Страница:
заложены в человеческое сознание Богом. И с этой точки зрения, Абеляр
впервые обозначил этику как практическую науку, называл этику "целью всех
наук", ибо в конечном итоге всякое знание должно находить свое выражение в
моральном поведении, соответствующем имеющимся знаниям. Впоследствии
подобное понимание этики возобладало в большинстве западноевропейских
философских учений.
Для самого Пьера Абеляра его идеи стали причиной всех жизненных
бедствий. Однако они оказали самое непосредственное и значительное влияние
на процесс развития всей западноевропейской науки, получили самое широкое
распространение и, в итоге, повлияли на то, что уже в следующем, XIII
столетии сама римско-католическая церковь пришла к выводу о необходимости
научного обоснования и христианской догматики. Эту работу проделал Фома
Аквинский.
Публикуется по: Антология мировой философии: В 4 т. М., 1969. Т. 1. Ч.
2. С. 800-809.
Некие современные ученые, будучи не в состоянии постичь силу
доказательств диалектики, проклинают ее настолько, что считают все ее
положения скорее софизмами и обманом, нежели доводами разума. Эти слепые
поводыри слепцов, не знающие, как говорит апостол, ни того, о чем они
говорят, ни того, что они утверждают, осуждают то, чего они не знают, и
чернят то, чего не постигают. Они считают смертельным испробовать то, чего
они никогда не вкушали. Все непонятное им они называют глупостью и все для
них непостижимое полагают бредом.
Так обуздаем же дерзость этих лишенных разума людей свидетельствами
Священного Писания, на которое, по их признанию, они больше всего опираются,
потому что мы не в силах опровергнуть их доводами разума. Пусть они наконец
признают искусство диалектики, так сильно порицаемое ими (как противоречащее
Священному Писанию), поскольку церковные учители восхваляют ее и считают
необходимой для этого писания. Ведь блаженный Августин решился превознести
это знание великими похвалами и признал, что по сравнению с прочими
искусствами только оно одно дает возможность познания и только его одно
следовало бы назвать знанием...
Он же во второй книге "О христианском учении" заявляет, что из всех
искусств для Священного Писания особенно необходимыми являются диалектика и
арифметика. Одна -- для разрешения вопросов, другая -- для разъяснения
аллегорических тайн, которые мы часто находим в природе чисел; и тем более
он превозносит диалектику, чем более необходимой считает ее для разъяснения
всех сомнений в исследованиях...
Наука рассуждения больше всего имеет значения для проникновения во
всякого рода вопросы, имеющиеся в Священном Писании, и для разрешения их...
Диалектика и софистика весьма сильно отличаются друг от друга, так как
первая заключается в истинности доводов, вторая -- в подобии их; софистика
учит ложным доказательствам, диалектика же разоблачает их лживость и путем
различения истинных доказательств учит опровергать ложные. Однако и то и
другое знание, а именно как диалектика, так и софистика, ведут к умению
различать доказательства, и только тот сможет разобраться в них, кто будет в
состоянии отличить ложные и обманчивые доказательства от истинных и
требуемых...
Что же тот понимает под словами мудрости и хитросплетениями слов, если
не различие между истинными и ложными доказательствами? А они, как мы
сказали, так переплетены друг с другом, что тот, кто не знает одних, не
сможет различить других, так как для познания любых предметов необходимо
познание им противоположных.
Ведь никто не познает точно добродетели, если не имеет понятия о покое,
в особенности когда некоторые пороки до такой степени близки к добродетелям,
что легко обманывают многих своим подобием; также и ложные доказательства
своим сходством с истинными очень многих вовлекают в заблуждение. Поэтому
различие мнений имеет место не только в области диалектики. Даже и в
христианской вере имеют место многочисленные заблуждения, так как
красноречивые еретики сетями своих утверждений завлекают в различные секты
многих простаков, которые, не будучи искушены в доказательствах, принимают
подобие за истину и ложь за разумное. Бороться с этой чумой в спорах нас
побуждают также сами церковные учители, чтобы то, чего мы не понимаем в
Писании, мы постигали бы не только молясь Господу, но и исследуя это при
помощи рассуждений...
Наконец, кто же не знает, что как первые, [диалектики], так и вторые,
[софисты] , равно получили свое наименование от самого искусства
рассуждения? Ведь самого Сына Божьего, которого мы называем Словом, греки
называют Логос (logos), т.е. началом божественной мысли, или божественной
мудростью, или разумом. Поэтому и Августин в книге "83 вопроса" в сорок
четвертой главе говорит: "Вначале было Слово, которое греки называют Логос".
Он же в книге против пяти ересей говорит: "Вначале было Слово. Греки
правильнее говорят "Логос". Ведь "логос" означает и слово, и разум". И
Иероним в послании к Паулину о Священном Писании говорит: "Вначале было
Слово, Логос, обозначающее по-гречески многое. Ибо оно является и словом, и
разумом, и исчислением, и первопричиною всех вещей, благодаря коей
существует все, что существует. Все это мы правильно мыслим во Христе".
Ведь подобно тому как Господь Иисус Христос называется словом Отца
(по-гречески "логос"), точно так же Он называется и софией (sophia), т.е.
мудростью Отца, и потому к Нему, несомненно, больше всего относится та
наука, которая даже по наименованию связана с Ним и по происхождению от
слова "логос" названа логикой. И подобно тому как от Христа возникло
название "христиане", так и логика получила название от "логоса".
Последователи ее тем истиннее называются философами, чем более истинными
любителями этой высшей мудрости они являются. Эта величайшая мудрость
наивысшего Отца, когда она облекается в нашу природу для того, чтобы
просветить нас светом истинной мудрости и обратить нас от мирской любви к
любви в отношении Его самого, конечно, делает нас в равной степени
христианами и истинными философами...
