Страница:
1. Не отрицаю, что у слушающего может возникнуть тайная мысль: нельзя
избежать глаз, ушей и мнения общества/Чтобы закрыть все пути противникам, я
буду так себя вести, что в случае, если что-то будет противоречить
общепризнанному убеждению или я буду подозревать какое-либо неудовольствие в
отношении к себе, я самым тщательным образом постараюсь избежать этого: и не
потому что оно дурно, но потому, что важнее, чтобы ты был любим народом.
Многое можно делать с полным правом, но в одном месте это позволено, в
другом -- нет.
2. Например, не принято делать и потому запрещается открыто завтракать
или обедать, заботиться о чистоте тела, совершать таинство брака (подобной
стыдливостью иные стоики не обладают, ибо они бесстыдны не только на словах,
но и на деле). И, напротив, принято рыдать на похоронах близких, бить себя в
грудь и лицо, рвать волосы, раздирать одежды; эти вещи можно порицать, так
как они бесполезны, однако не только не следует их бранить, но даже надо
подражать им. Ибо нельзя противиться, как обычно делают стоики, но нужно
повиноваться народу, как стремительному потоку, и если ты не допустишь
несправедливости и обиды по отношению к нему, ты поступишь в достаточной
степени умно.
1. Впрочем, заодно со мной, ибо все измеряют наслаждением, не только
те, кто обрабатывает поля и которых по справедливости хвалит Вергилий, но и
те, кто населяет города, -- старые и малые, греки и варвары, следующие не
Эпикуру, Метродору или Аристиппу, но самой природе, учительнице и славному
вождю, как говорит Лукреций: "и влечет сама богиня-наслаждение -- вождь
жизни". Кто заботится, как ты заявляешь, о добродетели, или, как я скажу,
помышляет о ней? Пусть назовут меня лжецом, если кто-то может в достаточной
степени объяснить толково, что, собственно, представляет из себя добродетель
и ее дары. Существуют сложнейшие и весьма запутанные рассуждения философов о
долге, в которых утверждается различное.
2. Но каким образом их смогут понять необразованные? И напротив, о
наслаждении знают даже дети. Но что говорить о людях, когда боги (которых
вы, строгие цензоры, осуждаете) не только не порицают это стремление в нас,
но часто сами занимаются этим. Я мог бы назвать любовные связи (осуждаемые
вами в высшей степени) разных богов и прежде всего Юпитера, если только их
можно перечислить. Кто из богов осуждает хороводы, пиры, игры? Но Катон,
взывающий к самой сути философии, называет это баснями. Ладно, пусть басни,
видишь, насколько я уступаю тебе! Но почему поэты, величайшие из людей,
приписывают это богам. В одном из двух ты должен уступить: или признать, что
поэты говорят о богах истину, или что они сами были такими, какими хотели
видеть богов. Здесь нет третьего.
З. Ведь никто не считает для себя недостойным и низким то, что подобает
богам. И кто дерзнул бы, не скажу, ставить себя выше поэтов, но сравниваться
с ними -- Гомером, Вергилием, Пиндаром, Овидием -- и порицать их суждения и
жизнь? Станешь ли говорить теперь, что природа гневается на невежественную
массу, если поэты -- вожди остальных -- стремятся к наслаждению или, вернее
сказать, наносят богам оскорбление, не вызывая их гнева? Что же такое
природа, если не боги? Или ты боишься ее, а их не боишься? Разве не видно,
что все писатели, за исключением немногих философов, согласно одобряют
наслаждение? И за то превозносили они в многочисленных похвалах первый век,
за то называли его золотым, когда боги жили вместе с людьми, что он был
свободен от тягот и полон наслаждений. К их мнению пришли все народы и нации
-- каждый в отдельности и все вместе, на этом они стоят и навеки останутся.
1. Право же, если бы этот спор о достоинстве вынесен был на голосование
народа, то есть человечества, ибо это дело мировое, и решалось бы, кому
отдать первенство в мудрости -- эпикурейцам или стоикам, -- то думаю, на
нашей стороне было бы полное единодушие, а вас бы не только отвергли, но и
заклеймили высшим бесчестием. Не говорю уж об опасности, которой
подвергались бы ваши жизни со стороны такого множества противников. В самом
деле, зачем богам и людям отречение, умеренность и бережливость, если эти
свойства не имеют отношения к чему-либо полезному? В противном случае они
непонятны человеческим телам, ненавистны ушам, наконец, достойны того, чтобы
все государства с шумом изгнали их в безлюдные места, на самый край пустыни.
1. Уже вначале, поскольку ты превозносил добродетель (на что у тебя
есть дар) и с почтением и похвалой перечислял великих римлян и греков,
скажи-ка, кого из всех их ты преимущественно хвалил и кем восхищался?
Несомненно, [ты восхищался теми], кто более всего сражался за добродетель.
Кто же эти люди? Конечно те, которые больше всего заботились о родине. Ты и
сам, кажется, отметил это, указывая только имевших заслуги перед
государством. А среди них, названных тобой поименно или в общем, кто больше
всех заботился о родине? Очевидно, достоин большей похвалы Брут, чем
Попликола, Деций, чем Торкват, Регул, чем Манлий, ибо сильнее и с большим
пылом проявили себя первые, чем их товарищи, и потому они в большем почете.
Следовательно, если мы обсудим заслуги этих великих людей, в оценке которых
заключена суть спора, то не будет после этого необходимости говорить о менее
значительных лицах.
2. Поговорим сначала о мужестве, затем, если потребует дело, и о других
добродетелях. Ибо мужество, очевидно, дает более широкое поле стремлению к
добродетели, являясь своего рода открытой борьбой против наслаждений. В нем,
как известно, упражняли себя и те, о которых мы упоминали. Этих людей, как я
сказал уже, ты превозносишь до небес. Я же, клянусь, не вижу причины, на
основании которой можно сказать, что они действовали во благо и стали добрым
примером. Если я не отвергну трудностей, жертв, опасностей и даже смерти,
какую награду или цельты мне предложишь? Ты отвечаешь: нерушимость,
достоинство и процветание родины. И это ты считаешь благом? Этой наградой
вознаградишь меня? Из-за надежды на это побуждаешь идти на смерть? А если я
не повинуюсь, ты скажешь, что я совершил преступление перед государством?
