоставляет нам самим".
И недаром, утверждая свободу воли человека, Макиавелли призывает людей
"лучше быть смелым, чем осторожным", ибо "фортуна -- женщина, и кто хочет с
ней сладить, должен колотить ее и пинать".
Будучи сам "человеком действия", Макиавелли приходит к выводу, что
главное в человеке -- это способность к деятельности, воля, стремящаяся к
осуществлению больших целей, основанная на эгоистическом интересе. Данную
способность к деятельности он назвал "доблестью" ("вирту"). "Вирту" присуща
далеко не всем людям, почему они и прозябают в своей жалкой жизни. Однако в
истории всегда были и всегда есть отдельные личности, чья "доблесть"
заставляет их совершать выдающиеся поступки и тем самым двигать всю историю
человечества. И Макиавелли призывает брать пример с этих людей, осознающих
потреоности своего времени и способных делать то, что необходимо в данный
момент.
С этой точки зрения, в работах Макиавелли как бы получают свое
реалистическое завершение все предшествующие гуманистические рассуждения о
сущности человеческой личности. Отказавшись от чисто религиозно-философских
рассуждений на эти темы, он трезво и жестко формулирует определенные правила
и нормы человеческого общежития, которые, по его мнению, определяют жизнь
каждого конкретного человека. Отдельный человек предстает в сочинениях
Макиавелли во всей своей неприкрашенной, трезво оцененной реальности, с
присущими ему добрыми намерениями и злыми поступками.
Наиболее ярко эти идеи были выражены флорентийским мыслителем в
рассуждениях на тему власти и значении государя. Само государство, в
понимании Макиавелли, возникло как результат все той же эгоистической
природы человека. Государство -- это высшая сила, способная поставить
достаточно жесткий предел эгоистическим устремлениям отдельных людей и тем
самым спасти их от самоуничтожения. Люди, руководствуясь интересом
самосохранения, и создают государство.
Говоря о формах государства, Макиавелли, несмотря на все свои
республиканские убеждения, приходит к выводу, что наиболее целесообразным и
полезным государственным устройством является все же монархия. Отсюда
возникает его идея "нового государя". "Новый государь" должен опираться не
на теории и философские представления о жизни, а на саму реальную жизнь.
Люди не могут быть только добрыми и хорошими, они -- и хорошие, и плохие
одновременно. Государь, если он хочет править долго, обязан в своем
правлении опираться и на хорошее и на плохое. Иначе говоря, в руках государя
должен находиться не только пряник, но и плеть. Более того, как только
государь выпускает плеть из своих рук, тотчас же нарушается всякий порядок.
Никколо Макиавелли, говоря, что мудрый правитель государства обязан "по
возможности не удаляться от добра, но при надобности не чураться и зла", по
сути дела признает -- реальное управление государством невозможно без
насилия, без самых изощренных поступков. Недаром, характеризуя "нового
государя", он пишет, что такой правитель должен сочетать в одном лице
качества льва, способного повергнуть любого врага, и лисицы, способной
обмануть самого большого хитреца.
Однако у Макиавелли нет воспевания насилия и жестокости. Более того, с
его точки зрения, жестокость и насилие оправданы только в том случае, когда
они подчинены государственным интересам, когда целью их применения является
государственный порядок. Жестокость призвана исправлять, а не разрушать --
утверждает флорентийский мыслитель.
В трактате "Государь" Макиавелли много места посвящает конкретным
рекомендациям, направленным политическим руководителям. По большому счету,
"Государь" -- это настоящий учебник власти, пособие, в котором очень реально
рассказывается о том, как получить власть, как осуществлять власть и о том,
как сохранить власть. Впоследствии, в политической науке даже возник
специальный термин -- "макиавеллизм", который характеризует собой такой
образ правления, когда используются любые средства для сохранения власти. В
принципе, содержание этого современного термина не имеет отношения ктому,
что писал сам Макиавелли. Ведь для него власть -- не самоцель, а средство
обеспечения государственного порядка. Власть ради власти, жестокость ради
жестокости Макиавелли порицал.
