Страница:
постоянно становятся всех ближе к алтарю, покорные велениям своей природы.
Во-первых, позвольте спросить: кто такие были основатели христианства? Люди
удивительно простодушные, жестокие враги всякой учености. Засим, среди
глупцов всякого рода наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет
христианское благочестие. Они расточают свое имение, не обращают внимания на
обиды, позволяют себя обманывать, не знают различия между друзьями и
врагами, в ужасе бегут от наслаждений, предаются постам, бдениям, трудам,
презирают жизнь и стремятся единственно к смерти, коротко говоря, -- во всем
действуют наперекор здравому смыслу, словно душа их обитает не в теле, но
где-то в ином месте. Что ж это такое, если не помешательство? Удивляться ли
после того, что апостолов принимали порою за пьяных и что Павел показался
безумным судье Фесту. Но поскольку я уж начала рассуждать, то продолжу и
докажу вам, что блаженство, которого христиане стараются достигнуть ценою
стольких мучений и трудов, есть не иное что, как некая разновидность
безумия. Не гневайтесь на мои слова и лучше постарайтесь уразуметь их.
Во-первых, христиане согласны с учениками Платона в том, что душа
человеческая скована цепями тела, увязла в нем, словно в грязи, и именно
поэтому не способна постигнуть истину и насладиться ею. Сам Платон определил
философию как размышление о смерти, ибо подобно этой последней философия
поднимает душу над видимыми, телесными вещами. Мы привыкли называть человека
здоровым, пока душа его должным образом пользуется телесными органами; когда
же, порвав свои путы, она пытается обрести свободу и словно замышляет побег
из темницы, то мы называем такое состояние помешательством. Если означенные
явления вызваны болезнью либо повреждением внутренних органов, никто не
усомнится в том, что это безумие. И, однако, мы видим, что люди, охваченные
подобным безумием, предсказывают будущее, знают чужеземные языки и науки,
которых никогда прежде не изучали, и вообще представляются во многих
отношениях существами как бы божественными. Все это, без сомнения,
приходится объяснять тем, что душа, частично освобожденная от власти тела,
проявляет свою природную силу. Здесь же, как я полагаю, таится и причина
того, что умирающие, как бы вдохновленные божественным дуновением, изрекают
порой поразительные вещи. Если благочестие и не вполне совпадает с
вышеописанной разновидностью безумия, то все же столь близко с нею
соприкасается, что большинство людей почитает набожность простым
помешательством, особенно когда видит тех немногих, которые всей своей
жизнью столь резко отличаются от прочих смертных. Сходным образом в
известной аллегории Платона люди, сидящие скованными в пещере, созерцают
только тени и подобия вещей. Один из узников выбегает наружу, видит самые
вещи и, воротившись обратно в пещеру, начинает убеждать остальных, что они
заблуждаются и ничего не знают, кроме теней. Мудрец скорбит об их безумии,
ибо они упорно держатся за свою ошибку, а они в свой черед издеваются над
ним, как над помешанным, и изгоняют его. Вот точно так же люди, занятые
одними телесными вещами, склонны думать, что ничего другого не существует.
Напротив, благочестивые праведники презирают все, имеющее отношение к телу,
и стремятся лишь к созерцанию невидимого мира. Первые больше всего помышляют
о собирании богатств, затем -- об удовлетворении своих телесных нужд и лишь
в самую последнюю очередь -- о своей душе, если только вообще допускают ее
существование, веря лишь в то, что доступно глазу. Вторые поступают как раз
наоборот: прежде всего думают о боге, субстанции простейшей и
неизменней-шей, затем помышляют о своей душе, которая всего ближе к
божеству, но не желают заботиться о теле, презирают деньги, словно мякину,
и, едва завидев их, обращаются в бегство. Если иногда, по необходимости, им
приходится заниматься житейскими делами, они едва справляются с отвращением,
относясь к своей собственности так, точно она не принадлежит им вовсе. Даже
в малых вещах разительно сказывается различие между людьми, живущими по
уставам мира сего, и благочестивыми праведниками.
Хотя все чувственные способности зависят от тела, есть между ними
такие, которые кажутся грубее других. Таковы осязание, слух, зрение,
обоняние, вкус. Другие -- гораздо более независимы, например, память,
рассудок, воля. Праведники, со всею силою души устрмляясь к тому, что не
имеет ничего общего с внешним миром, становятся тупыми и бесчувственными к
телесным впечатлениям. И, напротив, заурядные люди наибольшее значение
придают внешним чувствам и наименьшее -- внутренним. Этим объясняется, между
прочим, и то, что многие святые мужи, случалось, пили вместо вина масло.
Среди страстей и душевных чувствований есть также такие, которые кажутся
особенно телесными, как, например, плотское вожделение, голод, сонливость,
гнев, гордость, зависть. Праведники ведут с ними непримиримую войну, а толпа
уверена, что без них и прожить невозможно. Кроме того, существуют страсти,
так сказать, нейтральные, словно бы естественные; таковы любовь к отечеству,
нежность к детям, к родителям, к друзьям. Толпа платит всему этому немалую
дань, но праведники всячески стараются изгнать из своей души все названные
склонности или, по крайней мере, сообщают им духовный характер, так что даже
отца своего любят уже не как отца (ибо что он породил на свет, кроме тела?
да и тем обязан не себе самому, а Богу-Творцу), но как славного мужа, в коем
отраженно сияет образ верховного разума, называемого ими верховным благом.
Вне этого блага они не знают ничего, достойного любви и стремлений.