3. Посмотри, как велика твоя ошибка, если можно ее назвать скорее
ошибкой, а не коварством. Ты выдвигаешь славные и блестящие понятия
"спасение", "свобода", "величие" и не объясняешь их смысла для меня после
моей смерти. Только ведь умирая, я не получу обещанного и потеряю даже то,
что имел. Оставляет ли что-то себе тот, кто идет на смерть? Но разве смерть
этих людей, скажешь ты, не помогла родине и разве спасение родины не
является благом? Я не признаю этого, если ты не разъяснишь. Но ведь
государство, освобожденное от опасности, наслаждается миром, свободой,
спокойствием и изобилием. Хорошо! Ты говоришь верно, и я с тобой согласен.
Вот почему так проповедуют и возносят к звездам добродетель, ведь она
добывает то, из чего более всего состоит нacлaждeниe.
2. <...> Добродетель -- пустое и бесполезное слово, ничего не
выражающее и не доказывающее, и ради нее ничего не следует делать. Не ради
нее действовали и те герои, которые были названы. Какая же, однако, причина
заставила их действовать? Причины могут быть многочисленны, но я не
собираюсь их исследовать. Ясно, что добродетель (то же самое, что и ничто) в
них не присутствовала.
3. Все же следует подробнее и обстоятельнее показать, что те герои, о
которых шла речь, руководствовались не добродетелью, а одной лишь пользой, к
которой все и следует свести. Говоря в самых общих чертах, только то можно
назвать пользой, что лишено ущерба или по крайней мере восполняет ущерб.
Полезнее ли рыбам питаться пищей, бросаемой в течение нескольких дней в
воду, если их удобнее оттуда выловить? Или полезнее ли ягненку пастись на
более тучных пастбищах, когда тем быстрее он будет заколот, чем быстрее
пожирнеет.
4. Я сказал бы, что им подобны те люди, кто предпочитает малые блага
большим; но даже благами не должно считаться то, что влечет за собой большее
зло. Вы же считаете наоборот, когда учите о добродетели. Ты можешь спасти
человека, попавшего в опасность, не явившись в суд; ежели ты решил явиться в
суд по закону, ты совершил ошибку. Но соблюдать закон, возразишь ты,
добродетельно. Однако ты поступишь бесчестно по отношению к этому человеку.
Проявление мужества -- не бежать из строя, не покидать поле сражения. Но
когда все бегут, оставаться -- безумие. Щедрость похвальна, ничего не
оставлять себе -- губительно. Терпеть раз и другой постыдное злословие --
доказательство стойкости человека. Но если дерзость хулителя ты никогда не
сдержишь и не подавишь, то впадешь в порок равнодушия.
5. Этого не допускают как у вас, так и у нас, люди понимающие именно
потому, что они служат пользе. В самом деле, они предпочтут меньший ущерб
большему, как и большие блага меньшим. В тех случаях, которые я приводил,
без сомнения, то, что вы называете более добродетельным, оказывается более
полезным. Почему предпочтительно бежать, чем оставаться в строю, когда
остальные бегут? Почему не надо щедро раздавать или, как я сказал бы,
расточать все имущество, но следует оставить что-то для себя? Почему
предпочтительнее не всегда быть терпеливым, слушая злые речи, а изгнать
ненавистника? Очевидно, потому, что это полезнее для жизни, состояния и
молвы. Таким образом, большие блага, заключающие в себе большие выгоды,
предпочитаются меньшим благам, как и меньшей ущерб большему.
6. Что такое большие блага и что меньшие, определить трудно именно
потому, что меняются времена, места, лица и прочее. Но для разъяснения сути
дела я бы сказал так: главное условие большего блага заключается в
отсутствии несчастий, опасностей, беспокойств, трудностей, в стремлении к
тому, чтобы быть любимым всеми, что является источником всех наслаждений.
Что это такое, все понимают, и свидетельство тому -- многочисленные книги о
дружбе. Это ясно также из противоположного: ведь жить окруженным ненавистью
подобно смерти. Руководствуясь этим правилом, мы расцениваем и определяем
добрых и злых людей из того, умеют они или не умеют сделать выбор между
этими вещами.
<...> 3. Не может быть такого, чтобы люди, за исключением глубоко
несчастных и привыкших к злодеяниям, не радовались благу другого человека и,
более того, сами не были причиной его радости, как, например, в случае
спасения его от нужды, пожара, кораблекрушения или плена. На основании
ежедневной практики надо научиться радоваться благам других людей и всеми
силами стараться, чтобы они нас полюбили. Это случится только тогда, когда
мы полюбим их и будем стремиться оказать им большие услуги; если мы
пренебрежем этим, то никогда не сможем жить в радости.
<...> Ты нашел на земле деньги какого-нибудь прохожего. Верни их ему,
если он не бесчестный и пропащий, хотя следует воздерживаться от оскорбления
и бесчестных людей, чтобы они не причинили нам какого-нибудь вреда. Доброму
человеку ты возвратишь деньги не потому, что это добродетельно, но чтобы
порадоваться его благу, его радости и расположению, кроме того, приобрести
доверие других. Однако здесь необходим совет: ты должен умышленно делать это
не наедине и не скрытно от всех, иначе это известие не дойдет до других
людей, и делать ради пользы, а не ради добродетели, как я уже говорил. 2.
Если твое основание этого поступка -- не причинять вреда человеку, насколько
достойнее и целесообразнее мое -- и ему и себе принести пользу. И хотя я
действую только в собственных интересах, но при этом хочу быть полезным
другому, чтобы равным образом быть полезным самому себе. Поэтому, если бы я
не возвратил деньги прохожему, то был бы преступником по отношению к своему
доброму имени. Но верно и то, что если бы деньги были нужны мне для
сохранения жизни, то, даже по вашему мнению, возвращать их не следует. <...>
1. Надеюсь, я сказал обо всем, чего требовала тема наслаждения. Однако
видно, что побежденные в бою и честной борьбе и обращенные в бегство
противники, возвратившись в лагеря и ругая из-за вала победителей, заявляют,
что у них все же остаются созерцательная жизнь и спокойствие духа и что эти
вещи являются исключительно благами добродетели и составляют у них общее с
бессмертными богами; мы же следуем-де презреннейшему наслаждению, позорному,
отвратительному и вызывающему раскаяние. Итак, разгромим этих непокорных и
выбьем их из лагерей, которыми они называют два блага, относящиеся к одной
лишь душе.
