Страница:
и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов.
На них обрати с пользой недуг этот. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и
эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи,
переселения и круговороты наших душ, воспоминание и вовсе не прекрасную
любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и
чуждое любомудрию удовольствие; рази Аристотелево немногообъемлющее
провидение, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей,
смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази
надменность стоиков, ненасытность и шутовство циников. Рази пустоту и
полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах и демонах,
благотворных и злотворных, какие разглашаются о местах прорицания, о
вызывании богов и душ, о силе звезд.
А если ты не удостаиваешь это и словом, как маловажное и многократно
опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи
лю-бочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или
мирах, о веществе, о душе, о разумных -- добрых и злых природах, о
воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Относительно этого и
успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно.
О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть,
совершеннее, о самом Христе, Господе нашем, Которому слава вовеки, аминь.
В предыдущем слове очистили мы понятие о Богослове, объяснив, каков он
должен быть, перед кем, когда и сколько любомудрствовать. А именно ему
должно быть, насколько можно, чистым, чтоб свет приемлем был светом,
любомудрствовать перед людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную
землю, не оставалось бесплодным, -- любомудрствовать, когда внутри нас
тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как
у всхлипывающих, -- притом любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем
быть постигаемы. После же таких на это объяснений, когда мы распахали себе
новые поля Божий, чтобы не сеять между тернами (Иер. 4, 3), и уравняли лицо
земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим
уже к изложению Богословия. Управлять же словом предоставим Отцу и Сыну и
Святому Духу, о Которых у нас слово, -- Отцу, да благоволит о нем, Сыну, да
содействует ему, Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем
единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое и разделительно
сочетаемое, что и выше понимания!
Но теперь, когда охотно восхожу на гору, или, справедливее сказать,
желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь
облака и беседовать с Богом (ибо сие повелевает Бог), -- теперь, кто из вас
Аарон, тот взойди со мной и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно
ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот
взойди также, но стань издалеча, по достоинству своего очищения: кто же
принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот,
если он не чист, вовсе не приступай (потому что сие не безопасно), а если
очищен на время, останься внизу; и внимай единому гласу и трубе, то есть
голым выражениям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взирай,
как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти; но кто злой и
неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в
умозрении и Богословии, тот не скрывайся в лесу, с тем злым умыслом, чтоб,
напав нечаянно, поймать какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово, и своими
хулами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы,
иначе он будет каменями побит и сокрушен (Евр. 12, 20), злодей злой смертью
погибнет (Матф. 21,41), потому что истинные и твердые учения для
зверонравных суть камни; погибнет, он рысь, которая умрет с пестротами
своими (Иер. 13, 23); или лев, алчущий добычи и рыкающий (Пс. 21, 14),
который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в
пищу; или свинья, которая попирает прекнасный и блестящий бисер истины
(Матф. 7, 6), или аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в
своих лжеумствованиях (Авв. 1, 8); или лисица, то есть хитрая и неверная
душа, которая смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды,
питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что
не достать ей крупного); или другое животное, запрещенное Законом, нечистое
для пищи и употребления! Ибо слово, устранясь от таковых, хочет быть
начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах
скрижалей, по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, --
открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного,
который внятен для немногих и простирающихся горе.
Но что со мной сделалось, друзья, свидетели тайны и подобные мне
любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этой мыслью,
отрешившись от вещества и вещественного, погрузившись, насколько мог, сам в
себя, восходил я на гору. Но когда простер взор, едва увидел сзади Бога
(Исх. 33, 22, 23) и то покрытого Камнем (1 Кор. 10,4), то есть воплотившимся
ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое
естество, познаваемое Им самим, то есть самой Троицею; созерцаю не то, что
пребывает внутрь первой завесы и закрывается херувимами, но одно крайнее и к
нам простирающееся. А это, насколько знаю, есть то величие, или, как
называет божественный Давид, то великолепие (Пс. 8, 2), которое видимо в
тварях, Богом и созданных и управляемых. Ибо все то есть Бог сзади, что
после Бога доставляет нам познание о Нем подобно тому, как отражение и
изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут
смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так
богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом фараону, хотя с Павлом
взойдешь до третьего неба и услышишь неизреченные слова (2 Кор. 12, 4), хотя
станешь и их выше, удостоившись ангельского или архангельского лика и чина!
