Страница:
Итак, дорогие сотрапезники, вообразите себе Диотиму, которая с такой
речью обращается к Сократу:
Не бывает, Сократ, вполне прекрасного тела; ибо оно то прекрасно в
одной своей части, но безобразно в другой, то прекрасно сегодня, а завтра
нет или одними почитаемо прекрасным, другими же мерзким. Стало быть,
телесная красота, пораженная безобразием, не может быть чистой, подлинной и
изначальною красотой. Ведь никто не может предположить, что красота
безобразна, как нельзя и подумать, что мудрость -- безумна, а сложение тела
мы считаем то красивым, то безобразным, и в одно и то же время разные люди
по-разному судят о нем. Следовательно, первая и истинная красота -- не в
телах. Добавь к этому, что многие тела обозначаются одним именем красоты.
Значит, во многих телах наличествует одна общая им всем природа красоты,
благодаря которой все они именуются красивыми. И эту единую природу, по-,
скольку она находится в другом, то есть в материи, сочти зависящей от
другого; ведьто, что не может существовать само по себе, еще менее может
зависеть от себя самого. Так от материи ли она зависит? Никоим образом. Ведь
ничто безобразное и несовершенное не может украсить и усовершенствовать себя
самого. А то, что едино, должно происходить от единого. Поэтому эта единая
красота многих тел зависит от одного бестелесного мастера. Единый мастер
всех вещей есть Бог, который через ангелов и душу повседневно дарует красоту
материи мира. Поэтому следует полагать, что мы обнаружим основание красоты в
Боге и Его слугах скорее, нежели в телесном мире. И к ней, я думаю, ты легко
взойдешь, о Сократ, по этим ступеням.
Если бы, о мой Сократ, природа одарила тебя рысьими глазами, способными
проникнуть во все окружающее тебя, это внешне прекрасное тело твоего
Алкивиада показалось бы тебе отвратительным. Так что же ты любишь, друг мой?
Всего лишь внешний вид да разве что цвет влекут тебя, да некое отражение
света и легчайшая тень. Да и тут тебя обманывает суетное воображение, так
что ты любишь скорее свои мечты, чем то, что видишь. Впрочем, чтобы не во
всем тебе возражать, допустим, что Алкивиад твой красив. Но в каких частях
он красив? Во всех, конечно, кроме курносого носа и слишком высоко поднятых
бровей. Все это красиво у Федра, но у него слишком толстые голени. Все это
было бы прекрасно у Хармида, если бы не мешала его толстая шея. Таким
образом, если ты рассмотришь отдельных людей, ни одного ты не похвалишь во
всех отношениях. Ты соберешь отовсюду все, что правильно в каждом из них, и
из наблюдения всех построишь в себе образ, так, что в душе твоей возникнет
соединенный воедино образ человеческой красоты, которая встречается, будучи
рассеянной во многих телах. И каким ничтожным представится тебе, о Сократ,
облик отдельного человека, если ты соотнесешь его с этим [образом], ибо им
ты обязан не столько телам, сколько своей душе. Так возлюби же более ту
красоту, которую создала твоя душа, и душу -- создателя ее, нежели эту
внешнюю, несовершенную и рассеянную красоту. Что же я призываю тебя любить в
душе? Красоту души. Ибо свет есть красота тел, свет же и красота души. Свет
души есть истина, о которой единственно, как кажется, просил в своих
молитвах к Богу твой друг Платон. "Дай мне, боже, -- говорил он, -- чтобы
душа моя стала прекрасной и чтобы то, что относится к телу, не
препятствовало красоте души, и чтобы только мудрого я считал богатым". Здесь
Платон объясняет, что красота души заключается в истине и мудрости, что
людям ее дарует Бог. Единая и тождественная дарованная нам Богом истина в
разных своих следствиях обретает имена различных добродетелей. Поскольку она
раскрывает нам Божественные вещи, она есть мудрость, о которой Платон молил
Бога прежде всего; поскольку раскрывает вещи естественные, она есть наука;
поскольку вещи человеческие -- благоразумие; поскольку учит нас разумному
отношению к другим [так в итал. тексте, в латин.: чтобы мы были
справедливыми] -- она есть справедливость; поскольку делает нас непобедимыми
-- твердость духа; поскольку делает нас спокойными -- называется
умеренностью.
Среди них различаются два рода добродетелей. А именно нравственные и --
более высокие -- интеллектуальные. Интеллектуальные -- это мудрость, наука,
благоразумие. Нравственные -- справедливость, твердость и умеренность
Нравственные из-за их последствий и их гражданской роли более тизвестны,
интеллектуальные же из-за сокрытой в них истины более темны. Кроме того, те,
кто воспитывается в добрых нравах, превосходя других чистотой", легко
поднимаются к интеллектуальным добродетелям. Вот почему я прежде всего
повелеваю тебе рассмотреть красоту души, которая заключена в добрых нравах,
чтобы понять, что у нравов есть единое начало, из-за которого их называют
добрыми. Это единая истина праведной жизни, которая еяниями справедливости,
твердости и умеренности приводит нас к истинному счастью.
Итак, прежде всего возлюби эту единую истину добрых нравов и
прекраснейший свет души. И знай, что ты должен подняться выше нравственных
добродетелей к сияющей истине мудрости, науки и благоразумия, поняв, что они
даруются душе, воспитанной в лучших нравах, и что в них заключен
истин-нейший закон нравственной жизни. Но сколько бы ты ни рассматривал
различные учения мудрости, науки и благоразумия, ты должен понять, что в них
во всех заключен единый свет истины, благодаря которому все они именуются
прекрасными. Вот ее-то, как наивысшую красоту души, я предписываю любить
превыше всего/Но эта единая во многих учениях истина не может быть
первоистиной, ибо, находясь в другом, она распределена во многих уче-ниях. А
то, что содержится в другом, от другого зависит. {Единая истина не рождается
от множества учений. То, что едино, должно исходить из единого. Поэтому
следует, чтобы выше души человека была некая единая мудрость, которая не
разделена в разных учениях, но является единой мудростью и от чьей единой
истины происходит множественная истина людей!