Этим правилом руководствуются люди благочестивые и во всех прочих
житейских делах: ежели они не совсем презирают какую-либо видимую вещь, то
все же ценят ее гораздо ниже того, что недоступно оку. Они различают плоть и
дух даже в таинствах и в других церковных обрядах. Так, они не верят, в
отличие от большинства людей, будто пост состоит только в воздержании от
мяса и отказа от вечерней трапезы, но проповедуют пост духовный,
заключающийся в умерщвлении страстей, подавлении гнева, и гордости, дабы
дух, не удручаемый бременем плоти, мог с тем большей силой устремиться к
познанию небесных благ. Так же мыслят они и об евхаристии: если обрядом
причастия, говорят они, и не следует пренебрегать, то все же он не столь
спасителен, как это обычно полагают. Он даже может сделаться вредным, если в
нем не будет духа, то есть воспоминания о тех событиях, кои изображаются при
помощи чувственных знамений. Знамения же напоминают нам о смерти Иисуса
Христа, и христиане обязаны подражать этой смерти, укрощая, подавляя и
словно погребая свои страсти, дабы воскреснуть для новой жизни и соединиться
со Христом Иисусом, соединяясь в то же время друг с другом. Такова жизнь,
таковы постоянные помышления праведников. Напротив, толпа не видит в
богослужении ничего, кроме обязанности становиться поближе к алтарю,
прислушиваться к гудению голосов и глазеть на обряды.
Не только в указанных мной для примера случаях, но и во всех
обстоятельствах жизни убегает праведник от всего, что связано с телом, и
стремится к вечному, невидимому и духовному. И так как отсюда рождаются
постоянные несогласия между ним и остальными людьми, он упрекает их в
безумии, а они отвечают ему тем же. Я же полагаю, что название безумца
больше подобает праведникам, нежели толпе.
Дабы это стало еще очевиднее, я, согласно моему обещанию, в немногих
словах докажу, что награда, обещанная праведникам, есть не что иное, как
своего рода помешательство. Еще Платон имел в виду нечто подобное, когда
написал, что "неистовство дарует влюбленным наивысшее блаженство". В самом
деле, кто страстно любит другого, тот живет уже не в себе, но в любимом
предмете и, чем более он от себя удаляется, дабы прилепиться душою к этому
предмету, тем более ликует. Но когда душа словно бы покинула тело и уже не в
силах управлять телесными членами, то как прикажете назвать такое состояние,
если не исступлением? Это подтверждают и общераспространенные поговорки: "Он
вне себя", "Он вышел из себя", "Он пришел в себя". Далее, чем совершеннее
любовь, тем сильнее неистовство и тем оно блаженнее. А теперь задумаемся,
какова та небесная жизнь, к которой с такими усилиями стремятся
благочестивые сердца? Их дух, мощный и победоносный, должен поглотить тело.
Ему тем легче будет совершить это, что тело, очищенное и ослабленное всей
предыдущей жизнью, уже подготовлено к подобному превращению. А затем и самый
дух этот будет поглощен бесконечно более могущественным верховным разумом, и
тогда человек, оказавшись всецело вне себя, ощутит несказуемое блаженство и
приобщится к верховному благу, все в себя вобравшему. Хотя блаженство это
может стать совершенным лишь в миг, когда усопшие души, соединившись с
прежними своими телами, получат бессмертие, однако, поскольку жизнь
праведников есть лишь тень вечной жизни и непрестанное размышление о ней, им
позволено бывает заранее отведать обещанной награды и ощутить ее
благоухание, И одна эта малая капля из источника вечного блаженства
превосходит все телесные наслаждения в их совокупности, все утехи, доступные
смертным. Вот в какой мере духовное превосходит телесное, а невидимое
возвышается над видимым! Именно об этом вещал пророк, говоря: "Не видел того
глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил
Бог любящим Его". Такова эта частица Мории, которая не отъемлется при
разлучении с жизнью, но, напротив, безмерно возрастает. Эта малая капля
трижды блаженной Глупости достается на земле лишь немногим. Они уподобляются
безумцам, говорят несвязно, не обычными человеческими словами, но издавая
звуки, лишенные смысла, и строят какие-то удивительные гримасы. Они то
веселы, то печальны, то льют слезы, то смеются, то вздыхают и вообще
постоянно пребывают вне себя. Очнувшись, они говорят, что сами не знают, где
были -- в теле своем или вне тела, бодрствовали или спали; они не помнят,
что слышали, что видели, что говорили, что делали, все случившееся
представляется им как бы в дымке тумана или сновидения. Одно они знают
твердо: беспамятствуя и безумствуя, они были счастливы. Поэтому они скорбят
о том, что снова образумились, и ничего другого не желают, как вечно
страдать подобного рода сумасшествием. Таково скудное предвкушение вечного
блаженства.
Впрочем, мне уже давно пора кончать: я позабыла всякую меру и границу.
Ежели сказала я что-нибудь слишком, на ваш взгляд, дерзновенное, то
вспомните, что это сказано Глупостью и вдобавок женщиной. Не забывайте также
греческой пословицы: "Часто глупец в неразумии метким обмолвится словом". Не
знаю, впрочем, как по-вашему: относится это к женщинам или нет? Вижу, что вы
ждете от меня заключения. Но, право же, вы обнаруживаете крайнее недомыслие,
если думаете, что я помню всю ту мешанину слов, которую рассыпала перед
вами. Прежде говорили: "Ненавижу памятливого сотрапезника". Я же скажу:
"Ненавижу памятливого слушателя". А посему будьте здравы, рукоплещите,
живите, пейте, достославные сопричастники таинств Мории.
(1533--1592)
Известнейший французский мыслитель Мишель де Монтень (1533-- 1592)
родился на юго-западе Франции в замке Монтень, принадлежащем его отцу. С
двух лет началось обучение маленького Мишеля -- отец нанял ему учителей
латыни. Более того, в семье все -- и отец, и мать, и слуги, -- разговаривали
с ним только на латыни, поэтому с детства Монтень освоил латынь как родной
язык. Отец Мишеля вообще стремился привить ему любовь к наукам и потому,
едва Мишелю исполнилось шесть лет, отдал его в коллеж города Бордо.