Сам Господь Иисус Христос побеждал иудеев в частых спорах и подавил их
клевету как писанием, так и разумным доказательством и... укрепил веру в
Себя не только могуществом чудес, но особенно силой слов. Почему же Он
пользовался не только чудесами, делая то, что больше всего подействовало бы
на иудеев, просивших у Него знамения, как не потому, что Он решил наставить
нас собственным примером, каким образом мы должны привлекать к вере при
помощи разумных доказательств тех, которые ищут мудрости? Различая это,
апостол говорит: "Ибо иудеи требуют чудес, а эллины ищут мудрости", т.е.
последние укрепляются в вере преимущественно доказательствами, подобно тому
как первые -- чудесами.
Когда же не хватает знамений чудес, то нам остается единственный способ
сражаться против любых противников: победить словами то, что мы не можем
победить деяниями, в особенности когда у разбирающихся людей ббльшую силу
имеют разумные доказательства, чем чудеса, относительно коих можно легко
впасть в сомнение, не сотворены ли они дьявольским наваждением.
Мне снилось ночью, что три мужа, пришедшие различными путями, предстали
предо мною, и я их тотчас же спросил, как бывает во сне, кто они такие и
почему пришли ко мне. Они ответили: "Мы люди, следующие различным
вероисповеданиям. И все мы равно утверждаем, что являемся почитателями
единого Бога, однако служим ему различно по вере и по образу жизни. Ибо один
из нас язычник, принадлежащий к тем, которых называют философами,
довольствуется естественным законом. Другие же двое имеют писания, и один из
них зовется иудеем, а другой -- христианином. Мы долго спорили, сравнивая
поочередно различные направления веры, и наконец решили прибегнуть к твоему
суду". Сильно удивляясь этому, я спросил: кто навел их на эту мысль, кто
свел их вместе и, более всего, почему они избрали в этом споре судьей меня?
Философ, отвечая, сказал: это начинание -- дело моих рук, потому что
самым главным для философа является исследовать истину при помощи разума и
следовать во всем не мнению людей, а доводам разума.
Тогда я говорю: ты, философ, ты, который не исповедуешь никакого закона
и уступаешь только доводам разума, ты не сочтешь за большое достижение, если
окажешься победителем в этом споре. Ведь у тебя для битвы имеются два меча,
остальные же вооружены против тебя только одним. Ты можешь действовать
против них, опираясь как на писание, так и на доводы разума, они же против
тебя, поскольку ты не следуешь закону, от закона выставить ничего не могут и
тем менее также могут выступить против тебя, опираясь на доводы разума, чем
более ты привык к этому и чем более богатым философским вооружением ты
владеешь...
Ни одно учение, как упомянул кто-то из наших [христиан], не является до
такой степени ложным, чтобы не заключать в себе какой-нибудь истины, и нет
ни одного столь пустого спора, который не имел бы в себе какого-либо
поучительного доказательства...
Философ говорит: мне, который довольствуется естественным законом,
являющимся первым, надлежит первому вопрошать других. Я сам собрал вас для
того, чтобы спросить о прибавленных позже писаниях. Я говорю о первом законе
не только по времени, но и по природе. Конечно, все более простое является,
естественно, более ранним, чем более сложное. Естественный же закон состоит
в нравственном познании, которое мы называем этикой, и заключается только в
одних этических доказательствах. Ваши же законы прибавили к ним некие
предписания внешних определений, которые нам кажутся совершенно излишними и
о которых в своем месте нам также надо будет потолковать.
Оба остальные согласились предоставить философу в этом поединке первое
место.
Тогда он говорит: удивительно, что в то время, как с веками и сменой
времен возрастают человеческие знания обо всех сотворенных вещах, в вере же,
заблуждения в которой грозят величайшими опасностями, нет никакого движения
вперед. Но юноши и старцы, как невежественные, так и образованные,
утверждают, что они мыслят о вере совершенно одинаково и тот считается
крепчайшим в вере, кто совершенно не отступает от общего с большинством
мнения. А это, разумеется, происходит обязательно, потому что расспрашивать
у своих о том, во что должно верить, не позволено никому, как и не позволено
безнаказанно сомневаться в том, что утверждается всеми. Ибо людям становится
стыдно, если их спрашивают о том, о чем они не в состоянии дать ответа...
Первые же (то есть опирающиеся на закон) впадают в столь великое
безумие, что, как они сами признают, не стыдятся заявлять о своей вере в то,
чего понять не могут, как будто бы вера заключается скорее в произнесении
слов, нежели в духовном понимании, и более присуща устам, чем сердцу. И эти
люди особенно похваляются, когда им кажется, что они верят в столь великое,
чего они не в состоянии ни высказать устами, ни постигнуть разумом. И до
такой степени дерзкими и высокомерными делает их исключительность их
собственного убеждения, что всех тех, кого они находят отличающимися от них
по вере, они провозглашают чуждыми милосердия Божьего и, осудив всех прочих,
считают блаженными только себя.
Философ: что же сказать о тех, кто считается авторитетами? Разве у них
не встречается множества заблуждений? Ведь не существовало бы столько
различных направлений веры, если бы все пользовались одними и теми же
авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуждает при помощи собственного
разума, отдельные лица избирают авторитеты, за которыми следуют. Иначе
мнения всех писаний должны были бы восприниматься одинаково, если бы только
разум, который естественным образом выше их, не был бы в состоянии судить о
них. Ибо и сами писавшие заслужили авторитет, то есть то, что заставляет им
немедленно верить, только благодаря разуму, которым, по-видимому, полны их
высказывания...
В любом философском обсуждении авторитет ставится на последнее место
или совсем не принимается во внимание, так что вообще стыдятся приводить
доказательства, проистекающие от чьего-либо суждения о вещи, т.е. от
авторитета.
Хотя при столь великом множестве слов нечто высказанное даже святыми
кажется не только отличным друг от друга, но и противоположным друг другу,
нельзя необдуманно судить о тех, коими должен быть судим сам мир...