Философско-политическое учение Никколо Макиавелли вызвало неоднозначную
реакцию в тогдашней Европе. Его проповедь свободного эгоистического
человека, размышления о правах и возможностях светских государей послужила
поводом для резкого неприятия со стороны римско-католической церкви. В 1559
г. его книги были внесены в "Индикт запрещенных книг".
В то же время внешне осуждая Макиавелли, многие европейские политики на
деле, в своем собственном правлении применяли все те средства, о которых
писал Флорентиец. Это не говорит о том, что они основывались на трудах
Макиавелли, а лишь о том, насколько реалистичен он был при анализе существа
власти и законов управления обществом.
И до сих пор в науке не сложилось однозначной оценки творчества
флорентийского мыслителя. В одних работах он подвергается критике за
аморализм, в других, наоборот, восхваляется за реализм. Наверное,
однозначной оценки творчества Никколо Макиавелли и невозможно дать.
(ГЛАВЫ XV--XXV)
Публикуется по: Макиавелли Н. Избранные сочинения. М., 1982. С.
301--378. Перевод Г. Муравьевой.
О том, за что людей, в особенности государей, восхваляют или порицают
Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по
отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я
опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же
предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея
намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел
следовать правде не воображаемой, а действительной -- в отличие от тех
многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности
никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как
должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради
должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая
исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь
с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он
хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и
пользоваться этим умением смотря по надобности.
Если же говорить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей,
то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше
прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или
порицания. А именно: говорят, что один щедр, другой скуп -- если взять
тосканское слово, ибо жадный на нашем наречии -- это еще и тот, кто хочет
отнять чужое, а скупым мы называем того, кто слишком держится за свое, --
один расточителен, другой алчен; один жесток, другой сострадателен; один
честен, другой вероломен; один изнежен и малодушен, другой тверд духом и
смел; этот снисходителен, тот надменен; этот распутен, тот целомудрен; этот
лукав, тот прямодушен; этот упрям, тот покладист; этот легкомыслен, тот
степенен; этот набожен, тот нечестив и так далее. Что может быть похвальнее
для государя, нежели соединять в себе все лучшие из перечисленных качеств?
Но раз в силу своей природы человек не может не иметь одни добродетели, ни
неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех
пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же --
воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся
навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у
власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд
кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот:
выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и
безопасность.
ГЛАВА XVI О щедрости и бережливости
Начну с первого из упомянутых качеств и скажу, что хорошо иметь славу
щедрого государя. Тем не менее тот, кто проявляет щедрость, чтобы слыть
щедрым, вредит самому себе. Ибо если проявлять ее разумно и должным образом,
о ней не узнают, а тебя все равно обвинят в скупости, поэтому, чтобы
распространить среди людей славу о своей щедрости, ты должен будешь
изощряться в великолепных затеях, но, поступая таким образом, ты истощишь
казну, после чего, не желая расставаться со славой щедрого правителя,
вынужден будешь сверх меры обременить народ податями и прибегнуть к
неблаговидным способам изыскания денег. Всем этим ты постепенно возбудишь
ненависть подданных, а со временем, когда обеднеешь, -- то и презрение. И
после того как многих разоришь своей щедростью и немногих
облагодетельствуешь, первое же затруднение обернется для тебя бедствием,
первая же опасность -- крушением. Но если ты вовремя одумаешься и захочешь
поправить дело, тебя тотчас же обвинят в скупости.