Ибо все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше
естеством и ближе к Богу, однако же дальше отстоит от Бога и от совершенного
Его постижения, нежели насколько выше нашего сложного, низкого и долу
тяготеющего состава.
Итак, опять должно обратиться к началу. "Уразуметь Бога трудно, а
изречь невозможно", -- так любомудрствовал один из Эллинских богословов1 и,
думаю, не без хитрой мысли, чтоб почитали его постигшим, сказал он: трудно,
и чтоб избежать обличения, назвал это неизреченным. Но как я рассуждаю,
изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто
разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит, может
быть, и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере, слабо. Но
обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств
не только люди, оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные
и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак
-- эта грубая плоть, служит препятствием к пониманию истины. Не знаю,
возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и
озаряясь всецелым светом, может быть видят Его, если не вполне, то
совершеннее и определеннее нас, и притом, по мере своего чина, одни других
больше и меньше. Но об этом не буду распространяться далее. Что же касается
нас, то не только мир Божий, который превыше всякого ума и разумения (Флп.
4, 7), не только приготовленный, по обетованиям (1 Кор. 2, 9; Ис. 64, 4),
для праведных, не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить,
но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя
одни тени, в чем уверяет сказавший: взираю на небеса -- дело рук Твоих, на
луну и звезды (Пс. 8, 4) и постоянный в них закон, ибо говорит не как
видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении стварями
гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их и от
которого они произошли. Непостижимым же называю не то, что Бог существует,
но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не
о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и
к клевете, не превозносись над нами, которые сознаются в неведении! Весьма
большая разность -- быть уверенным в бытии чего-нибудь, и знать, что оно
такое. Есть Бог -- творческая и содержательная причина всего; в этом наши
учителя -- и зрение2, и естественный закон, -- зрение, обращенное к
видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу
так, неподвижно движется и несется; естественный закон, от видимого и
благоустроенного умозаключающий о Началовожде его. Ибо Вселенная так могла
бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто
видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение,
или слышит саму игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме
сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может
быть, и не знает его лично. Так и для нас явственна сила творческая,
движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот
крайне несмышлен, кто, следуя естественным указаниям, не восходит до этого
познания сам собой.
Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или
чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. Аесли кто когда-нибудь и
сколько-нибудь обнимал Его умом, то чем это докажет? Кто достигал последнего
предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь столь многого дарования? Кто
до того открыл уста разумения и привлек Дух (Пс. 118, 131), что, при
содействии этого Духа, все проницающего и знающего, даже глубины Божии (1
Кор. 2, 10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому
что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все
мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставит
себя выше всех философов и богословов и хвалится без меры, если ты вверишься
всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?
* Платон в Тимее.
** Внешний опыт.
Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим
ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Ужели таковы тела? Какая
произвольность! Естество тел не таково. Или Божество -- тело, и вместе не
бесконечно, не беспредельно и прочее, так что Оно ни в чем не имеет
преимуществ перед нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо,
если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из
стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность
есть начало борьбы, борьба -- разделения; разделение -- разрушения, а
разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем
нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы
разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело,
иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от
последнего к первому. Притом, Божие свойство -- все проницать и все
наполнять, по сказанному: небо и земля не Я ли наполняю, глаголет Господь
(Иер. 23, 24), и еще: Дух Господа исполняет вселенную (Прем. Сол. 1,7), --
как сохранится, если Бог иное ограничивает Собой, а иным Сам ограничивается?
Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к
поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все, Им сотворенное; или
будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в
сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как
жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее
Эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога
и не будет иметь ни плотности, ни связности.
