Страница:
это в движение и ведет в непрерывном и беспрепятственном течении? Не
художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все
движется и управляется? Кто же художник этого? Не тот ли, кто сотворил и
привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. Положим, что
бытие от случая; от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю, кто
же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально?
Другой ли кто, или случай? Конечно другой, а не случай. Кто же этот другой,
кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем
врожденный разум -- этот первоначальный в нас и всем данный закон!
Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности,
никто из людей никогда не находил и, конечно, не найдет. А если и найдет
когда-нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют об этом желающие. Найдет
же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и
наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к
Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма
любомудром учении, по которому познаем некогда, насколько сами познаны (I
Кор. 13, 12). А что в нынешней жизни достигает до нас, есть тонкая струя и
как бы малый отблеск великого света.
Поэтому, если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал, то
познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно с другим,
не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое
превосходство признано совершенным, не как действительно совершенное, но как
измеряемое силами ближнего. Поэтому Енос начал призывать Господа (Быт. 4,
26), и заслугу его составляло упование, и упование не относительно ведения,
но призывания. Енох же взят (Быт. 5, 24), но постиг ли естество Божие, или
еще постигнет, -- это неизвестно. И в Ное, которому вверено было -- целый
мир, или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно
преимущество -- богоугодность (Быт. 6, 5). И великий патриарх Авраам, хотя
оправдался верой и принес необычайную жертву -- образ великой Жертвы, однако
же Бога видел не как Бога, но напитал как человека и похвален как почтивший,
сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лестницу и восхождение ангелов,
он таинственно помазует столп (может быть, знаменуя помазанный на нас
Камень), дает месту, в честь Явившегося на нем, наименование: дом Божий
(Быт. 28, 17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба
у Бога с человеком, или ею означается, может быть, приравнение человеческой
добродетели к Богу), носит на теле знамения борьбы, показывающие, что
сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает
изменение в имени, из Иакова переименован Израилем (подлинно великое и
досточестное имя!); но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он
был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, до сих пор не похвалился, что
всецело объявил естество Божие или образ Божий. И Илии не ветер сильный, не
огонь, не землетрясение, как знаем из истории (3 Цар. 19, 12), но небольшая
прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не
естества. Какому же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу,
означая этим в праведнике нечто сверхчеловеческое. Не удивительны ли для
тебя -- сперва судья Маное, а потом ученик Петр? Но один не выносит
лицезрения явившегося ему Бога и говорит: погибли мы, жена, потому что
видели Бога (Суд. 13, 22), чем показывает, что для человека невместимо Божие
даже явление, не только естество, а Петр не пускал в корабль явившегося
Христа и отсылал от себя (Лук. 5, 3--8), хотя был горячее других в познании
Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Матф.
16, 16--19). Что скажем об Исайе, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн,
и о прочих Пророках? Один из них видел Господа Саваофа. сидящего на престоле
славы, окруженного, славимого и закрываемого шестикрылыми серафимами, видел,
как его самого очищали углем и подготавливали к пророчеству (Ис. 6, 1--7).
Другой описывает колесницу Божию -- херувимов, и над ними престол, и над
престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и
действия (Иез. 1, 22--27), и не умею сказать, было ли это дневное явление,
удобо-созерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или
представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как
настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества -- сие известно только
Богу Пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о
которых у нас слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совете
и сущности Господа (Иер. 23, 18); никто не видел и не поведал естества
Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и
шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то,
может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только этого касалась
тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно, то и мы почтим
молчанием, выслушав же самого Павла, который говорит: отчасти познаем и
отчасти пророчествуем (1 Кор. 13, 9). Так и подобно этому сознается тот, кто
не невежда в познании (2 Кор. 11,6), кто угрожает представить
доказательство, что говорит в нем Христос (2 Кор. 13, 3), так сознается
великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как
простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зеркал и
гаданий (1 Кор. 13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль,
что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы,
что об этом же самом, а не о чем ином может быть сказано: не можете вместить
ныне (Иоан. 16, 12), чем само Слово давало понять, что со временем сможем
вместить и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий
глас истины, признал невозможным самому миру вместить (Иоан. 21, 25).
Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как
бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческой мудростью ловим
видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами
или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем,
неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти
насколько-нибудь ближе к истине и запечатлеть в уме чистые его
представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее, ведет к
большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и
самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума, и не дает ему
стремиться вперед, подобно тому как браздами вдруг сдерживают несущихся
коней и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так Соломон, который
до избыточности был умудрен более всех, и до него живших и ему современных,
получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3
Цар. 4, 29), чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и
почти концом мудрости считает найти, насколько она удалилась от него (Еккл.
7, 24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю естество Божие
(он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божий, но
поскольку не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку
любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается
для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! о, если бы и со мной было
то же!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и
глубиной (Римл. 11, 33) и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь
почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божий бездной великою
(Пс. 35, 7), в которой нельзя достать основания ни мерой, ни чувством, то
говорит, что дивно для него ведение и от состава его, и высоко, нежели
насколько простираются его силы и его объем (Пс. 138, 6).
Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе самому, рассмотрю
вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в
нас, что за движение? Как бессмертное соединено со смертным? Как проливаюсь
я долу и возношусь горе? Как обращается во мне душа, дает жизнь и сама
участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы, и неопределима, и в
нас пребывает, и все обходит в быстроте своего стремления и течения? Как
сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит с самими
предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде
этого, как в художнической храмине природы производится и первоначальное
наше созидание и составление, и окончательное образование и усовершение?
Какое это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к
первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа
словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и
детей, связующая их любовью? Как виды (тварей) постоянны и не сходятся в
отличительных признаках? Как, при таком их множестве, особенности неделимых
неуловимы? Как одно и то же живое существо вместе смертно и бессмертно, --
смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, -- и бессмертно,
потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит,
как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна.
Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их
стройности, тогда какони, по закону и соразмерности природы, сообразно
нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собой, одни
выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют
других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки
переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во
взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем
воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми
предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним
время,-- в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой
быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения;
много о прочих чувствах, которые служат какими-то, несозерцаемыми для ума,
приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сновидениях, о
памяти и воспоминаниях, о рассудке, раздражительности и пожелании, короче
говоря, обо всем, что населяет этот малый мир -- человека.
Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и
друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания,
местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами,
другие по одиночке; одни травоядны, другие плотоядны; одни свирепы, другие
кротки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и
любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие
вовсе бессмысленны и не переимчивы; одни имеют большое число чувств, другие
меньшее; одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные
весьма быстры; одни отличаются и величиной и красотой, или чем-нибудь одним,
а другие или весьма малы, или очень безобразны, или то и другое; одни
крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны,
иные неосторожны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно не
деятельны и беспечны? И еще кроме этого, отчего одни пресмыкаются по земле,
другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни
чистоплотны, другие неопрятны; одни живут попарно, другие нет; одни
целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие не плодовиты; одни
долговечны, другие маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать
все в подробности.
Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по
влажной стихии, дышат собственным воздухом, а в нашем воздухе подвергаются
той же опасности, какой мы -- в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения,
величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и
разлучения, свойства, почти близкие к свойствам животных земных, а у иных
даже общие, и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.