Итак, раз государь не может без ущерба для себя проявлять щедрость так,
чтобы ее признали, то не будет ли для него благоразумнее примириться со
славой скупого правителя? Ибо со временем, когда люди увидят, что благодаря
бережливости он удовлетворяется своими доходами и ведет военные кампании, не
обременяя народ дополнительными налогами, за ним утвердится слава щедрого
правителя. И он действительно окажется щедрым по отношению ко всем тем, у
кого ничего не отнял, а таких большая часть, и скупым по отношению ко всем
тем, кого мог бы обогатить, а таких единицы. В наши дни лишь те совершили
великие дела, кто прослыл скупым, остальные сошли неприметно. Папа Юлий
желал слыть щедрым лишь до тех пор, пока не достиг папской власти, после
чего, готовясь к войне, думать забыл о щедрости. Нынешний король Франции
провел несколько войн без введения чрезвычайных налогов только потому, что,
предвидя дополнительные расходы, проявлял упорную бережливость. Нынешний
король Испании не предпринял бы и не выиграл стольких кампаний, если бы
дорожил славой щедрого государя.
Итак, ради того чтобы не обирать подданных, иметь средства для обороны,
не обеднеть, не вызвать презрения и не стать поневоле алчным, государь
должен пренебречь славой скупого правителя, ибо скупость -- это один из тех
пороков, которые позволяют ему править. Если мне скажут, что Цезарь проложил
себе путь щедростью и что многие другие, благодаря тому что были и слыли
щедрыми, достигали самых высоких степеней, я отвечу: либо ты достиг власти,
либо ты еще на пути к ней. В первом случае щедрость вредна, во втором --
необходима. Цезарь был на пути к абсолютной власти над Римом, поэтому
щедрость не могла ему повредить, но владычеству его пришел бы конец, если бы
он, достигнув власти, прожил дольше и не умерил расходов. А если мне
уподобления понять бытие и субстанцию вещей, приходит также к тому, что
множественность и разнообразие видов относит к одному и тому же корню. Так,
Пифагор, считая числа специфическими началами вещей, за основание и
субстанцию всех их принимал единицу; Платон и другие, полагающие, что виды
являются фигурами, за один и тот же корень и основу их всех принимали точку
как субстанцию и всеобщий род. И, быть может, поверхности фигуры -- это то,
что Платон подразумевает в своем Большем, а точка и атом -- в своем Меньшем,
говоря о двойных специфических началах вещей, началах, которые в дальнейшем
сводятся к одному как всякое делимое к неделимому. Следовательно, те, кто
утверждает, что субстанциальным началом является единица, понимают
субстанцию как число, другие, кто утверждает, что субстанциальным началом
является точка, понимают субстанции как фигуры. И все они сходятся в том,
что принимают неделимое начало. Но способ Пифагора является лучшим и более
чистым, чем способ Платона, ибо единство есть причина и основание
неделимости и точечности, и это начало более абсолютно и более приложимо к
всеобщему сущему.
Гервазий. Почему Платон, живший позже Пифагора, не учил так же, как он,
или еще лучше?
Теофил. Потому что он предпочитал считаться учителем, говоря худшее, к
тому же менее удобным и менее подходящим способом, чем получить репутацию
ученика, говоря лучшее и лучшим образом. Я хочу сказать, что целью его
философии было в большей мере собственное слово, чем истина, ибо, без
всякого сомнения, он прекрасно понимал, что его способ более подходит к
вещам телесным и рассматриваемым телесно, тот же другой способ не менее
удобен и подходящ ко всем остальным вещам, какие могут быть произведены
разумом, воображением, интеллектом, одной и другой природой. От Платона, как
это всякий признает, не было скрыто, что единство и число обязательно
испытывают и дают основание точке и фигурам, а не испытываются с
необходимостью и не получают основания от фигур и точек, как субстанция
измеримая и телесная зависит от бестелесной и неделимой. Кроме того, первая
независима от второй, ибо основание чисел находится без основания измерения,
но вторая не может быть независимой от первой, ибо основание измерения не
находится без основания чисел. Поэтому арифметические уподобление и
соизмерение являются более подходящими, чем геометрические, для того, чтобы
оказать нам помощь посредством величины для созерцания и познания этого
неделимого начала. Так как это -- единственная и коренная субстанция всех
вещей, то невозможно, чтобы она имела точное определенное имя и такое
название, которое обладало бы положительным, а не отрицательным значением.
Поэтому одними она была названа точкой, другими -- единицей, третьими --
бесконечным и другими -- различными способами, подобными этим.