2, Обсудим прежде всего созерцание, на которое указал Катон. Твой
Аристотель считает, что надо стремиться к трем благам. Он так говорит об
этом (воспользуюсь лучше словами нашего друга Леонардо Аретино, который
недавно перевел его "Этику" на латинский язык, и перевел очень искусно и
поистине на латынь): "к чести же, к наслаждению, к разуму и всякой
добродетели мы стремимся как ради них самих, так и ради счастья". То же
самое он выразил выше другими словами, сделав полную наслаждений жизнь
одновременно гражданской и созерцательной и следуя в этом Платону, который
установил три цели в государстве: знание, почести, доход (что было взято из
известного вымысла Гомера о трех богинях -- Юноне, Минерве и Венере).
3. Мнение Аристотеля о достижении трех благ ради них самих и ради
счастья ненаучно и нескладно, словно счастье есть нечто отличное от них
самих. Ведь добавляя "ради счастья", мы добавим и "ради блаженства" и "ради
достижения всех благ" или всего им подобного. Если не следует допускать
установления излишних целей, зачем добавлять четвертую, а именно
добродетель, которая есть не что иное, как эти три. Не говори, что
Аристотель понимает стремление к ним ради них самих как частное, а
стремление ради счастья -- как общее. Ибо если они представляют собой виды
рода, то нельзя стремиться к роду самому по себе, потому что это ничто, как,
например, "дерево", которое само по себе только название и включает в себя
виды и отдельности, как лавр, олива или этот лавр, эта олива, или, например,
добродетель, которая похвальна не из-за рода, но из-за составляющих ее
видов: справедливости, мужества, умеренности. Если же отдельные части сами
по себе без целого не имеют значения, как нога, рука, глаз -- без тела, то
стремятся не к частям, а к целому; так и к добродетели нужно стремиться не
ради нее самой, но ради счастья. Об этом достаточно.
4. Из трех же целей, установленных Аристотелем, две, а именно
касающаяся наслаждения и гражданская, доставляющая почет, что, пожалуй,
относится к славе, ничем между собой не различаются, но вторая является
разновидностью первой. Поэтому остается рассмотреть третью и свести ее к
наслаждению, чтобы стало ясно, что в наслаждении, которому мы следуем,
заключено истинное и совершенное счастье и то благо, к которому, по словам
Аристотеля, все стремятся. Итак, Аристотель отдает пальму первенства
созерцательной деятельности. Так как во многих местах он не скрывает, что в
созерцательной и гражданской жизни присутствует наслаждение (или, яснее
сказать, к созерцательной жизни надо стремиться потому, что она есть
созидательница наслаждения в душе), я мог бы сразу снять этот вопрос.
5. В самом деле, мы согласны, что какой-то вид наслаждения должно
превозносить; об этом говорил и Платон, полагая в душе два удовольствия, к
одному из которых следует стремиться, а другого избегать. Я согласен с ним,
хотя, как я показал выше, всякое наслаждение благо. Да и Платон в книгах "О
государстве" три цели часто называет удовольствиями. Но Аристотель признает
два наслаждения -- одно в чувствах, другое в душе. Однако я не понимаю: если
у них одно и то же название, каким образом мы можем получать разные вещи,
тем более что всякое наслаждение не столько чувствуется телом, сколько
душой, которая сдерживает тело, что, полагаю, признает Эпикур. И наконец,
кто сомневается, что наслаждения тела рождаются с помощью души, а
наслаждения души при поддержке тела? Ведь то, что пребывает в душе, разве не
является как бы телесным, разве не существует согласно тем вещам, которые мы
видим, слышим или воспринимаем каким-либо чувством, откуда рождается
созерцание?
6. Объясним же, что? собственно, представляет из себя созерцание.
Пифагор, глава философов, говорит, что те, кто старательно вникает в природу
вещей, считая все прочее ничтожным, более всего подобны таким людям, которые
отправляются на торг, устраиваемый при большом стечении народа со всей
Греции во время самых пышных игр, не для того, чтобы в телесных упражнениях
добиться славы и благородного венка, и не для покупки или продажи, но чтобы
посмотреть и разглядеть со вниманием происходящее там, что в высшей степени
свободно и благородно. Наслаждение созерцанием игр Пифогор сравнил с
философским созерцанием, так что почти ничем они не различаются.
7.Ты, Пифагор, на праздничном торге созерцаешь качества людей, их умы,
воли, страсти, аффекты, тела, внешний вид, силы, действия, все то, что я
называю иначе: самим праздничным торгом и великолепными играми. И я,
искатель наслаждений, пришел созерцать торжище и игры, ибо мне приятно
смотреть на эти красивые вещи. Как ты восхищаешься ими, сомневаешься,
сетуешь, так и я делаю то же; более того, даже женщины и дети делают так же;
присутствуя в театрах, на спектаклях, на играх, они наслаждаются,
сомневаются, сетуют. Поэтому прекратите же восхвалять и превозносить это
созерцание.
8. Одно и то же основание у философов, созерцающих, не скажу, людские
собрания, но небо, земли и моря, и у юношей и девушек, глядящих на лавки на
площади, восхваляющих и сравнивающих между собой драгоценности у менял,
красивые картины и статуи. Ноты получаешь из исследования небесного строения
большее наслаждение, чем я -- от красот форума. В самом деле, больше
понимая, получаешь большее наслаждение от значительной вещи. Я наслаждаюсь
двумя статуями Фидия и Праксителя больше, чем какой-нибудь мальчик,
поскольку понимаю различие таланта того и другого мастера, а он -- нет.
Впрочем, твое наслаждение от созерцания неба и звезд не больше, чем мое,
когда я смотрю на прекрасное лицо, при условии, что ты, открыв созерцанием
что-то особенно замысловатое, не тешишь себя надеждой жалких похвал.
9. Но послушаем, как Аристотель хвалит наслаждение, Что созерцание есть
высшее счастье, больше всего доказывается тем, говорит он, что мы считаем
наиболее счастливыми и блаженными богов, и блаженство их есть само
созерцание. Весьма удивляюсь, такому убеждению столь великого мужа. Хотя он
лишает богов действия, однако приписывает им созерцание и не понимает, что
созерцание есть процесс познания, -- то, что мы называем или обдумыванием,
или изобретением и что является свойством людей, а не богов. Именно глубоким
созерцанием важнейшие искусства доведены до высшего совершенства. Ведь
всякий созерцает с целью познать то, чего он не знает. <...>
14. Если же боги предаются созерцанию непрерывно, они должны уставать.
Но усталость, скажешь ты, богам не присуща. Однако ты переносишь на богов
человеческие свойства. Ведь ты счел созерцание высшим благом в делах
человеческих не тогда, когда узнал, что жизнь богов состоит в созерцании,
но, напротив, поскольку созерцание показалось тебе высшим благом в делах
человеческих, ты пожелал сделать его общим с всевышними, чтобы придать
авторитет своему имени и жизни. Поэтому или припиши богам созерцание людей,
или вообще не приписывай им никакого созерцания.
15. Допустим далее, что боги никогда не устают и, что было бы
удивительным, никогда не пресыщаются созерцанием, всегда пребывая в
состоянии этого наслаждения. Может быть, и мы никогда не устаем и всегда
познаем с наслаждением? Скажу о себе: я так часто бывал измучен многими
занятиями, так истощен и обессилен, что становился больным душой и телом. Не
говорю уж о том, сколько раз, несмотря на упорнейший труд, мы чего-то не
понимаем или не можем сделать, как, например, Юлий Флор, упоминаемый у
Квин-тилиана: в течение трех дней он не находил начала для своей речи по
делу, которое должен был защищать. Кто, спрашиваю, соблазненный сладостью
созерцания, прилагает труд к изучению грамматики? Когда я, уже взрослый,
начал изучать греческий язык, то, хотя он и приятнее нашего, я столько
тратил сил на основы греческой грамматики, что иной раз отчаивался выучить
ее основательно. А кто изучает грубую и дикую диалектику, медицину, твое,
Ка-тон, гражданское право, откуда нельзя получить почти никакой приятности,
а только выгоду?
16. Скажу кратко: как совершение добродетелей, так и созерцание требуют
больших усилий. <...> Поэтому многие, соглашаясь, что в добродетели есть все
достаточное для благой жизни, отрицают, однако, ее достаточность для
счастья.
17. А ты, Аристотель, не столько думал над этим, сколько превозносил
свой труд. Осмелюсь поклясться всеми богами и богинями, что если бы ты не
ожидал награды в виде славы, то никогда не заставил бы себя состариться
среди своих размышлений, изложенных во многих книгах, в самом деле
восхитительных. Ты хотел казаться не алчущим славы, а почитателем науки,
хотя любил науку не ради нее самой, а главным образом ради славы. Цицерон
высказывается более откровенно, когда говорит о себе не как философ, а как
оратор: "...ведь доблесть не нуждается в иной награде за свои труды, кроме
хвалы и славы; если она у нас будет похищена, то к чему нам на нашем столь
малом и столь кратком жизненном пути так тяжко трудиться". Или о философах:
"Самые знаменитые философы даже на тех книгах, в которых они пишут о
презрении к славе, ставят, однако, свое имя; они хотят, чтобы за те самые
сочинения, в которых они выражают свое презрение к прославлению и
известности, их прославляли и восхваляли их имена".
1. Мне гораздо легче рассмотреть теперь то, что стоики называют
спокойствием духа; оно является, на их взгляд, неким царственным украшением
честной души. Сам я не нахожу этого. Почему бы спокойствию духа не
принадлежать той цели, которую определили мы? Ведь как созерцание готовит
радость в душе, так и спокойствие и безмятежность содействует тому, чтобы в
душу не закрались волнения и тревоги; они словно открывают путь к радости и
сохраняют ее. Хорошо знаю, как часто некоторые не дают покоя этой теме, как
много раз повторяют, что нет ничего более опасного, более тревожного и
несчастного, чем злая душа. Перечисляют очень многих и пространно описывают
их жизнь, например Фаларида, Дионисия и других, подобных им. На это приведу
краткое соображение, в сущности, едва ли противоречащее им, чтобы не
казалось, что везде противоречу.
2. Итак, не отрицаю, соглашаюсь и признаю, что нет ничего несчастнее,
чем злая душа. Однако понимаю это так: нет ничего более лишенного
наслаждения, чем она. Нет необходимости понимать под злой душой любую
недобродетельную душу. Ведь я отрицаю, что добродетель что-то из себя
представляет; но не отрицаю существование злой души, как и утверждал выше,
признавая благоразумие, справедливость и прочие добродетели. Поэтому не
ожидай, что теперь я буду одобрять пороки. Напротив, я порицаю их и осуждаю.
Следует избегать пороков, не позволяющих успокоиться душе и обременяющих ее
несомненной тягостью, когда душа вспоминает о свершенных деяниях.
3. Так было у Суллы, душа и мысль которого постоянно витали среди
трупов убитых граждан, не давая ему заснуть. И хотя Сулла не раскаивался в
содеянном, однако вел ужасную жизнь, поскольку не мог избавиться от образов
несчастных убитых. Такое беспокойство души стало даже причиной его смерти.
<...>
4. Итак, надо воздерживаться от пороков как из-за того, о чем я сказал,
так и потому, чтобы не упускать тех наслаждений, которые следует из
безмятежности духа. От этих пороков мы [эпикурейцы] находимся всегда далеко
и наслаждаемся душевным спокойствием. Те же, кто не спокоен душой, всегда
несчастны, например, разбойники, воры, убийцы, игроки в кости, тираны, так
же как и те, кто обесчестил себя и пользуется дурной славой у людей, кто
жаждет накопления богатств и не умеет использовать приобретенного, кто,
увеличивая и долго сохраняя богатства, терзается вдвойне, будучи
ограбленным; и прежде всего несчастны те, кто, старея и угнетаясь какой-либо
болезнью, не имеет ни запасов в сундуке, ни друзей; именно такими являются
стоики или, вернее, такими они станут, если будут вести жизнь,
соответствующую их речам... <...>
1. Но пора наконец в заключительной части речи воздать похвалу
наслаждению, ибо приятно, как говорится, петь песню увидевшему порт в конце
долгого плавания. И если до сих пор кто-то ищет, здесь обретет искомое. Ведь
не только законы, о них я говорил выше, созданы для пользы, рождающей
наслаждение, но также города и государства, где люди избирают государя,
правителя или короля исключительно в ожидании высшей пользы. Не будем
упоминать многочисленные искусства (кроме свободных), которые или
удовлетворяют необходимые потребности, или украшают жизнь, например,
агрикультуру -- ибо она искусство, по свидетельству Варрона, архитектуру,
ткачество, живопись, корабельное дело, скульптуру, изготовление пурпура.