Если же скажем, что Бог есть тело невещественное, и притом, как думают
некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное,
и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело; так как у них слова носятся и
составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом), то к какому роду
движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как
оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с
носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же
опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то, от чего
все движется? А потом, что движет и это самое? -- и так далее до
бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо в месте, если
только есть нечто переносимое?
Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого,
хотя, например, ангельское, то откуда известно, что ангелы телесны, какие у
них тела, и чем выше ангела будет Бог, Которому служебен ангел? А если тело
выше ангельского, то опять ведется неисчислимый рой тел и такая глубина
пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что
Бог не есть тело. До этого не говорил и не допускал никто из мужей
богодухновен-ных, такое учение не нашего двора. А потому остается
предположить, что Бог не телесен.
Но если не телесен, то это не изображает и не объемлет сущности, равно
как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем, нетленен,
и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем -- Сущем
выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не
изменяется, не ограничивается? Напротив, кто имеет истинно ум Божий и
усовершенствовался в умозрении, тому остается еще продолжить свои
умствования и исследования и постигнуть все бытие. К изображению и
изъяснению того или другого предметов твоего рассуждения недостаточно
сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и
удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих
сказуемых (ибо это телесное и рожденное и тленное есть или человек, или вол,
или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав,
чем Он не есть, а напротив к тому, чем Он не есть, присовокупить и то, что
Он есть (тем более, что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать
поодиночке все) присовокупить, чтоб через исключение того, чем не есть, и
через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто,
сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же,
как если бы на вопрос: сколько составит дважды пять? отвечать: не составит
ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати, короче же
сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между
тем не сказать: это составит десять, то есть не остановить мысли
спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и
скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не
есть, нежели исключая то, чем он не есть, показать, что он есть.
Поскольку же Божество у нас не телесно, то продолжим несколько свое
исследование. Нигде или где-либо Бог существует? Ежели нигде, то иной
слишком пытливый спросит, как же может и существовать? Ибо как того, что не
существует, нигде нет; так может быть и то, что нигде, вовсе не существует.
А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения Он или в
мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И
если в чем-нибудь, то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же
повсюду, то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как
содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться, и
ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы
затруднения, если Бог в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели
произошел мир? А и это затруднит также немало. Если же Бог выше мира, то
ужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто высшее мира?
Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы
разделял и разграничивал то и другое? Или обязательно должна быть среда,
которой бы ограничивался мир и то, что выше мира? А это что же иное, как не
место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо
будет ограничено, если Оно по-стигнется мыслью. Ибо и понятие есть вид
ограничения.
Для чего же я рассуждал об этом, может быть, излишнее, нежели сколько
нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором
отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы
дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте выражений -- ту тьму,
которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто
бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя узлы и изъясняя
сокровенное, что составляло великое чудо в Данииле (Дан. 5, 12), но желая
объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в самом начале.
Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли, и мы не
можем представить Его во всей полноте.
И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия
естества, бесстрастного, единого благого и господстве иного, особенно
зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова
что предпочтительнее словесных тварей? Притом и само сотворение наше есть
верх благости. А также причина этому не собственная честь и слава Того, Кто
исполнен (Ис. 1, 11), как будто бы непостижимость может придать Ему
досточ-тимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы
препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо
же не только Богу, но и человеку сколько-нибудь благонравному. Но ежели есть
на это другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к
Богу, презирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если
только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по
сказанному, входящие в исследование бездны (Иов. 38, 16). Сколько же можем
постигать мы, которые не удобосозерцаемое измеряют малыми мерами, это нужно,
может быть, для того, чтоб удобство приобретения не делало удобной и потерю
приобретенного. Ибо обыкновенно, как с трудом приобретенное всего скорее
презираем, по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум
почитают благодеянием саму трудность получить благодеяние. Может быть, нужно
это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим ангелом, чтобы,
прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи перед Господом Вседержителем
(Иов. 15, 25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может
быть, нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим
исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и
светлую жизнь. Поэтому-то между нами и Богом стоит эта телесная мгла, как
издревле облако между египтянами и евреями. Ибо это-то значит, может быть,
мрак сделал покровом своим (Пс. 17, 19), то есть нашу дебелость, через
которую прозревают немногие и немного.
