Страница:
любопытство, чем наследный правитель, и если действия его исполнены
доблести, они куда больше захватывают и привлекают людей, чем древность
рода. Ведь люди гораздо больше заняты сегодняшним днем, чем вчерашним, и
если в настоящем обретают благо, то довольствуются им и не ищут другого;
более того, они горой станут за нового государя, если сам он будет
действовать надлежащим образом. И двойную славу стяжает тот, кто создаст
государство и укрепит его хорошими законами, хорошими союзниками, хорошим
войском и добрыми примерами; так же как двойным позором покроет себя тот,
кто, будучи рожден государем, по неразумию лишится власти.
Если мы обратимся к тем государям Италии, которые утратили власть,
таким, как король Неаполитанский, герцог Миланский и другие, то мы увидим,
что наиболее уязвимым их местом было войско, чему причины подробно изложены
выше. Кроме того, некоторые из них либо враждовали с народом, либо,
расположив к себе народ, не умели обезопасить себя со стороны знати. Ибо
там, где нет подобных изъянов, государь не может утрат ить власть, если
имеет достаточно сил, чтобы выставить войско. Филипп Македонский, не отец
Александра Великого, а тот, что был разбит Титом Квинцием, имел небольшое
государство по сравнению с теми великими, что на него напали, -- Римом и
Грецией, но, будучи воином, а также умея расположить к себе народ и
обезопасить себя от знати, он выдержал многолетнюю войну против римлян и
греков и хотя потерял под конец несколько городов, зато сохранил за собой
царство.
Так что пусть те из наших государей, кто, властвуя много лет, лишился
своих государств, пеняют не на судьбу, на собственную нерадивость. В
спокойное время они не предусмотрели возможных бед -- по общему всем людям
недостатку в затишье не думать о буре, -- когда же настали тяжелые времена,
они предпочли бежать, а не обороняться, понадеявшись на то, что подданные,
раздраженные бесчинством победителей, призовут их обратно. Если нет другого
выхода, хорош и такой, плохо лишь отказываться ради него от всех прочих,
точно так же как не стоит падать, полагаясь на то, что тебя поднимут. Даже
если тебя и выручат из беды, это небезопасно для тебя, так какты окажешься в
положении зависимом и унизительном. А только те способы защиты хороши,
основательны и надежны, которые зависят от тебя самого и от твоей доблести.
Какова власть судьбы над делами людей и как можно ей противостоять
Я знаю, сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в
мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ничего не определяют и
даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем
утруждать себя заботами, а лучше примириться со своим жребием. Особенно
многие уверовали в это за последние годы, когда на наших глазах происходят
перемены столь внезапные, что всякое человеческое предвидение оказывается
перед ними бессильно. Иной раз и я склоняюсь к общему мнению, задумываясь о
происходящем.
И однако, ради того, чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что,
может быть, судьба распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же
половину, или около того, она предоставляет самим людям. Я уподобил бы
судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, затопляет берега, валит
деревья, крушит жилища, вымывает и намывает землю: все бегут от нее прочь,
все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так,
-- разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время,
то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы, выйдя из берегов, река
либо устремилась в каналы, либо остановила свой безудержный и опасный бег?
То же и судьба: она являет свое всесилие там, где препятствием ей не
служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных
против нее заграждений. Взгляните на Италию, захлестнутую ею же вызванным
бурным разливом событий, и вы увидите, что она подобна ровной местности, где
нет ни плотин, ни заграждений. А ведь если бы она была защищена доблестью,
как Германия, Испания и Франция, этот разлив мог бы не наступить или, по
крайней мере, не причинить столь значительных разрушений. Этим, я полагаю,
сказано достаточно о противостоянии судьбе вообще.
Что же касается, в частности, государей, то нам приходится видеть, как
некоторые из них, еще вчера благоденствовавшие, сегодня лишаются власти,
хотя, как кажется, не изменился ни весь склад их характера, ни какое-либо
отдельное свойство. Объясняется это, я полагаю, теми причинами, которые были
подробно разобраны выше, а именно тем, что если государь всецело полагается
на судьбу, он не может выстоять против ее ударов. Я думаю также, что
сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени,
и утрачивают благополучие те, чей образ действий не отвечает своему времени.
Ибо мы видим, что люди действуют по-разному, пытаясь достичь цели,
которую каждый ставит перед собой, то есть богатства и славы: один действует
осторожностью, другой натиском; один -- силой, другой -- искусством; один
--терпением, другой -- противоположным способом, и каждого его способ может
привести к цели. Но иной раз мы видим, что, хотя оба действовали одинаково,
например осторожностью, только один из двоих добился успеха, и наоборот,
хотя каждый действовал по-своему: один осторожностью, другой натиском, --
оба в равной мере добились успеха. Зависит же это именно от того, что один
образ действий совпадает с особенностями времени, а другой -- не совпадает.
Поэтому бывает так, что двое, действуя по-разному, одинаково добиваются
успеха, а бывает так, что двое действуют одинаково, но только один из них
достигает цели.
От того же зависят и превратности благополучия: пока для того, кто
действует осторожностью и терпением, время и обстоятельств складываются
благоприятно, он процветает, но стоит времени и обстоятельствам
перемениться, как процветанию его приходит конец, ибо он не переменил своего
образа действий. И нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как
бы они ни были благоразумны. Во-первых, берут верх природные склонности,
во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до
того времени неизменно преуспевал. Вот почему осторожный государь, когда
настает время применить натиск, не умеет этого сделать и оттого гибнет, а
если бы его характер менялся в лад с времененем и обстоятельствами,
благополучие его было бы постоянно.
Папа Юлий всегда шел напролом, время же и обстоятельства
благоприятствовали такому образу действий, и потому он каждый раз добивался
успеха. Вспомните его первое предприятие -- захват Болоньи, еще при жизни
мессера Джованни Бентвольи. Венецианцы были против, король Испании тоже, с
Францией еще велись об этом переговоры, но папа сам выступил в поход, с
обычной для него неукротимостью и напором. И никто этому не
воспрепятствовал, венецианцы -- от страха, Испания -- надеясь воссоединить
под своей властью Неаполитанское королевство; уступил и французский король,
так как, видя, что Папа уже в походе, и желая союза с ним против
венецианцев, он решил, что не может без явного оскорбления отказать ему в
помощи войсками.