Припомни же, Сократ, что этот единый свет единой мудрости есть красота
ангела, которую ты должен почитать выше красоты тел, ибо не ограничена
местом, не разделяется сообразно частям материи и не тленна. Она выше и
красоты души, так как она вполне вечна и движется независимо от
протяженности времени. Но так как свет ангела сияет в ряду множества идей, а
превыше всякого множества должно быть единство, которое есть источник
всякого числа, необходимо, чтобы он проистекал от единого начала всех вещей,
которое мы именуем собственно Единым. Итак, вполне простой свет собственно
Единого и есть бесконечная красота, ибо он не замутнен грязью материи, как
красота тела, и не меняется с течением времени, как форма души, и не
распадается на множество, как красота ангела. Всякое же качество, отделенное
от чуждых ему добавлений физики, называют бесконечным. Если бы тепло было
заключено в себе самом, не встречая помех от холода и влаги, не отягчаясь
массой материи, оно именовалось бы бесконечным теплом, ибо его сила была бы
свободна и не была бы стеснена границами каких-либо добавлений. Подобным же
образом бесконечен свободный от всякого тела свет, ибо то, что светит по
своей природе, не будучи ограничено чем-то другим, светит без меры и без
границ. Итак, свет и красота Бога, которая совершенно чиста и не ограничена
ничем, вне сомнений, именуется красотою бесконечной. Бесконечная же красота
требует и безмерной любви. А потому молю тебя, о Сократ, люби все прочее в
определенную меру и в определенных пределах; но Бога возлюби бесконечной
любовью, и пусть не знает никакой меры Божественная любовь. Таковы слова
Диотимы к Сократу.
Как волокно любить Бога
Мы же, дорогие друзья, не только должны любить Бога без меры (как в
нашем изображении повелела Диотима Сократу), но будем любить лишь Его
одного. Разум так же относится к Богу, как глаза наши к солнцу. Глаз же не
только всех более любит свет, но только свет один и любит. Если мы возлюбим
тела, души, ангелов, то не их самих, но Бога в них будем любить. В телах --
тень Бога, в душах -- подобие Бога, в ангелах -- образ Его. Так в настоящем
мы будем любить Бога во всем, чтобы в конце концов все полюбить в Боге. Ибо
живя так, мы достигнем того, что узрим и Бога, и все в Боге, и возлюбим и
Его самого и все то, что в Нем. И всякий, кто во времени сем посвятит себя
любовью своей Богу, обретет наконец в Боге себя. Ибо вернется к своей идее,
благодаря которой он был сотворен. И там, если чего будет ему недоставать,
он будет исправлен и навечно воссоединится со своей идеей. Истинный же
человек и идея человека тождественны. Так что кто из нас на земле отошел от
Бога, тот не истинный человек, ибо он отделился от своей идеи и формы. А к
ней ведут нас Божественная любовь и благочестие. И так как здесь мы
рассеянны и увечны, то, воссоединившись в любви с нашей идеей, мы станем
цельными людьми, так что окажется, что сперва мы станем почитать Бога в
вещах, чтобы затем возлюбить вещи в Боге, и почитать вещи в Боге, чтобы
обрести в нем прежде всех других вещей нас самих, так что окажется, что,
любя Бога, мы возлюбим самих себя.
ГЛАВА I
Заключение вышесказанного и мнение философа Гвидо Кавальканти
Напоследок Кристофоро Марсупини, муж просвещеннейший, который должен
был исполнять роль Алкивиада, обратился ко мне с такими словами: "Поистине,
рад я премного, о Марсилий, за семью твоего Джованни, что она среди многих и
ученостью и подвигами славнейших рыцарей породила философа Гвидо, хорошо
послужившего государству и превзошедшего всех в свой век остроумием суждений
в ученом состязании, -- того, кто, воплотив как в поведении, так и в стихах
сократическую эту любовь, кратко изложил все, что только было вами сказано".
Так ведь Федр коснулся рождения Эрота, происходящего из чрева хаоса.
Павсаний уже родившегося Эрота разделил на два вида, а именно: небесный и
пошлый. Эриксимах раскрыл его великость, когда показал, что он, разделенный
на две части, присутствует так во всех вещах. Что приводит в действие
присутствие столь великого бога в отдельных существах, объяснил Аристофан,
показывая, что им восполняются люди, рассеченные надвое. Сколь велики его
могущество и совершенство, рассмотрел Агафон, когда подробно представил, что
только он один делает счастливыми людей. Наконец, Сократ, наставленный
Диотимой, вкратце объяснил, что есть Эрот и каков он, откуда произошел,
сколь многие части имеет, куда стремится и насколько силен.
И все это философ Гвидо Кавальканти искуснейшим образом вложил в свои
стихи. Как зеркало, тронутое лучом солнца, в свою очередь светится и
отражением этого света воспламеняет помещенную вблизи против него шерсть,
так, определяет он, часть души, которую называет и омраченным воображением и
памятью, поражается, подобно зеркалу, изображением красоты, занимающей место
самого солнца, как будто неким лучом, воспринятым посредством глаз, --
поражается так, что она сама себе образовывает из него другое изображение,
как бы отблеск первого изображения, благодаря которому, подобно шерсти,
возгорается сила вожделения и любви. Он добавляет, что эта первая любовь,
возженная в чувственном вожделении, возникает от формы тела, воспринятой
посредством глаз. Но сама эта форма запечатлевается в воображении не таким
образом, как она присутствует в материи тела, но без материи, так, однако,
как образ какого-нибудь определенного человека, помещенного в означенное
место и время. Опять же некоторая разновидность такого рода образа тотчас
начинает светиться в уме, каковая, кажется, есть не подобие одного
какого-нибудь человеческого тела, но, скорее, общая сущность и определение
всего рода человеческого. Итак, подобно тому как из образа воображением
воспринятого от тела, появляется в чувственном вожделении, преданном телу,
Эрот, расположенный к чувствам, так из этой разновидности образа в уме и
всеобщей сущности, как в высшей степени далекой от всякого сношения с телом,
иной Эрот рождается в воле, в высшей степени далекий от всякого сношения с
телом. Одного философ помещает в сладострастие, другого -- в созерцание.
Первый, по его мнению, направлен на отдельную форму одного-единстве иного
тела, второй -- на всеобщую красоту всего человеческого рода. Он говорит,
что Эроты противостоят в человеке друг другу и что первый сталкивает его
вниз к жизни звериной и сладострастной, второй возносит его к жизни
ангельской и созерцательной. Он думает, что второй пребывает без всякого
треволнения и обретается в немногих, первый озабочен многими страстями и
овладевает большей частью людей. Вот почему второго он определяет в немногих
словах; в изложении страстей другого он более пространен.