В двадцать один год Мишель де Монтень стал советником Счетной палаты в
Периге, а вскоре советником парламента города Бордо. На этой должности он
находился до 1570 г., после чего вышел в отставку и занялся литературной
деятельностью, проживая в своем родовом замке. Как писал Монтень, он, "давно
утомленный рабским пребыванием при дворе и общественными обязанностями...
решил
скрыться в объятия муз, покровительниц мудрости". В результате, в 1580
г. вышли в свет две первые книги его "Опытов" -- произведение, которое
принесло Монтеню еще при жизни широкую известность, а впоследствии всемирную
славу.
Однако желаниям Монтеня до конца дней своих провести жизнь в уединении
не суждено было сбыться. В 1581 г. он был избран мэром города Бордо и по
повелению короля Франции занял эту должность. Франция, раздираемая в тот
период религиозными войнами между католиками и гугенотами, переживала
тяжелые времена. И Монтеню, занимавшему столь значительный пост, не раз
приходилось участвовать в решении многих спорных вопросов. Сам он всецело
находился на стороне короля и не поддерживал гугенотские притязания. Но в
своей политической деятельности Монтень все же старался большинство проблем
решать мирным путем.
В 1586--1587 гг. Монтень, уже свободный от обязанностей мэра, продолжил
литературные занятия и написал третью книгу "Опытов". Позднее ему вновь
пришлось принять участие в политических баталиях и за свою приверженность
королю он даже оказался на недолгое время заключенным в Бастилию (1588 г.).
Умер Мишель де Монтень 13 сентября 1592 г. от обострения давно
мучав-шей его каменной болезни.
Если говорить о философских воззрениях Монтеня, то следует заметить --
в своем духовном развитии он пережил увлечение разными философскими
учениями. Так, из первой книги "Опытов" видно, что философские предпочтения
отдаются Монтенем стоицизму. Затем значительное влияние на его мировоззрение
оказывал эпикуреизм. И все же основное направление рассуждений французского
мыслителя лежит в русле другого учения, известного с древности --
скептицизма.
Сомнение -- в силах человеческого разума, в возможности соблюдения
человеком нравственных принципов, в исполнении неких общих для всех людей
идеалов -- вот что пронизывает все содержание "Опытов". Недаром главный
вопрос, который ставится в этом сочинении, звучит следующим образом -- "Что
я знаю?".
Ответ на этот вопрос, который дает Монтень, в принципе, неутешителен --
человек знает слишком мало, и, что еще более неутешительно, даже не может
знать многого. Причина подобного положения вещей заключена в природе самого
человека: "Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся
существо -- человек. Нелегко составить себе о нем устойчивое и единообразное
представление".
О суетности, непостоянстве и несовершенстве человеческой природы
говорилось задолго до Монтеня. Но он оказался первым, кто вдруг обнаружил --
в этом несовершенстве и спрятана вся прелесть человеческого существования.
Монтень как бы призывает своих читателей -- признайте свое несовершенство,
согласитесь со своей собственной посредственностью, не стремитесь подняться
над своей неполноценностью. И тогда вам станет легче жить, ибо смысл жизни
откроется в самой обыденности и повседневности, а вовсе не в служении
каким-то оторванным от реальности идеалам. "Жизнь -- вот мое занятие и мое
искусство" -- утверждает Монтень.
И тогда получается, что истинная мудрость выражается не в многознании
или безраздельной вере, а совсем в другом: "Отличительный признак мудрости
-- это неизменно радостное восприятие жизни..."
Монтень утверждает, что не стоит предаваться страданиям или, наоборот,
всячески стремиться к наслаждениям -- и то, и другое только прячут от
человека радость повседневности. Так, Монтень удивляется стремлению людей к
свершению "великих дел" и тому, что люди мучаются собственной
посредственностью, восклицая: "Я сегодня ничего не совершил!" "Как! А разве
ты не жил? -- спрашивает французский мыслитель и продолжает: -- Просто жить
-- не только самое главное, но и самое значительное из твоих дел... А сумел
ли ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если
да, то ты уже совершил величайшее дело".
Как можно заметить, признавая несовершенство человеческого разума,
Монтень призывает именно таким разумом и руководствоваться в жизни, ибо
другого нам все равно не дано: "Лучшее наше творение -- жить согласно
разуму. Все прочее -- царствовать, накоплять богатства, строить -- все это,
самое большее, дополнения и довески".
И Монтень приходит к выводу -- жить нужно так, как подсказывает тебе
твой разум, не претендуя ни на что большее: "Надо не сочинять умные книги, а
разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать
земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных
обстоятельствах".
По сути дела, в своих "Опытах" Мишель де Монтень как бы завершает
этические поиски мыслителей Эпохи Возрождения. Отдельное человеческое
сознание, личное Я, свободное от поиска ответов на "вечные", "проклятые"
вопросы о смысле жизни -- вот на чем держится все человеческое общество.
Гуманистический лозунг "Великое чудо -- человек!" находит в рассуждениях
Монтеня свое логическое заключение и практическое применение. Ибо вся
мудрость веков состоит только в одном -- признать несовершенство человека,
успокоиться и радоваться жизни. "Мы стремимся быть чем-то иным, не желая
вникнуть в свое существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к
чему мы по-настоящему способны, -- пишет Монтень. -- Незачемнам вставать на
ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног. И даже на
самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду".
Исходя из подобного мироощущения, Монтень по-новому решает и проблему,
которая волновала многих мыслителей с момента возникновения христианства --
проблема соотношения веры и разума, религии и науки. Французский философ
просто-напросто разделяет сферы действия этих форм человеческого сознания:
религия должна заниматься вопросами веры, а наука -- познанием природных
законов.
При этом только вера способна дать человеку хоть какую-то незыблемость
в этом суетном и непостоянном мире: "Узы, которые должны связывать наш разум
и нашу волю и которые должны укреплять нашу душу и соединять ее с Творцом,
такие узы должны покоиться не на человеческих суждениях, доводах и страстях,
а на Божественном и сверхъестественном основании; они должны покоиться на
авторитете Бога и Его Благодати: это их единственная форма, единственный
облик, единственный свет".