Этим натиском и внезапностью Папа Юлий достиг того, чего не достиг бы
совсем доступным человеку благоразумием никакой другой глава Церкви; ибо,
останься он в Риме, выжидая, пока все уладится и образуется, как сделал бы
всякий на его месте, король Франции нашел бы тысячу отговорок, а все другие
-- тысячу доводов против захвата. Я не буду говорить о прочих его
предприятиях, все они были того же рода, и все ему удавались; из-за
краткости правления он так и не испытал неудачи, но, проживи он дольше и
наступи такие времена, когда требуется осторожность, его благополучию пришел
бы конец, ибо он никогда не уклонился бы с того пути, на который его
увлекала натура.
Итак, в заключение скажу, что фортуна непостоянна, а человек упорствует
в своем образе действий, поэтому, пока между ними согласие, человек
пребывает в благополучии, когда же наступает разлад, благополучию его
приходит конец. И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность,
ибо фортуна -- женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и
пинать -- таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело.
Поэтому она, как женщина, -- подруга молодых, ибо они не так осмотрительны,
более отважны и с большей дерзостью ее укрощают.
(ок.1469--1536)
Имя Эразма Роттердамского стало своего рода символом Эпохи Возрождения.
В самом деле, человек выдающегося литературного таланта и огромнейшего
трудолюбия, Эразм Роттердамский еще при жизни был назван "королем
гуманистов", став как бы общеевропейским лидером гуманистического движения.
Настоящее его имя -- Герхард Гер-хардс (Дезидерий Эразм -- это
латинское прочтение). Родился он в нидерландском городе Роттердаме и был
незаконнорожденным сыном священника и егo служанки. Еще в молодости он
принялся серьезно изучать теологию, философию, литературу, историю. В 1492
году он был возведен в сан священника, обязанности которого исполнял в
течение восьми лет.
В конце XV века Эразм оказался в Лондоне, где встретился с членами
гуманистического кружка Джона Колета. Участие в этом кружке несомненно
оказало значительное влияние на становление мировоззрения нидерландского
мыслителя.
Впоследствии Эразм Роттердамский проживал в различных европейских
странах. Практически все свое время он посвящал литературным занятиям. Одним
из важнейших результатов его трудов стало издание Нового Завета: в 1517 году
-- на греческом языке, а в 1519 -- в переводе Эразма на латинский язык.
Новый перевод Эразма Роттердамского заменил старый латинский перевод
("Вульгату"), изобилующий многочисленными ошибками. Столь же большое
значение имели и новые исправленные издания сочинений отцов церкви --
Аврелия Августина, Дионисия Ареопагита, Василия Великого, Оригена и других,
чем Эразм занимался в течение последних двадцати лет жизни (с 1516 по 1536
гг.).
И, конечно же, важную роль в развитии европейской общественной мысли
сыграли произведения самого Эразма, ставшие очень популярными -- "Оружие
христианского воина" (1503 г.). "О свободе воли" (1524 г.) и другие. А
наибольшую известность получила его знаменитейшая "Похвала глупости" (1509
г., издана в 1511 г.).
Дезидерий Эразм Роттердамский никоим образом не вписывается в
классический образ философа-ученого, всего себя отдающего познанию мудрости
этого мира. Наоборот, можно сказать, что его философская деятельность
посвящена была поиску ответа на вопрос, заданный еще апостолом Павлом -- "Не
обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?" (1 Коринф., 1:20). И
практически вся предшествующая традиция схоластической философии, которая
пыталась с помощью разума трактовать вопросы веры, Эразму и представляется
тем самым "безумием".
Поэтому в большинстве своих сочинений, а особенно в "Похвале глупости",
Эразм Роттердамский с присущими ему сарказмом и иронией выводит образы
философов-схоластов, "почитаемых за длинную бороду и широкий плащ, которые
себя одни полагают мудрыми". "А ведь природа посмеивается свысока над всеми
их догадками, -- горестно заключает Эразм, -- и нет в их науке ничего
достоверного".
По мнению Эразма, мудрость заключается вовсе не в многознании, к
которому стремится человеческий разум, но в возвращении к простоте Христовой
Благой Вести, заключенной в Евангелие. Из этого убеждения и рождается идея
"философии Христа" (или "христианский гуманизм"), которую проповедовал
"король гуманистов".
В "философии Христа" Эразм Роттердамский напрямую связал
гуманистические взгляды своих предшественников с христианским вероучением,
считая, что истинный смысл гуманизма Эпохи Возрождения -- обновление
человеческой природы путем возрождения Христовых заповедей в душе всякого
человека. "Что есть философия Христа, которую Он Сам называет возрождение,
если не обновление природы, сотворенной благой?"-- спрашивает Эразм.
Следовательно, искренняя вера, истинная христианская любовь, истовая надежда
на спасение -- все это и составляет суть "философии Христа".
С другой стороны, Эразм наполняет христианским содержанием многие
гуманистические лозунги. Так он толкует популярную в Эпоху Возрождения
"апологию наслаждения". Для Эразма истинное наслаждение состоит в отказе от
удовольствий земных, телесных. Более того, речь у нидерландского мыслителя
идет об иноческой жизни, монашеском презрении к миру, как об идеале земного
существования. А смысл борьбы с мирскими наслаждениями в одном -- надежда на
обретение неизмеримо больших, а именно, духовных, наслаждений. Ибо
единственное истинное наслаждение состоит в духовном воссоединении с Богом.
Наиболее ярко философский дух концепции "христианского гуманизма"
прочитывается в "Похвале глупости". Зачастую эту работу Эразма трактуют
очень прямолинейно, находя в ней критику чуть ли не самой христианской веры.
На самом деле, вся "Похвала глупости" проникнута только одним пафосом --
пафосом осмеяния "безумия" мира сего во имя "немудрого Божиего".