Прибавь к этому уже сказанное, что когда интеллект хочет понять
сущность какой-либо вещи, он прибегает к упрощению, насколько это возможно;
я хочу сказать, что он удаляется от сложности и множественности, сводя
преходящие акциденции, размеры, обозначения и фигуры к тому что лежит в
основе этих вещей. Так, мы понимаем длинное писание и пространную речь лишь
в том случае, если сократим их до простого намерения. Интеллект ясно этим
показывает, что субстанция вещей состоит в единстве, которое он ищет в
истине или в уподоблении.
Поверь мне, что опытнейшим и совершеннейшим геометром был бы тот, кто
сумел бы свести к одному единственному намерению все намерения, рассеянные в
началах Эвклида; превосходнейшим логиком тот, кто все намерения свел бы к
одному. Здесь заключается степень умов, ибо низшие из них могут понять много
вещей лишь при помощи многих видов, уподоблений и форм, более высокие
понимают лучше при помощи немногих, наивысшие совершенно при помощи весьма
немногих. Первый ум в одной мысли наисовершеннейшим образом охватывает все;
божественный ум и абсолютное единство без какого-либо представления вида сам
есть то, что понимает, и то, что понято. Так, следовательно, мы, подымаясь к
совершенному познанию, подвигаемся, усложняем множественность, как при
нисхождении к произведению вещей разъясняется единство, Нисхождение
происходит от единого сущего к бесконечным индивидам, подъем -- от последних
к первому. Итак, в заключение этого второго рассуждения я скажу, что когда
мы стремимся и устремляемся к началу и субстанции вещей, мы продвигаемся по
направлению к неделимости; и мы никогда не думаем, что достигли первого
сущего и всеобщей субстанции, если не дошли до этого единого неделимого, в
котором охвачено все. Благодаря этомулишь в той мере мы полагаем, что
достигли понимания субстанции и сущности, поскольку сумели достигнуть
понимания неделимости. На этом основании перипатетики и платоники сводят
бесконечных индивидов к неделимому основанию многих видов; бесчисленные виды
подчиняют определенным родам (по мнению Архита, их десять), определенные
роды подчиняют единому сущему, единой вещи. Эта вещь и сущее понимается ими
как имя и название, как логическое намерение и, в конце концов как ничто.
Ибо, рассуждая далее физически, они не знают реальности и бытия всего того,
что является намерением, и имени, общего всему тому, что называется и
понимается. Это, конечно, произошло вследствие ограниченности интеллекта.
В-третьих, ты должен знать, что вследствие отличия и независимости
субстанции и бытия от количества -- мера и число не являются субстанциями,
но лишь относятся к субстанции, являются не сущим, но лишь вещью сущего.
Отсюда следует, что мы обязательно должны говорить, что субстанция по своей
сущности не имеет числа и меры, а поэтому едина и неделима во всех частных
вещах; последние же получают свое частное значение от числа, т.е. от вещей,
которые лишь относятся к субстанции. Поэтому тот, кто познает Полиинния как
Полиинния, познает не частную субстанцию, но субстанцию в частном и в
различиях, к ней относящихся. Осуществляясь, она полагает этого человека в
числе и множественности при помощи вида. Здесь известные акциденции
животного организма образуют множество видов животных, подобно тому как
известные акциденции человеческой природы образуют множество человеческих
индивидуумов. Равным образом известные жизненные акциденции образуют
разновидности всего одушевленного и живущего. Не иначе известные телесные
акциденции образуют разновидности телесности. Подобным же образом известные
акциденции субстанции образуют разновидности субстанции. Таким же образом
известные акциденции бытия образуют разновидности сущности, истины единства
сущего, истинного, единого.
В-четвертых, возьми обозначения и способы проверки, при помощи которых
мы хотим прийти к выводу, что противоположности совпадают в едином; отсюда
нетрудно вывести в конечном итога, что все вещи суть единое, как всякое
число, в равной мере четное и нечетное, конечное и бесконечное, сводится к
единице. Последняя, повторенная конечное число раз, полагает число, а
бесконечное число раз -- его отрицает. Обозначения возьмем из математики,
способы проверки, -- из других моральных и спекулятивных способностей. Итак,
что касается обозначений, скажите мне, какая вещь более несходна с прямой
линией, чем окружность? Какая вещь более противоположна прямой, чем кривая?
