Страница:
Разумеется, нет ни одного человека, который не имел бы многих причин для
скорби; не говорю и о том, что воспоминание о твоих прегрешениях законно
гнетет и тревожит тебя: это единственный спасительный вид скорби, раз только
она не переходит в отчаяние; но если ты внимательно присмотришься к другим и
к самому себе, ты, конечно, должен будешь признать, что небо даровало тебе
много благ, которые дают тебе право утешаться и радоваться среди стольких
ропщущих и страждущих. Что же касается твоих жалоб на то, что ты еще не жил
для себя, равно и твоих жалоб на неудовольствие, которое причиняет тебе
городской шум, то немалым утешением должны тебе служить подобные же жалобы
знаменитейших людей и то соображение, что если ты по собственной воле попал
в этот водоворот, то по своей же воле можешь и вынырнуть из него, если
только сильно пожелаешь. Притом долгая привычка может приучить твои уши
внимать разноголосому крику толпы с таким же наслаждением, как шуму
водопада. И, как я сказал, ты очень легко достигнешь того, если сначала
смиришь смятение твоего духа, ибо ясное и спокойное сердце остается
невозмутимым, клубятся ли вкруг него бродячие облака или звучит над ним
дальний гром. Так, точно стоя в безопасности на сухом берегу, ты будешь
созерцать чужие кораблекрушения и молча слушать горестные вопли тонущих, и
сколько жалости внушит тебе это печальное зрелище, столько же радости будет
возбуждать в тебе твоя собственная безопасность по сравнению с опасным
положением других. Поэтому я твердо надеюсь, что ты вскоре совершенно
изгонишь печаль и твоего сердца.
Франциск
Хотя многое звучит для меня как насмешка, особенно твое утверждение,
что мне легко покинуть города и что это вполне в моей воле, но так как во
многом ты убедил меня разумными доводами, я хочу и тут сложить оружие,
прежде чем потерплю поражение.
Августин
Итак, ты можешь теперь же сбросить с себя печаль и примириться со своей
судьбою.
Франциск
Конечно, могу, если только судьба действительно существует. Ибо, как ты
знаешь, греческий поэт и наш сильно расходятся на этот счет: в то время как
первый ни разу не удостоил упомянуть о судьбе в своих произведениях, как бы
признавая, что она -- ничто, наш не только часто поминает ее, но в одном
месте даже называет всемогущей. Это мнение разделяли и знаменитый историк, и
великий оратор; именно Саллюстий Крисп говорит, что судьба, несомненно,
властвует во всем, а Марк Туллий не усумнился признать ее владычицей
человеческих тел. Что я сам думаю о ней, то мне, может быть, представится
другое время и место высказать. Что же касается обсуждаемого нами предмета,
то твои наставления были мне так полезны, что, сравнивая себя теперь с
большинством людей, я уже не нахожу своего положения столь жалким, как
раньше.
Августин
Я рад, что принес тебе некоторую пользу, и хотел бы принести большую;
но так как нынешняя беседа довольно затянулась, не отложить ли нам то, что
еще осталось, на третий день, когда и кончить?
Франциск
Я лично всем сердцем обожаю число три, не столько потому, что оно
содержит в себе трех Граций, сколько потому, что оно, как известно, всего
милее божеству. Таково не только твое мнение и других учителей истинной
религии, всецело возлагающих свою веру на троичность, но даже языческих
философов, которые сообщают нам, что это число применялось при посвящениях
богам. Это знал, по-видимому, и наш Вергилий, как видно по его словам:
Нечетное богу угодно, --
ибо из предшествующего видно, что он говорит о числе три. Итак, я жду
теперь из твоих рук третьей части этого трехчленного дара.
Кончается Беседа вторая
(1407--1457)
Уроженец Рима Лоренцо Балла уже в молодые годы стал известен как один
из талантливых философов-гуманистов. В возрасте 23-х лет он уже был
преподавателем университета в Павии, а в 1431 г. издал свое знаменитое
сочинение "О наслаждении" (в 1433 г. это сочинение было переиздано в
расширенной редакции под названием "Об истинном и ложном благе").
Не оставил он своей литературной деятельности и позднее, когда состоял
при дворе сицилийского короля Альфонса Арагонского. При этом многие
произведения Лоренцо Балла были направлены против римско-католической
церкви, ибо он постоянно выступал против светской власти римских пап,
доказывал бессмысленность аскетизма и монашества. В одном из произведений он
говорил: "Я дерзаю выступить против верховного первосвященника".
Может быть наибольшую "дерзость" Лоренцо Балла проявил в своем
сочинении "Рассуждение о подложности так называемой Дарственной грамоты
Константина", написанном в 1440 г. Дело в том, что римско-католическая
церковь считала себя наследницей дветской власти римских императоров. Это
мнение основывалось на "Дарственной грамоте", которую якобы даровал в IV в.
император Константин римскому папе Сильвестру I. "Дар Константина" в течение
многих веков считался юридическим обоснованием претензий римских пап на
обладание светской властью не только в папской области в Италии, но и во
всех европейских государствах, где исповедовалось католичество.
Лоренцо Балла впервые провел исторический и филологический анализ
"Дарственной грамоты" и доказал подложность этого документа, его гораздо
более позднее происхождение. Поэтому саму грамоту он называл "бесстыдной
басней". Вполне понятно, что сочинение Лоренцо Балла вызвало огромный гнев в
Риме, и мыслителю даже пришлось иметь дело с инквизицией.
Впрочем, новые гуманистические настроения получили влияние и в римской
курии. С приходом к власти папы Николая V, симпатизировавшего гуманистам,
изменилось и отношение к Лоренцо Балла. Он был приглашен на должность
апостолического секретаря и профессора римского университета. При этом он не
отказался от своих убеждений.
В духе всеобщего увлечения античной философией, Лоренцо Балла одним из
первых гуманистов обратил внимание на творческое наследие Эпикура. В 1417 г.
была найдена и позднее опубликована поэма римского поэта и мыслителя Тита
Лукреция Кара "О природе вещей", в которой излагались эпикурейские
воззрения. В довольно короткие сроки поэма Лукреция Кара стала очень
популярной. Мыслителей Эпохи Ренессанса привлекло в философии Эпикура прежде
всего учение о наслаждении, и между ними развернулась настоящая дискуссия о
сущности этого учения.