И так как вера руководит и управляет человеком, то она заставляет
служить себе и все другие человеческие способности. Наука же, как продукт
несовершенного разума, может лишь немного помочь человеку в освоении
религиозной истины, но никогда не сможет заменить ее: "Нашу веру следует
подкреплять всеми силами нашего разума, но всегда памятуя при этом, что она
зависит не от нас и что наши усилия и рассуждения не могут привести нас к
этому сверхъестественному и Божественному познанию". Более того, наука без
веры приводит человеческое сознание к атеизму -- "учению чудовищному и
противоестественному", по определению Монтеня.
Учение Мишеля де Монтеня о мудрости повседневной жизни стало крайне
популярным в XVI--XVII вв., а его "Опыты" -- одной из самых читаемых книг.
Связано это было с тем, что произведения Монтеня оказались полностью
созвучны новой социально-политической и духовной реальности, в которой
начала жить Западная Европа в XVI--XVII столетиях. Все более набирающий силу
буржуазный уклад жизни постепенно приводил западноевропейскую цивилизацию к
торжеству принципов индивидуализма.
Монтень оказался одним из первых, кто откровенно заявил о нуждах и
желаниях "личного Я" в условиях новой исторической эпохи. И не зря многие
мыслители последующих времен столь часто обращались к мудрости "Опытов"
французского философа. Подводя своеобразный итог развитию гуманистических
учений, идеи Монтеня были обращены в будущее. Потому и сегодня "Опыты" стоят
в ряду книг, в которых современный человек открывает для себя прелести
повседневности.
Публикуется по: Мишель Монтень. Опыты: В 3 кн. М., 1979--1980. 2-е изд.
Кн. 1. С. 150-166; Кн. 2. С. 387-388; Кн. 3. 158-198. Перевод А. С.
Бобовича, Ф. А. Коган-Бернштейна.
<...> Душа, вместившая в себя философию, не может не заразить своим
здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать
вовне; она не может, равным образом, не переделать по своему образу и
подобию нашу внешность, придав ей, соответственно, исполненную достоинства
гордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия.
Отличительный признак мудрости -- это неизменно радостное восприятие жизни;
ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая
ясность. Это baroco и baralipton' измазывают и прокапчивают своих
почитателей, а вовсе не она; впрочем, она известна им лишь понаслышке. В
самом деле, это она утишает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезни
и голод не при помощи каких-то воображаемых эпициклов, но опираясь на вполне
осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная цель -- добродетель,
которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершине
крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось подходить к
добродетели ближе других, утверждают, напротив, что она обитает на
прелестном, плодородном и цветущем плоскогорий, откуда отчетливо видит все
находящееся под нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно
место ее обитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших
травой и цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как
своды небесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю,
не удалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной,
торжествующей, любвеобильной, кроткой, но, вместе с тем, и мужественной,
питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету,
имеющей своим путеводителем природу, а спутниками -- счастье и наслаждение,
то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий
образ: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и
водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,
устрашающее род человеческий.
Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы поселить в
воспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере и
любить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем остальным,
подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что даже боги, и те
прилагали гораздо большей усилий, чтобы проникнуть в покои Венеры, нежели в
покои Паллады. И когда его ученик начнет испытывать свойственное молодым
людям томление, он представит ему Брада манту и рядом с нею Анжелику, как
возможные предметы его обожания: первую во всей ее непосредственной, не
ведающей о себе красоте, -- деятельную, благородную, мужественную, но никоим
образом не мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, --
изнеженную, хрупкую, изощренную, жеманную; одну -- одетую юношей, с головой,
увенчанной сверкающим шишаком шлеме, другую -- в девичьем наряде, с
наколкой, шитой жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор совсем не на
той, которой отдал бы предпочтение этот женоподобный фригийский пастух,
юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть его
воспитатель преподаст ему еще и такой урок: ценность и возвышенность
истинной добродетели определяются легкостью, пользой и удовольствием ее
соблюдения; бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как взрослые,
так и дети, какте, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы,
вот чего она от нас требует. И Сократ, первейший ее любимец, сознательно
забыл о своей силе, чтобы радостно и бесхитростно отдаться
усовершенствованию в ней. Это -- мать-кормилица человеческих наслаждений.
Вводя их в законные рамки, она придает им чистоту и устойчивость; умеряя их,
она сохраняет их свежесть и привлекательность. Отмечая те, которые она
считает недостойными, она обостряет в нас влечение к дозволенным ею; таких
-- великое множество, ибо она оставляет нам с материнской щедростью до
полного насыщения, а то даже и пресыщения, все то, что согласно с
требованиями природы. Ведь не станем же мы утверждать, что известные
ограничения, ограждающие любителя выпить от пьянства, обжору от несварения
желудка и распутника от лысины во всю голову, -- враги человеческих
наслаждений! Если обычная житейская удача не достается на долю добродетели,
эта последняя отворачивается от нее, обходится без нее и выковывает себе
свою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Она умеет быть богатой,
могущественной и ученой и возлежать на раздушенном ложе. Она любит жизнь,
любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная ее задача -- научить
пользоваться этими благами, соблюдая известную меру, а также сохранять
твердость, теряя их, -- задача более благородная, нежели тягостная, ибо без
этого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется; тут нас
подстерегают подводные камни, пучины и всякие чудища. Если же ученик проявит
Во-первых, позвольте спросить: кто такие были основатели христианства? Люди
удивительно простодушные, жестокие враги всякой учености. Засим, среди
глупцов всякого рода наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет
христианское благочестие. Они расточают свое имение, не обращают внимания на
обиды, позволяют себя обманывать, не знают различия между друзьями и
врагами, в ужасе бегут от наслаждений, предаются постам, бдениям, трудам,
презирают жизнь и стремятся единственно к смерти, коротко говоря, -- во всем
действуют наперекор здравому смыслу, словно душа их обитает не в теле, но
где-то в ином месте. Что ж это такое, если не помешательство? Удивляться ли
после того, что апостолов принимали порою за пьяных и что Павел показался
безумным судье Фесту. Но поскольку я уж начала рассуждать, то продолжу и
докажу вам, что блаженство, которого христиане стараются достигнуть ценою
стольких мучений и трудов, есть не иное что, как некая разновидность
безумия. Не гневайтесь на мои слова и лучше постарайтесь уразуметь их.