Но кто озабочен этим, то пусть и любомудрствует, пусть и восходит на
верх размышления. А нам, узникам земным, как говорит божественный Иеремия
(Пл. Иер. 3, 34), нам, покрытым этой грубой плотью, известно то, что как
невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она
настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не
может сблизиться с видимыми предметами без посредства света и воздуха, или
как породы плавающих в воде не могут жить вне воды, так и находящемуся в
теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства
чего-либо телесного. Ибо всегда привзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни
усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь
от видимого и уединяясь сам в себя. И это увидим из следующего. Дух, огонь,
свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное этому -- не наименования ли
первого естества? И что ж? представляешь ли ты себе или дух без движения и
разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного
ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того,
что его как бы рождает, то есть что светит? А каким представляешь ум? не
пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по
твоему мнению, не движение ли? Представляешь ли какое слово, кроме
безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и
мудрость, в твоем понятии, что кроме навыка рассуждать о предметах
Божественных или человеческих? А также правда и любовь -- не похвальные ли
расположения, которые противоборствуют -- одно неправде, а другое ненависти,
и как сами бывают напряженнее и слабее, возникают и прекращаются, так
подобными и нас делают и изменяют, производя в нас то же, что краски в
телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно, Само в Себе,
отступившись от этих образов и собрав из них какое-то единственное
представление? Но что ж это за построение ума, которое из этих образов
собрано, и не то, что они? Или как единое, по естеству своему не сложное и
неизобразимое, будет заключать в себе все эти образы, и каждый совершенно?
Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он, при немощи
своей, рассматривает то, что превышает его силы!
Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к
первопричине, однако же не может постигнуть ее, по изъясненному мной; то,
истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя этих
мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое и
из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету, ибо что
видимое выше и богоподобнее видящего, и притом в такой мере, чтоб видящий
поклонялся, а видимое принимало поклонение?), или из красоты и
благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к
незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
От этого-то стали поклоняться, кто солнцу, кто луне, кто множеству
звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мире и
качеством, и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху,
огню, так как они для всего необходимы и без них не может длиться жизнь
человеческая; иные же -- что кому встретилось в ряду видимых вещей,
признавая богом все, представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали
поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных, -- и
это были люди, без меры предававшиеся горести и чувственности и желавшие
памятниками почтить умерших, а потом и чужих, -- и это сделали потомки
первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого
естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным
и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но
думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить
удивление красоте, чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии
обольщению присоединялась какая-нибудь басня. Те же из них, которые были
более преданы страстям, признали богами страсти или как богов стали
чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и
еще что-нибудь к этому близкое; потому что в этом находили (конечно, не
доброе и не справедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов
оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землей, а
иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и
прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь
бога или демона и, воздвигнув кумиров, которые приманили к себе своей
мно-гоценностью, узаконили чествовать их кровью и туками, а иные даже самыми
гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам
приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию
славу морским чудовищам, четвероногим, пресмыкающимся, тому, что в этих
породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, по-клонявшиеся
ли достойны большего презрения, или то, чему поклонялись, fHo более
вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени,
что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли
они худшее. И это -- одно из ухищрений лукавого, который само добро обратил
во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы
привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным
стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе
пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и
погибели.