Так как, однако, он самым ясным образом объясняет здесь те самые вещи,
которые вы изложили выше, я не счел нужным разбирать ихтеперь. Достаточно
будет, пожалуй, знать, что этот философ примешал в рождение Эрота некую
бесформенность хаоса, которую вы выше установили, когда таким образом он
говорит, что омраченное воображение освещается и из смешения этой темноты и
этого света ведет свое происхождение Эрот. Кто, кроме того, не узрит в его
словах двоякой любви, то есть божественной и пошлой. И более того, он
возводит первую к красоте божественных сущностей, вторую -- к красоте тел.
Ведь солнце он понимает как божественный свет, луч как форму тел. Наконец,
он полагает, что завершение ее соответствует ее же началам, коль скоро
возбуждение любви увлекает одних вплоть до телесной формы, других -- вплоть
до божественного лика.
Сократ был истинным любовником и подобным Купидону
Довольно сказано об Эроте. Перейдем к Алкивиаду и Сократу. После того
как гости достаточно воздали хвалу богу влюбленных, оставалось восхвалить
истинных служителей этого бога. Всеми высказывается мнение, что Сократ, как
никто другой, любил благороднейшим образом. Хотя он на протяжении всей жизни
открыто, безо всякого притворства служил в стане Купидона, он никем и
никогда не был замечен в том, чтобы он не вполне добропорядочно кого-нибудь
любил. Как это обычно бывает с истиной, строгость жизни и частое обличение
чужих нечестивых дел восстановили против него многих великих мужей: Анита,
Мелета, особенно Ликона, граждан могущественнейших в государстве, ораторов
Фраксимаха, Пола и Каллия. Кроме того, опаснейшего преследователя он имел в
лице Аристофана-комика. Но ни эти граждане не включили непристойных любовных
связей в обвинение, посредством которого они привлекли Сократа в судилище,
ни ораторы, враги его, ничего такого не поставили в вину Сократу. Не сделал
этого и Аристофан-комик, хотя он собрал в своих Дионисиях многие другие
смешные и вздорные злословия в отношении Сократа. Думаете ли вы, что если бы
он запятнал себя таким безобразием, даже, более того, если бы он не был в
высшей степени далек от подозрения в этом нечестье, он избежал бы ядовитых
языков таких хулителей?
Не заметили ли вы, о добрейшие мужи, в вышесказанном того, что, когда
Платон изображает самого Эрота, он рисует целиком изображение Сократа и
образ этого бога списывает с персоны Сократа, как если бы истинный Эрот и
Сократ были похожи и как если бы тем самым последний был настоящим и
истинным любовником? Давайте посмотрим; вызовите же у себя в уме это
изображение Эрота. Вы увидите в нем изображенным Сократа. Представьте перед
своим взором персону Сократа. Вы увидите человека "тощего, худосочного и
бледного", то есть человека по природе меланхолического, а также
неряшливого, как представляет традиция: исхудавшего от недоедания, грязного
вследствие беспечности. "Раздетого", кроме того, то есть покрытого простым и
старым плащом. "Шествующего без сандалий": Федр свидетельствует у Платона,
что Сократ имел обыкновение всегда так ходить. "Внешне приземленного и
поспешающего ради самых низменных предметов". К земле, как говорит Федон,
всегда был обращен взор Сократа. Места презренные посещал он сверх того, ибо
появлялся то в мастерской Симона-кожевника, то у скульпторов. Грубые и
безыскусные слова употреблял, что ему ставит в вину Калликл в "Горгии".
Настолько, кроме того, он был мягким человеком, что, подвергаемый многим
оскорблениям, часто даже и битый, ни разу, как сообщают, не испытал
какого-нибудь душевного движения. "Без жилища" он был. Спрошенный, откуда он
родом, Сократ говорит: миру принадлежит он, ибо родина там, где хорошо. Но
не было у него ни собственного дома, ни мягкого ложа, ни дорогой утвари. "У
дверей, на улице, под открытым небом спящий". Слова эти означают у нашего
Сократа душу и сердце, раскрытые для всех; что услаждался он, кроме этого,
даром зрения и слуха, каковые являются дверями души, что ходил он также
спокойный и бесстрашный и ложился, если нужно было, обернувшись плащом, где
угодно. "Всегда бедный". Кто не знает, что Сократ был сыном скульптора и
повитухи и что до самой старости добывал на пропитание высеканием камней
собственной рукой и никогда не имел, чем поддержать в достатке себя и
сыновей. Муж этот всякий раз признавался в скудости ума своего, расспрашивая
всех, объявляя, что он ничего не знает. "Мужественный". Ибо твердостью духа
и непобедимостью мнения обладал тот, кто презрел гордой душой даже Архелая
Македонянина, и Скопоса Краннонского, и Еврилоха Ларисского, когда он не
принял деньги, посланные ими, и сам не пожалел к ним отправиться. "Отважный
и воинственный". Сколь велика была его храбрость в делах войны, подробно
рассказывает в "Пире" Алкивиад, которому, как говорят, Сократ по доброй воле
уступил победу, одержанную им в Потидее. "Пылкий". Был он, без сомнения, как
верно полагал Зопир Физионом, чрезвычайно быстро возбудимым. Часто в самом
деле во время разговора, возбужденный страстностью речи, он имел обыкновение
сильно жестикулировать и рвать на себе волосы. "Красноречивый". Когда он
рассуждал, ему приходили на ум почти одинаковые доводы в пользу одного и
другого мнения. Хотя он употреблял безыскусные слова, как говорит в "Пире"
Алкивиад, однако более, чем Фемистокл, и Перикл, и все прочие ораторы,
волновал души слушателей. "Красивых и добрых он подстерегает". Алкивиад
говорит, что Сократ всегда его подстерегал. Подлинно, плененный любовью к
тем, кто казался наделенным благопристойным характером, он их же пленял
своими доводами для занятий философией. "Опытный и чуткий охотник". Что
Сократ имел обыкновение вылавливать из формы тела божественный облик,
достаточно сказано выше, и об этом свидетельствует в "Протагоре" Платон.