избежать глаз, ушей и мнения общества/Чтобы закрыть все пути противникам, я
буду так себя вести, что в случае, если что-то будет противоречить
общепризнанному убеждению или я буду подозревать какое-либо неудовольствие в
отношении к себе, я самым тщательным образом постараюсь избежать этого: и не
потому что оно дурно, но потому, что важнее, чтобы ты был любим народом.
Многое можно делать с полным правом, но в одном месте это позволено, в
другом -- нет.
2. Например, не принято делать и потому запрещается открыто завтракать
или обедать, заботиться о чистоте тела, совершать таинство брака (подобной
стыдливостью иные стоики не обладают, ибо они бесстыдны не только на словах,
но и на деле). И, напротив, принято рыдать на похоронах близких, бить себя в
грудь и лицо, рвать волосы, раздирать одежды; эти вещи можно порицать, так
как они бесполезны, однако не только не следует их бранить, но даже надо
подражать им. Ибо нельзя противиться, как обычно делают стоики, но нужно
повиноваться народу, как стремительному потоку, и если ты не допустишь
несправедливости и обиды по отношению к нему, ты поступишь в достаточной
степени умно.
1. Впрочем, заодно со мной, ибо все измеряют наслаждением, не только
те, кто обрабатывает поля и которых по справедливости хвалит Вергилий, но и
те, кто населяет города, -- старые и малые, греки и варвары, следующие не
Эпикуру, Метродору или Аристиппу, но самой природе, учительнице и славному
вождю, как говорит Лукреций: "и влечет сама богиня-наслаждение -- вождь
жизни". Кто заботится, как ты заявляешь, о добродетели, или, как я скажу,
помышляет о ней? Пусть назовут меня лжецом, если кто-то может в достаточной
степени объяснить толково, что, собственно, представляет из себя добродетель
и ее дары. Существуют сложнейшие и весьма запутанные рассуждения философов о
долге, в которых утверждается различное.
2. Но каким образом их смогут понять необразованные? И напротив, о
наслаждении знают даже дети. Но что говорить о людях, когда боги (которых
вы, строгие цензоры, осуждаете) не только не порицают это стремление в нас,
но часто сами занимаются этим. Я мог бы назвать любовные связи (осуждаемые
вами в высшей степени) разных богов и прежде всего Юпитера, если только их
можно перечислить. Кто из богов осуждает хороводы, пиры, игры? Но Катон,
взывающий к самой сути философии, называет это баснями. Ладно, пусть басни,
видишь, насколько я уступаю тебе! Но почему поэты, величайшие из людей,
приписывают это богам. В одном из двух ты должен уступить: или признать, что
поэты говорят о богах истину, или что они сами были такими, какими хотели
видеть богов. Здесь нет третьего.
З. Ведь никто не считает для себя недостойным и низким то, что подобает
богам. И кто дерзнул бы, не скажу, ставить себя выше поэтов, но сравниваться
с ними -- Гомером, Вергилием, Пиндаром, Овидием -- и порицать их суждения и
жизнь? Станешь ли говорить теперь, что природа гневается на невежественную
массу, если поэты -- вожди остальных -- стремятся к наслаждению или, вернее
сказать, наносят богам оскорбление, не вызывая их гнева? Что же такое
природа, если не боги? Или ты боишься ее, а их не боишься? Разве не видно,
что все писатели, за исключением немногих философов, согласно одобряют
наслаждение? И за то превозносили они в многочисленных похвалах первый век,
за то называли его золотым, когда боги жили вместе с людьми, что он был
свободен от тягот и полон наслаждений. К их мнению пришли все народы и нации
-- каждый в отдельности и все вместе, на этом они стоят и навеки останутся.
1. Право же, если бы этот спор о достоинстве вынесен был на голосование
народа, то есть человечества, ибо это дело мировое, и решалось бы, кому
отдать первенство в мудрости -- эпикурейцам или стоикам, -- то думаю, на
нашей стороне было бы полное единодушие, а вас бы не только отвергли, но и
заклеймили высшим бесчестием. Не говорю уж об опасности, которой
подвергались бы ваши жизни со стороны такого множества противников. В самом
деле, зачем богам и людям отречение, умеренность и бережливость, если эти
свойства не имеют отношения к чему-либо полезному? В противном случае они
непонятны человеческим телам, ненавистны ушам, наконец, достойны того, чтобы
все государства с шумом изгнали их в безлюдные места, на самый край пустыни.
1. Уже вначале, поскольку ты превозносил добродетель (на что у тебя
есть дар) и с почтением и похвалой перечислял великих римлян и греков,
скажи-ка, кого из всех их ты преимущественно хвалил и кем восхищался?
Несомненно, [ты восхищался теми], кто более всего сражался за добродетель.
Кто же эти люди? Конечно те, которые больше всего заботились о родине. Ты и
сам, кажется, отметил это, указывая только имевших заслуги перед
государством. А среди них, названных тобой поименно или в общем, кто больше
всех заботился о родине? Очевидно, достоин большей похвалы Брут, чем
Попликола, Деций, чем Торкват, Регул, чем Манлий, ибо сильнее и с большим
пылом проявили себя первые, чем их товарищи, и потому они в большем почете.
Следовательно, если мы обсудим заслуги этих великих людей, в оценке которых
заключена суть спора, то не будет после этого необходимости говорить о менее
значительных лицах.
2. Поговорим сначала о мужестве, затем, если потребует дело, и о других
добродетелях. Ибо мужество, очевидно, дает более широкое поле стремлению к
добродетели, являясь своего рода открытой борьбой против наслаждений. В нем,
как известно, упражняли себя и те, о которых мы упоминали. Этих людей, как я
сказал уже, ты превозносишь до небес. Я же, клянусь, не вижу причины, на
основании которой можно сказать, что они действовали во благо и стали добрым
примером. Если я не отвергну трудностей, жертв, опасностей и даже смерти,
какую награду или цельты мне предложишь? Ты отвечаешь: нерушимость,
достоинство и процветание родины. И это ты считаешь благом? Этой наградой
вознаградишь меня? Из-за надежды на это побуждаешь идти на смерть? А если я
не повинуюсь, ты скажешь, что я совершил преступление перед государством?