Во-первых, христиане согласны с учениками Платона в том, что душа
человеческая скована цепями тела, увязла в нем, словно в грязи, и именно
поэтому не способна постигнуть истину и насладиться ею. Сам Платон определил
философию как размышление о смерти, ибо подобно этой последней философия
поднимает душу над видимыми, телесными вещами. Мы привыкли называть человека
здоровым, пока душа его должным образом пользуется телесными органами; когда
же, порвав свои путы, она пытается обрести свободу и словно замышляет побег
из темницы, то мы называем такое состояние помешательством. Если означенные
явления вызваны болезнью либо повреждением внутренних органов, никто не
усомнится в том, что это безумие. И, однако, мы видим, что люди, охваченные
подобным безумием, предсказывают будущее, знают чужеземные языки и науки,
которых никогда прежде не изучали, и вообще представляются во многих
отношениях существами как бы божественными. Все это, без сомнения,
приходится объяснять тем, что душа, частично освобожденная от власти тела,
проявляет свою природную силу. Здесь же, как я полагаю, таится и причина
того, что умирающие, как бы вдохновленные божественным дуновением, изрекают
порой поразительные вещи. Если благочестие и не вполне совпадает с
вышеописанной разновидностью безумия, то все же столь близко с нею
соприкасается, что большинство людей почитает набожность простым
помешательством, особенно когда видит тех немногих, которые всей своей
жизнью столь резко отличаются от прочих смертных. Сходным образом в
известной аллегории Платона люди, сидящие скованными в пещере, созерцают
только тени и подобия вещей. Один из узников выбегает наружу, видит самые
вещи и, воротившись обратно в пещеру, начинает убеждать остальных, что они
заблуждаются и ничего не знают, кроме теней. Мудрец скорбит об их безумии,
ибо они упорно держатся за свою ошибку, а они в свой черед издеваются над
ним, как над помешанным, и изгоняют его. Вот точно так же люди, занятые
одними телесными вещами, склонны думать, что ничего другого не существует.
Напротив, благочестивые праведники презирают все, имеющее отношение к телу,
и стремятся лишь к созерцанию невидимого мира. Первые больше всего помышляют
о собирании богатств, затем -- об удовлетворении своих телесных нужд и лишь
в самую последнюю очередь -- о своей душе, если только вообще допускают ее
существование, веря лишь в то, что доступно глазу. Вторые поступают как раз
наоборот: прежде всего думают о боге, субстанции простейшей и
неизменней-шей, затем помышляют о своей душе, которая всего ближе к
божеству, но не желают заботиться о теле, презирают деньги, словно мякину,
и, едва завидев их, обращаются в бегство. Если иногда, по необходимости, им
приходится заниматься житейскими делами, они едва справляются с отвращением,
относясь к своей собственности так, точно она не принадлежит им вовсе. Даже
в малых вещах разительно сказывается различие между людьми, живущими по
уставам мира сего, и благочестивыми праведниками.
Хотя все чувственные способности зависят от тела, есть между ними
такие, которые кажутся грубее других. Таковы осязание, слух, зрение,
обоняние, вкус. Другие -- гораздо более независимы, например, память,
рассудок, воля. Праведники, со всею силою души устрмляясь к тому, что не
имеет ничего общего с внешним миром, становятся тупыми и бесчувственными к
телесным впечатлениям. И, напротив, заурядные люди наибольшее значение
придают внешним чувствам и наименьшее -- внутренним. Этим объясняется, между
прочим, и то, что многие святые мужи, случалось, пили вместо вина масло.
Среди страстей и душевных чувствований есть также такие, которые кажутся
особенно телесными, как, например, плотское вожделение, голод, сонливость,
гнев, гордость, зависть. Праведники ведут с ними непримиримую войну, а толпа
уверена, что без них и прожить невозможно. Кроме того, существуют страсти,
так сказать, нейтральные, словно бы естественные; таковы любовь к отечеству,
нежность к детям, к родителям, к друзьям. Толпа платит всему этому немалую
дань, но праведники всячески стараются изгнать из своей души все названные
склонности или, по крайней мере, сообщают им духовный характер, так что даже
отца своего любят уже не как отца (ибо что он породил на свет, кроме тела?
да и тем обязан не себе самому, а Богу-Творцу), но как славного мужа, в коем
отраженно сияет образ верховного разума, называемого ими верховным благом.
Вне этого блага они не знают ничего, достойного любви и стремлений.
Этим правилом руководствуются люди благочестивые и во всех прочих
житейских делах: ежели они не совсем презирают какую-либо видимую вещь, то
все же ценят ее гораздо ниже того, что недоступно оку. Они различают плоть и
дух даже в таинствах и в других церковных обрядах. Так, они не верят, в
отличие от большинства людей, будто пост состоит только в воздержании от
мяса и отказа от вечерней трапезы, но проповедуют пост духовный,
заключающийся в умерщвлении страстей, подавлении гнева, и гордости, дабы
дух, не удручаемый бременем плоти, мог с тем большей силой устремиться к
познанию небесных благ. Так же мыслят они и об евхаристии: если обрядом
причастия, говорят они, и не следует пренебрегать, то все же он не столь
спасителен, как это обычно полагают. Он даже может сделаться вредным, если в
нем не будет духа, то есть воспоминания о тех событиях, кои изображаются при
помощи чувственных знамений. Знамения же напоминают нам о смерти Иисуса
Христа, и христиане обязаны подражать этой смерти, укрощая, подавляя и
словно погребая свои страсти, дабы воскреснуть для новой жизни и соединиться
со Христом Иисусом, соединяясь в то же время друг с другом. Такова жизнь,
таковы постоянные помышления праведников. Напротив, толпа не видит в
богослужении ничего, кроме обязанности становиться поближе к алтарю,
прислушиваться к гудению голосов и глазеть на обряды.