"Искусник". Многими способами, как показывают диалоги Платона, он запутывал
софистов, ободрял юношей, наставлял скромных мужей. "Расположенный к
благоразумию". Ибо обладал столь великим благоразумием и был столь
проницателен в предугадывании, что всякий, кто что-либо делал против его
совета, терпел урон; об этом рассказывает Платон в "Феаге". "Всю свою жизнь
философствующий". В знаменитой своей защитительной речи перед судьями он
заявил им, что если они освободят его от смерти на том условии, что он
никогда потом не будет философствовать, он предпочтет умереть, нежели
перестать философствовать. "Колдун, обворожитель, чародей и софист". Ведь
Алкивиад говорит, что он услаждался словами Сократа более, чем напевом
Мар-сия и Олимпия, превосходнейших музыкантов. А что демон был ему близок, о
том свидетельствуют и обвинители его и друзья. И софистом называл Сократа
Аристофан-комик, а также его обвинители, ибо у него была равная способность
убеждать и разубеждать. "Находящийся посередине между мудростью и
невежеством". Хотя все люди невежественны, говорит Сократ, я тем, однако, от
прочих отличаюсь, что знаю свое незнание, тогда как другие совсем ничего не
знают. Таким образом, посередине между мудростью и невежеством пребывал тот,
кто хотя сами вещи не знал, знал, однако, свое незнание.
В силу таковых обстоятельств Алкивиад решил, что Сократ, как в высшей
степени подобный Эроту и потому истиннейший любовник, должен быть восхвален
вслед за самим Эротом, так что мы понимаем, что в его похвальном слове
восхвалены все, кто подобным образом любит. Каковы похвалы Сократу, вы здесь
слышали и в словах Платона, переданных через уста Алкивиада, они со всей
ясностью открыты для понимания. Каким же образом любил Сократ, может понять
всякий, кто припомнит учение Диотимы.
О животной любви: что она есть вид безумия
Однако, быть может, кто-нибудь спросит, чем полезна роду человеческому
эта сократическая любовь, почему столь великими похвалами должна быть
прославляема, чем вредна противоположная любовь? Что ж, скажу, возвращаясь к
рассмотренному несколько выше.
Наш Платон исступленную страсть определяет в Федре как безумие. Безумия
же он представляет два рода. В отношении одного он полагает, что оно
происходит от человеческих болезней, другое от Бога. Первое он называет
помешательством, другое -- Божественным исступлением. Болезнью
помешательства человек отбрасывается ниже человеческого облика, и из
человека некоторым образом получается неразумное. Существует два рода
помешательства. Одно рождается вследствие повреждения мозга, другое --
сердца. Мозг часто слишком сильно заполняется разгоряченной желчью, часто
разгоряченной кровью, иногда черной желчью. Вследствие этого люди в свое
время делаются сумасшедшими. Те, кто мучается разгоряченной желчью, даже
никем не вызываемые на гнев, чрезвычайно сильно гневаются, вопят, бросаются
на встречных, колотят самих себя и других. Те, кто страдает от разгоряченной
крови, чрезмерно разражаются раскатами смеха, сверх всякого обыкновения
суетятся, сулят удивительные вещи в отношении себя, выражают радость пением
и с топотом подпрыгивают от ликования. Те, кто испытывает давление черной
желчи, постоянно печалятся, сами воображают себе видения, которые либо
ужасают их в настоящем, либо страшат в будущем. И эти три вида
помешательства возникают, конечно, вследствие ослабления мозга. Ведь когда
эти жидкости задерживаются в сердце, они порождают тоску и беспокойство, а
не сумасшествие. Сумасшествие же возникает тогда, когда они сдавят голову.
Поэтому говорят, что эти три вида помешательства случаются при повреждении
мозга. В отношении же болезни сердца мы полагаем, что вследствие ее
возникает то, в собственном смысле слова, помешательство, которым поражаются
те, кто гибельно любит. Им ложно приписывается священнейшее имя любви.
Однако чтобы случайно не показалось, что от нас отдает враждебностью весьма
многим, мы в диспуте будем пользоваться именем любви также по отношению к
ним.
В пошлой любви заключена некая порча
А теперь устремите ваш слух и внимание на то, что я вам скажу. Кровь в
юности нежно-тонкая, светлая, теплая и сладкая. С возрастом, поскольку более
тонкие части разрушаются, она делается более густой, в силу этого делается и
темнее. Ведь то, что тонко и редко, является чистым и прозрачным;
противоположное же наоборот. Отчего она теплая и сладкая? Да потому, что
жизнь и начало жизни, то есть само порождение, состоит в тепле и влаге и
семя, первое порождение живых существ, тепло и влажно. Такие свойства
проявляются в детстве и юности. В последующие периоды жизни они неизбежно
понемногу переменяются в сторону противоположных свойств: сухости и
холодности. Вот поэтому кровь в юноше жидкая, светлая, теплая и сладкая.
Поскольку она жидкая, кажется светлой, поскольку свежа, теплой и влажной;
поскольку она теплая и влажная (вот по этой-то причине!), она кажется
сладкой. Сладкое ведь, пожалуй, будет в смешении теплого и влажного. На что
эти рассуждения? Да чтобы вы поняли, что жизненные духи в этом возрасте
тонкие, светлые, теплые и сладкие. Ибо они, поскольку порождаются теплом
сердца из чистейшей крови, всегда в нас пребывают такими же, какова и влага
крови. Как пар жизненных духов создается из крови, так же точно и он сам,
как бы через застекленные окна, испускает через глаза подобные себе лучи. И
к тому же, как сердце мира, солнце в своем обращении испускает к более
низким частям мироздания свет и через посредство света свои совершенные
свойства, так точно сердце нашего тела, в каком-то непрерывном своем
движении гоня ближайшую к себе кровь, из нее рассеивает во все тело
жизненные духи и посредством их искры свет по всем отдельным частям тела,
более же всего в глаза. Подлинно, к самым высоким частям тела возлетает дух
главным образом потому, что он в высшей степени легок и свет его более чем
обильно искрится из их глаз, так как сами они прозрачны и являются самыми
сияющими из всех частей тела.