Впрочем истинный смысл слов Эразма увидеть не так уж просто. Дело в
том, что он с сократической иронией показывает читателям всю многомерность и
неоднозначность понятия "глупость". Само это сочинение Эразма и написано от
лица "Глупости", которая как бы похваляется своей распространенностью в
мире. Более того, создается впечатление, что именно "глупость" миром-то и
правит.
И тем не менее, после чтения "Похвалы", становится вполне понятно, что,
в толковании Эразма, под "глупостью", в принципе, понимаются два разных
явления. С одной стороны, "глупость" -- это желание человека познать весь
мир в его полноте и стать чуть ли не выше Бога. В сочинении Эразма выведены
удивительные образчики таковой "глупости" -- это и ученые, и правители, и
священнослужители, и даже сама церковь. И в данном случае "глупостью" можно
считать все, что стремится быть выше и лучше Бога, но растворяется в безумии
мира сего.
Но есть другая "глупость" -- "глупость" искренней веры "Среди глупцов
всякого города наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет христианское
благочестие... Что же это такое, если не помешательство?" -- спрашивает
Эразм. Но оказывается, что эта "глупость" может считаться помешательством
только тогда, кода на нее смотрят с позиции мирского "безумия". И недаром
высшим проявлением таковой "глупости" становится "глупость небесная", "когда
человек в краткие миги беспамятства и безумия вдруг соединяется с Богом", а
потом, вернувшись в сознание, скорбит "о том, что снова образумился".
В принципе, главной идеей Эразма был призыв к очищению --
гуманистический идеал человека воплотим в жизнь лишь тогда, когда сам
человек в простоте и искренности веры максимально приблизится к образу
Христа. Именно этот тезис лежал в основе критического отношения Эразма и к
социально-политической действительности тогдашней Европы, и к нравственному
состоянию людей, и к роли церкви, которая, по мнению Эразма, слишком
отдалилась от идеала первой, апостольской церкви.
Эразм Роттердамский оказал столь многомерное влияние на
западноевропейское сознание своего времени, что уже при своей жизни вызвал
различную реакцию. Церковь и преследовала его, и привечала, научный мир и
спорил с ним, и восхищался его талантом. Мартин Лютер, с его идеей
реформации веры и церкви, очень близкой по сути идеям Эразма, жестоко и
жестко спорил с "королем гуманистов". Да и до сих пор сочинения Эразма
оцениваются неоднозначно.
ФРАГМЕНТЫ
Публикуется по: Эразм Роттердамский. Философские произведения. М.,
1986. С. 37-62, 118-133, 153-168. Перевод Ю. М. Кагана.
НАЧАЛО МУДРОСТИ-- ПОЗНАНИЕ САМОГО СЕБЯ; О ДВОЯКОЙ МУДРОСТИ-- ИСТИННОЙ И
ЛОЖНОЙ
Поэтому покой -- это высшее благо; ревнители мира сего направляют к
нему все свои старания, однако покой этот, как было сказано, ложный.
Философы ложно обещали его последователям своих учений. Ведь только один
Христос дарует его, а мир сей не может дать покоя. Для того чтобы прийти к
нему, существует один способ, а именно: вести воййну с нами самими, жестоко
сражаться со своими пороками. Ведь против этих врагов с неумолимой
ненавистью выступает Бог -- наш покой, по своей природе Он -- сама
добродетель, отец и творец всех добродетелей. Но стоики, наихрабрейшие
утвердите-ли добродетели, скопище всякого рода пороков именуют глупостью; в
наших сочинениях это называется злобой. Полную честность во всем и мы и они
именуем мудростью. Но разве мудрость в соответствии с изречением мудреца
побеждает злобу? Отец и князь злобы -- властитель тьмы Белиал; всякий, кто
следует за ним, блуждая в ночи, поспешает в ночь вечную. Иисус Христос,
наоборот, творец мудрости и сама мудрость, свет истинный, который один
рассеивает ночь мирской глупости, Он, сияние Отчей славы, по свидетельству
Павла, возродив нас в себе, стал для нас искуплением, оправданием и
мудростью. Павел сказал: "Мы проповедуем Христа распятого, для иудеев --
соблазн, для язычников -- безумие; для самих же и призванных иудеев и греков
-- Христа, Божью силу и Божью премудрость". По Его примеру и мы сможем
одержать победу над вражеской злобой, если только станем мудрее из-за Того,
в Ком будет наша победа. Согласись с этим, презрев мудрость мира сего,
которая под наилживейшим именем нахваливает себя глупцам, -- ведь, по словам
Павла, у Бога нет большей глупости, чем земная мудрость, которую должен
забыть тот, кто действительно желает быть мудрым. Он говорит: "Если кто из
вас думает быть мудрым в веке сем, пусть станет глупым, чтобы оказаться
мудрым". Ведь мудрость этого мира -- это глупость у Бога. И немного выше:
"Ибо написано там: "Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну".
Где мудрец? Где книжник? Где совопросник мира сего? Не сделал ли Бог
мудрость мира сего глупостью?"
Не сомневаюсь, что уже теперь тебе ненавистны эти глупые мудрецы и
слепые поводыри слепых, кричащие, что ты сбился, обезумел, стал
безрассудным, так как склоняешься к Христу. Они всего лишь называются
христианами, в остальном же насмешники и противники учения Христова. Смотри,
как бы не подействовала на тебя их болтовня! Их несчастная слепота скорее
достойна оплакивания, чем подражания. Что это за превратный вид мудрости --
понимать в делах ничтожных, быть ловким и хитрым лишь в позоре, а в том, что
единственно только относится к нашему спасению, разуметь не более скотины?