Трактат "О наслаждении", написанный Лоренцо Балла, стал прямым
продолжением данной дискуссии. Философ-гуманист призывал к самому
внимательному прочтению идей Эпикура. Ведь с официальной католической точки
зрения философия Эпикура порицалась, как несоответствующая общему
христианскому мировоззрению, которое отрицало наслаждение как цель
человеческою существования.
Лоренцо Балла, наоборот, увидел в учении Эпикура опору для обоснования
новой гуманистической этики. С его точки зрения, человек должен следовать
своей природе, предрасположившей его к наслаждению, обязан заботиться не
только о душевном, но и о телесном здоровье, И вообще, стремление к
наслаждению, в трактовке Лоренцо Балла, является главным стимулом, движущим
всеми человеческими поступками. Наслаждение есть высшее благо, поэтому в
одной из глав своей книги "О наслаждении" он пишет: "Жить без наслаждения
невозможно, а без добродетели можно". А в другом месте провозглашает: "Да
здравствуют верные и постоянные наслаждения в любом возрасте и для любого
пола!"
И вообще, Балла буквально воспевает человеческие чувства, доставляющие
наслаждения, выразив в одном из своих произведений сожаление, что у человека
только пять, а не пятьдесят или даже не пятьсот чувств!
Вполне естественно, что подобная позиция приводила мыслителя к
восприятию личности как центра бытия вообще. Неискоренимый эгоизм
человеческой природы обосновывается уже в силу стремления к самосохранению.
Недаром Балла утверждает, что его личная жизнь для него самого-- высшее
благо. Собственная жизнь для человека более предпочтительна, нежели жизнь
других людей. И все помыслы человека самой природой направляются на заботу о
самом себе.
По сути дела, у Лоренцо Балла формулируется настоящая "апология
наслаждения", которая становится одним из важнейших принципов морали. Однако
при этом само наслаждение понимается не как только лишь удовлетворение неких
низменных плотских потребностей. Наоборот, в полном соответствии с Эпикуром,
утверждается идея наслаждения как гармонии духовного и телесного начал, в
равной степени присущих человеку и поэтому обязательных для него.
Более того, остерегая людей от того, чтобы исповедовать лишь плотские
наслаждения, он говорит: "Нужно отметить, что хотя я говорил, что
наслаждение или удовольствие есть всегда благо, но стремлюсь я все же не к
наслаждению, а к Богу. Наслаждение есть любовь, и Бог дает это наслаждение".
Поэтому Лоренцо Балла называет истинным наслаждением то, которое испытывает
душа в раю.
Впоследствии "апология наслаждения" становится одной из важнейших тем
во всей гуманистической литературе, ибо через призму эпикурейских идей,
понятых в новом духе, как бы прояснялись новые уже гуманистические идеи о
сущности человеческой личности, о взаимоотношениях отдельного человека с
Богом и другими людьми.
ФРАГМЕНТЫ
Публикуется по: Эстетика Ренессанса: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 80--104.
Перевод Н. В. Ревякиной.
Итак, вначале я мог бы правдиво и честно, не оскорбляя нашего слуха,
ответить на твои слова, Катон, о природе: то, что создала природа, может
быть только свято и достойно похвалы, как это небо, например, которое
простирается над нами, украшенное днем и ночью светилами и устроенное с
великим смыслом, красотой и пользой. Надо ли упоминать о морях, земле,
воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, тучах и дождях? Надо ли
упоминать о домашних и диких животных, о птицах, рыбах, деревьях, пашнях?
Ничего нет созданного без высшего смысла, красоты и пользы. Свидетельством
тому может быть само строение нашего тела, как ясно показал умный и
красноречивый муж Лактанций в книге, названной им "О творении", хотя можно
привести и гораздо больше примеров, не хуже тех, о которых он
упоминает.<...>
1. Природа, как я уже сказал, не создала в людях многочисленных пороков
и не позволила этим порокам свирепствовать против нас, хотя обратное думают
невежественные и глупейшие стоики, бегущие от прикосновения и бледнеющие от
одного вида мурен, словно это змеи. Мы же не только не избегаем мурен, но
даже с величайшим наслаждением употребляем их в пищу, и если не хватит
прочих приправ, наверняка можно пошутить среди пиршества над невежеством и
глупостью стоиков.
2. Но ты скажешь, что не высоко ценишь эти наслаждения и считаешь их
детскими развлечениями, что предпочитаешь завоевать добродетель -- вещь
святую и вечную, -- с помощью которой достигается блаженство, что нет ничего
более далекого от сластолюбивой жизни, чем это блаженство; ведь жизнь людей,
любящих наслаждение, подобна жизни зверей. Это заявление вам, стоикам,
кажется голосом крепких и здоровых людей, мне же, напротив, -- голосом
больных, которые, услышав только шепот, кричат: "Уходите, замолчите,
перестаньте оглушать", а когда на их тело надето чуть больше одежд: "Горю,
погибаю, сейчас же снимите, что медлите?" Подобное следует относить не к
слабости человеческих тел, а к их болезни. То же самое можно сказать о пище:
если сладкое покажется на вкус отвратительным, что тому виной: пища или
вкусовые ощущения?
3. К чему я говорю это? К тому, что природа сделала доступными для тебя
наслаждения и одновременно создала душу, склонную к ним. Ты же не
благодаришь природу, и не знаю, из-за какого бешенства (именно так следует
назвать эту болезнь) предпочитаешь вести жизнь одинокую и печальную. И чтобы
еще больше увеличить несправедливость, вы, стоики, выступили против природы,
под руководством которой могли бы жить счастливо, как с ласковой матерью,
если бы у вас было хоть немного ума.
9. <...> В самом деле, чтобы показать, что вы совершенно сбились с
дороги, я скажу следующее: природа предложила смертным многочисленные блага,
наше же дело -- уметь хорошо пользоваться ими. Одни готовятся к войне, мы же
не отказываемся от мира, если это полезнее. Другие вверяют себя морю, мы с
берега беззаботно смеемся над плаванием или, скорее, над плавающими. Эти
из-за барышей, утомляясь, трудятся дни и ночи, мы спокойно радуемся тому,
что заработали. Там -- бесплодие, чума; мы удаляемся в другое место, где
более радостная жизнь. Так это разнообразие условий приведет к удовольствию,
будь то днем и ночью, в ясную и облачную погоду, летом и зимой. Будем
стремиться то к многолюдию городов, то к свободе и уединению сельских мест.