Однако в начале и наименьшем они совпадают; так что, какое различие,
найдешьты между наименьшей дугой и наименьшей хордой? -- как это божественно
отметил Кузанский, изобретатель прекраснейших тайн геометрии. Далее, в
наибольшем, какое различие найдешь ты между бесконечной окружностью и прямой
линией? Разве вы не видите, что чем больше, окружность, тем более она своим
действием приближается к прямоте? Кто настолько слеп, чтобы не увидеть,
насколько дуга ВВ, будучи, больше дуги АА, и дуга СС, будучи больше, чем
дуга ВВ, и дуга DD, будучи больше, чем три остальные, показывают, что они
являются частями все больших окружностей и тем самым все более и более
приближаются к прямоте бесконечной линии, бесконечной окружности,
обозначенной JK? Здесь, конечно, необходимо говорить и думать, что таким же
образом, как эта линия, которая больше сообразно основанию большей величины,
вместе с тем является более прямой, точно так же наибольшая из всех должна
быть в превосходнейшей степени наиболее из всех прямой. Так что, в конце
концов, бесконечная прямая линия становится бесконечной окружностью. Вот,
следовательно, каким образом не только максимум и минимум совпадают в одном
бытии, как мы это доказали уже в другом месте, но также в максимуме и
минимуме противоположности сводятся к единому и безразличному. <...>
Подводя итоги, кто хочет познать наибольшие тайны природы, пусть
рассматривает и наблюдает минимумы и максимумы противоречий и
противоположностей. Глубокая магия заключается в умении вывести
противоположность, предварительно найдя точку объединения. К этому стремился
мыслью бедный Аристотель, считая лишение, к которому присоединена известная
склонность, за родоначальника, отца и мать формы, но не мог достигнуть
этого. Он не сумел к этому прийти, ибо, остановившись в роде
противоположения, он задержался таким образом, что, не спускаясь к виду
контрарности, он не достигнул, не усмотрел цели и блуждал в разных
направлениях от нее, утверждая, что контрарности не могут актуально совпасть
в одном и том же предмете.
(1469--1527)
Никколо Макиавелли родился во Флоренции в семье небогатого юриста. В
юности Никколо не получил широкого образования, в отличие от большинства
других гуманистов, однако эти недостатки он восполнил самостоятельно--с
одной стороны, путем самообразования, а с другой стороны, наблюдая за
реальной жизнью современной ему Флоренции и подробно анализируя результаты
своих наблюдений.
Этот реальный жизненный опыт и оказался, может быть, главным источником
всего творчества Макиавелли. Недаром, говоря о самом себе, он однажды
написал: "Сначала жить, потом философствовать".
Уже в молодые годы он оказался приближенным к республиканским властям
Флоренции. Занимая пост секретаря комиссии Десяти -- фактического
правительства Флорентийской республики, -- Никколо Макиавелли оказался в
самой гуще европейской политики, неоднократно исполняя различные
политические и дипломатические поручения. На этом посту Макиавелли проявил
недюжинные организаторские и дипломатические способности, уже тогда
прославившись, так сказать, как "человек действия".
В 1512 году, после свержения республиканского строя во Флоренции,
Макиавелли оказался в опале, а в следующем, 1513 году, по подозрению в
участии в заговоре он был даже арестован и подвергнут пыткам.
В итоге, Никколо Макиавелли запретили проживание во Флоренции и он был
удален в свое небогатое поместье. Находясь в вынужденном бездействии, он
занялся литературным и философским творчеством, написав несколько сочинений
-- "Рассуждение на первую декаду Тита Ливия", "История Флоренции", а также
трактат под названием "Государь", ставший наиболее известным из всех его
работ и принесший ему посмертную мировую славу. Произведения Макиавелли были
опубликованы только после смерти мыслителя в начале 30-х гг. XVI в.