Свидетельством же тому, что есть в глазах и мозгу некоторый свет, хотя
и слабый, могут быть многие животные, которые видят ночью, -- те, глаза
которых сверкают в потемках. И также если кто каким-либо определенным
образом придавит пальцем уголок глаза и повернет, ему покажется, что он
смотрит на какой-то светящийся внутри него круг. Сообщается, что и
божественный Август имел до того светлые и блестящие глаза, что когда он
позорче на какого-нибудь смотрел, понуждал его как бы сиянию Солнца
речью обращается к Сократу:
Не бывает, Сократ, вполне прекрасного тела; ибо оно то прекрасно в
одной своей части, но безобразно в другой, то прекрасно сегодня, а завтра
нет или одними почитаемо прекрасным, другими же мерзким. Стало быть,
телесная красота, пораженная безобразием, не может быть чистой, подлинной и
изначальною красотой. Ведь никто не может предположить, что красота
безобразна, как нельзя и подумать, что мудрость -- безумна, а сложение тела
мы считаем то красивым, то безобразным, и в одно и то же время разные люди
по-разному судят о нем. Следовательно, первая и истинная красота -- не в
телах. Добавь к этому, что многие тела обозначаются одним именем красоты.
Значит, во многих телах наличествует одна общая им всем природа красоты,
благодаря которой все они именуются красивыми. И эту единую природу, по-,
скольку она находится в другом, то есть в материи, сочти зависящей от
другого; ведьто, что не может существовать само по себе, еще менее может
зависеть от себя самого. Так от материи ли она зависит? Никоим образом. Ведь
ничто безобразное и несовершенное не может украсить и усовершенствовать себя
самого. А то, что едино, должно происходить от единого. Поэтому эта единая
красота многих тел зависит от одного бестелесного мастера. Единый мастер
всех вещей есть Бог, который через ангелов и душу повседневно дарует красоту
материи мира. Поэтому следует полагать, что мы обнаружим основание красоты в
Боге и Его слугах скорее, нежели в телесном мире. И к ней, я думаю, ты легко
взойдешь, о Сократ, по этим ступеням.
Если бы, о мой Сократ, природа одарила тебя рысьими глазами, способными
проникнуть во все окружающее тебя, это внешне прекрасное тело твоего
Алкивиада показалось бы тебе отвратительным. Так что же ты любишь, друг мой?
Всего лишь внешний вид да разве что цвет влекут тебя, да некое отражение
света и легчайшая тень. Да и тут тебя обманывает суетное воображение, так
что ты любишь скорее свои мечты, чем то, что видишь. Впрочем, чтобы не во
всем тебе возражать, допустим, что Алкивиад твой красив. Но в каких частях
он красив? Во всех, конечно, кроме курносого носа и слишком высоко поднятых
бровей. Все это красиво у Федра, но у него слишком толстые голени. Все это
было бы прекрасно у Хармида, если бы не мешала его толстая шея. Таким
образом, если ты рассмотришь отдельных людей, ни одного ты не похвалишь во
всех отношениях. Ты соберешь отовсюду все, что правильно в каждом из них, и
из наблюдения всех построишь в себе образ, так, что в душе твоей возникнет
соединенный воедино образ человеческой красоты, которая встречается, будучи
рассеянной во многих телах. И каким ничтожным представится тебе, о Сократ,
облик отдельного человека, если ты соотнесешь его с этим [образом], ибо им
ты обязан не столько телам, сколько своей душе. Так возлюби же более ту
красоту, которую создала твоя душа, и душу -- создателя ее, нежели эту
внешнюю, несовершенную и рассеянную красоту. Что же я призываю тебя любить в
душе? Красоту души. Ибо свет есть красота тел, свет же и красота души. Свет
души есть истина, о которой единственно, как кажется, просил в своих
молитвах к Богу твой друг Платон. "Дай мне, боже, -- говорил он, -- чтобы
душа моя стала прекрасной и чтобы то, что относится к телу, не
препятствовало красоте души, и чтобы только мудрого я считал богатым". Здесь
Платон объясняет, что красота души заключается в истине и мудрости, что
людям ее дарует Бог. Единая и тождественная дарованная нам Богом истина в
разных своих следствиях обретает имена различных добродетелей. Поскольку она
раскрывает нам Божественные вещи, она есть мудрость, о которой Платон молил
Бога прежде всего; поскольку раскрывает вещи естественные, она есть наука;
поскольку вещи человеческие -- благоразумие; поскольку учит нас разумному
отношению к другим [так в итал. тексте, в латин.: чтобы мы были
справедливыми] -- она есть справедливость; поскольку делает нас непобедимыми
-- твердость духа; поскольку делает нас спокойными -- называется
умеренностью.
Среди них различаются два рода добродетелей. А именно нравственные и --
более высокие -- интеллектуальные. Интеллектуальные -- это мудрость, наука,
благоразумие. Нравственные -- справедливость, твердость и умеренность
Нравственные из-за их последствий и их гражданской роли более тизвестны,
интеллектуальные же из-за сокрытой в них истины более темны. Кроме того, те,
кто воспитывается в добрых нравах, превосходя других чистотой", легко
поднимаются к интеллектуальным добродетелям. Вот почему я прежде всего
повелеваю тебе рассмотреть красоту души, которая заключена в добрых нравах,
чтобы понять, что у нравов есть единое начало, из-за которого их называют
добрыми. Это единая истина праведной жизни, которая еяниями справедливости,
твердости и умеренности приводит нас к истинному счастью.
Итак, прежде всего возлюби эту единую истину добрых нравов и
прекраснейший свет души. И знай, что ты должен подняться выше нравственных
добродетелей к сияющей истине мудрости, науки и благоразумия, поняв, что они
даруются душе, воспитанной в лучших нравах, и что в них заключен
истин-нейший закон нравственной жизни. Но сколько бы ты ни рассматривал
различные учения мудрости, науки и благоразумия, ты должен понять, что в них
во всех заключен единый свет истины, благодаря которому все они именуются
прекрасными. Вот ее-то, как наивысшую красоту души, я предписываю любить
превыше всего/Но эта единая во многих учениях истина не может быть
первоистиной, ибо, находясь в другом, она распределена во многих уче-ниях. А
то, что содержится в другом, от другого зависит. {Единая истина не рождается
от множества учений. То, что едино, должно исходить из единого. Поэтому
следует, чтобы выше души человека была некая единая мудрость, которая не
разделена в разных учениях, но является единой мудростью и от чьей единой
истины происходит множественная истина людей!