Рассмотри также стада птиц непевчих и певчих, разнообразие в их виде и
цвете. Какая причина сладкопения у птиц певчих, и от кого это? Кто дал
кузнечику цевницу на груди? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на ветвях
деревьев, когда, возбужденные в полдень солнцем, наполняют они звуками леса
и сопровождают пением путника? Кто сплетает песнь лебедю, когда
распростирает он крылья по воздуху, и ими свиряя, выводит как бы мерный
стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется
искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская
птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего, или, как
говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою
красоту), с величавой поступью, вытянув шею и развернув кругообразно
блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою напоказ
любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря:
кто дал женам ткания мудрость или испещрения хитрость (Иов. 38, 36)? Но это
естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и
простирается даже к небесному. Подивись лучше природной смышленности
бессловесных, и если можешь, представь на это свои объяснения. Как у птиц
гнезда (будут ли это камни, дерева или кровли) устроены безопасно и вместе
красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько
трудолюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиугольных чашечек,
обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух
чашечках пересекаются под прямым углом. И все это с таким искусством делают
пчелы в темных ульях, когда их постройки не видимы. А пауки из тонких и
почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ,
неприметных для взора, ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им
честным жилищем и ловили немощных для пищи. Производил ли что подобное какой
Евклид, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над
доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения
войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и
разнообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксисы,
Полигноты, Парразии, Аглаофоны, умеющие отлично живописать и ваять красоту?
Сравнится ли Кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом
в дар невесте, или Критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески,
нераспутываемый лабиринт, который, по ухищрению искусства, неоднократно
возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и
сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том,
что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о
строгом порядке дел.
А если доступны тебе причины этого, и ты познал, сколько в этом разума;
то рассмотри различия растений, до искусственности, примечаемой в листах, по
которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезнее для плодов.
Рассмотри разнообразие и богатство самих плодов, особенно же
преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков,
цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и
качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней.
Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все, и что нужно для тебя,
и что служит к твоему удовольствию, чтоб ты, сверх прочего, из самих
благодеяний познал Бога и из своих потребностей приобрел больше сведений о
себе самом.
После этого пройди широту и долготу общей всем матери -- земли, обойди
морские заливы, соединяемые друг с другом и с сушей, красота лесов, реки,
обильные и неиссякающие источники не только холодных и годных для питья вод,
текущих поверх земли, но и тех, которые под землей пробираются по каким-то
расселинам, и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или
оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются
понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах
доставляют различных свойств теплые бани -- это безвозмездное и
самосоставное врачевание. Скажи, как и откуда это? Что значит эта великая и
безыскусственная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что
рассматривать во взаимном отношении или в отдельности. Отчего стоит земля
твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у нее опора? Ибо разум не
находит, на чем бы утверждаться этому, кроме Божией воли. Отчего земля то
поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно,
часто и постепенно меняет свои положения, и тем богаче удовлетворяет нашим
нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ
человеческих, или необитаема, поскольку перерезывается хребтами гор или иным
чем отсекается и отходит для иного назначения, -- везде служит самым ясным
доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня
величина, я стал бы дивиться кротости, как оно и ничем не связано, и стоит в
своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я стал бы дивиться
его величине. Поскольку же удивляет тем и другим; то восхвалю силу, какая
видна втом и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и
воздымается и стоит в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и
принимает в себя все реки, и не прибывает, по преизбытку ли своей величины,
или, не знаю, какую еще сказать на это причину? Почемудля него -- столь
огромной стихии, пределом -- песок? Что могут на это сказать естествословы,
мудрые в пустом, которые действительно меряют море малой чашей, то есть
предмет великий -- своими понятиями? Не лучше ли мне кратко
полюбомуд-рствовать об этом из Писания, так как это и убедительнее, и вернее
длинных рассуждений? Черту провел над поверхностью воды (Иов. 26, 10). Вот
узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумляешься ли мыслью,
смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его
нужд и сообщения были связаны и суша и море, чтоб отдаленное между собой по
природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников
какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что
исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им
беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей -- и море не
переполняется и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего
эта разница, что одни растения орошаются сверху, другие получают воду через
корни? -- Да наслажусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых
Богом!