Главное отличие Макиавелли от всех предшествующих ему мыслителей Эпохи
Возрождения заключается в том, что он руководствовался в своих сочинениях не
абстрактными идеями торжества добра и Бога, а реальным опытом конкретной
жизни, идеями пользы и целесообразности. "Имея намерение написать нечто
полезное для людей понимающих, -- писал он в "Государе", -- я предпочел
следовать правде не воображаемой, а действительной -- в отличие от тех
многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности
никто не знавал и не видывал". И далее продолжал: "...Расстояние между тем,
как люди живут и как должны жить, столь велико, что тот, кто отвергает
действительное ради должного, действует, скорее, во вред себе, нежели на
благо, так как желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо
погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру".
В этом смысле Никколо Макиавелли проявил себя сторонником самого
жесткого реализма, ибо считал, что благодушные мечтания о прекрасном будущем
только мешают жизни обычного человека.
Наблюдения над жизнью привели Макиавелли к глубочайшему убеждению, что
человек -- это существо сугубо эгоистическое, во всех своих поступках
руководствующееся лишь собственными интересами. Вообще, по мнению
Макиавелли, интерес -- это самый могущественный и чуть ли не единственный
стимул человеческой деятельности. Проявления интереса достаточно различны,
однако самый важный интерес связан с сохранением собственности, имущества и
с приобретением новой собственности и нового имущества. Он утверждал, что
"люди скорее простят смерть отца, чем потерю имущества". В одной из работ
встречается и такой, довольно резкий пассаж, подчеркивающий неискоренимый
эгоизм человеческой природыГ"...О людях в целом можно сказать, что они
неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает
опасность, влечет нажива". Иначе говоря, Макиавелли показывает, что человек
-- это бесконечное сочетание добра и зла, и зло столь же присуще
человеческой природе как и добро.
Человек, по мнению Макиавелли, не только эгоистичен, но и свободен в
своих поступках. Если христианское понимание сущности человека утверждало,
что человек во всем подчинен высшему Божественному Провидению, заранее
определенной Богом судьбе, то Макиавелли формулирует совершенно новое
понимание человеческой судьбы. Он говорит о том, что судьба человека не
"фатум" (рок, неизбежность), а "фортуна". Судьба-фортуна никогда не может
полностью определить жизнь человека. Более того, в "Государе", флорентийский
мыслитель пытается даже вычислить соотношение -- насколько жизнь человека
зависит от высших обстоятельств, а насколько от него самого. И приходит к
выводу, что "фортуна распоряжается половиной наших поступков, но управлять
другой половиной или около того она предоставляет нам самим".
И недаром, утверждая свободу воли человека, Макиавелли призывает людей
"лучше быть смелым, чем осторожным", ибо "фортуна -- женщина, и кто хочет с
ней сладить, должен колотить ее и пинать".
Будучи сам "человеком действия", Макиавелли приходит к выводу, что
главное в человеке -- это способность к деятельности, воля, стремящаяся к
осуществлению больших целей, основанная на эгоистическом интересе. Данную
способность к деятельности он назвал "доблестью" ("вирту"). "Вирту" присуща
далеко не всем людям, почему они и прозябают в своей жалкой жизни. Однако в
истории всегда были и всегда есть отдельные личности, чья "доблесть"
заставляет их совершать выдающиеся поступки и тем самым двигать всю историю
человечества. И Макиавелли призывает брать пример с этих людей, осознающих
потреоности своего времени и способных делать то, что необходимо в данный
момент.
С этой точки зрения, в работах Макиавелли как бы получают свое
реалистическое завершение все предшествующие гуманистические рассуждения о
сущности человеческой личности. Отказавшись от чисто религиозно-философских
рассуждений на эти темы, он трезво и жестко формулирует определенные правила
и нормы человеческого общежития, которые, по его мнению, определяют жизнь
каждого конкретного человека. Отдельный человек предстает в сочинениях
Макиавелли во всей своей неприкрашенной, трезво оцененной реальности, с
присущими ему добрыми намерениями и злыми поступками.