Припомни же, Сократ, что этот единый свет единой мудрости есть красота
ангела, которую ты должен почитать выше красоты тел, ибо не ограничена
местом, не разделяется сообразно частям материи и не тленна. Она выше и
красоты души, так как она вполне вечна и движется независимо от
протяженности времени. Но так как свет ангела сияет в ряду множества идей, а
превыше всякого множества должно быть единство, которое есть источник
всякого числа, необходимо, чтобы он проистекал от единого начала всех вещей,
которое мы именуем собственно Единым. Итак, вполне простой свет собственно
Единого и есть бесконечная красота, ибо он не замутнен грязью материи, как
красота тела, и не меняется с течением времени, как форма души, и не
распадается на множество, как красота ангела. Всякое же качество, отделенное
от чуждых ему добавлений физики, называют бесконечным. Если бы тепло было
заключено в себе самом, не встречая помех от холода и влаги, не отягчаясь
массой материи, оно именовалось бы бесконечным теплом, ибо его сила была бы
свободна и не была бы стеснена границами каких-либо добавлений. Подобным же
образом бесконечен свободный от всякого тела свет, ибо то, что светит по
своей природе, не будучи ограничено чем-то другим, светит без меры и без
границ. Итак, свет и красота Бога, которая совершенно чиста и не ограничена
ничем, вне сомнений, именуется красотою бесконечной. Бесконечная же красота
требует и безмерной любви. А потому молю тебя, о Сократ, люби все прочее в
определенную меру и в определенных пределах; но Бога возлюби бесконечной
любовью, и пусть не знает никакой меры Божественная любовь. Таковы слова
Диотимы к Сократу.
Как волокно любить Бога
Мы же, дорогие друзья, не только должны любить Бога без меры (как в
нашем изображении повелела Диотима Сократу), но будем любить лишь Его
одного. Разум так же относится к Богу, как глаза наши к солнцу. Глаз же не
только всех более любит свет, но только свет один и любит. Если мы возлюбим
тела, души, ангелов, то не их самих, но Бога в них будем любить. В телах --
тень Бога, в душах -- подобие Бога, в ангелах -- образ Его. Так в настоящем
мы будем любить Бога во всем, чтобы в конце концов все полюбить в Боге. Ибо
живя так, мы достигнем того, что узрим и Бога, и все в Боге, и возлюбим и
Его самого и все то, что в Нем. И всякий, кто во времени сем посвятит себя
любовью своей Богу, обретет наконец в Боге себя. Ибо вернется к своей идее,
благодаря которой он был сотворен. И там, если чего будет ему недоставать,
он будет исправлен и навечно воссоединится со своей идеей. Истинный же
человек и идея человека тождественны. Так что кто из нас на земле отошел от
Бога, тот не истинный человек, ибо он отделился от своей идеи и формы. А к
ней ведут нас Божественная любовь и благочестие. И так как здесь мы
рассеянны и увечны, то, воссоединившись в любви с нашей идеей, мы станем
цельными людьми, так что окажется, что сперва мы станем почитать Бога в
вещах, чтобы затем возлюбить вещи в Боге, и почитать вещи в Боге, чтобы
обрести в нем прежде всех других вещей нас самих, так что окажется, что,
любя Бога, мы возлюбим самих себя.
ГЛАВА I
Заключение вышесказанного и мнение философа Гвидо Кавальканти
Напоследок Кристофоро Марсупини, муж просвещеннейший, который должен
был исполнять роль Алкивиада, обратился ко мне с такими словами: "Поистине,
рад я премного, о Марсилий, за семью твоего Джованни, что она среди многих и
ученостью и подвигами славнейших рыцарей породила философа Гвидо, хорошо
послужившего государству и превзошедшего всех в свой век остроумием суждений
в ученом состязании, -- того, кто, воплотив как в поведении, так и в стихах
сократическую эту любовь, кратко изложил все, что только было вами сказано".
Так ведь Федр коснулся рождения Эрота, происходящего из чрева хаоса.
Павсаний уже родившегося Эрота разделил на два вида, а именно: небесный и
пошлый. Эриксимах раскрыл его великость, когда показал, что он, разделенный
на две части, присутствует так во всех вещах. Что приводит в действие
присутствие столь великого бога в отдельных существах, объяснил Аристофан,
показывая, что им восполняются люди, рассеченные надвое. Сколь велики его
могущество и совершенство, рассмотрел Агафон, когда подробно представил, что
только он один делает счастливыми людей. Наконец, Сократ, наставленный
Диотимой, вкратце объяснил, что есть Эрот и каков он, откуда произошел,
сколь многие части имеет, куда стремится и насколько силен.
И все это философ Гвидо Кавальканти искуснейшим образом вложил в свои
стихи. Как зеркало, тронутое лучом солнца, в свою очередь светится и
отражением этого света воспламеняет помещенную вблизи против него шерсть,
так, определяет он, часть души, которую называет и омраченным воображением и
памятью, поражается, подобно зеркалу, изображением красоты, занимающей место
самого солнца, как будто неким лучом, воспринятым посредством глаз, --
поражается так, что она сама себе образовывает из него другое изображение,
как бы отблеск первого изображения, благодаря которому, подобно шерсти,
возгорается сила вожделения и любви. Он добавляет, что эта первая любовь,
возженная в чувственном вожделении, возникает от формы тела, воспринятой
посредством глаз. Но сама эта форма запечатлевается в воображении не таким
образом, как она присутствует в материи тела, но без материи, так, однако,
как образ какого-нибудь определенного человека, помещенного в означенное
место и время. Опять же некоторая разновидность такого рода образа тотчас
начинает светиться в уме, каковая, кажется, есть не подобие одного
какого-нибудь человеческого тела, но, скорее, общая сущность и определение
всего рода человеческого. Итак, подобно тому как из образа воображением
воспринятого от тела, появляется в чувственном вожделении, преданном телу,
Эрот, расположенный к чувствам, так из этой разновидности образа в уме и
всеобщей сущности, как в высшей степени далекой от всякого сношения с телом,
иной Эрот рождается в воле, в высшей степени далекий от всякого сношения с
телом. Одного философ помещает в сладострастие, другого -- в созерцание.
Первый, по его мнению, направлен на отдельную форму одного-единстве иного
тела, второй -- на всеобщую красоту всего человеческого рода. Он говорит,
что Эроты противостоят в человеке друг другу и что первый сталкивает его
вниз к жизни звериной и сладострастной, второй возносит его к жизни
ангельской и созерцательной. Он думает, что второй пребывает без всякого
треволнения и обретается в немногих, первый озабочен многими страстями и
овладевает большей частью людей. Вот почему второго он определяет в немногих
словах; в изложении страстей другого он более пространен.
Так как, однако, он самым ясным образом объясняет здесь те самые вещи,
которые вы изложили выше, я не счел нужным разбирать ихтеперь. Достаточно
будет, пожалуй, знать, что этот философ примешал в рождение Эрота некую
бесформенность хаоса, которую вы выше установили, когда таким образом он
говорит, что омраченное воображение освещается и из смешения этой темноты и
этого света ведет свое происхождение Эрот. Кто, кроме того, не узрит в его
словах двоякой любви, то есть божественной и пошлой. И более того, он
возводит первую к красоте божественных сущностей, вторую -- к красоте тел.
Ведь солнце он понимает как божественный свет, луч как форму тел. Наконец,
он полагает, что завершение ее соответствует ее же началам, коль скоро
возбуждение любви увлекает одних вплоть до телесной формы, других -- вплоть
до божественного лика.
Сократ был истинным любовником и подобным Купидону
Довольно сказано об Эроте. Перейдем к Алкивиаду и Сократу. После того
как гости достаточно воздали хвалу богу влюбленных, оставалось восхвалить
истинных служителей этого бога. Всеми высказывается мнение, что Сократ, как
никто другой, любил благороднейшим образом. Хотя он на протяжении всей жизни
открыто, безо всякого притворства служил в стане Купидона, он никем и
никогда не был замечен в том, чтобы он не вполне добропорядочно кого-нибудь
любил. Как это обычно бывает с истиной, строгость жизни и частое обличение
чужих нечестивых дел восстановили против него многих великих мужей: Анита,
Мелета, особенно Ликона, граждан могущественнейших в государстве, ораторов
Фраксимаха, Пола и Каллия. Кроме того, опаснейшего преследователя он имел в
лице Аристофана-комика. Но ни эти граждане не включили непристойных любовных
связей в обвинение, посредством которого они привлекли Сократа в судилище,
ни ораторы, враги его, ничего такого не поставили в вину Сократу. Не сделал
этого и Аристофан-комик, хотя он собрал в своих Дионисиях многие другие
смешные и вздорные злословия в отношении Сократа. Думаете ли вы, что если бы
он запятнал себя таким безобразием, даже, более того, если бы он не был в
высшей степени далек от подозрения в этом нечестье, он избежал бы ядовитых
языков таких хулителей?
Не заметили ли вы, о добрейшие мужи, в вышесказанном того, что, когда
Платон изображает самого Эрота, он рисует целиком изображение Сократа и
образ этого бога списывает с персоны Сократа, как если бы истинный Эрот и
Сократ были похожи и как если бы тем самым последний был настоящим и
истинным любовником? Давайте посмотрим; вызовите же у себя в уме это
изображение Эрота. Вы увидите в нем изображенным Сократа. Представьте перед
своим взором персону Сократа. Вы увидите человека "тощего, худосочного и
бледного", то есть человека по природе меланхолического, а также
неряшливого, как представляет традиция: исхудавшего от недоедания, грязного
вследствие беспечности. "Раздетого", кроме того, то есть покрытого простым и
старым плащом. "Шествующего без сандалий": Федр свидетельствует у Платона,
что Сократ имел обыкновение всегда так ходить. "Внешне приземленного и
поспешающего ради самых низменных предметов". К земле, как говорит Федон,
всегда был обращен взор Сократа. Места презренные посещал он сверх того, ибо
появлялся то в мастерской Симона-кожевника, то у скульпторов. Грубые и
безыскусные слова употреблял, что ему ставит в вину Калликл в "Горгии".
Настолько, кроме того, он был мягким человеком, что, подвергаемый многим
оскорблениям, часто даже и битый, ни разу, как сообщают, не испытал
какого-нибудь душевного движения. "Без жилища" он был. Спрошенный, откуда он
родом, Сократ говорит: миру принадлежит он, ибо родина там, где хорошо. Но
не было у него ни собственного дома, ни мягкого ложа, ни дорогой утвари. "У
дверей, на улице, под открытым небом спящий". Слова эти означают у нашего
Сократа душу и сердце, раскрытые для всех; что услаждался он, кроме этого,
даром зрения и слуха, каковые являются дверями души, что ходил он также
спокойный и бесстрашный и ложился, если нужно было, обернувшись плащом, где
угодно. "Всегда бедный". Кто не знает, что Сократ был сыном скульптора и
повитухи и что до самой старости добывал на пропитание высеканием камней
собственной рукой и никогда не имел, чем поддержать в достатке себя и
сыновей. Муж этот всякий раз признавался в скудости ума своего, расспрашивая
всех, объявляя, что он ничего не знает. "Мужественный". Ибо твердостью духа
и непобедимостью мнения обладал тот, кто презрел гордой душой даже Архелая
Македонянина, и Скопоса Краннонского, и Еврилоха Ларисского, когда он не
принял деньги, посланные ими, и сам не пожалел к ним отправиться. "Отважный
и воинственный". Сколь велика была его храбрость в делах войны, подробно
рассказывает в "Пире" Алкивиад, которому, как говорят, Сократ по доброй воле
уступил победу, одержанную им в Потидее. "Пылкий". Был он, без сомнения, как
верно полагал Зопир Физионом, чрезвычайно быстро возбудимым. Часто в самом
деле во время разговора, возбужденный страстностью речи, он имел обыкновение
сильно жестикулировать и рвать на себе волосы. "Красноречивый". Когда он
рассуждал, ему приходили на ум почти одинаковые доводы в пользу одного и
другого мнения. Хотя он употреблял безыскусные слова, как говорит в "Пире"
Алкивиад, однако более, чем Фемистокл, и Перикл, и все прочие ораторы,
волновал души слушателей. "Красивых и добрых он подстерегает". Алкивиад
говорит, что Сократ всегда его подстерегал. Подлинно, плененный любовью к
тем, кто казался наделенным благопристойным характером, он их же пленял
своими доводами для занятий философией. "Опытный и чуткий охотник". Что
Сократ имел обыкновение вылавливать из формы тела божественный облик,
достаточно сказано выше, и об этом свидетельствует в "Протагоре" Платон.