Теперь, оставив землю и земное, чтоб слово у меня шло порядком, воспари
на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на само небо, выше
неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко; но
прострется, впрочем, не сверх позволенного. Кто разлил воздух-- это обильное
и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям,
которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне
приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере
воздух -- эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров, воздух,
который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать,
соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела и с которым слово, в котором
свет и освещаемое, а также и зрение, через него протекающее? Рассмотри и то,
что далее воздуха? Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область,
какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто
же, по Писанию, рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед (Иов. 38, 28,
29)? Кто заключает воду в облаках (Иов. 26, 28)? Кто часть ее остановил на
облаках (не чудно ли видеть текучее вещество, удерживаемое словом!) и другую
изливает на лицо земли и сеет благовремен-но и в должной мере, не оставляя и
всей влажной сущности свободной и неудержимой (довольно и при Ное бывшего
очищения, притом Нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее
совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)?
Сказано: если затворит небо, кто откроет (Иов. 12, 14), и если откроет
отверстия небесные (Мал. 3, 10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и
другого, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам?
Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремит
с земли, хотя не блещет и малыми искрами истины? Причиной этого назовешь ли
какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое-нибудь
сгущение воздуха, или сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение --
гром? Или назовешь какой-нибудь сжатый и потом не находящий себе выхода
ветер, который, будучи сжимаемым, блистает молнией и, вырываясь, издает
гром?
Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со
мной неба и небесного? Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если
только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал
способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным
земному, не знающим даже и этого самого -- своего незнания? Кто округлил
небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое само небо и звезды?
Можешь ли сказать это ты, человек высокопарный, который не знает и того, что
у него под ногами, не может привести в меру себя самого, а любопытствует о
том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что
постигнуты тобой круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения
звезд и солнца, какие-то части и их подразделения и все то, за что
превозносишь ты чудную науку свою, но это не уразумение еще сущего, а только
наблюдение за каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением,
приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и
возвеличенное именем науки; так, видоизменения Луны стали известными для
многих, и зрение1 принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом
и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи, какая причина такого
устройства и движения? Отчего Солнце поставлено в знамение целой Вселенной и
перед взором всякого, как вождь сонма, светлостью своей затмевающий прочие
звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему
доказательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же Солнце
превосходит их светом, и звезды не видимы, как скоро восходят вместе с
Солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу
заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (Пс. 18, 6); такова
его сила, что от края до края все объемлет своей теплотой, и ничто не может
не ощущать его, напротив, все им исполняется, и зрение -- светом, и телесное
естество -- теплотой, между тем как оно согревает, но не сжигает, по причине
своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и
всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты об этой мысли? Солнце в чувственном
то же, что Бог в мысленном, сказал один из ненаших. Оно просвещает взор, как
Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем
первоначально приведено Солнце в движение? Чем непрестанно движется и
вращается оно -- неизменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное,
неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы,
живородящее, никогда не прекращающее ни движений, ни благодеяний своих? Как
творит оно день на земле и ночь под землей? Или не знаю, как надобно
выразиться, смотря на солнце. Что значит это прибавление и убавление дней и
ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве?
Как солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и
удаляются, и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся,
сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно
между собой сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и
ночам, чтобы внезапностью своей не произвести скорбного ощущения? Но оставим
Солнце. Познал ли ты естество и видоизменения Луны, меру света ее и пути? И
как солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает
смелость зверям, другое восстанавливает человека на дело, что когда наиболее
полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Можешьли ты связатьузел Хима и
разрешить узы Кесиль (Иов. 38, 31), как и исчислить множество звезд и всех
их именами назвать (Пс. 146, 4), как знающий различие каждой звезды и чин ее
движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу
и тварь вооружаешь на Творца?
* Опыт.
Что скажем? Остановить ли нам слово здесь -- на веществе и видимом? Или
поскольку Моисеева скиния наименована в Слове противообразным целого мира,
то есть совокупности видимого и невидимого (Евр. 9, 24), то, проникнув за
первую завесу и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая -- в
мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и не телесно, не можем
видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и духом, или и
действительно таково. Ибо говорится, что творит Ангелами Своими духов и
служителями Своими огонь пылающий (Пс. 106, 4), разве творить значит здесь
не более как сохранять в подчинении закону, по которому созданы; духом же и
художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все
движется и управляется? Кто же художник этого? Не тот ли, кто сотворил и
привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. Положим, что
бытие от случая; от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю, кто
же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально?