3. Посмотри, как велика твоя ошибка, если можно ее назвать скорее
ошибкой, а не коварством. Ты выдвигаешь славные и блестящие понятия
"спасение", "свобода", "величие" и не объясняешь их смысла для меня после
моей смерти. Только ведь умирая, я не получу обещанного и потеряю даже то,
что имел. Оставляет ли что-то себе тот, кто идет на смерть? Но разве смерть
этих людей, скажешь ты, не помогла родине и разве спасение родины не
является благом? Я не признаю этого, если ты не разъяснишь. Но ведь
государство, освобожденное от опасности, наслаждается миром, свободой,
спокойствием и изобилием. Хорошо! Ты говоришь верно, и я с тобой согласен.
Вот почему так проповедуют и возносят к звездам добродетель, ведь она
добывает то, из чего более всего состоит нacлaждeниe.
2. <...> Добродетель -- пустое и бесполезное слово, ничего не
выражающее и не доказывающее, и ради нее ничего не следует делать. Не ради
нее действовали и те герои, которые были названы. Какая же, однако, причина
заставила их действовать? Причины могут быть многочисленны, но я не
собираюсь их исследовать. Ясно, что добродетель (то же самое, что и ничто) в
них не присутствовала.
3. Все же следует подробнее и обстоятельнее показать, что те герои, о
которых шла речь, руководствовались не добродетелью, а одной лишь пользой, к
которой все и следует свести. Говоря в самых общих чертах, только то можно
назвать пользой, что лишено ущерба или по крайней мере восполняет ущерб.
Полезнее ли рыбам питаться пищей, бросаемой в течение нескольких дней в
воду, если их удобнее оттуда выловить? Или полезнее ли ягненку пастись на
более тучных пастбищах, когда тем быстрее он будет заколот, чем быстрее
пожирнеет.
4. Я сказал бы, что им подобны те люди, кто предпочитает малые блага
большим; но даже благами не должно считаться то, что влечет за собой большее
зло. Вы же считаете наоборот, когда учите о добродетели. Ты можешь спасти
человека, попавшего в опасность, не явившись в суд; ежели ты решил явиться в
суд по закону, ты совершил ошибку. Но соблюдать закон, возразишь ты,
добродетельно. Однако ты поступишь бесчестно по отношению к этому человеку.
Проявление мужества -- не бежать из строя, не покидать поле сражения. Но
когда все бегут, оставаться -- безумие. Щедрость похвальна, ничего не
оставлять себе -- губительно. Терпеть раз и другой постыдное злословие --
доказательство стойкости человека. Но если дерзость хулителя ты никогда не
сдержишь и не подавишь, то впадешь в порок равнодушия.
5. Этого не допускают как у вас, так и у нас, люди понимающие именно
потому, что они служат пользе. В самом деле, они предпочтут меньший ущерб
большему, как и большие блага меньшим. В тех случаях, которые я приводил,
без сомнения, то, что вы называете более добродетельным, оказывается более
полезным. Почему предпочтительно бежать, чем оставаться в строю, когда
остальные бегут? Почему не надо щедро раздавать или, как я сказал бы,
расточать все имущество, но следует оставить что-то для себя? Почему
предпочтительнее не всегда быть терпеливым, слушая злые речи, а изгнать
ненавистника? Очевидно, потому, что это полезнее для жизни, состояния и
молвы. Таким образом, большие блага, заключающие в себе большие выгоды,
предпочитаются меньшим благам, как и меньшей ущерб большему.
6. Что такое большие блага и что меньшие, определить трудно именно
потому, что меняются времена, места, лица и прочее. Но для разъяснения сути
дела я бы сказал так: главное условие большего блага заключается в
отсутствии несчастий, опасностей, беспокойств, трудностей, в стремлении к
тому, чтобы быть любимым всеми, что является источником всех наслаждений.
Что это такое, все понимают, и свидетельство тому -- многочисленные книги о
дружбе. Это ясно также из противоположного: ведь жить окруженным ненавистью
подобно смерти. Руководствуясь этим правилом, мы расцениваем и определяем
добрых и злых людей из того, умеют они или не умеют сделать выбор между
этими вещами.
<...> 3. Не может быть такого, чтобы люди, за исключением глубоко
несчастных и привыкших к злодеяниям, не радовались благу другого человека и,
более того, сами не были причиной его радости, как, например, в случае
спасения его от нужды, пожара, кораблекрушения или плена. На основании
ежедневной практики надо научиться радоваться благам других людей и всеми
силами стараться, чтобы они нас полюбили. Это случится только тогда, когда
мы полюбим их и будем стремиться оказать им большие услуги; если мы
пренебрежем этим, то никогда не сможем жить в радости.
<...> Ты нашел на земле деньги какого-нибудь прохожего. Верни их ему,
если он не бесчестный и пропащий, хотя следует воздерживаться от оскорбления
и бесчестных людей, чтобы они не причинили нам какого-нибудь вреда. Доброму
человеку ты возвратишь деньги не потому, что это добродетельно, но чтобы
порадоваться его благу, его радости и расположению, кроме того, приобрести
доверие других. Однако здесь необходим совет: ты должен умышленно делать это
не наедине и не скрытно от всех, иначе это известие не дойдет до других
людей, и делать ради пользы, а не ради добродетели, как я уже говорил. 2.
Если твое основание этого поступка -- не причинять вреда человеку, насколько
достойнее и целесообразнее мое -- и ему и себе принести пользу. И хотя я
действую только в собственных интересах, но при этом хочу быть полезным
другому, чтобы равным образом быть полезным самому себе. Поэтому, если бы я
не возвратил деньги прохожему, то был бы преступником по отношению к своему
доброму имени. Но верно и то, что если бы деньги были нужны мне для
сохранения жизни, то, даже по вашему мнению, возвращать их не следует. <...>
1. Надеюсь, я сказал обо всем, чего требовала тема наслаждения. Однако
видно, что побежденные в бою и честной борьбе и обращенные в бегство
противники, возвратившись в лагеря и ругая из-за вала победителей, заявляют,
что у них все же остаются созерцательная жизнь и спокойствие духа и что эти
вещи являются исключительно благами добродетели и составляют у них общее с
бессмертными богами; мы же следуем-де презреннейшему наслаждению, позорному,
отвратительному и вызывающему раскаяние. Итак, разгромим этих непокорных и
выбьем их из лагерей, которыми они называют два блага, относящиеся к одной
лишь душе.