Не только в указанных мной для примера случаях, но и во всех
обстоятельствах жизни убегает праведник от всего, что связано с телом, и
стремится к вечному, невидимому и духовному. И так как отсюда рождаются
постоянные несогласия между ним и остальными людьми, он упрекает их в
безумии, а они отвечают ему тем же. Я же полагаю, что название безумца
больше подобает праведникам, нежели толпе.
Дабы это стало еще очевиднее, я, согласно моему обещанию, в немногих
словах докажу, что награда, обещанная праведникам, есть не что иное, как
своего рода помешательство. Еще Платон имел в виду нечто подобное, когда
написал, что "неистовство дарует влюбленным наивысшее блаженство". В самом
деле, кто страстно любит другого, тот живет уже не в себе, но в любимом
предмете и, чем более он от себя удаляется, дабы прилепиться душою к этому
предмету, тем более ликует. Но когда душа словно бы покинула тело и уже не в
силах управлять телесными членами, то как прикажете назвать такое состояние,
если не исступлением? Это подтверждают и общераспространенные поговорки: "Он
вне себя", "Он вышел из себя", "Он пришел в себя". Далее, чем совершеннее
любовь, тем сильнее неистовство и тем оно блаженнее. А теперь задумаемся,
какова та небесная жизнь, к которой с такими усилиями стремятся
благочестивые сердца? Их дух, мощный и победоносный, должен поглотить тело.
Ему тем легче будет совершить это, что тело, очищенное и ослабленное всей
предыдущей жизнью, уже подготовлено к подобному превращению. А затем и самый
дух этот будет поглощен бесконечно более могущественным верховным разумом, и
тогда человек, оказавшись всецело вне себя, ощутит несказуемое блаженство и
приобщится к верховному благу, все в себя вобравшему. Хотя блаженство это
может стать совершенным лишь в миг, когда усопшие души, соединившись с
прежними своими телами, получат бессмертие, однако, поскольку жизнь
праведников есть лишь тень вечной жизни и непрестанное размышление о ней, им
позволено бывает заранее отведать обещанной награды и ощутить ее
благоухание, И одна эта малая капля из источника вечного блаженства
превосходит все телесные наслаждения в их совокупности, все утехи, доступные
смертным. Вот в какой мере духовное превосходит телесное, а невидимое
возвышается над видимым! Именно об этом вещал пророк, говоря: "Не видел того
глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил
Бог любящим Его". Такова эта частица Мории, которая не отъемлется при
разлучении с жизнью, но, напротив, безмерно возрастает. Эта малая капля
трижды блаженной Глупости достается на земле лишь немногим. Они уподобляются
безумцам, говорят несвязно, не обычными человеческими словами, но издавая
звуки, лишенные смысла, и строят какие-то удивительные гримасы. Они то
веселы, то печальны, то льют слезы, то смеются, то вздыхают и вообще
постоянно пребывают вне себя. Очнувшись, они говорят, что сами не знают, где
были -- в теле своем или вне тела, бодрствовали или спали; они не помнят,
что слышали, что видели, что говорили, что делали, все случившееся
представляется им как бы в дымке тумана или сновидения. Одно они знают
твердо: беспамятствуя и безумствуя, они были счастливы. Поэтому они скорбят
о том, что снова образумились, и ничего другого не желают, как вечно
страдать подобного рода сумасшествием. Таково скудное предвкушение вечного
блаженства.
Впрочем, мне уже давно пора кончать: я позабыла всякую меру и границу.
Ежели сказала я что-нибудь слишком, на ваш взгляд, дерзновенное, то
вспомните, что это сказано Глупостью и вдобавок женщиной. Не забывайте также
греческой пословицы: "Часто глупец в неразумии метким обмолвится словом". Не
знаю, впрочем, как по-вашему: относится это к женщинам или нет? Вижу, что вы
ждете от меня заключения. Но, право же, вы обнаруживаете крайнее недомыслие,
если думаете, что я помню всю ту мешанину слов, которую рассыпала перед
вами. Прежде говорили: "Ненавижу памятливого сотрапезника". Я же скажу:
"Ненавижу памятливого слушателя". А посему будьте здравы, рукоплещите,
живите, пейте, достославные сопричастники таинств Мории.
(1533--1592)
Известнейший французский мыслитель Мишель де Монтень (1533-- 1592)
родился на юго-западе Франции в замке Монтень, принадлежащем его отцу. С
двух лет началось обучение маленького Мишеля -- отец нанял ему учителей
латыни. Более того, в семье все -- и отец, и мать, и слуги, -- разговаривали
с ним только на латыни, поэтому с детства Монтень освоил латынь как родной
язык. Отец Мишеля вообще стремился привить ему любовь к наукам и потому,
едва Мишелю исполнилось шесть лет, отдал его в коллеж города Бордо.
В двадцать один год Мишель де Монтень стал советником Счетной палаты в
Периге, а вскоре советником парламента города Бордо. На этой должности он
находился до 1570 г., после чего вышел в отставку и занялся литературной
деятельностью, проживая в своем родовом замке. Как писал Монтень, он, "давно
утомленный рабским пребыванием при дворе и общественными обязанностями...
решил
скрыться в объятия муз, покровительниц мудрости". В результате, в 1580
г. вышли в свет две первые книги его "Опытов" -- произведение, которое
принесло Монтеню еще при жизни широкую известность, а впоследствии всемирную
славу.