Так было с ними, но наш руководитель разум. И поскольку мы, хотя также
ищем Бога, впрочем не допускаем, чтобы могло что-либо быть без вождя и
правителя, то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не
останавливается на этом. Ибо нет основания присваивать владычество тому, что
по свидетельству чувств равночестно, А поэтому через видимое ведет он к
тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в
устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водой, лучше же
сказать, то, что и этого первоначальнее -- небо, земля, воздух и водное
естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном обращении,
сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел
На них обрати с пользой недуг этот. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и
эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи,
переселения и круговороты наших душ, воспоминание и вовсе не прекрасную
любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и
чуждое любомудрию удовольствие; рази Аристотелево немногообъемлющее
провидение, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей,
смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази
надменность стоиков, ненасытность и шутовство циников. Рази пустоту и
полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах и демонах,
благотворных и злотворных, какие разглашаются о местах прорицания, о
вызывании богов и душ, о силе звезд.
А если ты не удостаиваешь это и словом, как маловажное и многократно
опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи
лю-бочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или
мирах, о веществе, о душе, о разумных -- добрых и злых природах, о
воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Относительно этого и
успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно.
О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть,
совершеннее, о самом Христе, Господе нашем, Которому слава вовеки, аминь.
В предыдущем слове очистили мы понятие о Богослове, объяснив, каков он
должен быть, перед кем, когда и сколько любомудрствовать. А именно ему
должно быть, насколько можно, чистым, чтоб свет приемлем был светом,
любомудрствовать перед людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную
землю, не оставалось бесплодным, -- любомудрствовать, когда внутри нас
тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как
у всхлипывающих, -- притом любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем
быть постигаемы. После же таких на это объяснений, когда мы распахали себе
новые поля Божий, чтобы не сеять между тернами (Иер. 4, 3), и уравняли лицо
земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим
уже к изложению Богословия. Управлять же словом предоставим Отцу и Сыну и
Святому Духу, о Которых у нас слово, -- Отцу, да благоволит о нем, Сыну, да
содействует ему, Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем
единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое и разделительно
сочетаемое, что и выше понимания!
Но теперь, когда охотно восхожу на гору, или, справедливее сказать,
желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь
облака и беседовать с Богом (ибо сие повелевает Бог), -- теперь, кто из вас
Аарон, тот взойди со мной и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно
ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот
взойди также, но стань издалеча, по достоинству своего очищения: кто же
принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот,
если он не чист, вовсе не приступай (потому что сие не безопасно), а если
очищен на время, останься внизу; и внимай единому гласу и трубе, то есть
голым выражениям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взирай,
как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти; но кто злой и
неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в
умозрении и Богословии, тот не скрывайся в лесу, с тем злым умыслом, чтоб,
напав нечаянно, поймать какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово, и своими
хулами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы,
иначе он будет каменями побит и сокрушен (Евр. 12, 20), злодей злой смертью
погибнет (Матф. 21,41), потому что истинные и твердые учения для
зверонравных суть камни; погибнет, он рысь, которая умрет с пестротами
своими (Иер. 13, 23); или лев, алчущий добычи и рыкающий (Пс. 21, 14),
который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в
пищу; или свинья, которая попирает прекнасный и блестящий бисер истины
(Матф. 7, 6), или аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в
своих лжеумствованиях (Авв. 1, 8); или лисица, то есть хитрая и неверная
душа, которая смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды,
питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что
не достать ей крупного); или другое животное, запрещенное Законом, нечистое
для пищи и употребления! Ибо слово, устранясь от таковых, хочет быть
начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах
скрижалей, по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, --
открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного,
который внятен для немногих и простирающихся горе.
Но что со мной сделалось, друзья, свидетели тайны и подобные мне
любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этой мыслью,
отрешившись от вещества и вещественного, погрузившись, насколько мог, сам в
себя, восходил я на гору. Но когда простер взор, едва увидел сзади Бога
(Исх. 33, 22, 23) и то покрытого Камнем (1 Кор. 10,4), то есть воплотившимся
ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое
естество, познаваемое Им самим, то есть самой Троицею; созерцаю не то, что
пребывает внутрь первой завесы и закрывается херувимами, но одно крайнее и к
нам простирающееся. А это, насколько знаю, есть то величие, или, как
называет божественный Давид, то великолепие (Пс. 8, 2), которое видимо в
тварях, Богом и созданных и управляемых. Ибо все то есть Бог сзади, что
после Бога доставляет нам познание о Нем подобно тому, как отражение и
изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут
смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так
богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом фараону, хотя с Павлом
взойдешь до третьего неба и услышишь неизреченные слова (2 Кор. 12, 4), хотя
станешь и их выше, удостоившись ангельского или архангельского лика и чина!