2, Обсудим прежде всего созерцание, на которое указал Катон. Твой
Аристотель считает, что надо стремиться к трем благам. Он так говорит об
этом (воспользуюсь лучше словами нашего друга Леонардо Аретино, который
недавно перевел его "Этику" на латинский язык, и перевел очень искусно и
поистине на латынь): "к чести же, к наслаждению, к разуму и всякой
добродетели мы стремимся как ради них самих, так и ради счастья". То же
самое он выразил выше другими словами, сделав полную наслаждений жизнь
одновременно гражданской и созерцательной и следуя в этом Платону, который
установил три цели в государстве: знание, почести, доход (что было взято из
известного вымысла Гомера о трех богинях -- Юноне, Минерве и Венере).
3. Мнение Аристотеля о достижении трех благ ради них самих и ради
счастья ненаучно и нескладно, словно счастье есть нечто отличное от них
самих. Ведь добавляя "ради счастья", мы добавим и "ради блаженства" и "ради
достижения всех благ" или всего им подобного. Если не следует допускать
установления излишних целей, зачем добавлять четвертую, а именно
добродетель, которая есть не что иное, как эти три. Не говори, что
Аристотель понимает стремление к ним ради них самих как частное, а
стремление ради счастья -- как общее. Ибо если они представляют собой виды
рода, то нельзя стремиться к роду самому по себе, потому что это ничто, как,
например, "дерево", которое само по себе только название и включает в себя
виды и отдельности, как лавр, олива или этот лавр, эта олива, или, например,
добродетель, которая похвальна не из-за рода, но из-за составляющих ее
видов: справедливости, мужества, умеренности. Если же отдельные части сами
по себе без целого не имеют значения, как нога, рука, глаз -- без тела, то
стремятся не к частям, а к целому; так и к добродетели нужно стремиться не
ради нее самой, но ради счастья. Об этом достаточно.
4. Из трех же целей, установленных Аристотелем, две, а именно
касающаяся наслаждения и гражданская, доставляющая почет, что, пожалуй,
относится к славе, ничем между собой не различаются, но вторая является
разновидностью первой. Поэтому остается рассмотреть третью и свести ее к
наслаждению, чтобы стало ясно, что в наслаждении, которому мы следуем,
заключено истинное и совершенное счастье и то благо, к которому, по словам
Аристотеля, все стремятся. Итак, Аристотель отдает пальму первенства
созерцательной деятельности. Так как во многих местах он не скрывает, что в
созерцательной и гражданской жизни присутствует наслаждение (или, яснее
сказать, к созерцательной жизни надо стремиться потому, что она есть
созидательница наслаждения в душе), я мог бы сразу снять этот вопрос.
5. В самом деле, мы согласны, что какой-то вид наслаждения должно
превозносить; об этом говорил и Платон, полагая в душе два удовольствия, к
одному из которых следует стремиться, а другого избегать. Я согласен с ним,
хотя, как я показал выше, всякое наслаждение благо. Да и Платон в книгах "О
государстве" три цели часто называет удовольствиями. Но Аристотель признает
два наслаждения -- одно в чувствах, другое в душе. Однако я не понимаю: если
у них одно и то же название, каким образом мы можем получать разные вещи,
тем более что всякое наслаждение не столько чувствуется телом, сколько
душой, которая сдерживает тело, что, полагаю, признает Эпикур. И наконец,
кто сомневается, что наслаждения тела рождаются с помощью души, а
наслаждения души при поддержке тела? Ведь то, что пребывает в душе, разве не
является как бы телесным, разве не существует согласно тем вещам, которые мы
видим, слышим или воспринимаем каким-либо чувством, откуда рождается
созерцание?
6. Объясним же, что? собственно, представляет из себя созерцание.
Пифагор, глава философов, говорит, что те, кто старательно вникает в природу
вещей, считая все прочее ничтожным, более всего подобны таким людям, которые
отправляются на торг, устраиваемый при большом стечении народа со всей
Греции во время самых пышных игр, не для того, чтобы в телесных упражнениях
добиться славы и благородного венка, и не для покупки или продажи, но чтобы
посмотреть и разглядеть со вниманием происходящее там, что в высшей степени
свободно и благородно. Наслаждение созерцанием игр Пифогор сравнил с
философским созерцанием, так что почти ничем они не различаются.
7.Ты, Пифагор, на праздничном торге созерцаешь качества людей, их умы,
воли, страсти, аффекты, тела, внешний вид, силы, действия, все то, что я
называю иначе: самим праздничным торгом и великолепными играми. И я,
искатель наслаждений, пришел созерцать торжище и игры, ибо мне приятно
смотреть на эти красивые вещи. Как ты восхищаешься ими, сомневаешься,
сетуешь, так и я делаю то же; более того, даже женщины и дети делают так же;
присутствуя в театрах, на спектаклях, на играх, они наслаждаются,
сомневаются, сетуют. Поэтому прекратите же восхвалять и превозносить это
созерцание.
8. Одно и то же основание у философов, созерцающих, не скажу, людские
собрания, но небо, земли и моря, и у юношей и девушек, глядящих на лавки на
площади, восхваляющих и сравнивающих между собой драгоценности у менял,
красивые картины и статуи. Ноты получаешь из исследования небесного строения
большее наслаждение, чем я -- от красот форума. В самом деле, больше
понимая, получаешь большее наслаждение от значительной вещи. Я наслаждаюсь
двумя статуями Фидия и Праксителя больше, чем какой-нибудь мальчик,
поскольку понимаю различие таланта того и другого мастера, а он -- нет.
Впрочем, твое наслаждение от созерцания неба и звезд не больше, чем мое,
когда я смотрю на прекрасное лицо, при условии, что ты, открыв созерцанием
что-то особенно замысловатое, не тешишь себя надеждой жалких похвал.
9. Но послушаем, как Аристотель хвалит наслаждение, Что созерцание есть
высшее счастье, больше всего доказывается тем, говорит он, что мы считаем
наиболее счастливыми и блаженными богов, и блаженство их есть само
созерцание. Весьма удивляюсь, такому убеждению столь великого мужа. Хотя он
лишает богов действия, однако приписывает им созерцание и не понимает, что
созерцание есть процесс познания, -- то, что мы называем или обдумыванием,
или изобретением и что является свойством людей, а не богов. Именно глубоким
созерцанием важнейшие искусства доведены до высшего совершенства. Ведь
всякий созерцает с целью познать то, чего он не знает. <...>
14. Если же боги предаются созерцанию непрерывно, они должны уставать.