Однако желаниям Монтеня до конца дней своих провести жизнь в уединении
не суждено было сбыться. В 1581 г. он был избран мэром города Бордо и по
повелению короля Франции занял эту должность. Франция, раздираемая в тот
период религиозными войнами между католиками и гугенотами, переживала
тяжелые времена. И Монтеню, занимавшему столь значительный пост, не раз
приходилось участвовать в решении многих спорных вопросов. Сам он всецело
находился на стороне короля и не поддерживал гугенотские притязания. Но в
своей политической деятельности Монтень все же старался большинство проблем
решать мирным путем.
В 1586--1587 гг. Монтень, уже свободный от обязанностей мэра, продолжил
литературные занятия и написал третью книгу "Опытов". Позднее ему вновь
пришлось принять участие в политических баталиях и за свою приверженность
королю он даже оказался на недолгое время заключенным в Бастилию (1588 г.).
Умер Мишель де Монтень 13 сентября 1592 г. от обострения давно
мучав-шей его каменной болезни.
Если говорить о философских воззрениях Монтеня, то следует заметить --
в своем духовном развитии он пережил увлечение разными философскими
учениями. Так, из первой книги "Опытов" видно, что философские предпочтения
отдаются Монтенем стоицизму. Затем значительное влияние на его мировоззрение
оказывал эпикуреизм. И все же основное направление рассуждений французского
мыслителя лежит в русле другого учения, известного с древности --
скептицизма.
Сомнение -- в силах человеческого разума, в возможности соблюдения
человеком нравственных принципов, в исполнении неких общих для всех людей
идеалов -- вот что пронизывает все содержание "Опытов". Недаром главный
вопрос, который ставится в этом сочинении, звучит следующим образом -- "Что
я знаю?".
Ответ на этот вопрос, который дает Монтень, в принципе, неутешителен --
человек знает слишком мало, и, что еще более неутешительно, даже не может
знать многого. Причина подобного положения вещей заключена в природе самого
человека: "Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся
существо -- человек. Нелегко составить себе о нем устойчивое и единообразное
представление".
О суетности, непостоянстве и несовершенстве человеческой природы
говорилось задолго до Монтеня. Но он оказался первым, кто вдруг обнаружил --
в этом несовершенстве и спрятана вся прелесть человеческого существования.
Монтень как бы призывает своих читателей -- признайте свое несовершенство,
согласитесь со своей собственной посредственностью, не стремитесь подняться
над своей неполноценностью. И тогда вам станет легче жить, ибо смысл жизни
откроется в самой обыденности и повседневности, а вовсе не в служении
каким-то оторванным от реальности идеалам. "Жизнь -- вот мое занятие и мое
искусство" -- утверждает Монтень.
И тогда получается, что истинная мудрость выражается не в многознании
или безраздельной вере, а совсем в другом: "Отличительный признак мудрости
-- это неизменно радостное восприятие жизни..."
Монтень утверждает, что не стоит предаваться страданиям или, наоборот,
всячески стремиться к наслаждениям -- и то, и другое только прячут от
человека радость повседневности. Так, Монтень удивляется стремлению людей к
свершению "великих дел" и тому, что люди мучаются собственной
посредственностью, восклицая: "Я сегодня ничего не совершил!" "Как! А разве
ты не жил? -- спрашивает французский мыслитель и продолжает: -- Просто жить
-- не только самое главное, но и самое значительное из твоих дел... А сумел
ли ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если
да, то ты уже совершил величайшее дело".
Как можно заметить, признавая несовершенство человеческого разума,
Монтень призывает именно таким разумом и руководствоваться в жизни, ибо
другого нам все равно не дано: "Лучшее наше творение -- жить согласно
разуму. Все прочее -- царствовать, накоплять богатства, строить -- все это,
самое большее, дополнения и довески".
И Монтень приходит к выводу -- жить нужно так, как подсказывает тебе
твой разум, не претендуя ни на что большее: "Надо не сочинять умные книги, а
разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать
земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных
обстоятельствах".
По сути дела, в своих "Опытах" Мишель де Монтень как бы завершает
этические поиски мыслителей Эпохи Возрождения. Отдельное человеческое
сознание, личное Я, свободное от поиска ответов на "вечные", "проклятые"
вопросы о смысле жизни -- вот на чем держится все человеческое общество.
Гуманистический лозунг "Великое чудо -- человек!" находит в рассуждениях
Монтеня свое логическое заключение и практическое применение. Ибо вся
мудрость веков состоит только в одном -- признать несовершенство человека,
успокоиться и радоваться жизни. "Мы стремимся быть чем-то иным, не желая
вникнуть в свое существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к
чему мы по-настоящему способны, -- пишет Монтень. -- Незачемнам вставать на
ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног. И даже на
самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду".
Исходя из подобного мироощущения, Монтень по-новому решает и проблему,
которая волновала многих мыслителей с момента возникновения христианства --
проблема соотношения веры и разума, религии и науки. Французский философ
просто-напросто разделяет сферы действия этих форм человеческого сознания:
религия должна заниматься вопросами веры, а наука -- познанием природных
законов.
При этом только вера способна дать человеку хоть какую-то незыблемость
в этом суетном и непостоянном мире: "Узы, которые должны связывать наш разум
и нашу волю и которые должны укреплять нашу душу и соединять ее с Творцом,
такие узы должны покоиться не на человеческих суждениях, доводах и страстях,
а на Божественном и сверхъестественном основании; они должны покоиться на
авторитете Бога и Его Благодати: это их единственная форма, единственный
облик, единственный свет".
И так как вера руководит и управляет человеком, то она заставляет
служить себе и все другие человеческие способности. Наука же, как продукт
несовершенного разума, может лишь немного помочь человеку в освоении
религиозной истины, но никогда не сможет заменить ее: "Нашу веру следует
подкреплять всеми силами нашего разума, но всегда памятуя при этом, что она
зависит не от нас и что наши усилия и рассуждения не могут привести нас к
этому сверхъестественному и Божественному познанию". Более того, наука без
веры приводит человеческое сознание к атеизму -- "учению чудовищному и
противоестественному", по определению Монтеня.
Учение Мишеля де Монтеня о мудрости повседневной жизни стало крайне
популярным в XVI--XVII вв., а его "Опыты" -- одной из самых читаемых книг.
Связано это было с тем, что произведения Монтеня оказались полностью
созвучны новой социально-политической и духовной реальности, в которой
начала жить Западная Европа в XVI--XVII столетиях. Все более набирающий силу
буржуазный уклад жизни постепенно приводил западноевропейскую цивилизацию к
торжеству принципов индивидуализма.
Монтень оказался одним из первых, кто откровенно заявил о нуждах и
желаниях "личного Я" в условиях новой исторической эпохи. И не зря многие
мыслители последующих времен столь часто обращались к мудрости "Опытов"
французского философа. Подводя своеобразный итог развитию гуманистических
учений, идеи Монтеня были обращены в будущее. Потому и сегодня "Опыты" стоят
в ряду книг, в которых современный человек открывает для себя прелести
повседневности.
Публикуется по: Мишель Монтень. Опыты: В 3 кн. М., 1979--1980. 2-е изд.
Кн. 1. С. 150-166; Кн. 2. С. 387-388; Кн. 3. 158-198. Перевод А. С.
Бобовича, Ф. А. Коган-Бернштейна.
<...> Душа, вместившая в себя философию, не может не заразить своим
здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать
вовне; она не может, равным образом, не переделать по своему образу и
подобию нашу внешность, придав ей, соответственно, исполненную достоинства
гордость, веселость и живость, выражение удовлетворенности и добродушия.
Отличительный признак мудрости -- это неизменно радостное восприятие жизни;
ей, как и всему, что в надлунном мире, свойственна никогда не утрачиваемая
ясность. Это baroco и baralipton' измазывают и прокапчивают своих
почитателей, а вовсе не она; впрочем, она известна им лишь понаслышке. В
самом деле, это она утишает душевные бури, научает сносить с улыбкой болезни
и голод не при помощи каких-то воображаемых эпициклов, но опираясь на вполне
осязательные, естественные доводы разума. Ее конечная цель -- добродетель,
которая пребывает вовсе не где-то, как утверждают схоластики, на вершине
крутой, отвесной и неприступной горы. Те, кому доводилось подходить к
добродетели ближе других, утверждают, напротив, что она обитает на
прелестном, плодородном и цветущем плоскогорий, откуда отчетливо видит все
находящееся под нею; достигнуть ее может, однако, лишь тот, кому известно
место ее обитания; к ней ведут тенистые тропы, пролегающие среди поросших
травой и цветами лужаек, по пологому, удобному для подъема и гладкому, как
своды небесные, склону. Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю,
не удалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной,
торжествующей, любвеобильной, кроткой, но, вместе с тем, и мужественной,
питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету,
имеющей своим путеводителем природу, а спутниками -- счастье и наслаждение,
то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий
образ: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и
водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало,
устрашающее род человеческий.
Мой воспитатель, сознавая свой долг, состоящий в том, чтобы поселить в
воспитаннике желание не только уважать, но в равной, а то и в большей мере и
любить добродетель, разъяснит ему, что поэты, подобно всем остальным,
подвержены тем же слабостям; он также растолкует ему, что даже боги, и те
прилагали гораздо большей усилий, чтобы проникнуть в покои Венеры, нежели в
покои Паллады. И когда его ученик начнет испытывать свойственное молодым
людям томление, он представит ему Брада манту и рядом с нею Анжелику, как
возможные предметы его обожания: первую во всей ее непосредственной, не
ведающей о себе красоте, -- деятельную, благородную, мужественную, но никоим
образом не мужеподобную, и вторую, исполненную женственной прелести, --
изнеженную, хрупкую, изощренную, жеманную; одну -- одетую юношей, с головой,
увенчанной сверкающим шишаком шлеме, другую -- в девичьем наряде, с
наколкой, шитой жемчугом, в волосах. И остановив свой выбор совсем не на
той, которой отдал бы предпочтение этот женоподобный фригийский пастух,
юноша докажет своему воспитателю, что его любовь достойна мужчины. Пусть его
воспитатель преподаст ему еще и такой урок: ценность и возвышенность
истинной добродетели определяются легкостью, пользой и удовольствием ее
соблюдения; бремя ее настолько ничтожно, что нести его могут как взрослые,
так и дети, какте, кто прост, так и те, кто хитер. Упорядоченности, не силы,
вот чего она от нас требует. И Сократ, первейший ее любимец, сознательно
забыл о своей силе, чтобы радостно и бесхитростно отдаться
усовершенствованию в ней. Это -- мать-кормилица человеческих наслаждений.
Вводя их в законные рамки, она придает им чистоту и устойчивость; умеряя их,
она сохраняет их свежесть и привлекательность. Отмечая те, которые она
считает недостойными, она обостряет в нас влечение к дозволенным ею; таких
-- великое множество, ибо она оставляет нам с материнской щедростью до
полного насыщения, а то даже и пресыщения, все то, что согласно с
требованиями природы. Ведь не станем же мы утверждать, что известные
ограничения, ограждающие любителя выпить от пьянства, обжору от несварения
желудка и распутника от лысины во всю голову, -- враги человеческих
наслаждений! Если обычная житейская удача не достается на долю добродетели,
эта последняя отворачивается от нее, обходится без нее и выковывает себе
свою собственную фортуну, менее шаткую и изменчивую. Она умеет быть богатой,
могущественной и ученой и возлежать на раздушенном ложе. Она любит жизнь,
любит красоту, славу, здоровье. Но главная и основная ее задача -- научить
пользоваться этими благами, соблюдая известную меру, а также сохранять
твердость, теряя их, -- задача более благородная, нежели тягостная, ибо без
этого течение нашей жизни искажается, мутнеет, уродуется; тут нас
подстерегают подводные камни, пучины и всякие чудища. Если же ученик проявит