Ибо все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше
естеством и ближе к Богу, однако же дальше отстоит от Бога и от совершенного
Его постижения, нежели насколько выше нашего сложного, низкого и долу
тяготеющего состава.
Итак, опять должно обратиться к началу. "Уразуметь Бога трудно, а
изречь невозможно", -- так любомудрствовал один из Эллинских богословов1 и,
думаю, не без хитрой мысли, чтоб почитали его постигшим, сказал он: трудно,
и чтоб избежать обличения, назвал это неизреченным. Но как я рассуждаю,
изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто
разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит, может
быть, и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере, слабо. Но
обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств
не только люди, оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные
и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак
-- эта грубая плоть, служит препятствием к пониманию истины. Не знаю,
возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и
озаряясь всецелым светом, может быть видят Его, если не вполне, то
совершеннее и определеннее нас, и притом, по мере своего чина, одни других
больше и меньше. Но об этом не буду распространяться далее. Что же касается
нас, то не только мир Божий, который превыше всякого ума и разумения (Флп.
4, 7), не только приготовленный, по обетованиям (1 Кор. 2, 9; Ис. 64, 4),
для праведных, не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить,
но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя
одни тени, в чем уверяет сказавший: взираю на небеса -- дело рук Твоих, на
луну и звезды (Пс. 8, 4) и постоянный в них закон, ибо говорит не как
видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении стварями
гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их и от
которого они произошли. Непостижимым же называю не то, что Бог существует,
но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не
о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и
к клевете, не превозносись над нами, которые сознаются в неведении! Весьма
большая разность -- быть уверенным в бытии чего-нибудь, и знать, что оно
такое. Есть Бог -- творческая и содержательная причина всего; в этом наши
учителя -- и зрение2, и естественный закон, -- зрение, обращенное к
видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу
так, неподвижно движется и несется; естественный закон, от видимого и
благоустроенного умозаключающий о Началовожде его. Ибо Вселенная так могла
бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто
видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение,
или слышит саму игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме
сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может
быть, и не знает его лично. Так и для нас явственна сила творческая,
движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот
крайне несмышлен, кто, следуя естественным указаниям, не восходит до этого
познания сам собой.
Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или
чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. Аесли кто когда-нибудь и
сколько-нибудь обнимал Его умом, то чем это докажет? Кто достигал последнего
предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь столь многого дарования? Кто
до того открыл уста разумения и привлек Дух (Пс. 118, 131), что, при
содействии этого Духа, все проницающего и знающего, даже глубины Божии (1
Кор. 2, 10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому
что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все
мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставит
себя выше всех философов и богословов и хвалится без меры, если ты вверишься
всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?
* Платон в Тимее.
** Внешний опыт.
Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим
ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Ужели таковы тела? Какая
произвольность! Естество тел не таково. Или Божество -- тело, и вместе не
бесконечно, не беспредельно и прочее, так что Оно ни в чем не имеет
преимуществ перед нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо,
если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из
стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность
есть начало борьбы, борьба -- разделения; разделение -- разрушения, а
разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем
нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы
разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело,
иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от
последнего к первому. Притом, Божие свойство -- все проницать и все
наполнять, по сказанному: небо и земля не Я ли наполняю, глаголет Господь
(Иер. 23, 24), и еще: Дух Господа исполняет вселенную (Прем. Сол. 1,7), --
как сохранится, если Бог иное ограничивает Собой, а иным Сам ограничивается?
Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к
поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все, Им сотворенное; или
будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в
сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как
жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее
Эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога
и не будет иметь ни плотности, ни связности.