Наиболее ярко эти идеи были выражены флорентийским мыслителем в
рассуждениях на тему власти и значении государя. Само государство, в
понимании Макиавелли, возникло как результат все той же эгоистической
природы человека. Государство -- это высшая сила, способная поставить
достаточно жесткий предел эгоистическим устремлениям отдельных людей и тем
самым спасти их от самоуничтожения. Люди, руководствуясь интересом
самосохранения, и создают государство.
Говоря о формах государства, Макиавелли, несмотря на все свои
республиканские убеждения, приходит к выводу, что наиболее целесообразным и
полезным государственным устройством является все же монархия. Отсюда
возникает его идея "нового государя". "Новый государь" должен опираться не
на теории и философские представления о жизни, а на саму реальную жизнь.
Люди не могут быть только добрыми и хорошими, они -- и хорошие, и плохие
одновременно. Государь, если он хочет править долго, обязан в своем
правлении опираться и на хорошее и на плохое. Иначе говоря, в руках государя
должен находиться не только пряник, но и плеть. Более того, как только
государь выпускает плеть из своих рук, тотчас же нарушается всякий порядок.
Никколо Макиавелли, говоря, что мудрый правитель государства обязан "по
возможности не удаляться от добра, но при надобности не чураться и зла", по
сути дела признает -- реальное управление государством невозможно без
насилия, без самых изощренных поступков. Недаром, характеризуя "нового
государя", он пишет, что такой правитель должен сочетать в одном лице
качества льва, способного повергнуть любого врага, и лисицы, способной
обмануть самого большого хитреца.
Однако у Макиавелли нет воспевания насилия и жестокости. Более того, с
его точки зрения, жестокость и насилие оправданы только в том случае, когда
они подчинены государственным интересам, когда целью их применения является
государственный порядок. Жестокость призвана исправлять, а не разрушать --
утверждает флорентийский мыслитель.
В трактате "Государь" Макиавелли много места посвящает конкретным
рекомендациям, направленным политическим руководителям. По большому счету,
"Государь" -- это настоящий учебник власти, пособие, в котором очень реально
рассказывается о том, как получить власть, как осуществлять власть и о том,
как сохранить власть. Впоследствии, в политической науке даже возник
специальный термин -- "макиавеллизм", который характеризует собой такой
образ правления, когда используются любые средства для сохранения власти. В
принципе, содержание этого современного термина не имеет отношения ктому,
что писал сам Макиавелли. Ведь для него власть -- не самоцель, а средство
обеспечения государственного порядка. Власть ради власти, жестокость ради
жестокости Макиавелли порицал.
Философско-политическое учение Никколо Макиавелли вызвало неоднозначную
реакцию в тогдашней Европе. Его проповедь свободного эгоистического
человека, размышления о правах и возможностях светских государей послужила
поводом для резкого неприятия со стороны римско-католической церкви. В 1559
г. его книги были внесены в "Индикт запрещенных книг".
В то же время внешне осуждая Макиавелли, многие европейские политики на
деле, в своем собственном правлении применяли все те средства, о которых
писал Флорентиец. Это не говорит о том, что они основывались на трудах
Макиавелли, а лишь о том, насколько реалистичен он был при анализе существа
власти и законов управления обществом.
И до сих пор в науке не сложилось однозначной оценки творчества
флорентийского мыслителя. В одних работах он подвергается критике за
аморализм, в других, наоборот, восхваляется за реализм. Наверное,
однозначной оценки творчества Никколо Макиавелли и невозможно дать.
(ГЛАВЫ XV--XXV)
Публикуется по: Макиавелли Н. Избранные сочинения. М., 1982. С.
301--378. Перевод Г. Муравьевой.
О том, за что людей, в особенности государей, восхваляют или порицают
Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по
отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я
опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же
предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея
намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел
следовать правде не воображаемой, а действительной -- в отличие от тех
многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности
никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как
должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради
должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая
исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь
с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он
хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и
пользоваться этим умением смотря по надобности.
Если же говорить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей,
то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше
прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или
порицания. А именно: говорят, что один щедр, другой скуп -- если взять
тосканское слово, ибо жадный на нашем наречии -- это еще и тот, кто хочет
отнять чужое, а скупым мы называем того, кто слишком держится за свое, --
один расточителен, другой алчен; один жесток, другой сострадателен; один
честен, другой вероломен; один изнежен и малодушен, другой тверд духом и
смел; этот снисходителен, тот надменен; этот распутен, тот целомудрен; этот
лукав, тот прямодушен; этот упрям, тот покладист; этот легкомыслен, тот
степенен; этот набожен, тот нечестив и так далее. Что может быть похвальнее
для государя, нежели соединять в себе все лучшие из перечисленных качеств?
Но раз в силу своей природы человек не может не иметь одни добродетели, ни
неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех
пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же --
воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся
навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у
власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд
кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот:
выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и
безопасность.
ГЛАВА XVI О щедрости и бережливости
Начну с первого из упомянутых качеств и скажу, что хорошо иметь славу
щедрого государя. Тем не менее тот, кто проявляет щедрость, чтобы слыть
щедрым, вредит самому себе. Ибо если проявлять ее разумно и должным образом,
о ней не узнают, а тебя все равно обвинят в скупости, поэтому, чтобы
распространить среди людей славу о своей щедрости, ты должен будешь
изощряться в великолепных затеях, но, поступая таким образом, ты истощишь
казну, после чего, не желая расставаться со славой щедрого правителя,
вынужден будешь сверх меры обременить народ податями и прибегнуть к
неблаговидным способам изыскания денег. Всем этим ты постепенно возбудишь
ненависть подданных, а со временем, когда обеднеешь, -- то и презрение. И
после того как многих разоришь своей щедростью и немногих
облагодетельствуешь, первое же затруднение обернется для тебя бедствием,
первая же опасность -- крушением. Но если ты вовремя одумаешься и захочешь
поправить дело, тебя тотчас же обвинят в скупости.
Итак, раз государь не может без ущерба для себя проявлять щедрость так,
чтобы ее признали, то не будет ли для него благоразумнее примириться со
славой скупого правителя? Ибо со временем, когда люди увидят, что благодаря
бережливости он удовлетворяется своими доходами и ведет военные кампании, не
обременяя народ дополнительными налогами, за ним утвердится слава щедрого
правителя. И он действительно окажется щедрым по отношению ко всем тем, у
кого ничего не отнял, а таких большая часть, и скупым по отношению ко всем
тем, кого мог бы обогатить, а таких единицы. В наши дни лишь те совершили
великие дела, кто прослыл скупым, остальные сошли неприметно. Папа Юлий
желал слыть щедрым лишь до тех пор, пока не достиг папской власти, после
чего, готовясь к войне, думать забыл о щедрости. Нынешний король Франции
провел несколько войн без введения чрезвычайных налогов только потому, что,
предвидя дополнительные расходы, проявлял упорную бережливость. Нынешний
король Испании не предпринял бы и не выиграл стольких кампаний, если бы
дорожил славой щедрого государя.
Итак, ради того чтобы не обирать подданных, иметь средства для обороны,
не обеднеть, не вызвать презрения и не стать поневоле алчным, государь
должен пренебречь славой скупого правителя, ибо скупость -- это один из тех
пороков, которые позволяют ему править. Если мне скажут, что Цезарь проложил
себе путь щедростью и что многие другие, благодаря тому что были и слыли
щедрыми, достигали самых высоких степеней, я отвечу: либо ты достиг власти,
либо ты еще на пути к ней. В первом случае щедрость вредна, во втором --
необходима. Цезарь был на пути к абсолютной власти над Римом, поэтому
щедрость не могла ему повредить, но владычеству его пришел бы конец, если бы
он, достигнув власти, прожил дольше и не умерил расходов. А если мне