Итак, что удивительного в том, если при отсутствии в нас того самого
духа, при посредстве коего это было записано и высказано, а также внушено
писавшим, нам не хватает их понимания, достигнуть которого нам всего более
препятствует необычайный способ речения и разнообразное значение одних и тех
же слов, поскольку одно и то же слово является высказанным то в одном, то в
другом значении? Ведь как в своих мыслях, так и в словах каждый из них был
весьма плодовит.
Надлежит тщательно обращать внимание на то, чтобы в случае, если
кое-что из высказанного святыми вызовет у нас возражение как противоречивое
или чуждое истине, мы не впадали в ошибку из-за ложно надписанного заглавия
или порчи самого текста. Ибо многие апокрифические, сочинения с целью
придать им авторитет, озаглавлены именами святых; и кое-что даже в самом
тексте божественных заветов является испорченным по вине переписчиков.
Если и в Евангелиях нечто было испорчено в результате невежества
переписчиков, то что же удивительного, если это иногда имело место также и в
сочинениях позднейших отцов, авторитет которых несравненно меньше?
Следовательно, если кое-что в сочинениях святых случайно кажется несогласным
с истиной, то будет благочестивым, соответствующим смирению, а также долгом
любви, которая всему верит, на все надеется, все переносит и с трудом
подозревает о пороках тех, которых любит, верит тому, что это место писания
является неверно переведенным или испорченным, или признаться, что мы его не
понимаем.
Я полагаю, что столь же много внимания должно обращать и на то, не
является ли высказанное в сочинениях святых пересмотренным ими самими в
другом месте и исправленным после познания истины, как это во многих случаях
делал блаженный Августин; или не высказали ли они своего суждения скорее в
соответствии с чужим мнением, нежели со своим собственным, подобно
Екклесиасту, приводящему во многих местах противоречащие суждения различных
лиц.
Блаженный Августин, пересматривая и исправляя многие из своих творений,
заявляет, что он утверждал там многое скорее на основе мнения других, чем в
силу собственного убеждения. Кое-что и в Евангелии кажется высказанным
скорее согласно людскому мнению, нежели согласно истине, как, например,
когда Мать самого Господа называет Иосифа отцом Христа, говоря так согласно
общераспространенному мнению и обычаю: "Я и отец твой, скорбя, отыскивали
тебя".
Если же мы сможем доказать, что одни и те же слова употребляются
различными авторами в различных значениях, то мы легко отыщем решение многих
противоречий.
С помощью всех вышеприведенных способов внимательный читатель найдет
разрешение спорных вопросов в творениях святых. А если случайно противоречие
будет до такой степени явным, что не сможет быть разрешено ни на каком
разумном основании, то следует сопоставить авторитеты и предпочесть тот,
свидетельства коего более сильны, а утверждения более вески.
Итак, когда известно, что даже сами пророки и апостолы не были совсем
чужды ошибок, что же удивительного в том, если в столь многочисленных
писаниях святых отцов иное по вышеуказанной причине кажется произнесенным
или написанным ошибочно? И не следует обвинять святых, как бы уличенных во
лжи, если, думая о чем-либо иначе, чем это есть на самом деле, они
утверждали что-либо не по двоедушию, но по незнанию. Не следует приписывать
злому умыслу или считать за грех все, что говорится для некоего назидания по
причине любви, так как известно, что у Господа все рассматривается в
зависимости от намерения...
Следовательно, одно дело -- лгать, другое -- заблуждаться в речах и
отступать от истины в словах в силу заблуждения, а не злого умысла. А если
Бог допускает это, как мы сказали, даже по отношению к святым, то, конечно,
он допускает это также и по отношению к тем, которые не наносят никакого
ущерба вере; и это не бесполезно для тех, кои все делают ко благу.
Уделяя этому большое внимание, сами церковные учители, считавшие, что и
в их сочинениях есть кое-что подлежащее исправлению, дали право своим
последователям исправлять это или не следовать за ними, если им что-либо не
удалось пересмотреть и исправить. Поэтому и вышеупомянутый учитель
Августин... в прологе книги Ш "О Троице"... пишет: "Не пользуйся моими
книгами как каноническими писаниями, но если в последних отыщешь то, чему не
верил, твердо верь. В моих же книгах не запоминай крепко того, что раньше не
считал за достоверное, если только не поймешь, что оно достоверно".
Однако, для того чтобы не исключать этого рода писаний и не лишать
последующих авторов произведений, полезнейших по языку и стилю для
обсуждения и рассмотрения трудных вопросов, от книг позднейших авторов
отделены книги Ветхого и Нового завета, обладающие превосходством
канонического авторитета. Если там что-либо поражает нас как абсурдное,
нельзя говорить: "автор этой книги не придерживался истины", надо признать,
что или рукопись ошибочна, или толкователь ошибся, или ты сам не понимаешь.
В отношении же трудов позднейших авторов, чьи сочинения содержатся в
бесчисленных книгах, если что-либо случайно кажется отступающим от истины,
потому что она понимается не так, как там сказано, читатель или слушатель
имеет свободу суждения, потому что он может или одобрить то, что ему
понравилось, или отвергнуть то, что ему не нравится. Поэтому не следует
упрекать того, кому не понравится или кто не захочет поверить всему, что там
обсуждается или излагается, если только оно не подтверждается определенным
обоснованием или известным каноническим авторитетом в такой степени, чтобы
считалось доказанным, что это безусловно так и есть или могло бы быть таким.
После этих предварительных замечаний, как мы установили, угодно нам
собрать различные высказывания святых отцов, поскольку они придут нам на
память, вызывающие вопросы в силу противоречия, каковое, по-видимому, в них
заключается. Это побудит молодых читателей к наибольшему труду в отыскании
истины и сделает их более острыми в исследовании. Конечно, первым ключом
мудрости является постоянное и частое вопрошание; к широкому пользованию
этим ключом побуждает пытливых учеников проницательнейший из всех философов
Аристотель, говоря при истолковании выражения "ad aliquid" [к чему-либо]:
"Может быть, трудно высказываться с уверенностью о вещах такого рода, если
их не рассматривать часто. Сомневаться же о каждой в отдельности будет не
бесполезно", ибо, сомневаясь, мы приходим к исследованию, исследуя,
достигаем истины. Согласно чему и сама истина говорит: "Ищите и отыщете,
стучитесь и откроется вам".
(1225/1226--1274)
Будущий знаменитый схоластик родился в Неаполитанском королевстве в
знатной семье графа Аквинского. Отсюда и появилось прозвание Фомы --
Аквинский, или, по-латы-ни, -- Аквинат. С раннего детства он воспитывался в
бенедиктинском монастыре Монте Кассино, затем учился в Неаполитанском
университете. Здесь он познакомился с монахами из ордена доминиканцев и
несмотря на резкие протесты семьи, в 1244 г. принял монашеский постриг.
Молодого монаха, отличающегося не только молчаливым и замкнутым нравом
(за что Фому прозвали "немым буйволом"), но прежде всего высокой
образованностью и глубиной мысли, отправили для дальнейшего обучения в Кельн
к знаменитому христианскому теологу Альберту Великому. В 1252 г. Фома
Аквинский становится преподавателем в парижском университете, в котором
работал до конца 50-х гг.
Преподавательская деятельность наряду с литературно-философским
творчеством стали основными жизненными занятиями Аквината. В 1259 г. папа
Урбан IV отзывает его в Рим и почти десять лет он преподает в доминиканских
учебных заведениях в Италии.
В конце 60-х гг. его вновь призывают в Париж, где он должен был
отстаивать интересы римско-католической церкви в идейных и теологических
спорах с различными мнениями, распространявшимися среди преподавателей и
студентов европейских университетов. Именно в этот период он пишет свои
главные произведения, в которых, используя систему Аристотеля, разрабатывает
новое систематическое изложение учения римско-католической церкви.
С 1272 по 1274 гг. Фома Аквинский занимается преподаванием в своем
родном университете г. Неаполя. Незадолго до смерти его по указанию папы
Григория X вызывают для участия в Лионском Соборе. Однако по дороге в Лион
Фома Аквинский тяжело заболел и умер 7 марта 1274 г.
Уже после смерти ему был присвоен титул "ангельского доктора", а в 1323
г. за свои великие заслуги перед церковью Фома Аквинский был признан святым.
Фоме Аквинскому принадлежит огромное количество сочинений на
богословские и философские темы, которые он писал в течение всей жизни. В
своем литературном творчестве он не останавливался ни на минуту, ибо видел
суетность всего мирского, в том числе и преходящее значение собственной
деятельности. Ему постоянно казалось, что он что-то еще не понял, что-то не
знает и потому пытался успеть приоткрыть завесу над непостижимыми
Божественными тайнами. Недаром, на увещевания прекратить столь напряженную
работу он однажды ответил: "Не могу, потому что все, что я написал, кажется
мне трухой, с точки зрения того, что я увидел и что мне было открыто".
Наиболее важными из произведений, созданных Аквинатом считаются его
знаменитые "Суммы" -- "Сумма истины католической веры против язычников"
(1259-- 1264) и "Сумма теологии" (1265-- 1274), которую он так и не успел
окончательно завершить. В этих произведениях и изложены основные
богословско-философские взгляды великого схоластика Запада.
Вообще, интерес, который Фома Аквинский проявлял к философскому учению
Аристотеля, был не случаен. Дело в том, что доминиканский орден, монахом
которого являлся Аквинат, стал в XII--XIII вв. одним из главных орудий
римско-католической церкви в борьбе с еретичеством, почему сами доминиканцы
называли себя "псами господними". Особое рвение они проявили в установлении
духовного контроля над сферами теоретического богословия и образования,
стремясь возглавить богословские кафедры важнейших европейских университетов
и других учебных заведений.
Именно доминиканцы одними из первых среди официальных католических
теологов поняли, что само учение католицизма, основанное в то время на идеях
Аврелия Августина, требует определенного реформирования. Альберт Великий --
учитель Аквината -- специально занимался изучением трудов Аристотеля и начал
работу по новой систематизации католического вероучения, которую закончил
его ученик.
Фома Аквинский дал четкий и ясный для своего времени ответ на вопрос,
который волновал христианских теологов на протяжении предыдущего времени --
о взаимоотношении науки и веры. В трудах Фомы Аквинского была окончательно
признана важная и относительно самостоятельная роль науки, и в первую
очередь -- философии. По мнению Аквината, философия имеет свою сферу
деятельности, ограниченную рамками познания того, что доступно человеческому
разуму. Философия, используя свои, рациональные методы познания, способна
изучать свойства окружающего мира.
Более того, догматы веры, доказанные с помощью разумных, философских
доводов, становятся более доступными человеку и тем самым укрепляют его в
вере. И в этом смысле, научно-философское знание является серьезной опорой в
обосновании христианского вероучения и опровержении критики веры.
Фома Аквинский считал, что с помощью научно-философских доводов
возможно доказать истинность некоторых христианских догматов, например
догмат о бытии Бога. В то же время, другие догматы научно недоказуемы, так
как в них показаны сверхъестественные, чудесные качества Бога. И значит, они
являются предметом веры, а не науки. Так, по его мнению, разум бессилен в
обосновании большинства христианских догматов -- возникновения мира "из
ничего", первородного греха, воплощения Христа, воскресения из мертвых,
неизбежности Страшного Суда и дальнейшего вечного пребывания человеческих
душ в блаженстве или же в муках.
Поэтому истинное, высшее знание науке неподвластно, ибо человеческий
разум не способен постичь Божественный замысел в полном объеме. Бог -- это
удел сверхразумного познания, и, следовательно, предмет теологии. Теология
-- это совокупность человеческих представлений о Боге, частично доказанных с
помощью науки, частично основанных на вере. Теология, в понимании Фомы
Аквинкого, является высшей формой человеческого знания именно потому, что в
впервые обозначил этику как практическую науку, называл этику "целью всех
наук", ибо в конечном итоге всякое знание должно находить свое выражение в
моральном поведении, соответствующем имеющимся знаниям. Впоследствии
подобное понимание этики возобладало в большинстве западноевропейских
философских учений.