Если же скажем, что Бог есть тело невещественное, и притом, как думают
некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное,
и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело; так как у них слова носятся и
составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом), то к какому роду
движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как
оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с
носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же
опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то, от чего
все движется? А потом, что движет и это самое? -- и так далее до
бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо в месте, если
только есть нечто переносимое?
Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого,
хотя, например, ангельское, то откуда известно, что ангелы телесны, какие у
них тела, и чем выше ангела будет Бог, Которому служебен ангел? А если тело
выше ангельского, то опять ведется неисчислимый рой тел и такая глубина
пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что
Бог не есть тело. До этого не говорил и не допускал никто из мужей
богодухновен-ных, такое учение не нашего двора. А потому остается
предположить, что Бог не телесен.
Но если не телесен, то это не изображает и не объемлет сущности, равно
как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем, нетленен,
и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем -- Сущем
выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не
изменяется, не ограничивается? Напротив, кто имеет истинно ум Божий и
усовершенствовался в умозрении, тому остается еще продолжить свои
умствования и исследования и постигнуть все бытие. К изображению и
изъяснению того или другого предметов твоего рассуждения недостаточно
сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и
удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих
сказуемых (ибо это телесное и рожденное и тленное есть или человек, или вол,
или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав,
чем Он не есть, а напротив к тому, чем Он не есть, присовокупить и то, что
Он есть (тем более, что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать
поодиночке все) присовокупить, чтоб через исключение того, чем не есть, и
через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто,
сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же,
как если бы на вопрос: сколько составит дважды пять? отвечать: не составит
ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати, короче же
сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между
тем не сказать: это составит десять, то есть не остановить мысли
спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и
скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не
есть, нежели исключая то, чем он не есть, показать, что он есть.
Поскольку же Божество у нас не телесно, то продолжим несколько свое
исследование. Нигде или где-либо Бог существует? Ежели нигде, то иной
слишком пытливый спросит, как же может и существовать? Ибо как того, что не
существует, нигде нет; так может быть и то, что нигде, вовсе не существует.
А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения Он или в
мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И
если в чем-нибудь, то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же
повсюду, то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как
содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться, и
ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы
затруднения, если Бог в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели
произошел мир? А и это затруднит также немало. Если же Бог выше мира, то
ужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто высшее мира?
Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы
разделял и разграничивал то и другое? Или обязательно должна быть среда,
которой бы ограничивался мир и то, что выше мира? А это что же иное, как не
место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо
будет ограничено, если Оно по-стигнется мыслью. Ибо и понятие есть вид
ограничения.
Для чего же я рассуждал об этом, может быть, излишнее, нежели сколько
нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором
отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы
дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте выражений -- ту тьму,
которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто
бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя узлы и изъясняя
сокровенное, что составляло великое чудо в Данииле (Дан. 5, 12), но желая
объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в самом начале.
Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли, и мы не
можем представить Его во всей полноте.
И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия
естества, бесстрастного, единого благого и господстве иного, особенно
зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова
что предпочтительнее словесных тварей? Притом и само сотворение наше есть
верх благости. А также причина этому не собственная честь и слава Того, Кто
исполнен (Ис. 1, 11), как будто бы непостижимость может придать Ему
досточ-тимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы
препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо
же не только Богу, но и человеку сколько-нибудь благонравному. Но ежели есть
на это другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к
Богу, презирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если
только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по
сказанному, входящие в исследование бездны (Иов. 38, 16). Сколько же можем
постигать мы, которые не удобосозерцаемое измеряют малыми мерами, это нужно,
может быть, для того, чтоб удобство приобретения не делало удобной и потерю
приобретенного. Ибо обыкновенно, как с трудом приобретенное всего скорее
презираем, по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум
почитают благодеянием саму трудность получить благодеяние. Может быть, нужно
это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим ангелом, чтобы,
прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи перед Господом Вседержителем
(Иов. 15, 25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может
быть, нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим
исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и
светлую жизнь. Поэтому-то между нами и Богом стоит эта телесная мгла, как
издревле облако между египтянами и евреями. Ибо это-то значит, может быть,
мрак сделал покровом своим (Пс. 17, 19), то есть нашу дебелость, через
которую прозревают немногие и немного.