"Искусник". Многими способами, как показывают диалоги Платона, он запутывал
софистов, ободрял юношей, наставлял скромных мужей. "Расположенный к
благоразумию". Ибо обладал столь великим благоразумием и был столь
проницателен в предугадывании, что всякий, кто что-либо делал против его
совета, терпел урон; об этом рассказывает Платон в "Феаге". "Всю свою жизнь
философствующий". В знаменитой своей защитительной речи перед судьями он
заявил им, что если они освободят его от смерти на том условии, что он
никогда потом не будет философствовать, он предпочтет умереть, нежели
перестать философствовать. "Колдун, обворожитель, чародей и софист". Ведь
Алкивиад говорит, что он услаждался словами Сократа более, чем напевом
Мар-сия и Олимпия, превосходнейших музыкантов. А что демон был ему близок, о
том свидетельствуют и обвинители его и друзья. И софистом называл Сократа
Аристофан-комик, а также его обвинители, ибо у него была равная способность
убеждать и разубеждать. "Находящийся посередине между мудростью и
невежеством". Хотя все люди невежественны, говорит Сократ, я тем, однако, от
прочих отличаюсь, что знаю свое незнание, тогда как другие совсем ничего не
знают. Таким образом, посередине между мудростью и невежеством пребывал тот,
кто хотя сами вещи не знал, знал, однако, свое незнание.
В силу таковых обстоятельств Алкивиад решил, что Сократ, как в высшей
степени подобный Эроту и потому истиннейший любовник, должен быть восхвален
вслед за самим Эротом, так что мы понимаем, что в его похвальном слове
восхвалены все, кто подобным образом любит. Каковы похвалы Сократу, вы здесь
слышали и в словах Платона, переданных через уста Алкивиада, они со всей
ясностью открыты для понимания. Каким же образом любил Сократ, может понять
всякий, кто припомнит учение Диотимы.
О животной любви: что она есть вид безумия
Однако, быть может, кто-нибудь спросит, чем полезна роду человеческому
эта сократическая любовь, почему столь великими похвалами должна быть
прославляема, чем вредна противоположная любовь? Что ж, скажу, возвращаясь к
рассмотренному несколько выше.
Наш Платон исступленную страсть определяет в Федре как безумие. Безумия
же он представляет два рода. В отношении одного он полагает, что оно
происходит от человеческих болезней, другое от Бога. Первое он называет
помешательством, другое -- Божественным исступлением. Болезнью
помешательства человек отбрасывается ниже человеческого облика, и из
человека некоторым образом получается неразумное. Существует два рода
помешательства. Одно рождается вследствие повреждения мозга, другое --
сердца. Мозг часто слишком сильно заполняется разгоряченной желчью, часто
разгоряченной кровью, иногда черной желчью. Вследствие этого люди в свое
время делаются сумасшедшими. Те, кто мучается разгоряченной желчью, даже
никем не вызываемые на гнев, чрезвычайно сильно гневаются, вопят, бросаются
на встречных, колотят самих себя и других. Те, кто страдает от разгоряченной
крови, чрезмерно разражаются раскатами смеха, сверх всякого обыкновения
суетятся, сулят удивительные вещи в отношении себя, выражают радость пением
и с топотом подпрыгивают от ликования. Те, кто испытывает давление черной
желчи, постоянно печалятся, сами воображают себе видения, которые либо
ужасают их в настоящем, либо страшат в будущем. И эти три вида
помешательства возникают, конечно, вследствие ослабления мозга. Ведь когда
эти жидкости задерживаются в сердце, они порождают тоску и беспокойство, а
не сумасшествие. Сумасшествие же возникает тогда, когда они сдавят голову.
Поэтому говорят, что эти три вида помешательства случаются при повреждении
мозга. В отношении же болезни сердца мы полагаем, что вследствие ее
возникает то, в собственном смысле слова, помешательство, которым поражаются
те, кто гибельно любит. Им ложно приписывается священнейшее имя любви.
Однако чтобы случайно не показалось, что от нас отдает враждебностью весьма
многим, мы в диспуте будем пользоваться именем любви также по отношению к
ним.
В пошлой любви заключена некая порча
А теперь устремите ваш слух и внимание на то, что я вам скажу. Кровь в
юности нежно-тонкая, светлая, теплая и сладкая. С возрастом, поскольку более
тонкие части разрушаются, она делается более густой, в силу этого делается и
темнее. Ведь то, что тонко и редко, является чистым и прозрачным;
противоположное же наоборот. Отчего она теплая и сладкая? Да потому, что
жизнь и начало жизни, то есть само порождение, состоит в тепле и влаге и
семя, первое порождение живых существ, тепло и влажно. Такие свойства
проявляются в детстве и юности. В последующие периоды жизни они неизбежно
понемногу переменяются в сторону противоположных свойств: сухости и
холодности. Вот поэтому кровь в юноше жидкая, светлая, теплая и сладкая.
Поскольку она жидкая, кажется светлой, поскольку свежа, теплой и влажной;
поскольку она теплая и влажная (вот по этой-то причине!), она кажется
сладкой. Сладкое ведь, пожалуй, будет в смешении теплого и влажного. На что
эти рассуждения? Да чтобы вы поняли, что жизненные духи в этом возрасте
тонкие, светлые, теплые и сладкие. Ибо они, поскольку порождаются теплом
сердца из чистейшей крови, всегда в нас пребывают такими же, какова и влага
крови. Как пар жизненных духов создается из крови, так же точно и он сам,
как бы через застекленные окна, испускает через глаза подобные себе лучи. И
к тому же, как сердце мира, солнце в своем обращении испускает к более
низким частям мироздания свет и через посредство света свои совершенные
свойства, так точно сердце нашего тела, в каком-то непрерывном своем
движении гоня ближайшую к себе кровь, из нее рассеивает во все тело
жизненные духи и посредством их искры свет по всем отдельным частям тела,
более же всего в глаза. Подлинно, к самым высоким частям тела возлетает дух
главным образом потому, что он в высшей степени легок и свет его более чем
обильно искрится из их глаз, так как сами они прозрачны и являются самыми
сияющими из всех частей тела.
Свидетельством же тому, что есть в глазах и мозгу некоторый свет, хотя
и слабый, могут быть многие животные, которые видят ночью, -- те, глаза
которых сверкают в потемках. И также если кто каким-либо определенным
образом придавит пальцем уголок глаза и повернет, ему покажется, что он
смотрит на какой-то светящийся внутри него круг. Сообщается, что и
божественный Август имел до того светлые и блестящие глаза, что когда он
позорче на какого-нибудь смотрел, понуждал его как бы сиянию Солнца