Другой ли кто, или случай? Конечно другой, а не случай. Кто же этот другой,
кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем
врожденный разум -- этот первоначальный в нас и всем данный закон!
Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности,
никто из людей никогда не находил и, конечно, не найдет. А если и найдет
когда-нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют об этом желающие. Найдет
же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и
наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к
Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма
любомудром учении, по которому познаем некогда, насколько сами познаны (I
Кор. 13, 12). А что в нынешней жизни достигает до нас, есть тонкая струя и
как бы малый отблеск великого света.
Поэтому, если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал, то
познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно с другим,
не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое
превосходство признано совершенным, не как действительно совершенное, но как
измеряемое силами ближнего. Поэтому Енос начал призывать Господа (Быт. 4,
26), и заслугу его составляло упование, и упование не относительно ведения,
но призывания. Енох же взят (Быт. 5, 24), но постиг ли естество Божие, или
еще постигнет, -- это неизвестно. И в Ное, которому вверено было -- целый
мир, или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно
преимущество -- богоугодность (Быт. 6, 5). И великий патриарх Авраам, хотя
оправдался верой и принес необычайную жертву -- образ великой Жертвы, однако
же Бога видел не как Бога, но напитал как человека и похвален как почтивший,
сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лестницу и восхождение ангелов,
он таинственно помазует столп (может быть, знаменуя помазанный на нас
Камень), дает месту, в честь Явившегося на нем, наименование: дом Божий
(Быт. 28, 17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба
у Бога с человеком, или ею означается, может быть, приравнение человеческой
добродетели к Богу), носит на теле знамения борьбы, показывающие, что
сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает
изменение в имени, из Иакова переименован Израилем (подлинно великое и
досточестное имя!); но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он
был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, до сих пор не похвалился, что
всецело объявил естество Божие или образ Божий. И Илии не ветер сильный, не
огонь, не землетрясение, как знаем из истории (3 Цар. 19, 12), но небольшая
прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не
естества. Какому же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу,
означая этим в праведнике нечто сверхчеловеческое. Не удивительны ли для
тебя -- сперва судья Маное, а потом ученик Петр? Но один не выносит
лицезрения явившегося ему Бога и говорит: погибли мы, жена, потому что
видели Бога (Суд. 13, 22), чем показывает, что для человека невместимо Божие
даже явление, не только естество, а Петр не пускал в корабль явившегося
Христа и отсылал от себя (Лук. 5, 3--8), хотя был горячее других в познании
Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Матф.
16, 16--19). Что скажем об Исайе, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн,
и о прочих Пророках? Один из них видел Господа Саваофа. сидящего на престоле
славы, окруженного, славимого и закрываемого шестикрылыми серафимами, видел,
как его самого очищали углем и подготавливали к пророчеству (Ис. 6, 1--7).
Другой описывает колесницу Божию -- херувимов, и над ними престол, и над
престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и
действия (Иез. 1, 22--27), и не умею сказать, было ли это дневное явление,
удобо-созерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или
представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как
настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества -- сие известно только
Богу Пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о
которых у нас слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совете
и сущности Господа (Иер. 23, 18); никто не видел и не поведал естества
Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и
шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то,
может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только этого касалась
тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно, то и мы почтим
молчанием, выслушав же самого Павла, который говорит: отчасти познаем и
отчасти пророчествуем (1 Кор. 13, 9). Так и подобно этому сознается тот, кто
не невежда в познании (2 Кор. 11,6), кто угрожает представить
доказательство, что говорит в нем Христос (2 Кор. 13, 3), так сознается
великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как
простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зеркал и
гаданий (1 Кор. 13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль,
что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы,
что об этом же самом, а не о чем ином может быть сказано: не можете вместить
ныне (Иоан. 16, 12), чем само Слово давало понять, что со временем сможем
вместить и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий
глас истины, признал невозможным самому миру вместить (Иоан. 21, 25).
Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как
бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческой мудростью ловим
видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами
или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем,
неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти
насколько-нибудь ближе к истине и запечатлеть в уме чистые его
представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее, ведет к
большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и
самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума, и не дает ему
стремиться вперед, подобно тому как браздами вдруг сдерживают несущихся
коней и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так Соломон, который
до избыточности был умудрен более всех, и до него живших и ему современных,
получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3
Цар. 4, 29), чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и
почти концом мудрости считает найти, насколько она удалилась от него (Еккл.
7, 24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю естество Божие
(он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божий, но
поскольку не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку
любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается
для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! о, если бы и со мной было
то же!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и
глубиной (Римл. 11, 33) и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь
почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божий бездной великою
(Пс. 35, 7), в которой нельзя достать основания ни мерой, ни чувством, то
говорит, что дивно для него ведение и от состава его, и высоко, нежели
насколько простираются его силы и его объем (Пс. 138, 6).
Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе самому, рассмотрю
вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в
нас, что за движение? Как бессмертное соединено со смертным? Как проливаюсь
я долу и возношусь горе? Как обращается во мне душа, дает жизнь и сама
участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы, и неопределима, и в
нас пребывает, и все обходит в быстроте своего стремления и течения? Как
сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит с самими
предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде
этого, как в художнической храмине природы производится и первоначальное
наше созидание и составление, и окончательное образование и усовершение?
Какое это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к
первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа
словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и
детей, связующая их любовью? Как виды (тварей) постоянны и не сходятся в
отличительных признаках? Как, при таком их множестве, особенности неделимых
неуловимы? Как одно и то же живое существо вместе смертно и бессмертно, --
смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, -- и бессмертно,
потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит,
как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна.
Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их
стройности, тогда какони, по закону и соразмерности природы, сообразно
нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собой, одни
выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют
других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки
переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во
взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем
воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми
предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним
время,-- в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой
быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения;
много о прочих чувствах, которые служат какими-то, несозерцаемыми для ума,
приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сновидениях, о
памяти и воспоминаниях, о рассудке, раздражительности и пожелании, короче
говоря, обо всем, что населяет этот малый мир -- человека.
Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и
друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания,
местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами,
другие по одиночке; одни травоядны, другие плотоядны; одни свирепы, другие
кротки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и
любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие
вовсе бессмысленны и не переимчивы; одни имеют большое число чувств, другие
меньшее; одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные
весьма быстры; одни отличаются и величиной и красотой, или чем-нибудь одним,
а другие или весьма малы, или очень безобразны, или то и другое; одни
крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны,
иные неосторожны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно не
деятельны и беспечны? И еще кроме этого, отчего одни пресмыкаются по земле,
другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни
чистоплотны, другие неопрятны; одни живут попарно, другие нет; одни
целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие не плодовиты; одни
долговечны, другие маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать
все в подробности.
Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по
влажной стихии, дышат собственным воздухом, а в нашем воздухе подвергаются
той же опасности, какой мы -- в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения,
величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и
разлучения, свойства, почти близкие к свойствам животных земных, а у иных
даже общие, и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.
Рассмотри также стада птиц непевчих и певчих, разнообразие в их виде и
цвете. Какая причина сладкопения у птиц певчих, и от кого это? Кто дал
кузнечику цевницу на груди? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на ветвях
деревьев, когда, возбужденные в полдень солнцем, наполняют они звуками леса
и сопровождают пением путника? Кто сплетает песнь лебедю, когда
распростирает он крылья по воздуху, и ими свиряя, выводит как бы мерный
стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется
искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская
птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего, или, как
говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою
красоту), с величавой поступью, вытянув шею и развернув кругообразно
блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою напоказ
любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря:
кто дал женам ткания мудрость или испещрения хитрость (Иов. 38, 36)? Но это
естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и
простирается даже к небесному. Подивись лучше природной смышленности
бессловесных, и если можешь, представь на это свои объяснения. Как у птиц
гнезда (будут ли это камни, дерева или кровли) устроены безопасно и вместе
красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько
трудолюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиугольных чашечек,
обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух
чашечках пересекаются под прямым углом. И все это с таким искусством делают
пчелы в темных ульях, когда их постройки не видимы. А пауки из тонких и
почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ,
неприметных для взора, ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им
честным жилищем и ловили немощных для пищи. Производил ли что подобное какой
Евклид, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над
доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения
войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и
разнообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксисы,
Полигноты, Парразии, Аглаофоны, умеющие отлично живописать и ваять красоту?
Сравнится ли Кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом
в дар невесте, или Критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески,
нераспутываемый лабиринт, который, по ухищрению искусства, неоднократно
возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и
сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том,
что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о
строгом порядке дел.
А если доступны тебе причины этого, и ты познал, сколько в этом разума;
то рассмотри различия растений, до искусственности, примечаемой в листах, по
которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезнее для плодов.
Рассмотри разнообразие и богатство самих плодов, особенно же
преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков,
цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и
качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней.
Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все, и что нужно для тебя,
и что служит к твоему удовольствию, чтоб ты, сверх прочего, из самих
благодеяний познал Бога и из своих потребностей приобрел больше сведений о
себе самом.
После этого пройди широту и долготу общей всем матери -- земли, обойди
морские заливы, соединяемые друг с другом и с сушей, красота лесов, реки,
обильные и неиссякающие источники не только холодных и годных для питья вод,
текущих поверх земли, но и тех, которые под землей пробираются по каким-то
расселинам, и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или
оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются
понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах
доставляют различных свойств теплые бани -- это безвозмездное и
самосоставное врачевание. Скажи, как и откуда это? Что значит эта великая и
безыскусственная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что
рассматривать во взаимном отношении или в отдельности. Отчего стоит земля
твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у нее опора? Ибо разум не
находит, на чем бы утверждаться этому, кроме Божией воли. Отчего земля то
поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно,
часто и постепенно меняет свои положения, и тем богаче удовлетворяет нашим
нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ
человеческих, или необитаема, поскольку перерезывается хребтами гор или иным
чем отсекается и отходит для иного назначения, -- везде служит самым ясным
доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня
величина, я стал бы дивиться кротости, как оно и ничем не связано, и стоит в
своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я стал бы дивиться
его величине. Поскольку же удивляет тем и другим; то восхвалю силу, какая
видна втом и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и
воздымается и стоит в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и
принимает в себя все реки, и не прибывает, по преизбытку ли своей величины,
или, не знаю, какую еще сказать на это причину? Почемудля него -- столь
огромной стихии, пределом -- песок? Что могут на это сказать естествословы,
мудрые в пустом, которые действительно меряют море малой чашей, то есть
предмет великий -- своими понятиями? Не лучше ли мне кратко
полюбомуд-рствовать об этом из Писания, так как это и убедительнее, и вернее
длинных рассуждений? Черту провел над поверхностью воды (Иов. 26, 10). Вот
узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумляешься ли мыслью,
смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его
нужд и сообщения были связаны и суша и море, чтоб отдаленное между собой по
природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников
какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что
исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им
беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей -- и море не
переполняется и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего
эта разница, что одни растения орошаются сверху, другие получают воду через
корни? -- Да наслажусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых
Богом!
Теперь, оставив землю и земное, чтоб слово у меня шло порядком, воспари
на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на само небо, выше
неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко; но
прострется, впрочем, не сверх позволенного. Кто разлил воздух-- это обильное
и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям,
которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне
приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере
воздух -- эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров, воздух,
который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать,
соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела и с которым слово, в котором
свет и освещаемое, а также и зрение, через него протекающее? Рассмотри и то,
что далее воздуха? Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область,
какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто
же, по Писанию, рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед (Иов. 38, 28,
29)? Кто заключает воду в облаках (Иов. 26, 28)? Кто часть ее остановил на
облаках (не чудно ли видеть текучее вещество, удерживаемое словом!) и другую
изливает на лицо земли и сеет благовремен-но и в должной мере, не оставляя и
всей влажной сущности свободной и неудержимой (довольно и при Ное бывшего
очищения, притом Нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее
совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)?
Сказано: если затворит небо, кто откроет (Иов. 12, 14), и если откроет
отверстия небесные (Мал. 3, 10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и
другого, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам?
Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремит
с земли, хотя не блещет и малыми искрами истины? Причиной этого назовешь ли
какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое-нибудь
сгущение воздуха, или сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение --
гром? Или назовешь какой-нибудь сжатый и потом не находящий себе выхода
ветер, который, будучи сжимаемым, блистает молнией и, вырываясь, издает
гром?
Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со
мной неба и небесного? Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если
только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал
способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным
земному, не знающим даже и этого самого -- своего незнания? Кто округлил
небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое само небо и звезды?
Можешь ли сказать это ты, человек высокопарный, который не знает и того, что
у него под ногами, не может привести в меру себя самого, а любопытствует о
том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что
постигнуты тобой круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения
звезд и солнца, какие-то части и их подразделения и все то, за что
превозносишь ты чудную науку свою, но это не уразумение еще сущего, а только
наблюдение за каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением,
приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и
возвеличенное именем науки; так, видоизменения Луны стали известными для
многих, и зрение1 принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом
и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи, какая причина такого
устройства и движения? Отчего Солнце поставлено в знамение целой Вселенной и
перед взором всякого, как вождь сонма, светлостью своей затмевающий прочие
звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему
доказательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же Солнце
превосходит их светом, и звезды не видимы, как скоро восходят вместе с
Солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу
заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (Пс. 18, 6); такова
его сила, что от края до края все объемлет своей теплотой, и ничто не может
не ощущать его, напротив, все им исполняется, и зрение -- светом, и телесное
естество -- теплотой, между тем как оно согревает, но не сжигает, по причине
своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и
всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты об этой мысли? Солнце в чувственном
то же, что Бог в мысленном, сказал один из ненаших. Оно просвещает взор, как
Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем
первоначально приведено Солнце в движение? Чем непрестанно движется и
вращается оно -- неизменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное,
неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы,
живородящее, никогда не прекращающее ни движений, ни благодеяний своих? Как
творит оно день на земле и ночь под землей? Или не знаю, как надобно
выразиться, смотря на солнце. Что значит это прибавление и убавление дней и
ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве?
Как солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и
удаляются, и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся,
сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно
между собой сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и
ночам, чтобы внезапностью своей не произвести скорбного ощущения? Но оставим
Солнце. Познал ли ты естество и видоизменения Луны, меру света ее и пути? И
как солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает
смелость зверям, другое восстанавливает человека на дело, что когда наиболее
полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Можешьли ты связатьузел Хима и
разрешить узы Кесиль (Иов. 38, 31), как и исчислить множество звезд и всех
их именами назвать (Пс. 146, 4), как знающий различие каждой звезды и чин ее
движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу
и тварь вооружаешь на Творца?
* Опыт.
Что скажем? Остановить ли нам слово здесь -- на веществе и видимом? Или
поскольку Моисеева скиния наименована в Слове противообразным целого мира,
то есть совокупности видимого и невидимого (Евр. 9, 24), то, проникнув за
первую завесу и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая -- в
мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и не телесно, не можем
видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и духом, или и
действительно таково. Ибо говорится, что творит Ангелами Своими духов и
служителями Своими огонь пылающий (Пс. 106, 4), разве творить значит здесь
не более как сохранять в подчинении закону, по которому созданы; духом же и