Павел хочет, чтобы мы были мудрыми, на добро же, назло -- простаками. Они
знают, как поступать неправедно, а творить добро не умеют. И если один
велеречивый греческий поэт писал:
Кто же не смыслит и сам ничего и чужого совета
К сердцу не хочет примять -- совсем человек бесполезный,
не расположить ли, наконец, в этом ряду тех, которые сами глупы
наипозорнейшим образом, однако же не перестают приводить в смятение,
высмеивать, запугивать тех, которые уже образумились? Разве не осмеют
насмешника? "Живущий на небесах посмеется над ними, и Господь станет
глумиться над ними". Ты читаешь в Книге Премудрости: "Они увидят и уничижат
его, но Господь посмеется над ними". Смеяться над нечестивыми почти
похвально, но, конечно, достославно стать ревнителями Главы нашего и
апостолов. И конечно, следует бояться быть осмеянным Богом. "Я тоже, --
говорит премудрость, -- посмеюсь над вашей погибелью и порадуюсь, когда
придет тот, кого вы боялись". Разумеется, поздно уже скажут пробудившиеся:
"Это те, которые были у нас в осмеянии и в притче поругания". Мы, безумные,
полагали их жизнь безумной и конец бесчестным. "Мудрость эта животная, --
как говорит Иаков, -- бесовская", враждебная Богу. Конец ее -- погибель,
потому, что за ней по пятам всегда следует смертоносная гордыня; за гордыней
-- слепота души, за слепотой -- тирания страстей, за тиранией страстей --
общая жатва пороков и разнузданность любого прегрешения. За этой
разнузданностью следует привычка, за привычкой -- наинесчастнейшее
оцепенение души, которое приводит к тому, что люди лишаются понимания зла.
Оцепеневших охватывает смерть тела, за которой наступает вторая смерть. Ты
видишь, что мирская мудрость -- мать величайшего зла.
О Христовой же мудрости, которую мир сей считает глупостью, ты читаешь:
"Одновременно с нею пришли ко мне все блага и через ее руки неисчислимые
богатства. Я радовался всему, потому что предваряла их эта мудрость, и я не
знал, что она -- мать всех благ". Ведь ее сопровождают скромность и
кротость. Кротость дает нам способность воспринять божественный дух. Ведь
любит покоиться на смиренном и кротком Тот, Кто одновременно наполняет наше
сердце семеричной благодатью; только после этого пустит ростки тот
счастливый посев всех добродетелей с блаженными плодами, из которых главный
-- радость внутренняя, радость тайная, радость, известная только тем, кого
она коснулась. Она не исчезнет в конце и не пропадет вместе с мирскими
радостями, а соединится в радость вечную. Ее, брат мой, по наставлению
Иакова следует просить у Бога пылкими молитвами и по совету одного мудреца
стараться добывать как сокровище из вен Священного Писания.
Считай, что начало этой мудрости в познании самого себя. Древность
верила, что это изречение появилось с неба, великим учителям оно до такой
степени нравилось, что они думали, будто в нем кратко выражена вся сила
мудрости. Но это изречение не имело бы для нас веса, если бы оно не
сходилось с нашим Писанием. Тот тайный возлюбленный в Песни грозит своей
невесте и велит, чтобы она ушла, если она сама себя не знает: "Если ты не
знаешь себя, о прекраснейшая из женщин, то ступай отсюда, иди по следам
своих стад". Поэтому пусть никто необдуманно не берет на себя столь важное
дело, как познание самого себя. Я не ведаю, знает ли кто-либо полностью свое
тело и состояние духа? Павел, которому удалось узнать тайны третьего неба,
тем не менее не отважился судить о себе самом. Он отважился бы, если бы
достаточно знал себя. Если же человек столь духовный, который судит обо
всем, но о нем никто не должен судить, настолько мало был себе понятен, то
на что надеемся мы, плотские? С другой стороны, кажется, что совершенно
бесполезен воин, который недостаточно знает собственные войска и отряды
врагов. Ведь человек воюет не с человеком, а с самим собой, и как раз из
собственного нашего нутра нападает на нас все время вражеский строй, вроде
того, как рассказывают поэты о земнородных братьях. И настолько тонко
различие между врагом и другом, что существует огромная опасность, как бы
мы, недостаточно осторожные, недруга не приняли за друга или не навредили бы
другу вместо врага. Тот знаменитый полководец останавливает даже ангела
света, говоря: "Ты наш или наших врагов?" Поэтому, так как ты сам предпринял
войну с самим собой, первая надежда на победу заключается в том, чтобы ты
как можно лучше узнал себя; и я хочу представить тебе, как на картине, некий
твой образ, дабы ты как следует узнал себя вдоль и поперек.
Следовательно, человек -- это некое странное животное, состоящее из
двух или трех чрезвычайно разных частей: из души -- как бы некоего божества
и тела -- вроде бессловесной скотины. В отношении тела мы настолько не
превосходим животных другого рода, что по всем своим данным находимся
гораздо ниже них. Что касается души, то мы настолько способны воспринять
божественное, что сами могли бы пролететь мимо ангелов и соединиться с
Богом. Если бы не было тебе дано тело, ты был бы божеством, если бы не был в
тебя вложен ум, ты был бы скотом. Эти две столько отличающиеся друг от друга
природы Высший Творец объединил в столь счастливом согласии, а змей, враг
мира, снова разделил несчастным разногласием, что они и разлученные не могут
жить без величайшего мучения и быть вместе не могут без постоянной войны;
ясно, что и то и другое, как говорится, держит волка за уши; к тому и к
другому подходит милейший стишок:
Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою.
В этом неясном раздоре враждует друг с другом, будто разное, то, что
едино. Ведь тело, так как оно видимо, наслаждается вещами видимыми; так как
оно смертно, то идет во след преходящему, так как оно тяжелое -- падает
вниз. Напротив, душа, памятуя об эфирном своем происхождении, изо всех сил
стремится вверх и борется с земным своим бременем, презирает то, что видимо,
так как она знает, что это тленно; она ищет того, что истинно и вечно.
Бессмертная, она любит бессмертное, небесная -- небесное, подобное
пленяется подобным, если только не утонет в грязи тела и не утратит своего
врожденного благородства из-за соприкосновения с ним. И это разногласие
посеял не мифический Прометей, подмешав к нашему духу также частичку, взятую
от животного; его не было в первоначальном виде, однако грех исказил
созданное хорошо, сделав его плохим, внеся в доброе согласие яд раздора.
Ведь прежде и дух без труда повелевал телу, и тело охотно и радостно
повиновалось душе; ныне, напротив, извратив порядок вещей, телесные страсти
доблести, они куда больше захватывают и привлекают людей, чем древность
рода. Ведь люди гораздо больше заняты сегодняшним днем, чем вчерашним, и
если в настоящем обретают благо, то довольствуются им и не ищут другого;
более того, они горой станут за нового государя, если сам он будет
действовать надлежащим образом. И двойную славу стяжает тот, кто создаст
государство и укрепит его хорошими законами, хорошими союзниками, хорошим
войском и добрыми примерами; так же как двойным позором покроет себя тот,
кто, будучи рожден государем, по неразумию лишится власти.