Для самого Пьера Абеляра его идеи стали причиной всех жизненных
бедствий. Однако они оказали самое непосредственное и значительное влияние
на процесс развития всей западноевропейской науки, получили самое широкое
распространение и, в итоге, повлияли на то, что уже в следующем, XIII
столетии сама римско-католическая церковь пришла к выводу о необходимости
научного обоснования и христианской догматики. Эту работу проделал Фома
Аквинский.
Публикуется по: Антология мировой философии: В 4 т. М., 1969. Т. 1. Ч.
2. С. 800-809.
Некие современные ученые, будучи не в состоянии постичь силу
доказательств диалектики, проклинают ее настолько, что считают все ее
положения скорее софизмами и обманом, нежели доводами разума. Эти слепые
поводыри слепцов, не знающие, как говорит апостол, ни того, о чем они
говорят, ни того, что они утверждают, осуждают то, чего они не знают, и
чернят то, чего не постигают. Они считают смертельным испробовать то, чего
они никогда не вкушали. Все непонятное им они называют глупостью и все для
них непостижимое полагают бредом.
Так обуздаем же дерзость этих лишенных разума людей свидетельствами
Священного Писания, на которое, по их признанию, они больше всего опираются,
потому что мы не в силах опровергнуть их доводами разума. Пусть они наконец
признают искусство диалектики, так сильно порицаемое ими (как противоречащее
Священному Писанию), поскольку церковные учители восхваляют ее и считают
необходимой для этого писания. Ведь блаженный Августин решился превознести
это знание великими похвалами и признал, что по сравнению с прочими
искусствами только оно одно дает возможность познания и только его одно
следовало бы назвать знанием...
Он же во второй книге "О христианском учении" заявляет, что из всех
искусств для Священного Писания особенно необходимыми являются диалектика и
арифметика. Одна -- для разрешения вопросов, другая -- для разъяснения
аллегорических тайн, которые мы часто находим в природе чисел; и тем более
он превозносит диалектику, чем более необходимой считает ее для разъяснения
всех сомнений в исследованиях...
Наука рассуждения больше всего имеет значения для проникновения во
всякого рода вопросы, имеющиеся в Священном Писании, и для разрешения их...
Диалектика и софистика весьма сильно отличаются друг от друга, так как
первая заключается в истинности доводов, вторая -- в подобии их; софистика
учит ложным доказательствам, диалектика же разоблачает их лживость и путем
различения истинных доказательств учит опровергать ложные. Однако и то и
другое знание, а именно как диалектика, так и софистика, ведут к умению
различать доказательства, и только тот сможет разобраться в них, кто будет в
состоянии отличить ложные и обманчивые доказательства от истинных и
требуемых...
Что же тот понимает под словами мудрости и хитросплетениями слов, если
не различие между истинными и ложными доказательствами? А они, как мы
сказали, так переплетены друг с другом, что тот, кто не знает одних, не
сможет различить других, так как для познания любых предметов необходимо
познание им противоположных.
Ведь никто не познает точно добродетели, если не имеет понятия о покое,
в особенности когда некоторые пороки до такой степени близки к добродетелям,
что легко обманывают многих своим подобием; также и ложные доказательства
своим сходством с истинными очень многих вовлекают в заблуждение. Поэтому
различие мнений имеет место не только в области диалектики. Даже и в
христианской вере имеют место многочисленные заблуждения, так как
красноречивые еретики сетями своих утверждений завлекают в различные секты
многих простаков, которые, не будучи искушены в доказательствах, принимают
подобие за истину и ложь за разумное. Бороться с этой чумой в спорах нас
побуждают также сами церковные учители, чтобы то, чего мы не понимаем в
Писании, мы постигали бы не только молясь Господу, но и исследуя это при
помощи рассуждений...
Наконец, кто же не знает, что как первые, [диалектики], так и вторые,
[софисты] , равно получили свое наименование от самого искусства
рассуждения? Ведь самого Сына Божьего, которого мы называем Словом, греки
называют Логос (logos), т.е. началом божественной мысли, или божественной
мудростью, или разумом. Поэтому и Августин в книге "83 вопроса" в сорок
четвертой главе говорит: "Вначале было Слово, которое греки называют Логос".
Он же в книге против пяти ересей говорит: "Вначале было Слово. Греки
правильнее говорят "Логос". Ведь "логос" означает и слово, и разум". И
Иероним в послании к Паулину о Священном Писании говорит: "Вначале было
Слово, Логос, обозначающее по-гречески многое. Ибо оно является и словом, и
разумом, и исчислением, и первопричиною всех вещей, благодаря коей
существует все, что существует. Все это мы правильно мыслим во Христе".
Ведь подобно тому как Господь Иисус Христос называется словом Отца
(по-гречески "логос"), точно так же Он называется и софией (sophia), т.е.
мудростью Отца, и потому к Нему, несомненно, больше всего относится та
наука, которая даже по наименованию связана с Ним и по происхождению от
слова "логос" названа логикой. И подобно тому как от Христа возникло
название "христиане", так и логика получила название от "логоса".
Последователи ее тем истиннее называются философами, чем более истинными
любителями этой высшей мудрости они являются. Эта величайшая мудрость
наивысшего Отца, когда она облекается в нашу природу для того, чтобы
просветить нас светом истинной мудрости и обратить нас от мирской любви к
любви в отношении Его самого, конечно, делает нас в равной степени
христианами и истинными философами...
Сам Господь Иисус Христос побеждал иудеев в частых спорах и подавил их
клевету как писанием, так и разумным доказательством и... укрепил веру в
Себя не только могуществом чудес, но особенно силой слов. Почему же Он
пользовался не только чудесами, делая то, что больше всего подействовало бы
на иудеев, просивших у Него знамения, как не потому, что Он решил наставить
нас собственным примером, каким образом мы должны привлекать к вере при
помощи разумных доказательств тех, которые ищут мудрости? Различая это,
апостол говорит: "Ибо иудеи требуют чудес, а эллины ищут мудрости", т.е.
последние укрепляются в вере преимущественно доказательствами, подобно тому
как первые -- чудесами.
Когда же не хватает знамений чудес, то нам остается единственный способ
сражаться против любых противников: победить словами то, что мы не можем
победить деяниями, в особенности когда у разбирающихся людей ббльшую силу
имеют разумные доказательства, чем чудеса, относительно коих можно легко
впасть в сомнение, не сотворены ли они дьявольским наваждением.
Мне снилось ночью, что три мужа, пришедшие различными путями, предстали
предо мною, и я их тотчас же спросил, как бывает во сне, кто они такие и
почему пришли ко мне. Они ответили: "Мы люди, следующие различным
вероисповеданиям. И все мы равно утверждаем, что являемся почитателями
единого Бога, однако служим ему различно по вере и по образу жизни. Ибо один
из нас язычник, принадлежащий к тем, которых называют философами,
довольствуется естественным законом. Другие же двое имеют писания, и один из
них зовется иудеем, а другой -- христианином. Мы долго спорили, сравнивая
поочередно различные направления веры, и наконец решили прибегнуть к твоему
суду". Сильно удивляясь этому, я спросил: кто навел их на эту мысль, кто
свел их вместе и, более всего, почему они избрали в этом споре судьей меня?
Философ, отвечая, сказал: это начинание -- дело моих рук, потому что
самым главным для философа является исследовать истину при помощи разума и
следовать во всем не мнению людей, а доводам разума.
Тогда я говорю: ты, философ, ты, который не исповедуешь никакого закона
и уступаешь только доводам разума, ты не сочтешь за большое достижение, если
окажешься победителем в этом споре. Ведь у тебя для битвы имеются два меча,
остальные же вооружены против тебя только одним. Ты можешь действовать
против них, опираясь как на писание, так и на доводы разума, они же против
тебя, поскольку ты не следуешь закону, от закона выставить ничего не могут и
тем менее также могут выступить против тебя, опираясь на доводы разума, чем
более ты привык к этому и чем более богатым философским вооружением ты
владеешь...
Ни одно учение, как упомянул кто-то из наших [христиан], не является до
такой степени ложным, чтобы не заключать в себе какой-нибудь истины, и нет
ни одного столь пустого спора, который не имел бы в себе какого-либо
поучительного доказательства...
Философ говорит: мне, который довольствуется естественным законом,
являющимся первым, надлежит первому вопрошать других. Я сам собрал вас для
того, чтобы спросить о прибавленных позже писаниях. Я говорю о первом законе
не только по времени, но и по природе. Конечно, все более простое является,
естественно, более ранним, чем более сложное. Естественный же закон состоит
в нравственном познании, которое мы называем этикой, и заключается только в
одних этических доказательствах. Ваши же законы прибавили к ним некие
предписания внешних определений, которые нам кажутся совершенно излишними и
о которых в своем месте нам также надо будет потолковать.
Оба остальные согласились предоставить философу в этом поединке первое
место.
Тогда он говорит: удивительно, что в то время, как с веками и сменой
времен возрастают человеческие знания обо всех сотворенных вещах, в вере же,
заблуждения в которой грозят величайшими опасностями, нет никакого движения
вперед. Но юноши и старцы, как невежественные, так и образованные,
утверждают, что они мыслят о вере совершенно одинаково и тот считается
крепчайшим в вере, кто совершенно не отступает от общего с большинством
мнения. А это, разумеется, происходит обязательно, потому что расспрашивать
у своих о том, во что должно верить, не позволено никому, как и не позволено
безнаказанно сомневаться в том, что утверждается всеми. Ибо людям становится
стыдно, если их спрашивают о том, о чем они не в состоянии дать ответа...
Первые же (то есть опирающиеся на закон) впадают в столь великое
безумие, что, как они сами признают, не стыдятся заявлять о своей вере в то,
чего понять не могут, как будто бы вера заключается скорее в произнесении
слов, нежели в духовном понимании, и более присуща устам, чем сердцу. И эти
люди особенно похваляются, когда им кажется, что они верят в столь великое,
чего они не в состоянии ни высказать устами, ни постигнуть разумом. И до
такой степени дерзкими и высокомерными делает их исключительность их
собственного убеждения, что всех тех, кого они находят отличающимися от них
по вере, они провозглашают чуждыми милосердия Божьего и, осудив всех прочих,
считают блаженными только себя.
Философ: что же сказать о тех, кто считается авторитетами? Разве у них
не встречается множества заблуждений? Ведь не существовало бы столько
различных направлений веры, если бы все пользовались одними и теми же
авторитетами. Но, смотря по тому, кто как рассуждает при помощи собственного
разума, отдельные лица избирают авторитеты, за которыми следуют. Иначе
мнения всех писаний должны были бы восприниматься одинаково, если бы только
разум, который естественным образом выше их, не был бы в состоянии судить о
них. Ибо и сами писавшие заслужили авторитет, то есть то, что заставляет им
немедленно верить, только благодаря разуму, которым, по-видимому, полны их
высказывания...
В любом философском обсуждении авторитет ставится на последнее место
или совсем не принимается во внимание, так что вообще стыдятся приводить
доказательства, проистекающие от чьего-либо суждения о вещи, т.е. от
авторитета.
Хотя при столь великом множестве слов нечто высказанное даже святыми
кажется не только отличным друг от друга, но и противоположным друг другу,
нельзя необдуманно судить о тех, коими должен быть судим сам мир...
Итак, что удивительного в том, если при отсутствии в нас того самого
духа, при посредстве коего это было записано и высказано, а также внушено
писавшим, нам не хватает их понимания, достигнуть которого нам всего более
препятствует необычайный способ речения и разнообразное значение одних и тех
же слов, поскольку одно и то же слово является высказанным то в одном, то в
другом значении? Ведь как в своих мыслях, так и в словах каждый из них был
весьма плодовит.
Надлежит тщательно обращать внимание на то, чтобы в случае, если
кое-что из высказанного святыми вызовет у нас возражение как противоречивое
или чуждое истине, мы не впадали в ошибку из-за ложно надписанного заглавия
или порчи самого текста. Ибо многие апокрифические, сочинения с целью
придать им авторитет, озаглавлены именами святых; и кое-что даже в самом
тексте божественных заветов является испорченным по вине переписчиков.
Если и в Евангелиях нечто было испорчено в результате невежества
переписчиков, то что же удивительного, если это иногда имело место также и в
сочинениях позднейших отцов, авторитет которых несравненно меньше?
Следовательно, если кое-что в сочинениях святых случайно кажется несогласным
с истиной, то будет благочестивым, соответствующим смирению, а также долгом
любви, которая всему верит, на все надеется, все переносит и с трудом
подозревает о пороках тех, которых любит, верит тому, что это место писания
является неверно переведенным или испорченным, или признаться, что мы его не
понимаем.
Я полагаю, что столь же много внимания должно обращать и на то, не
является ли высказанное в сочинениях святых пересмотренным ими самими в
другом месте и исправленным после познания истины, как это во многих случаях
делал блаженный Августин; или не высказали ли они своего суждения скорее в
соответствии с чужим мнением, нежели со своим собственным, подобно
Екклесиасту, приводящему во многих местах противоречащие суждения различных
лиц.
Блаженный Августин, пересматривая и исправляя многие из своих творений,
заявляет, что он утверждал там многое скорее на основе мнения других, чем в
силу собственного убеждения. Кое-что и в Евангелии кажется высказанным
скорее согласно людскому мнению, нежели согласно истине, как, например,
когда Мать самого Господа называет Иосифа отцом Христа, говоря так согласно
общераспространенному мнению и обычаю: "Я и отец твой, скорбя, отыскивали
тебя".
Если же мы сможем доказать, что одни и те же слова употребляются
различными авторами в различных значениях, то мы легко отыщем решение многих
противоречий.
С помощью всех вышеприведенных способов внимательный читатель найдет
разрешение спорных вопросов в творениях святых. А если случайно противоречие
будет до такой степени явным, что не сможет быть разрешено ни на каком
разумном основании, то следует сопоставить авторитеты и предпочесть тот,
свидетельства коего более сильны, а утверждения более вески.
Итак, когда известно, что даже сами пророки и апостолы не были совсем
чужды ошибок, что же удивительного в том, если в столь многочисленных
писаниях святых отцов иное по вышеуказанной причине кажется произнесенным
или написанным ошибочно? И не следует обвинять святых, как бы уличенных во
лжи, если, думая о чем-либо иначе, чем это есть на самом деле, они
утверждали что-либо не по двоедушию, но по незнанию. Не следует приписывать
злому умыслу или считать за грех все, что говорится для некоего назидания по
причине любви, так как известно, что у Господа все рассматривается в
зависимости от намерения...
Следовательно, одно дело -- лгать, другое -- заблуждаться в речах и
отступать от истины в словах в силу заблуждения, а не злого умысла. А если
Бог допускает это, как мы сказали, даже по отношению к святым, то, конечно,
он допускает это также и по отношению к тем, которые не наносят никакого
ущерба вере; и это не бесполезно для тех, кои все делают ко благу.
Уделяя этому большое внимание, сами церковные учители, считавшие, что и
в их сочинениях есть кое-что подлежащее исправлению, дали право своим
последователям исправлять это или не следовать за ними, если им что-либо не
удалось пересмотреть и исправить. Поэтому и вышеупомянутый учитель
Августин... в прологе книги Ш "О Троице"... пишет: "Не пользуйся моими
книгами как каноническими писаниями, но если в последних отыщешь то, чему не
верил, твердо верь. В моих же книгах не запоминай крепко того, что раньше не
считал за достоверное, если только не поймешь, что оно достоверно".
Однако, для того чтобы не исключать этого рода писаний и не лишать
последующих авторов произведений, полезнейших по языку и стилю для
обсуждения и рассмотрения трудных вопросов, от книг позднейших авторов
отделены книги Ветхого и Нового завета, обладающие превосходством
канонического авторитета. Если там что-либо поражает нас как абсурдное,
нельзя говорить: "автор этой книги не придерживался истины", надо признать,
что или рукопись ошибочна, или толкователь ошибся, или ты сам не понимаешь.
В отношении же трудов позднейших авторов, чьи сочинения содержатся в
бесчисленных книгах, если что-либо случайно кажется отступающим от истины,
потому что она понимается не так, как там сказано, читатель или слушатель
имеет свободу суждения, потому что он может или одобрить то, что ему
понравилось, или отвергнуть то, что ему не нравится. Поэтому не следует
упрекать того, кому не понравится или кто не захочет поверить всему, что там
обсуждается или излагается, если только оно не подтверждается определенным
обоснованием или известным каноническим авторитетом в такой степени, чтобы
считалось доказанным, что это безусловно так и есть или могло бы быть таким.
После этих предварительных замечаний, как мы установили, угодно нам
собрать различные высказывания святых отцов, поскольку они придут нам на
память, вызывающие вопросы в силу противоречия, каковое, по-видимому, в них
заключается. Это побудит молодых читателей к наибольшему труду в отыскании
истины и сделает их более острыми в исследовании. Конечно, первым ключом
мудрости является постоянное и частое вопрошание; к широкому пользованию
этим ключом побуждает пытливых учеников проницательнейший из всех философов
Аристотель, говоря при истолковании выражения "ad aliquid" [к чему-либо]:
"Может быть, трудно высказываться с уверенностью о вещах такого рода, если
их не рассматривать часто. Сомневаться же о каждой в отдельности будет не
бесполезно", ибо, сомневаясь, мы приходим к исследованию, исследуя,
достигаем истины. Согласно чему и сама истина говорит: "Ищите и отыщете,
стучитесь и откроется вам".