Пусть доставит нам удовольствие передвигаться то верхом, то пешком, то на
корабле, то в карете. Игру в кости сменим мячом, мяч пением, пение пляской.
В высшей степени недостойно из-за вашей глупости хулить наилучший
миропорядок. И если не по твоей вине с тобой случится какое-то несчастье,
выноси его мужественно и надейся на лучшие времена. Опасайся, однако,
оглядываясь на печальное, лишить себя радости и веселья. Таким образом, в
нашей власти следовать благам.
10. Что называть благами -- в этом между мной и тобой сильное
расхождение. Но разве хотим мы сопоставлять друг с другом и взвешивать
наслаждение и добродетель? Ведь если все следует отнести к наслаждению и
ничего к добродетели, то, на мой взгляд, твои положения окажутся
несостоятельными.
1. Но вернемся к делу. Ты, Катон, считаешь, что надо стремиться к
добродетели, я призываю к наслаждению. Оба эти понятия сами по себе
противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому как говорится у
Лукана:
"...как пламя от моря
или земля от светил -- отличается право от пользы".
Ведь полезное -- то же самое, что и вызывающее наслаждение;
справедливое -- то же, что и добродетельное. Однако некоторые отличают
полезное от вызывающего наслаждение; их невежество настолько явно, что они
не нуждаются в опровержении. Как же назвать полезным то, что не будет ни
добродетельным, ни вызывающим наслаждение? Ничто не является полезным, что
не ощущалось бы; то же, что ощущается, приятно или неприятно. Более правы
те, кто разделил всякое благо на справедливое и вызывающее наслаждение (то
есть заключающее в себе пользу).
2. Итак, с самого начала следует сказать, что стремиться одновременно к
той и другой цели блага нельзя: не могут быть одна и та же цель и один
результат у таких противоположных вещей, как здоровье и болезнь, влажность и
сухость, легкое и тяжелое, свет и мрак, мир и война, если не встать на ту
позицию, что добродетельные качества не имеют отношения к высшей
добродетели, а служат для получения наслаждения. Так здраво полагает Эпикур,
и я это одобряю.
1. Прежде всего нельзя обойти молчанием определение предмета, о котором
идет речь. Это необходимо делать в начале любого диспута, как обычно делали
ученейшие мужи и как предписывает у Цицерона М. Антоний, чтобы "точно
определить, о чем пойдет речь, потому что если собеседники по-разному
понимают свой предмет, то и весь разговор у них идет вкривь и вкось" Итак,
наслаждение -- это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается
в удовольствии души и тела; почти так определял его Эпикур. Греки называют
это благо "гедонэ". По мнению Цицерона, "никаким словом нельзя более
убедительно выразить это понятие, звучащее по гречески "гедонэ", чем
латинским voluptas; этому слову все, знающие латинский язык, придают два
значения: радость в душе от сладостного возбуждения и удовольствие тела.
2. Высшая добродетель [honestas] есть благо, смысл которого заключается
в добродетельных качествах и к которому следует стремиться ради него самого,
а не ради чего-то другого. В этом сходятся Сенека и прочие стоики. Или, как
говорит Цицерон , "под добродетельным мы понимаем то, что похвально по праву
само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо результатов и
наград". Honestum греки называют calon. Полагаю, что к этому определению ты,
Катон, не можешь ничего добавить-. Каждый из нас называет свое благо не
только высшим, но и единственным, ты -- привлекая Зенона, я -- Аристиппа,
который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.
1. Я поведу дело в соответствии с правилами риторического искусства, а
именно начну с обоснования нашей задачи, затем позабочусь об опровержении
противника. Итак, о том, что наслаждение является высшим благом,
свидетельствуют как многие выдающиеся авторы, так и общее мнение, которое
этим словом повсюду теперь называет блага души, блага тела и блага судьбы.
Из них два последних трезвые стоики не хотят признавать за блага, как будто
они есть зло. Но раз нельзя отрицать, что эти блага созданы природой и
отданы во власть людям, не понимаю, почему они не числятся среди благ, если
мы их используем во благо; пожалуй, мы склонны повсюду порицать природу и
винить ее в глупости и несправедливости.
2. <...> Далее я покажу, что само понятие добродетели является пустым,
нелепым и безусловно опасным и губительным и что ничего нет приятнее и
превосходнее наслаждения.
3. Наконец, я молю и заклинаю, чтобы вас уже теперь не разубеждали
многие расходящиеся со мной и чтобы у вас не было желания поддерживать их и
скорее соглашаться с уловками людей, выдвигающих некую воображаемую
добродетель, чем с законом природы. Они громогласно воспевают стремления к
трудностям, что несомненно отрицает природа; мы, следующие законам природы,
говорим, что надо стремиться кудовольствиям; они призывают к бесцельным
трудам, мы -- к радости, они -- к мучениям, мы -- к наслаждениям, наконец,
они -- к смерти, мы -- к жизни. Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И
пока я спорю об этом, вы внимательно слушайте и верьте, что я не только
докажу правоту своего дела, но покажу, что противники никогда не делали
того, о чем говорят, и, обманывая по неразумию или сознательно (а это
большой аргумент в мою пользу), они предавались наслаждению. За это я их
весьма хвалю, ибо стремиться следует только к наслаждению, а лицемерие и
хула, к чему ты обычно прибегаешь, достойны порицания.
1. Блага внешних вещей потому называются благами, что готовят
наслаждение душе и телу, двум частям, из которых мы состоим. Ведь внешние
вещи сами по себе не имеют никакого значения. Какой смысл имеют деньги,
страстной любовью к которым охвачены многие, если не воспользоваться ими
теперь или не сохранить их для пользования в будущем, то есть для
наслаждения? Когда это не принимается во внимание, имеющие деньги и
богатства оказываются очень похожими на драконов и грифов, которые охраняют
у себя большие запасы золота и драгоценных камней, бесполезные для них, от
насильственного захвата людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное
потомство. Впрочем, люди более глупы. Ведь драконы и грифы не испытывают при
этом никаких мучений. А сколько беспокойств, тревог и мучений переносим мы,
пример чему Эвклион, старик у Плавта. Подобного взгляда я придерживаюсь и
относительно прочих внешних вещей, таких, как знатность, родственные связи,
почести, власть, приобретаемые для радости их обладателей.
Теперь скажу о благах тела, из которых самое главное -- здоровье, далее
красота, затем силы и, наконец, все остальное. Скажем коротко о здоровье.
Нет человека до такой степени лишенного здравого смысла, который был бы
врагом здоровья. Доказательством этому служит наша забота прежде всего о
сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых
других. Однако они хотели ограничить не здоровье, а пышность тел, подобную
пышности трав, которые развиваются сверх меры. Да и сам Платон считает
нелепостью пренебрегать здоровьем.
1. О втором благе следует сказать подробнее. В памятниках литературы
можно найти гораздо больше возвеличенных славой сильных мужей, чем красивых.
Таковы Геркулес, Мелеагр, Тесей, Гектор, Аякс и прочие, которых называют
героями, а также Главк, Дорифор, Милон, Полидамант, Никострат, которые
побеждали в жестоких сражениях. Это, однако, объясняется не тем, что
писатели предпочитают силу красоте. Но поскольку они рассказывают о деяниях
и чаще всего о военных, то называют, скорее, тех, кто совершал деяния, то
есть сильных мужей. Ведь деяние совершается силой, а не красотой. Однако
судить о дарах тела нет необходимости, так как мы решительно утверждаем, что
все они имеют отношение к нашему счастью.
2. Но чтобы не казалось, что я начал доказывать, не понимая, коротко
скажу о том, что меня к этому привело. В войне обычно красивые не сражаются,
но, что гораздо важнее, в войне сражаются за красивое. Умолчав о прочих
[красивых] вещах, которых жаждут человеческие глаза, ограничусь одним
примером. Все известные смельчаки, герои и полубоги с неутомимым пылом и
упорством вступили в борьбу за одну прекрасную женщину. И ты не должен
считать, что греки сражались ради мщения, поклявшись прекратить войну только
после возвращения Елены, или что троянцы сражались ради спасения своего
достоинства, чтобы не казалось, что они возвращают Елену из-за страха.
Воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: "Троянские вожди не считают
недостойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение столь
длительного времени из-за красоты Елены".
3. Какой же в самом деле должна была бы быть ее красота! Ведь об этом
говорит не Парис, который ее похищает, не какой-нибудь юноша, не кто-нибудь
из толпы, но говорят старики и мудрейшие советники Приама. И даже изнуренный
десятилетней войной и потерявший стольких детей царь, кому эта красота,
ставшая источником многих слез, должна была быть ненавистна и отвратительна,
слушает, несмотря на угрожающую опасность, эти разговоры и, называя Елену
дочерью, дает ей место рядом с собой, прощает ее и не считает, что она была
причиной несчастий. Наконец, среди крупнейших авторов нет разногласий в том,
что красота в теле -- главное, так что многие не колеблются предпочесть ее
даже хорошему здоровью, видимо, считая, что она заключает в себе равным
образом и здоровье. Об этом сказано у Цицерона: "Привлекательность и красоту
тела невозможно отделить от здоровья", хотя правильнее было бы сказать:
"здоровье не может быть отделено от привлекательности и красоты". В самом
деле, многие здоровы без красоты, но никто не красив без здоровья.
4. <...> Итак, красота является основным даром тела, и Овидий, как
известно, называет ее даром бога, то есть природы. И если она дана людям,
кто посчитает, как несправедливый судья, что природа не почтила нас этим
даром, а обманула? Клянусь, я не могу это допустить. Ведь если здоровье,
силу, крепость и ловкость тела не следует отвергать, почему надо отвергать
красоту, стремление и любовь к которой, как мы знаем, глубоко укоренились в
наших чувствах?
5. Разве хвалил бы Гомер, неоспоримый глава поэтов, телесные
достоинства двух великих мужей, царя и величайшего из воителей (говорю об
Агамемноне и Ахилле), если бы не понимал, что эти достоинства являются
великим благом? Хотя, по-моему, он хвалил не столько ту красоту, которую
нашел в них, сколько ту, которую сам выдумал, чтобы восхвалять ее и учить,
что она -- великое благо, свойственное великим личностям и достойное быть
показанным открыто и всенародно, с тем чтобы и одаренный красотой и
созерцающие ее получали наслаждение.
6. Наш же поэт Вергилий, второй, бесспорно, после Гомера, почтил в
словах красоту Лавза, Турна, Палланта, Энея, Юла. Он высказался о ней,
говоря об Эвриале: "Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом
прекрасен". Этот стих порицал где-то Сенека, принадлежащий к стоикам, как
будто в самом деле нужно желать, чтобы вещи отличались безобразием, и как
будто Платон не увещевал Ксенократа приносить жертву Грациям, исправившим
его единственный порок. Поэтому легко ответить на вопрос, почему некоторые
примечательны такими же телесными уродствами, как Ксенократ, о котором я
только что сказал, и Терсит, об уродстве которого упоминал Гомер. Они для
того рождены безобразными, чтобы красивые выделялись.
7. Ведь все кажется более ценным при сравнении с низким, и это
настолько очевидно, что не нуждается в доказательстве. Тем не менее сами
безобразные в некотором отношении вызывают удовольствие, а именно когда
восхищаются, созерцая красивых, что, конечно, с трудом могут делать сами
красивые, которые взирают не на самих себя, а на других. Впрочем, разве это
относится к моему намерению? Сознательно опуская многое, ибо надо держаться
меры, я сказал бы только о Пифагоре; он, как говорят, был величествен и,
подозреваю, по этой причине встретил большую доброжелательность при
распространении своего учения. Ведь общеизвестно, что как стряпчему, так и
автору комедий и трагедий очень помогает телесное благородство.
1. Пойдем далее и тут же скажем о красоте другого пола. Как говорит
Терен-ций, природа -- создательница мира -- дала многим женщинам лицо
скорби; не говорю и о том, что воспоминание о твоих прегрешениях законно
гнетет и тревожит тебя: это единственный спасительный вид скорби, раз только
она не переходит в отчаяние; но если ты внимательно присмотришься к другим и
к самому себе, ты, конечно, должен будешь признать, что небо даровало тебе
много благ, которые дают тебе право утешаться и радоваться среди стольких
ропщущих и страждущих. Что же касается твоих жалоб на то, что ты еще не жил
для себя, равно и твоих жалоб на неудовольствие, которое причиняет тебе
городской шум, то немалым утешением должны тебе служить подобные же жалобы
знаменитейших людей и то соображение, что если ты по собственной воле попал
в этот водоворот, то по своей же воле можешь и вынырнуть из него, если
только сильно пожелаешь. Притом долгая привычка может приучить твои уши
внимать разноголосому крику толпы с таким же наслаждением, как шуму
водопада. И, как я сказал, ты очень легко достигнешь того, если сначала
смиришь смятение твоего духа, ибо ясное и спокойное сердце остается
невозмутимым, клубятся ли вкруг него бродячие облака или звучит над ним
дальний гром. Так, точно стоя в безопасности на сухом берегу, ты будешь
созерцать чужие кораблекрушения и молча слушать горестные вопли тонущих, и
сколько жалости внушит тебе это печальное зрелище, столько же радости будет
возбуждать в тебе твоя собственная безопасность по сравнению с опасным
положением других. Поэтому я твердо надеюсь, что ты вскоре совершенно
изгонишь печаль и твоего сердца.
Франциск
Хотя многое звучит для меня как насмешка, особенно твое утверждение,
что мне легко покинуть города и что это вполне в моей воле, но так как во
многом ты убедил меня разумными доводами, я хочу и тут сложить оружие,
прежде чем потерплю поражение.
Августин
Итак, ты можешь теперь же сбросить с себя печаль и примириться со своей
судьбою.
Франциск
Конечно, могу, если только судьба действительно существует. Ибо, как ты
знаешь, греческий поэт и наш сильно расходятся на этот счет: в то время как
первый ни разу не удостоил упомянуть о судьбе в своих произведениях, как бы
признавая, что она -- ничто, наш не только часто поминает ее, но в одном
месте даже называет всемогущей. Это мнение разделяли и знаменитый историк, и
великий оратор; именно Саллюстий Крисп говорит, что судьба, несомненно,
властвует во всем, а Марк Туллий не усумнился признать ее владычицей
человеческих тел. Что я сам думаю о ней, то мне, может быть, представится
другое время и место высказать. Что же касается обсуждаемого нами предмета,
то твои наставления были мне так полезны, что, сравнивая себя теперь с
большинством людей, я уже не нахожу своего положения столь жалким, как
раньше.
Августин
Я рад, что принес тебе некоторую пользу, и хотел бы принести большую;
но так как нынешняя беседа довольно затянулась, не отложить ли нам то, что
еще осталось, на третий день, когда и кончить?
Франциск
Я лично всем сердцем обожаю число три, не столько потому, что оно
содержит в себе трех Граций, сколько потому, что оно, как известно, всего
милее божеству. Таково не только твое мнение и других учителей истинной
религии, всецело возлагающих свою веру на троичность, но даже языческих
философов, которые сообщают нам, что это число применялось при посвящениях
богам. Это знал, по-видимому, и наш Вергилий, как видно по его словам:
Нечетное богу угодно, --
ибо из предшествующего видно, что он говорит о числе три. Итак, я жду
теперь из твоих рук третьей части этого трехчленного дара.
Кончается Беседа вторая
(1407--1457)
Уроженец Рима Лоренцо Балла уже в молодые годы стал известен как один
из талантливых философов-гуманистов. В возрасте 23-х лет он уже был
преподавателем университета в Павии, а в 1431 г. издал свое знаменитое
сочинение "О наслаждении" (в 1433 г. это сочинение было переиздано в
расширенной редакции под названием "Об истинном и ложном благе").
Не оставил он своей литературной деятельности и позднее, когда состоял
при дворе сицилийского короля Альфонса Арагонского. При этом многие
произведения Лоренцо Балла были направлены против римско-католической
церкви, ибо он постоянно выступал против светской власти римских пап,
доказывал бессмысленность аскетизма и монашества. В одном из произведений он
говорил: "Я дерзаю выступить против верховного первосвященника".
Может быть наибольшую "дерзость" Лоренцо Балла проявил в своем
сочинении "Рассуждение о подложности так называемой Дарственной грамоты
Константина", написанном в 1440 г. Дело в том, что римско-католическая
церковь считала себя наследницей дветской власти римских императоров. Это
мнение основывалось на "Дарственной грамоте", которую якобы даровал в IV в.
император Константин римскому папе Сильвестру I. "Дар Константина" в течение
многих веков считался юридическим обоснованием претензий римских пап на
обладание светской властью не только в папской области в Италии, но и во
всех европейских государствах, где исповедовалось католичество.
Лоренцо Балла впервые провел исторический и филологический анализ
"Дарственной грамоты" и доказал подложность этого документа, его гораздо
более позднее происхождение. Поэтому саму грамоту он называл "бесстыдной
басней". Вполне понятно, что сочинение Лоренцо Балла вызвало огромный гнев в
Риме, и мыслителю даже пришлось иметь дело с инквизицией.
Впрочем, новые гуманистические настроения получили влияние и в римской
курии. С приходом к власти папы Николая V, симпатизировавшего гуманистам,
изменилось и отношение к Лоренцо Балла. Он был приглашен на должность
апостолического секретаря и профессора римского университета. При этом он не
отказался от своих убеждений.
В духе всеобщего увлечения античной философией, Лоренцо Балла одним из
первых гуманистов обратил внимание на творческое наследие Эпикура. В 1417 г.
была найдена и позднее опубликована поэма римского поэта и мыслителя Тита
Лукреция Кара "О природе вещей", в которой излагались эпикурейские
воззрения. В довольно короткие сроки поэма Лукреция Кара стала очень
популярной. Мыслителей Эпохи Ренессанса привлекло в философии Эпикура прежде
всего учение о наслаждении, и между ними развернулась настоящая дискуссия о
сущности этого учения.
Трактат "О наслаждении", написанный Лоренцо Балла, стал прямым
продолжением данной дискуссии. Философ-гуманист призывал к самому
внимательному прочтению идей Эпикура. Ведь с официальной католической точки
зрения философия Эпикура порицалась, как несоответствующая общему
христианскому мировоззрению, которое отрицало наслаждение как цель
человеческою существования.
Лоренцо Балла, наоборот, увидел в учении Эпикура опору для обоснования
новой гуманистической этики. С его точки зрения, человек должен следовать
своей природе, предрасположившей его к наслаждению, обязан заботиться не
только о душевном, но и о телесном здоровье, И вообще, стремление к
наслаждению, в трактовке Лоренцо Балла, является главным стимулом, движущим
всеми человеческими поступками. Наслаждение есть высшее благо, поэтому в
одной из глав своей книги "О наслаждении" он пишет: "Жить без наслаждения
невозможно, а без добродетели можно". А в другом месте провозглашает: "Да
здравствуют верные и постоянные наслаждения в любом возрасте и для любого
пола!"
И вообще, Балла буквально воспевает человеческие чувства, доставляющие
наслаждения, выразив в одном из своих произведений сожаление, что у человека
только пять, а не пятьдесят или даже не пятьсот чувств!
Вполне естественно, что подобная позиция приводила мыслителя к
восприятию личности как центра бытия вообще. Неискоренимый эгоизм
человеческой природы обосновывается уже в силу стремления к самосохранению.
Недаром Балла утверждает, что его личная жизнь для него самого-- высшее
благо. Собственная жизнь для человека более предпочтительна, нежели жизнь
других людей. И все помыслы человека самой природой направляются на заботу о
самом себе.
По сути дела, у Лоренцо Балла формулируется настоящая "апология
наслаждения", которая становится одним из важнейших принципов морали. Однако
при этом само наслаждение понимается не как только лишь удовлетворение неких
низменных плотских потребностей. Наоборот, в полном соответствии с Эпикуром,
утверждается идея наслаждения как гармонии духовного и телесного начал, в
равной степени присущих человеку и поэтому обязательных для него.
Более того, остерегая людей от того, чтобы исповедовать лишь плотские
наслаждения, он говорит: "Нужно отметить, что хотя я говорил, что
наслаждение или удовольствие есть всегда благо, но стремлюсь я все же не к
наслаждению, а к Богу. Наслаждение есть любовь, и Бог дает это наслаждение".
Поэтому Лоренцо Балла называет истинным наслаждением то, которое испытывает
душа в раю.
Впоследствии "апология наслаждения" становится одной из важнейших тем
во всей гуманистической литературе, ибо через призму эпикурейских идей,
понятых в новом духе, как бы прояснялись новые уже гуманистические идеи о
сущности человеческой личности, о взаимоотношениях отдельного человека с
Богом и другими людьми.
ФРАГМЕНТЫ
Публикуется по: Эстетика Ренессанса: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 80--104.
Перевод Н. В. Ревякиной.
Итак, вначале я мог бы правдиво и честно, не оскорбляя нашего слуха,
ответить на твои слова, Катон, о природе: то, что создала природа, может
быть только свято и достойно похвалы, как это небо, например, которое
простирается над нами, украшенное днем и ночью светилами и устроенное с
великим смыслом, красотой и пользой. Надо ли упоминать о морях, земле,
воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, тучах и дождях? Надо ли
упоминать о домашних и диких животных, о птицах, рыбах, деревьях, пашнях?
Ничего нет созданного без высшего смысла, красоты и пользы. Свидетельством
тому может быть само строение нашего тела, как ясно показал умный и
красноречивый муж Лактанций в книге, названной им "О творении", хотя можно
привести и гораздо больше примеров, не хуже тех, о которых он
упоминает.<...>
1. Природа, как я уже сказал, не создала в людях многочисленных пороков
и не позволила этим порокам свирепствовать против нас, хотя обратное думают
невежественные и глупейшие стоики, бегущие от прикосновения и бледнеющие от
одного вида мурен, словно это змеи. Мы же не только не избегаем мурен, но
даже с величайшим наслаждением употребляем их в пищу, и если не хватит
прочих приправ, наверняка можно пошутить среди пиршества над невежеством и
глупостью стоиков.
2. Но ты скажешь, что не высоко ценишь эти наслаждения и считаешь их
детскими развлечениями, что предпочитаешь завоевать добродетель -- вещь
святую и вечную, -- с помощью которой достигается блаженство, что нет ничего
более далекого от сластолюбивой жизни, чем это блаженство; ведь жизнь людей,
любящих наслаждение, подобна жизни зверей. Это заявление вам, стоикам,
кажется голосом крепких и здоровых людей, мне же, напротив, -- голосом
больных, которые, услышав только шепот, кричат: "Уходите, замолчите,
перестаньте оглушать", а когда на их тело надето чуть больше одежд: "Горю,
погибаю, сейчас же снимите, что медлите?" Подобное следует относить не к
слабости человеческих тел, а к их болезни. То же самое можно сказать о пище:
если сладкое покажется на вкус отвратительным, что тому виной: пища или
вкусовые ощущения?
3. К чему я говорю это? К тому, что природа сделала доступными для тебя
наслаждения и одновременно создала душу, склонную к ним. Ты же не
благодаришь природу, и не знаю, из-за какого бешенства (именно так следует
назвать эту болезнь) предпочитаешь вести жизнь одинокую и печальную. И чтобы
еще больше увеличить несправедливость, вы, стоики, выступили против природы,
под руководством которой могли бы жить счастливо, как с ласковой матерью,
если бы у вас было хоть немного ума.
9. <...> В самом деле, чтобы показать, что вы совершенно сбились с
дороги, я скажу следующее: природа предложила смертным многочисленные блага,
наше же дело -- уметь хорошо пользоваться ими. Одни готовятся к войне, мы же
не отказываемся от мира, если это полезнее. Другие вверяют себя морю, мы с
берега беззаботно смеемся над плаванием или, скорее, над плавающими. Эти
из-за барышей, утомляясь, трудятся дни и ночи, мы спокойно радуемся тому,
что заработали. Там -- бесплодие, чума; мы удаляемся в другое место, где
более радостная жизнь. Так это разнообразие условий приведет к удовольствию,
будь то днем и ночью, в ясную и облачную погоду, летом и зимой. Будем
стремиться то к многолюдию городов, то к свободе и уединению сельских мест.
Пусть доставит нам удовольствие передвигаться то верхом, то пешком, то на
корабле, то в карете. Игру в кости сменим мячом, мяч пением, пение пляской.
В высшей степени недостойно из-за вашей глупости хулить наилучший
миропорядок. И если не по твоей вине с тобой случится какое-то несчастье,
выноси его мужественно и надейся на лучшие времена. Опасайся, однако,
оглядываясь на печальное, лишить себя радости и веселья. Таким образом, в
нашей власти следовать благам.
10. Что называть благами -- в этом между мной и тобой сильное
расхождение. Но разве хотим мы сопоставлять друг с другом и взвешивать
наслаждение и добродетель? Ведь если все следует отнести к наслаждению и
ничего к добродетели, то, на мой взгляд, твои положения окажутся
несостоятельными.
1. Но вернемся к делу. Ты, Катон, считаешь, что надо стремиться к
добродетели, я призываю к наслаждению. Оба эти понятия сами по себе
противоположны, и между ними нет никакой связи, подобно тому как говорится у
Лукана:
"...как пламя от моря
или земля от светил -- отличается право от пользы".
Ведь полезное -- то же самое, что и вызывающее наслаждение;
справедливое -- то же, что и добродетельное. Однако некоторые отличают
полезное от вызывающего наслаждение; их невежество настолько явно, что они
не нуждаются в опровержении. Как же назвать полезным то, что не будет ни
добродетельным, ни вызывающим наслаждение? Ничто не является полезным, что
не ощущалось бы; то же, что ощущается, приятно или неприятно. Более правы
те, кто разделил всякое благо на справедливое и вызывающее наслаждение (то
есть заключающее в себе пользу).
2. Итак, с самого начала следует сказать, что стремиться одновременно к
той и другой цели блага нельзя: не могут быть одна и та же цель и один
результат у таких противоположных вещей, как здоровье и болезнь, влажность и
сухость, легкое и тяжелое, свет и мрак, мир и война, если не встать на ту
позицию, что добродетельные качества не имеют отношения к высшей
добродетели, а служат для получения наслаждения. Так здраво полагает Эпикур,
и я это одобряю.
1. Прежде всего нельзя обойти молчанием определение предмета, о котором
идет речь. Это необходимо делать в начале любого диспута, как обычно делали
ученейшие мужи и как предписывает у Цицерона М. Антоний, чтобы "точно
определить, о чем пойдет речь, потому что если собеседники по-разному
понимают свой предмет, то и весь разговор у них идет вкривь и вкось" Итак,
наслаждение -- это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается
в удовольствии души и тела; почти так определял его Эпикур. Греки называют
это благо "гедонэ". По мнению Цицерона, "никаким словом нельзя более
убедительно выразить это понятие, звучащее по гречески "гедонэ", чем
латинским voluptas; этому слову все, знающие латинский язык, придают два
значения: радость в душе от сладостного возбуждения и удовольствие тела.
2. Высшая добродетель [honestas] есть благо, смысл которого заключается
в добродетельных качествах и к которому следует стремиться ради него самого,
а не ради чего-то другого. В этом сходятся Сенека и прочие стоики. Или, как
говорит Цицерон , "под добродетельным мы понимаем то, что похвально по праву
само по себе, независимо от всякой пользы, от каких-либо результатов и
наград". Honestum греки называют calon. Полагаю, что к этому определению ты,
Катон, не можешь ничего добавить-. Каждый из нас называет свое благо не
только высшим, но и единственным, ты -- привлекая Зенона, я -- Аристиппа,
который, на мой взгляд, понимал это правильнее всех.
1. Я поведу дело в соответствии с правилами риторического искусства, а
именно начну с обоснования нашей задачи, затем позабочусь об опровержении
противника. Итак, о том, что наслаждение является высшим благом,
свидетельствуют как многие выдающиеся авторы, так и общее мнение, которое
этим словом повсюду теперь называет блага души, блага тела и блага судьбы.
Из них два последних трезвые стоики не хотят признавать за блага, как будто
они есть зло. Но раз нельзя отрицать, что эти блага созданы природой и
отданы во власть людям, не понимаю, почему они не числятся среди благ, если
мы их используем во благо; пожалуй, мы склонны повсюду порицать природу и
винить ее в глупости и несправедливости.
2. <...> Далее я покажу, что само понятие добродетели является пустым,
нелепым и безусловно опасным и губительным и что ничего нет приятнее и
превосходнее наслаждения.
3. Наконец, я молю и заклинаю, чтобы вас уже теперь не разубеждали
многие расходящиеся со мной и чтобы у вас не было желания поддерживать их и
скорее соглашаться с уловками людей, выдвигающих некую воображаемую
добродетель, чем с законом природы. Они громогласно воспевают стремления к
трудностям, что несомненно отрицает природа; мы, следующие законам природы,
говорим, что надо стремиться кудовольствиям; они призывают к бесцельным
трудам, мы -- к радости, они -- к мучениям, мы -- к наслаждениям, наконец,
они -- к смерти, мы -- к жизни. Вы уже ясно видите, в чем предмет спора. И
пока я спорю об этом, вы внимательно слушайте и верьте, что я не только
докажу правоту своего дела, но покажу, что противники никогда не делали
того, о чем говорят, и, обманывая по неразумию или сознательно (а это
большой аргумент в мою пользу), они предавались наслаждению. За это я их
весьма хвалю, ибо стремиться следует только к наслаждению, а лицемерие и
хула, к чему ты обычно прибегаешь, достойны порицания.
1. Блага внешних вещей потому называются благами, что готовят
наслаждение душе и телу, двум частям, из которых мы состоим. Ведь внешние
вещи сами по себе не имеют никакого значения. Какой смысл имеют деньги,
страстной любовью к которым охвачены многие, если не воспользоваться ими
теперь или не сохранить их для пользования в будущем, то есть для
наслаждения? Когда это не принимается во внимание, имеющие деньги и
богатства оказываются очень похожими на драконов и грифов, которые охраняют
у себя большие запасы золота и драгоценных камней, бесполезные для них, от
насильственного захвата людьми не менее тщательно, чем пищу и нежное
потомство. Впрочем, люди более глупы. Ведь драконы и грифы не испытывают при
этом никаких мучений. А сколько беспокойств, тревог и мучений переносим мы,
пример чему Эвклион, старик у Плавта. Подобного взгляда я придерживаюсь и
относительно прочих внешних вещей, таких, как знатность, родственные связи,
почести, власть, приобретаемые для радости их обладателей.
Теперь скажу о благах тела, из которых самое главное -- здоровье, далее
красота, затем силы и, наконец, все остальное. Скажем коротко о здоровье.
Нет человека до такой степени лишенного здравого смысла, который был бы
врагом здоровья. Доказательством этому служит наша забота прежде всего о
сохранении и возвращении здоровья, хотя иное измышляют о Платоне и некоторых
других. Однако они хотели ограничить не здоровье, а пышность тел, подобную
пышности трав, которые развиваются сверх меры. Да и сам Платон считает
нелепостью пренебрегать здоровьем.
1. О втором благе следует сказать подробнее. В памятниках литературы
можно найти гораздо больше возвеличенных славой сильных мужей, чем красивых.
Таковы Геркулес, Мелеагр, Тесей, Гектор, Аякс и прочие, которых называют
героями, а также Главк, Дорифор, Милон, Полидамант, Никострат, которые
побеждали в жестоких сражениях. Это, однако, объясняется не тем, что
писатели предпочитают силу красоте. Но поскольку они рассказывают о деяниях
и чаще всего о военных, то называют, скорее, тех, кто совершал деяния, то
есть сильных мужей. Ведь деяние совершается силой, а не красотой. Однако
судить о дарах тела нет необходимости, так как мы решительно утверждаем, что
все они имеют отношение к нашему счастью.
2. Но чтобы не казалось, что я начал доказывать, не понимая, коротко
скажу о том, что меня к этому привело. В войне обычно красивые не сражаются,
но, что гораздо важнее, в войне сражаются за красивое. Умолчав о прочих
[красивых] вещах, которых жаждут человеческие глаза, ограничусь одним
примером. Все известные смельчаки, герои и полубоги с неутомимым пылом и
упорством вступили в борьбу за одну прекрасную женщину. И ты не должен
считать, что греки сражались ради мщения, поклявшись прекратить войну только
после возвращения Елены, или что троянцы сражались ради спасения своего
достоинства, чтобы не казалось, что они возвращают Елену из-за страха.
Воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: "Троянские вожди не считают
недостойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение столь
длительного времени из-за красоты Елены".
3. Какой же в самом деле должна была бы быть ее красота! Ведь об этом
говорит не Парис, который ее похищает, не какой-нибудь юноша, не кто-нибудь
из толпы, но говорят старики и мудрейшие советники Приама. И даже изнуренный
десятилетней войной и потерявший стольких детей царь, кому эта красота,
ставшая источником многих слез, должна была быть ненавистна и отвратительна,
слушает, несмотря на угрожающую опасность, эти разговоры и, называя Елену
дочерью, дает ей место рядом с собой, прощает ее и не считает, что она была
причиной несчастий. Наконец, среди крупнейших авторов нет разногласий в том,
что красота в теле -- главное, так что многие не колеблются предпочесть ее
даже хорошему здоровью, видимо, считая, что она заключает в себе равным
образом и здоровье. Об этом сказано у Цицерона: "Привлекательность и красоту
тела невозможно отделить от здоровья", хотя правильнее было бы сказать:
"здоровье не может быть отделено от привлекательности и красоты". В самом
деле, многие здоровы без красоты, но никто не красив без здоровья.
4. <...> Итак, красота является основным даром тела, и Овидий, как
известно, называет ее даром бога, то есть природы. И если она дана людям,
кто посчитает, как несправедливый судья, что природа не почтила нас этим
даром, а обманула? Клянусь, я не могу это допустить. Ведь если здоровье,
силу, крепость и ловкость тела не следует отвергать, почему надо отвергать
красоту, стремление и любовь к которой, как мы знаем, глубоко укоренились в
наших чувствах?
5. Разве хвалил бы Гомер, неоспоримый глава поэтов, телесные
достоинства двух великих мужей, царя и величайшего из воителей (говорю об
Агамемноне и Ахилле), если бы не понимал, что эти достоинства являются
великим благом? Хотя, по-моему, он хвалил не столько ту красоту, которую
нашел в них, сколько ту, которую сам выдумал, чтобы восхвалять ее и учить,
что она -- великое благо, свойственное великим личностям и достойное быть
показанным открыто и всенародно, с тем чтобы и одаренный красотой и
созерцающие ее получали наслаждение.
6. Наш же поэт Вергилий, второй, бесспорно, после Гомера, почтил в
словах красоту Лавза, Турна, Палланта, Энея, Юла. Он высказался о ней,
говоря об Эвриале: "Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом
прекрасен". Этот стих порицал где-то Сенека, принадлежащий к стоикам, как
будто в самом деле нужно желать, чтобы вещи отличались безобразием, и как
будто Платон не увещевал Ксенократа приносить жертву Грациям, исправившим
его единственный порок. Поэтому легко ответить на вопрос, почему некоторые
примечательны такими же телесными уродствами, как Ксенократ, о котором я
только что сказал, и Терсит, об уродстве которого упоминал Гомер. Они для
того рождены безобразными, чтобы красивые выделялись.
7. Ведь все кажется более ценным при сравнении с низким, и это
настолько очевидно, что не нуждается в доказательстве. Тем не менее сами
безобразные в некотором отношении вызывают удовольствие, а именно когда
восхищаются, созерцая красивых, что, конечно, с трудом могут делать сами
красивые, которые взирают не на самих себя, а на других. Впрочем, разве это
относится к моему намерению? Сознательно опуская многое, ибо надо держаться
меры, я сказал бы только о Пифагоре; он, как говорят, был величествен и,
подозреваю, по этой причине встретил большую доброжелательность при
распространении своего учения. Ведь общеизвестно, что как стряпчему, так и
автору комедий и трагедий очень помогает телесное благородство.
1. Пойдем далее и тут же скажем о красоте другого пола. Как говорит
Терен-ций, природа -- создательница мира -- дала многим женщинам лицо