Если мы обратимся к тем государям Италии, которые утратили власть,
таким, как король Неаполитанский, герцог Миланский и другие, то мы увидим,
что наиболее уязвимым их местом было войско, чему причины подробно изложены
выше. Кроме того, некоторые из них либо враждовали с народом, либо,
расположив к себе народ, не умели обезопасить себя со стороны знати. Ибо
там, где нет подобных изъянов, государь не может утрат ить власть, если
имеет достаточно сил, чтобы выставить войско. Филипп Македонский, не отец
Александра Великого, а тот, что был разбит Титом Квинцием, имел небольшое
государство по сравнению с теми великими, что на него напали, -- Римом и
Грецией, но, будучи воином, а также умея расположить к себе народ и
обезопасить себя от знати, он выдержал многолетнюю войну против римлян и
греков и хотя потерял под конец несколько городов, зато сохранил за собой
царство.
Так что пусть те из наших государей, кто, властвуя много лет, лишился
своих государств, пеняют не на судьбу, на собственную нерадивость. В
спокойное время они не предусмотрели возможных бед -- по общему всем людям
недостатку в затишье не думать о буре, -- когда же настали тяжелые времена,
они предпочли бежать, а не обороняться, понадеявшись на то, что подданные,
раздраженные бесчинством победителей, призовут их обратно. Если нет другого
выхода, хорош и такой, плохо лишь отказываться ради него от всех прочих,
точно так же как не стоит падать, полагаясь на то, что тебя поднимут. Даже
если тебя и выручат из беды, это небезопасно для тебя, так какты окажешься в
положении зависимом и унизительном. А только те способы защиты хороши,
основательны и надежны, которые зависят от тебя самого и от твоей доблести.
Какова власть судьбы над делами людей и как можно ей противостоять
Я знаю, сколь часто утверждалось раньше и утверждается ныне, что всем в
мире правят судьба и Бог, люди же с их разумением ничего не определяют и
даже ничему не могут противостоять; отсюда делается вывод, что незачем
утруждать себя заботами, а лучше примириться со своим жребием. Особенно
многие уверовали в это за последние годы, когда на наших глазах происходят
перемены столь внезапные, что всякое человеческое предвидение оказывается
перед ними бессильно. Иной раз и я склоняюсь к общему мнению, задумываясь о
происходящем.
И однако, ради того, чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что,
может быть, судьба распоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же
половину, или около того, она предоставляет самим людям. Я уподобил бы
судьбу бурной реке, которая, разбушевавшись, затопляет берега, валит
деревья, крушит жилища, вымывает и намывает землю: все бегут от нее прочь,
все отступают перед ее напором, бессильные его сдержать. Но хотя бы и так,
-- разве это мешает людям принять меры предосторожности в спокойное время,
то есть возвести заграждения и плотины так, чтобы, выйдя из берегов, река
либо устремилась в каналы, либо остановила свой безудержный и опасный бег?
То же и судьба: она являет свое всесилие там, где препятствием ей не
служит доблесть, и устремляет свой напор туда, где не встречает возведенных
против нее заграждений. Взгляните на Италию, захлестнутую ею же вызванным
бурным разливом событий, и вы увидите, что она подобна ровной местности, где
нет ни плотин, ни заграждений. А ведь если бы она была защищена доблестью,
как Германия, Испания и Франция, этот разлив мог бы не наступить или, по
крайней мере, не причинить столь значительных разрушений. Этим, я полагаю,
сказано достаточно о противостоянии судьбе вообще.
Что же касается, в частности, государей, то нам приходится видеть, как
некоторые из них, еще вчера благоденствовавшие, сегодня лишаются власти,
хотя, как кажется, не изменился ни весь склад их характера, ни какое-либо
отдельное свойство. Объясняется это, я полагаю, теми причинами, которые были
подробно разобраны выше, а именно тем, что если государь всецело полагается
на судьбу, он не может выстоять против ее ударов. Я думаю также, что
сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени,
и утрачивают благополучие те, чей образ действий не отвечает своему времени.
Ибо мы видим, что люди действуют по-разному, пытаясь достичь цели,
которую каждый ставит перед собой, то есть богатства и славы: один действует
осторожностью, другой натиском; один -- силой, другой -- искусством; один
--терпением, другой -- противоположным способом, и каждого его способ может
привести к цели. Но иной раз мы видим, что, хотя оба действовали одинаково,
например осторожностью, только один из двоих добился успеха, и наоборот,
хотя каждый действовал по-своему: один осторожностью, другой натиском, --
оба в равной мере добились успеха. Зависит же это именно от того, что один
образ действий совпадает с особенностями времени, а другой -- не совпадает.
Поэтому бывает так, что двое, действуя по-разному, одинаково добиваются
успеха, а бывает так, что двое действуют одинаково, но только один из них
достигает цели.
От того же зависят и превратности благополучия: пока для того, кто
действует осторожностью и терпением, время и обстоятельств складываются
благоприятно, он процветает, но стоит времени и обстоятельствам
перемениться, как процветанию его приходит конец, ибо он не переменил своего
образа действий. И нет людей, которые умели бы к этому приспособиться, как
бы они ни были благоразумны. Во-первых, берут верх природные склонности,
во-вторых, человек не может заставить себя свернуть с пути, на котором он до
того времени неизменно преуспевал. Вот почему осторожный государь, когда
настает время применить натиск, не умеет этого сделать и оттого гибнет, а
если бы его характер менялся в лад с времененем и обстоятельствами,
благополучие его было бы постоянно.
Папа Юлий всегда шел напролом, время же и обстоятельства
благоприятствовали такому образу действий, и потому он каждый раз добивался
успеха. Вспомните его первое предприятие -- захват Болоньи, еще при жизни
мессера Джованни Бентвольи. Венецианцы были против, король Испании тоже, с
Францией еще велись об этом переговоры, но папа сам выступил в поход, с
обычной для него неукротимостью и напором. И никто этому не
воспрепятствовал, венецианцы -- от страха, Испания -- надеясь воссоединить
под своей властью Неаполитанское королевство; уступил и французский король,
так как, видя, что Папа уже в походе, и желая союза с ним против
венецианцев, он решил, что не может без явного оскорбления отказать ему в
помощи войсками.
Этим натиском и внезапностью Папа Юлий достиг того, чего не достиг бы
совсем доступным человеку благоразумием никакой другой глава Церкви; ибо,
останься он в Риме, выжидая, пока все уладится и образуется, как сделал бы
всякий на его месте, король Франции нашел бы тысячу отговорок, а все другие
-- тысячу доводов против захвата. Я не буду говорить о прочих его
предприятиях, все они были того же рода, и все ему удавались; из-за
краткости правления он так и не испытал неудачи, но, проживи он дольше и
наступи такие времена, когда требуется осторожность, его благополучию пришел
бы конец, ибо он никогда не уклонился бы с того пути, на который его
увлекала натура.
Итак, в заключение скажу, что фортуна непостоянна, а человек упорствует
в своем образе действий, поэтому, пока между ними согласие, человек
пребывает в благополучии, когда же наступает разлад, благополучию его
приходит конец. И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность,
ибо фортуна -- женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и
пинать -- таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело.
Поэтому она, как женщина, -- подруга молодых, ибо они не так осмотрительны,
более отважны и с большей дерзостью ее укрощают.
(ок.1469--1536)
Имя Эразма Роттердамского стало своего рода символом Эпохи Возрождения.
В самом деле, человек выдающегося литературного таланта и огромнейшего
трудолюбия, Эразм Роттердамский еще при жизни был назван "королем
гуманистов", став как бы общеевропейским лидером гуманистического движения.
Настоящее его имя -- Герхард Гер-хардс (Дезидерий Эразм -- это
латинское прочтение). Родился он в нидерландском городе Роттердаме и был
незаконнорожденным сыном священника и егo служанки. Еще в молодости он
принялся серьезно изучать теологию, философию, литературу, историю. В 1492
году он был возведен в сан священника, обязанности которого исполнял в
течение восьми лет.
В конце XV века Эразм оказался в Лондоне, где встретился с членами
гуманистического кружка Джона Колета. Участие в этом кружке несомненно
оказало значительное влияние на становление мировоззрения нидерландского
мыслителя.
Впоследствии Эразм Роттердамский проживал в различных европейских
странах. Практически все свое время он посвящал литературным занятиям. Одним
из важнейших результатов его трудов стало издание Нового Завета: в 1517 году
-- на греческом языке, а в 1519 -- в переводе Эразма на латинский язык.
Новый перевод Эразма Роттердамского заменил старый латинский перевод
("Вульгату"), изобилующий многочисленными ошибками. Столь же большое
значение имели и новые исправленные издания сочинений отцов церкви --
Аврелия Августина, Дионисия Ареопагита, Василия Великого, Оригена и других,
чем Эразм занимался в течение последних двадцати лет жизни (с 1516 по 1536
гг.).
И, конечно же, важную роль в развитии европейской общественной мысли
сыграли произведения самого Эразма, ставшие очень популярными -- "Оружие
христианского воина" (1503 г.). "О свободе воли" (1524 г.) и другие. А
наибольшую известность получила его знаменитейшая "Похвала глупости" (1509
г., издана в 1511 г.).
Дезидерий Эразм Роттердамский никоим образом не вписывается в
классический образ философа-ученого, всего себя отдающего познанию мудрости
этого мира. Наоборот, можно сказать, что его философская деятельность
посвящена была поиску ответа на вопрос, заданный еще апостолом Павлом -- "Не
обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?" (1 Коринф., 1:20). И
практически вся предшествующая традиция схоластической философии, которая
пыталась с помощью разума трактовать вопросы веры, Эразму и представляется
тем самым "безумием".
Поэтому в большинстве своих сочинений, а особенно в "Похвале глупости",
Эразм Роттердамский с присущими ему сарказмом и иронией выводит образы
философов-схоластов, "почитаемых за длинную бороду и широкий плащ, которые
себя одни полагают мудрыми". "А ведь природа посмеивается свысока над всеми
их догадками, -- горестно заключает Эразм, -- и нет в их науке ничего
достоверного".
По мнению Эразма, мудрость заключается вовсе не в многознании, к
которому стремится человеческий разум, но в возвращении к простоте Христовой
Благой Вести, заключенной в Евангелие. Из этого убеждения и рождается идея
"философии Христа" (или "христианский гуманизм"), которую проповедовал
"король гуманистов".
В "философии Христа" Эразм Роттердамский напрямую связал
гуманистические взгляды своих предшественников с христианским вероучением,
считая, что истинный смысл гуманизма Эпохи Возрождения -- обновление
человеческой природы путем возрождения Христовых заповедей в душе всякого
человека. "Что есть философия Христа, которую Он Сам называет возрождение,
если не обновление природы, сотворенной благой?"-- спрашивает Эразм.
Следовательно, искренняя вера, истинная христианская любовь, истовая надежда
на спасение -- все это и составляет суть "философии Христа".
С другой стороны, Эразм наполняет христианским содержанием многие
гуманистические лозунги. Так он толкует популярную в Эпоху Возрождения
"апологию наслаждения". Для Эразма истинное наслаждение состоит в отказе от
удовольствий земных, телесных. Более того, речь у нидерландского мыслителя
идет об иноческой жизни, монашеском презрении к миру, как об идеале земного
существования. А смысл борьбы с мирскими наслаждениями в одном -- надежда на
обретение неизмеримо больших, а именно, духовных, наслаждений. Ибо
единственное истинное наслаждение состоит в духовном воссоединении с Богом.
Наиболее ярко философский дух концепции "христианского гуманизма"
прочитывается в "Похвале глупости". Зачастую эту работу Эразма трактуют
очень прямолинейно, находя в ней критику чуть ли не самой христианской веры.
На самом деле, вся "Похвала глупости" проникнута только одним пафосом --
пафосом осмеяния "безумия" мира сего во имя "немудрого Божиего".
Впрочем истинный смысл слов Эразма увидеть не так уж просто. Дело в
том, что он с сократической иронией показывает читателям всю многомерность и
неоднозначность понятия "глупость". Само это сочинение Эразма и написано от
лица "Глупости", которая как бы похваляется своей распространенностью в
мире. Более того, создается впечатление, что именно "глупость" миром-то и
правит.
И тем не менее, после чтения "Похвалы", становится вполне понятно, что,
в толковании Эразма, под "глупостью", в принципе, понимаются два разных
явления. С одной стороны, "глупость" -- это желание человека познать весь
мир в его полноте и стать чуть ли не выше Бога. В сочинении Эразма выведены
удивительные образчики таковой "глупости" -- это и ученые, и правители, и
священнослужители, и даже сама церковь. И в данном случае "глупостью" можно
считать все, что стремится быть выше и лучше Бога, но растворяется в безумии
мира сего.
Но есть другая "глупость" -- "глупость" искренней веры "Среди глупцов
всякого города наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет христианское
благочестие... Что же это такое, если не помешательство?" -- спрашивает
Эразм. Но оказывается, что эта "глупость" может считаться помешательством
только тогда, кода на нее смотрят с позиции мирского "безумия". И недаром
высшим проявлением таковой "глупости" становится "глупость небесная", "когда
человек в краткие миги беспамятства и безумия вдруг соединяется с Богом", а
потом, вернувшись в сознание, скорбит "о том, что снова образумился".
В принципе, главной идеей Эразма был призыв к очищению --
гуманистический идеал человека воплотим в жизнь лишь тогда, когда сам
человек в простоте и искренности веры максимально приблизится к образу
Христа. Именно этот тезис лежал в основе критического отношения Эразма и к
социально-политической действительности тогдашней Европы, и к нравственному
состоянию людей, и к роли церкви, которая, по мнению Эразма, слишком
отдалилась от идеала первой, апостольской церкви.
Эразм Роттердамский оказал столь многомерное влияние на
западноевропейское сознание своего времени, что уже при своей жизни вызвал
различную реакцию. Церковь и преследовала его, и привечала, научный мир и
спорил с ним, и восхищался его талантом. Мартин Лютер, с его идеей
реформации веры и церкви, очень близкой по сути идеям Эразма, жестоко и
жестко спорил с "королем гуманистов". Да и до сих пор сочинения Эразма
оцениваются неоднозначно.
ФРАГМЕНТЫ
Публикуется по: Эразм Роттердамский. Философские произведения. М.,
1986. С. 37-62, 118-133, 153-168. Перевод Ю. М. Кагана.
НАЧАЛО МУДРОСТИ-- ПОЗНАНИЕ САМОГО СЕБЯ; О ДВОЯКОЙ МУДРОСТИ-- ИСТИННОЙ И
ЛОЖНОЙ
Поэтому покой -- это высшее благо; ревнители мира сего направляют к
нему все свои старания, однако покой этот, как было сказано, ложный.
Философы ложно обещали его последователям своих учений. Ведь только один
Христос дарует его, а мир сей не может дать покоя. Для того чтобы прийти к
нему, существует один способ, а именно: вести воййну с нами самими, жестоко
сражаться со своими пороками. Ведь против этих врагов с неумолимой
ненавистью выступает Бог -- наш покой, по своей природе Он -- сама
добродетель, отец и творец всех добродетелей. Но стоики, наихрабрейшие
утвердите-ли добродетели, скопище всякого рода пороков именуют глупостью; в
наших сочинениях это называется злобой. Полную честность во всем и мы и они
именуем мудростью. Но разве мудрость в соответствии с изречением мудреца
побеждает злобу? Отец и князь злобы -- властитель тьмы Белиал; всякий, кто
следует за ним, блуждая в ночи, поспешает в ночь вечную. Иисус Христос,
наоборот, творец мудрости и сама мудрость, свет истинный, который один
рассеивает ночь мирской глупости, Он, сияние Отчей славы, по свидетельству
Павла, возродив нас в себе, стал для нас искуплением, оправданием и
мудростью. Павел сказал: "Мы проповедуем Христа распятого, для иудеев --
соблазн, для язычников -- безумие; для самих же и призванных иудеев и греков
-- Христа, Божью силу и Божью премудрость". По Его примеру и мы сможем
одержать победу над вражеской злобой, если только станем мудрее из-за Того,
в Ком будет наша победа. Согласись с этим, презрев мудрость мира сего,
которая под наилживейшим именем нахваливает себя глупцам, -- ведь, по словам
Павла, у Бога нет большей глупости, чем земная мудрость, которую должен
забыть тот, кто действительно желает быть мудрым. Он говорит: "Если кто из
вас думает быть мудрым в веке сем, пусть станет глупым, чтобы оказаться
мудрым". Ведь мудрость этого мира -- это глупость у Бога. И немного выше:
"Ибо написано там: "Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну".
Где мудрец? Где книжник? Где совопросник мира сего? Не сделал ли Бог
мудрость мира сего глупостью?"
Не сомневаюсь, что уже теперь тебе ненавистны эти глупые мудрецы и
слепые поводыри слепых, кричащие, что ты сбился, обезумел, стал
безрассудным, так как склоняешься к Христу. Они всего лишь называются
христианами, в остальном же насмешники и противники учения Христова. Смотри,
как бы не подействовала на тебя их болтовня! Их несчастная слепота скорее
достойна оплакивания, чем подражания. Что это за превратный вид мудрости --
понимать в делах ничтожных, быть ловким и хитрым лишь в позоре, а в том, что
единственно только относится к нашему спасению, разуметь не более скотины?