(1225/1226--1274)
Будущий знаменитый схоластик родился в Неаполитанском королевстве в
знатной семье графа Аквинского. Отсюда и появилось прозвание Фомы --
Аквинский, или, по-латы-ни, -- Аквинат. С раннего детства он воспитывался в
бенедиктинском монастыре Монте Кассино, затем учился в Неаполитанском
университете. Здесь он познакомился с монахами из ордена доминиканцев и
несмотря на резкие протесты семьи, в 1244 г. принял монашеский постриг.
Молодого монаха, отличающегося не только молчаливым и замкнутым нравом
(за что Фому прозвали "немым буйволом"), но прежде всего высокой
образованностью и глубиной мысли, отправили для дальнейшего обучения в Кельн
к знаменитому христианскому теологу Альберту Великому. В 1252 г. Фома
Аквинский становится преподавателем в парижском университете, в котором
работал до конца 50-х гг.
Преподавательская деятельность наряду с литературно-философским
творчеством стали основными жизненными занятиями Аквината. В 1259 г. папа
Урбан IV отзывает его в Рим и почти десять лет он преподает в доминиканских
учебных заведениях в Италии.
В конце 60-х гг. его вновь призывают в Париж, где он должен был
отстаивать интересы римско-католической церкви в идейных и теологических
спорах с различными мнениями, распространявшимися среди преподавателей и
студентов европейских университетов. Именно в этот период он пишет свои
главные произведения, в которых, используя систему Аристотеля, разрабатывает
новое систематическое изложение учения римско-католической церкви.
С 1272 по 1274 гг. Фома Аквинский занимается преподаванием в своем
родном университете г. Неаполя. Незадолго до смерти его по указанию папы
Григория X вызывают для участия в Лионском Соборе. Однако по дороге в Лион
Фома Аквинский тяжело заболел и умер 7 марта 1274 г.
Уже после смерти ему был присвоен титул "ангельского доктора", а в 1323
г. за свои великие заслуги перед церковью Фома Аквинский был признан святым.
Фоме Аквинскому принадлежит огромное количество сочинений на
богословские и философские темы, которые он писал в течение всей жизни. В
своем литературном творчестве он не останавливался ни на минуту, ибо видел
суетность всего мирского, в том числе и преходящее значение собственной
деятельности. Ему постоянно казалось, что он что-то еще не понял, что-то не
знает и потому пытался успеть приоткрыть завесу над непостижимыми
Божественными тайнами. Недаром, на увещевания прекратить столь напряженную
работу он однажды ответил: "Не могу, потому что все, что я написал, кажется
мне трухой, с точки зрения того, что я увидел и что мне было открыто".
Наиболее важными из произведений, созданных Аквинатом считаются его
знаменитые "Суммы" -- "Сумма истины католической веры против язычников"
(1259-- 1264) и "Сумма теологии" (1265-- 1274), которую он так и не успел
окончательно завершить. В этих произведениях и изложены основные
богословско-философские взгляды великого схоластика Запада.
Вообще, интерес, который Фома Аквинский проявлял к философскому учению
Аристотеля, был не случаен. Дело в том, что доминиканский орден, монахом
которого являлся Аквинат, стал в XII--XIII вв. одним из главных орудий
римско-католической церкви в борьбе с еретичеством, почему сами доминиканцы
называли себя "псами господними". Особое рвение они проявили в установлении
духовного контроля над сферами теоретического богословия и образования,
стремясь возглавить богословские кафедры важнейших европейских университетов
и других учебных заведений.
Именно доминиканцы одними из первых среди официальных католических
теологов поняли, что само учение католицизма, основанное в то время на идеях
Аврелия Августина, требует определенного реформирования. Альберт Великий --
учитель Аквината -- специально занимался изучением трудов Аристотеля и начал
работу по новой систематизации католического вероучения, которую закончил
его ученик.
Фома Аквинский дал четкий и ясный для своего времени ответ на вопрос,
который волновал христианских теологов на протяжении предыдущего времени --
о взаимоотношении науки и веры. В трудах Фомы Аквинского была окончательно
признана важная и относительно самостоятельная роль науки, и в первую
очередь -- философии. По мнению Аквината, философия имеет свою сферу
деятельности, ограниченную рамками познания того, что доступно человеческому
разуму. Философия, используя свои, рациональные методы познания, способна
изучать свойства окружающего мира.
Более того, догматы веры, доказанные с помощью разумных, философских
доводов, становятся более доступными человеку и тем самым укрепляют его в
вере. И в этом смысле, научно-философское знание является серьезной опорой в
обосновании христианского вероучения и опровержении критики веры.
Фома Аквинский считал, что с помощью научно-философских доводов
возможно доказать истинность некоторых христианских догматов, например
догмат о бытии Бога. В то же время, другие догматы научно недоказуемы, так
как в них показаны сверхъестественные, чудесные качества Бога. И значит, они
являются предметом веры, а не науки. Так, по его мнению, разум бессилен в
обосновании большинства христианских догматов -- возникновения мира "из
ничего", первородного греха, воплощения Христа, воскресения из мертвых,
неизбежности Страшного Суда и дальнейшего вечного пребывания человеческих
душ в блаженстве или же в муках.
Поэтому истинное, высшее знание науке неподвластно, ибо человеческий
разум не способен постичь Божественный замысел в полном объеме. Бог -- это
удел сверхразумного познания, и, следовательно, предмет теологии. Теология
-- это совокупность человеческих представлений о Боге, частично доказанных с
помощью науки, частично основанных на вере. Теология, в понимании Фомы
Аквинкого, является высшей формой человеческого знания именно потому, что в