Но усталость, скажешь ты, богам не присуща. Однако ты переносишь на богов
человеческие свойства. Ведь ты счел созерцание высшим благом в делах
человеческих не тогда, когда узнал, что жизнь богов состоит в созерцании,
но, напротив, поскольку созерцание показалось тебе высшим благом в делах
человеческих, ты пожелал сделать его общим с всевышними, чтобы придать
авторитет своему имени и жизни. Поэтому или припиши богам созерцание людей,
или вообще не приписывай им никакого созерцания.
15. Допустим далее, что боги никогда не устают и, что было бы
удивительным, никогда не пресыщаются созерцанием, всегда пребывая в
состоянии этого наслаждения. Может быть, и мы никогда не устаем и всегда
познаем с наслаждением? Скажу о себе: я так часто бывал измучен многими
занятиями, так истощен и обессилен, что становился больным душой и телом. Не
говорю уж о том, сколько раз, несмотря на упорнейший труд, мы чего-то не
понимаем или не можем сделать, как, например, Юлий Флор, упоминаемый у
Квин-тилиана: в течение трех дней он не находил начала для своей речи по
делу, которое должен был защищать. Кто, спрашиваю, соблазненный сладостью
созерцания, прилагает труд к изучению грамматики? Когда я, уже взрослый,
начал изучать греческий язык, то, хотя он и приятнее нашего, я столько
тратил сил на основы греческой грамматики, что иной раз отчаивался выучить
ее основательно. А кто изучает грубую и дикую диалектику, медицину, твое,
Ка-тон, гражданское право, откуда нельзя получить почти никакой приятности,
а только выгоду?
16. Скажу кратко: как совершение добродетелей, так и созерцание требуют
больших усилий. <...> Поэтому многие, соглашаясь, что в добродетели есть все
достаточное для благой жизни, отрицают, однако, ее достаточность для
счастья.
17. А ты, Аристотель, не столько думал над этим, сколько превозносил
свой труд. Осмелюсь поклясться всеми богами и богинями, что если бы ты не
ожидал награды в виде славы, то никогда не заставил бы себя состариться
среди своих размышлений, изложенных во многих книгах, в самом деле
восхитительных. Ты хотел казаться не алчущим славы, а почитателем науки,
хотя любил науку не ради нее самой, а главным образом ради славы. Цицерон
высказывается более откровенно, когда говорит о себе не как философ, а как
оратор: "...ведь доблесть не нуждается в иной награде за свои труды, кроме
хвалы и славы; если она у нас будет похищена, то к чему нам на нашем столь
малом и столь кратком жизненном пути так тяжко трудиться". Или о философах:
"Самые знаменитые философы даже на тех книгах, в которых они пишут о
презрении к славе, ставят, однако, свое имя; они хотят, чтобы за те самые
сочинения, в которых они выражают свое презрение к прославлению и
известности, их прославляли и восхваляли их имена".
1. Мне гораздо легче рассмотреть теперь то, что стоики называют
спокойствием духа; оно является, на их взгляд, неким царственным украшением
честной души. Сам я не нахожу этого. Почему бы спокойствию духа не
принадлежать той цели, которую определили мы? Ведь как созерцание готовит
радость в душе, так и спокойствие и безмятежность содействует тому, чтобы в
душу не закрались волнения и тревоги; они словно открывают путь к радости и
сохраняют ее. Хорошо знаю, как часто некоторые не дают покоя этой теме, как
много раз повторяют, что нет ничего более опасного, более тревожного и
несчастного, чем злая душа. Перечисляют очень многих и пространно описывают
их жизнь, например Фаларида, Дионисия и других, подобных им. На это приведу
краткое соображение, в сущности, едва ли противоречащее им, чтобы не
казалось, что везде противоречу.
2. Итак, не отрицаю, соглашаюсь и признаю, что нет ничего несчастнее,
чем злая душа. Однако понимаю это так: нет ничего более лишенного
наслаждения, чем она. Нет необходимости понимать под злой душой любую
недобродетельную душу. Ведь я отрицаю, что добродетель что-то из себя
представляет; но не отрицаю существование злой души, как и утверждал выше,
признавая благоразумие, справедливость и прочие добродетели. Поэтому не
ожидай, что теперь я буду одобрять пороки. Напротив, я порицаю их и осуждаю.
Следует избегать пороков, не позволяющих успокоиться душе и обременяющих ее
несомненной тягостью, когда душа вспоминает о свершенных деяниях.
3. Так было у Суллы, душа и мысль которого постоянно витали среди
трупов убитых граждан, не давая ему заснуть. И хотя Сулла не раскаивался в
содеянном, однако вел ужасную жизнь, поскольку не мог избавиться от образов
несчастных убитых. Такое беспокойство души стало даже причиной его смерти.
<...>
4. Итак, надо воздерживаться от пороков как из-за того, о чем я сказал,
так и потому, чтобы не упускать тех наслаждений, которые следует из
безмятежности духа. От этих пороков мы [эпикурейцы] находимся всегда далеко
и наслаждаемся душевным спокойствием. Те же, кто не спокоен душой, всегда
несчастны, например, разбойники, воры, убийцы, игроки в кости, тираны, так
же как и те, кто обесчестил себя и пользуется дурной славой у людей, кто
жаждет накопления богатств и не умеет использовать приобретенного, кто,
увеличивая и долго сохраняя богатства, терзается вдвойне, будучи
ограбленным; и прежде всего несчастны те, кто, старея и угнетаясь какой-либо
болезнью, не имеет ни запасов в сундуке, ни друзей; именно такими являются
стоики или, вернее, такими они станут, если будут вести жизнь,
соответствующую их речам... <...>
1. Но пора наконец в заключительной части речи воздать похвалу
наслаждению, ибо приятно, как говорится, петь песню увидевшему порт в конце
долгого плавания. И если до сих пор кто-то ищет, здесь обретет искомое. Ведь
не только законы, о них я говорил выше, созданы для пользы, рождающей
наслаждение, но также города и государства, где люди избирают государя,
правителя или короля исключительно в ожидании высшей пользы. Не будем
упоминать многочисленные искусства (кроме свободных), которые или
удовлетворяют необходимые потребности, или украшают жизнь, например,
агрикультуру -- ибо она искусство, по свидетельству Варрона, архитектуру,
ткачество, живопись, корабельное дело, скульптуру, изготовление пурпура.