Павел хочет, чтобы мы были мудрыми, на добро же, назло -- простаками. Они
знают, как поступать неправедно, а творить добро не умеют. И если один
велеречивый греческий поэт писал:
Кто же не смыслит и сам ничего и чужого совета
К сердцу не хочет примять -- совсем человек бесполезный,
не расположить ли, наконец, в этом ряду тех, которые сами глупы
наипозорнейшим образом, однако же не перестают приводить в смятение,
высмеивать, запугивать тех, которые уже образумились? Разве не осмеют
насмешника? "Живущий на небесах посмеется над ними, и Господь станет
глумиться над ними". Ты читаешь в Книге Премудрости: "Они увидят и уничижат
его, но Господь посмеется над ними". Смеяться над нечестивыми почти
похвально, но, конечно, достославно стать ревнителями Главы нашего и
апостолов. И конечно, следует бояться быть осмеянным Богом. "Я тоже, --
говорит премудрость, -- посмеюсь над вашей погибелью и порадуюсь, когда
придет тот, кого вы боялись". Разумеется, поздно уже скажут пробудившиеся:
"Это те, которые были у нас в осмеянии и в притче поругания". Мы, безумные,
полагали их жизнь безумной и конец бесчестным. "Мудрость эта животная, --
как говорит Иаков, -- бесовская", враждебная Богу. Конец ее -- погибель,
потому, что за ней по пятам всегда следует смертоносная гордыня; за гордыней
-- слепота души, за слепотой -- тирания страстей, за тиранией страстей --
общая жатва пороков и разнузданность любого прегрешения. За этой
разнузданностью следует привычка, за привычкой -- наинесчастнейшее
оцепенение души, которое приводит к тому, что люди лишаются понимания зла.
Оцепеневших охватывает смерть тела, за которой наступает вторая смерть. Ты
видишь, что мирская мудрость -- мать величайшего зла.
О Христовой же мудрости, которую мир сей считает глупостью, ты читаешь:
"Одновременно с нею пришли ко мне все блага и через ее руки неисчислимые
богатства. Я радовался всему, потому что предваряла их эта мудрость, и я не
знал, что она -- мать всех благ". Ведь ее сопровождают скромность и
кротость. Кротость дает нам способность воспринять божественный дух. Ведь
любит покоиться на смиренном и кротком Тот, Кто одновременно наполняет наше
сердце семеричной благодатью; только после этого пустит ростки тот
счастливый посев всех добродетелей с блаженными плодами, из которых главный
-- радость внутренняя, радость тайная, радость, известная только тем, кого
она коснулась. Она не исчезнет в конце и не пропадет вместе с мирскими
радостями, а соединится в радость вечную. Ее, брат мой, по наставлению
Иакова следует просить у Бога пылкими молитвами и по совету одного мудреца
стараться добывать как сокровище из вен Священного Писания.
Считай, что начало этой мудрости в познании самого себя. Древность
верила, что это изречение появилось с неба, великим учителям оно до такой
степени нравилось, что они думали, будто в нем кратко выражена вся сила
мудрости. Но это изречение не имело бы для нас веса, если бы оно не
сходилось с нашим Писанием. Тот тайный возлюбленный в Песни грозит своей
невесте и велит, чтобы она ушла, если она сама себя не знает: "Если ты не
знаешь себя, о прекраснейшая из женщин, то ступай отсюда, иди по следам
своих стад". Поэтому пусть никто необдуманно не берет на себя столь важное
дело, как познание самого себя. Я не ведаю, знает ли кто-либо полностью свое
тело и состояние духа? Павел, которому удалось узнать тайны третьего неба,
тем не менее не отважился судить о себе самом. Он отважился бы, если бы
достаточно знал себя. Если же человек столь духовный, который судит обо
всем, но о нем никто не должен судить, настолько мало был себе понятен, то
на что надеемся мы, плотские? С другой стороны, кажется, что совершенно
бесполезен воин, который недостаточно знает собственные войска и отряды
врагов. Ведь человек воюет не с человеком, а с самим собой, и как раз из
собственного нашего нутра нападает на нас все время вражеский строй, вроде
того, как рассказывают поэты о земнородных братьях. И настолько тонко
различие между врагом и другом, что существует огромная опасность, как бы
мы, недостаточно осторожные, недруга не приняли за друга или не навредили бы
другу вместо врага. Тот знаменитый полководец останавливает даже ангела
света, говоря: "Ты наш или наших врагов?" Поэтому, так как ты сам предпринял
войну с самим собой, первая надежда на победу заключается в том, чтобы ты
как можно лучше узнал себя; и я хочу представить тебе, как на картине, некий
твой образ, дабы ты как следует узнал себя вдоль и поперек.
Следовательно, человек -- это некое странное животное, состоящее из
двух или трех чрезвычайно разных частей: из души -- как бы некоего божества
и тела -- вроде бессловесной скотины. В отношении тела мы настолько не
превосходим животных другого рода, что по всем своим данным находимся
гораздо ниже них. Что касается души, то мы настолько способны воспринять
божественное, что сами могли бы пролететь мимо ангелов и соединиться с
Богом. Если бы не было тебе дано тело, ты был бы божеством, если бы не был в
тебя вложен ум, ты был бы скотом. Эти две столько отличающиеся друг от друга
природы Высший Творец объединил в столь счастливом согласии, а змей, враг
мира, снова разделил несчастным разногласием, что они и разлученные не могут
жить без величайшего мучения и быть вместе не могут без постоянной войны;
ясно, что и то и другое, как говорится, держит волка за уши; к тому и к
другому подходит милейший стишок:
Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою.
В этом неясном раздоре враждует друг с другом, будто разное, то, что
едино. Ведь тело, так как оно видимо, наслаждается вещами видимыми; так как
оно смертно, то идет во след преходящему, так как оно тяжелое -- падает
вниз. Напротив, душа, памятуя об эфирном своем происхождении, изо всех сил
стремится вверх и борется с земным своим бременем, презирает то, что видимо,
так как она знает, что это тленно; она ищет того, что истинно и вечно.
Бессмертная, она любит бессмертное, небесная -- небесное, подобное
пленяется подобным, если только не утонет в грязи тела и не утратит своего
врожденного благородства из-за соприкосновения с ним. И это разногласие
посеял не мифический Прометей, подмешав к нашему духу также частичку, взятую
от животного; его не было в первоначальном виде, однако грех исказил
созданное хорошо, сделав его плохим, внеся в доброе согласие яд раздора.
Ведь прежде и дух без труда повелевал телу, и тело охотно и радостно
повиновалось душе; ныне, напротив, извратив порядок вещей, телесные страсти