Но кто озабочен этим, то пусть и любомудрствует, пусть и восходит на
верх размышления. А нам, узникам земным, как говорит божественный Иеремия
(Пл. Иер. 3, 34), нам, покрытым этой грубой плотью, известно то, что как
невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она
настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не
может сблизиться с видимыми предметами без посредства света и воздуха, или
как породы плавающих в воде не могут жить вне воды, так и находящемуся в
теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства
чего-либо телесного. Ибо всегда привзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни
усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь
от видимого и уединяясь сам в себя. И это увидим из следующего. Дух, огонь,
свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное этому -- не наименования ли
первого естества? И что ж? представляешь ли ты себе или дух без движения и
разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного
ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того,
что его как бы рождает, то есть что светит? А каким представляешь ум? не
пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по
твоему мнению, не движение ли? Представляешь ли какое слово, кроме
безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и
мудрость, в твоем понятии, что кроме навыка рассуждать о предметах
Божественных или человеческих? А также правда и любовь -- не похвальные ли
расположения, которые противоборствуют -- одно неправде, а другое ненависти,
и как сами бывают напряженнее и слабее, возникают и прекращаются, так
подобными и нас делают и изменяют, производя в нас то же, что краски в
телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно, Само в Себе,
отступившись от этих образов и собрав из них какое-то единственное
представление? Но что ж это за построение ума, которое из этих образов
собрано, и не то, что они? Или как единое, по естеству своему не сложное и
неизобразимое, будет заключать в себе все эти образы, и каждый совершенно?
Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он, при немощи
своей, рассматривает то, что превышает его силы!
Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к
первопричине, однако же не может постигнуть ее, по изъясненному мной; то,
истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя этих
мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое и
из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету, ибо что
видимое выше и богоподобнее видящего, и притом в такой мере, чтоб видящий
поклонялся, а видимое принимало поклонение?), или из красоты и
благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к
незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.
От этого-то стали поклоняться, кто солнцу, кто луне, кто множеству
звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мире и
качеством, и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху,
огню, так как они для всего необходимы и без них не может длиться жизнь
человеческая; иные же -- что кому встретилось в ряду видимых вещей,
признавая богом все, представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали
поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных, -- и
это были люди, без меры предававшиеся горести и чувственности и желавшие
памятниками почтить умерших, а потом и чужих, -- и это сделали потомки
первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого
естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным
и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но
думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить
удивление красоте, чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии
обольщению присоединялась какая-нибудь басня. Те же из них, которые были
более преданы страстям, признали богами страсти или как богов стали
чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и
еще что-нибудь к этому близкое; потому что в этом находили (конечно, не
доброе и не справедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов
оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землей, а
иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и
прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь
бога или демона и, воздвигнув кумиров, которые приманили к себе своей
мно-гоценностью, узаконили чествовать их кровью и туками, а иные даже самыми
гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам
приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию
славу морским чудовищам, четвероногим, пресмыкающимся, тому, что в этих
породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, по-клонявшиеся
ли достойны большего презрения, или то, чему поклонялись, fHo более
вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени,
что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли
они худшее. И это -- одно из ухищрений лукавого, который само добро обратил
во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы
привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным
стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе
пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и
погибели.
Так было с ними, но наш руководитель разум. И поскольку мы, хотя также
ищем Бога, впрочем не допускаем, чтобы могло что-либо быть без вождя и
правителя, то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не
останавливается на этом. Ибо нет основания присваивать владычество тому, что
по свидетельству чувств равночестно, А поэтому через видимое ведет он к
тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в
устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водой, лучше же
сказать, то, что и этого первоначальнее -- небо, земля, воздух и водное
естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном обращении,
сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел