Страница:
Месяц спустя после события Лесков мог вполне искренно писать, что он “не огорчен нисколько”, но в первые дни переносил происшедшее со всею остротой своего “нервического” темперамента.
Сон был потерян. Презреть обиду не было уменья.
Он охотно рассказывал навещавшим его паломникам о своем разговоре с рыхло-крупным “Меделяновым”, удовлетворенно слушал соболезнования, выражение сочувствия, возмущения, признания верности и достоинства его поведения на протяжении всей интермедии.
Это несколько успокаивало. Однако острая взвинченность нервов и никогда не покидавшая истерия приносили свои плоды.
В частности, в темных проемах дверей или в их фрамугах начала появляться “серая женщина”. Неясная в очертаниях, она недвижно смотрела на поддававшегося галлюцинированию расстроенного Лескова. Вечерами отец выбегал из кабинета ко мне, а ночью, захватив подушку, покидал свою спальню, чтобы лечь на мой диван, за моей спиной.
Пришлось посоветоваться со старинным знакомым, медицинским светилом Э. Э. Эйхвальдом. Тот рекомендовал взять четыре-пять сотен рублей и поехать на недельку-другую в Москву “рассеяться”.
Спасибо, раньше, чем Лесков собрался последовать этому указанию, наступило облегчение, сник серый призрак, возвратилась способность спокойнее все воспринимать, работать, написать Терновскому. Все начинало входить в норму.
Но в первые дни говорилось много, подробно, образно, с живой инсценировкой и с точным приведением еще хорошо звучавших в собственных ушах заключительных реплик. Эти рассказы прочно запомнились и мною.
Быстро оценив праздность диалога, Лесков в один из сочтенных им удобным моментов встал с намерением уйти. Встал и Делянов, продолжая какие-то оправдательные изъяснения мотивов своих предложений, в которых завяз. Почему-то оба они оказались около одного из окон. Вынужденный слушать его, Лесков “нетерпяче” сел на подоконник, предоставив министру завершать свои декларации стоя, Делянов, проявляя великолепную чиновничью выдержку, что называется, вида не подал и продолжал уговоры. Убедясь, наконец, в неодолимости собеседника, категорически запрещавшего упоминания в увольнительном приказе о прошении об отставке, Делянов растерянно восклицает:
— Но зачем же это вам нужно, Николай Семенович, непременно без прошения-то?
Полный презрения к беспомощно запутавшемуся министру и гордый сознанием себя представителем родной литературы, писатель сходит с подоконника и жестко бросает представителю власти:
— Нужно! Хотя бы для не-кро-ло-гов: моего… и вашего!
С этим он покидает опешившего сановника и, не заходя в Комитет, оставляет негостеприимное министерство.
Час назад запинавшийся перед Лесковым и, может быть, действительно лично не искавший разрыва с ним, Делянов теперь уже озлоблен.
Впрочем, когда-нибудь да надо было кончить с этим. Лишь бы не нашумели газетчики или литературщики. Но в сущности и это не страшно.
Бюрократическая машина приходит в движение. 9 февраля подписывается “определение” министра народного просвещения за № 1878, коим совершается “отчисление” Лескова от министерства, а 21 февраля приказом министра за № 2 оно закрепляется. Все просто: и без прошения, и без объяснения причин, и без рубля пенсии за двадцать лет “беспорочной” службы отечеству, но с великодушным упоминанием, что права на получение знака об этой беспорочности в случае соответственной выслуги в будущем — не лишается.
Туго затянувшийся узел разрублен. Но дело этим не кончается. 1 марта в № 29 “Церковно-общественного вестника”, в разделе “Внутренние известия”, среди назначений по Министерству народного просвещения стоит: “отчислен” от министерства “коллежский секретарь Лесков (известный наш писатель) с 9-го февраля”.
Это первая ласточка.
8 марта в № 63 сравнительно либеральной газете “Новости и биржевая газета” появляется редакционная заметка об увольнении известного писателя Н. С. Лескова “без прошения от службы”. Говорится, что известие это “произвело некоторую сенсацию, что “решительность формы” увольнения “не могла не удивить”. Далее вспоминалось, что лет десять назад “тоже был уволен” Б. Маркович [кстати сказать, “по прошению”. — А. Л.], “но тогда были на то и достаточно веские поводы. Что же касается увольнения г. Лескова, то оно просто является каким-то вопросом и во многих возбуждает недоумение”.
Лесков получает возможность гласно разъяснить “недоумение” открытым письмом, помещаемым этою же газетой в ее № 65 от 10 марта 1883 года:
“Малозначительное событие — оставление мною службы в ученом комитете Министерства народного просвещения неожиданно для меня сделалось предметом разнообразных толков, которые частию проникли в печать и, как у вас сказано, “возбуждают недоумение”, которое я имею побуждение разъяснить.
Я отчислен от министерства “без прошения” по причинам, лежащим совершенно вне моей служебной деятельности, которая в течение десяти лет признавалась полезною и никогда не привлекала мне никакого упрека и ни одного замечания при трех министрах: графе Д. Л. Толстом, А. А. Сабурове и бароне Николаи. — Для оставления службы мне не вменено никакой вины, а указана только “несовместимость” моих литературных занятий с службою.
Ничего более.
В том, что я отчислен не по прошению, а “без прошения”, тоже нет ничего меня порочащего или обидного. Мне была предоставлена полная возможность отчислиться по той форме, которая обыкновенно признается удобнейшею, но я сам предпочел ту, которая, на мой взгляд, более верна истинному ходу дела.
Этим, я надеюсь, могут быть разъяснены все “недоумения” моих ближних и дальних друзей и недругов”.
С “Новостей” перепечатывает это письмо, без всякого комментария, “Новое время” в № 2526 от 11 марта, а 12 марта московская небольшая, очень распространенная в провинции “Газета А. Гатцука” в № 10.
Лесков вздохнул: ни передернуть с причиной отставки, ни втихомолку сбыть ее с рук — не удалось. Дело приобрело широкую огласку, вынесено на суд общественности. Предотвратить или пресечь это не оказалось возможным. Неудовольствие верхов было значительно, но бесплодно.
Не стремясь к тому, гонители оказали неоценимую услугу изгнанному.
На пятом десятке лет Лесков снова, как когда-то на исходе третьего, но уже бесповоротно, целиком отдается литературе, не отнимая у нее ни часа времени на служебные доклады, заключения, записки. Выходило по пословице: “не бывать бы счастью, да несчастье помогло”. Да еще и как вовремя раскрепостив писателя — за одиннадцать лет до смерти.
Совершенно неожиданным для очень многих явился язвительный отклик на открытое письмо Лескова “Вестника Европы” [“Из общественной хроники” — “Вестник Европы”, 1883, № 4, с. 901–903, 906–910. Здесь говорится об увольнении Лескова за статью его “Поповская чехарда и приходская прихоть”.]. Оставаясь безразличным к самоуправству, учиненному в отношении писателя с большим уже именем, К. К. Арсеньев наивно, но и зло недоумевал — как это, мол, человек, удовлетворявший своей работой подряд трех министров, не сумел поладить с четвертым. Получилось вроде косвенного оправдания административного произвола при одновременном наведении какой-то тени на потерпевшего от него.
Прочитав статью, Лесков пишет ответ и шлет его 11 апреля С. Н. Шубинскому при строках:
“Наконец я дочитался до того, что мне было нужно для ответа на каверзу Арсеньева в “Вестнике Европы”. Посылаю вам мою заметку с покорнейшею просьбою непременно поставить ее в майскую книгу. По существу она касается сколько меня, столько же “Исторического вестника”. — Если же вы не можете ее напечатать в майской книге, то возвратите ее немедленно: я ее напечатаю в “Новостях” [Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.].
Она попадает в майскую книжку “Исторического вестника”, в раздел “Заметки и поправки”, под заглавием: “Коварный прием (два слова “Вестнику Европы”)”. Эпиграф взывает к справедливости: “Аще зле глаголах, свидетельствуй о зле; аще же добре, что мя биеши”. В автографе зачеркнуто другое заглавие — “Каверзный прием” [Пушкинский дом.].
Заметка завершается словами: “Но притягивать человека [в данном случае Лескова. — А. Л.] к ответственности за то, в чем он не виноват, — это совсем недостойно литературной критики и напоминает коварные приемы “крючков двуконечных” [“Исторический вестник”, 1883, № 5, с. 487–488.].
Этим схватка оказалась поконченной.
Любопытно, как, в противовес претендовавшему на особый либерализм “Вестнику”, отнесся к событию духовный журнал. И притом тогда, когда оно уже начинало призабываться.
После различных общих сведений о писателе в конце не без сочувствия говорилось: “Само собой разумеется, что для такого писателя, как Н. С. Лесков, подобная неудача не может иметь существенного значения, но как карьерный случай по службе — это едва ли не единичный в своем роде пример, который в другой раз, может быть, и не повторится” [“Из литературы и жизни”. — “Церковно-общественный вестник”, 1883, № 71, 2 июня, с. 4.].
А вот суворинский “Исторический вестник”, не на шутку смущенный гневом на Лескова сильных мира, потерял охоту дать в “ближайших” или в дальнейших своих книжках обещанный “абрис” вероотступничества Л. Толстого с Достоевским и правоверия К. Леонтьева.
Лесков не сдался и, в разнобивку, жертвуя целостностью впечатления, а может быть, и глубиной разработки темы, но выигрывая в расширении аудитории, перенес борьбу с К. Леонтьевым и могущественными его покровителями на газетные столбцы, горячо ратуя там за Льва Толстого, как, в известной мере, и за Достоевского [“Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи. Религия страха и религия любви” — “Новости и биржевая газ.”, 1883, № 1, 3 (1-е изд.), 1 и 3 апреля; “Золотой век. Утопия общественного переустройства. Картины жизни по программе К. Леонтьева”. — Там же, 1883, № 80, 87 (1-е изд.), 22 и 29 июня.].
Еще десять лет спустя, уже больной и старый, он взволнованно писал М. О. Меньшикову по поводу статьи последнего “Работа совести” [“Книжки “Недели”, 1893, № 11.], ошибочно объединяя на этот раз “Поповскую чехарду” с одновременно писавшейся и оповещавшейся в примечании к “Чехарде” полуготовой своей статьей, фактически появившейся в “Новостях” только 1 апреля того же года, и отсюда ведя свое “изгнание из Министерства народного просвещения” [Письмо от 11 ноября 1893 г. — Пушкинский дом.].
Навсегда расставшись с Деляновым, Лесков не забывает его в приятельских беседах, письмах и даже в некоторых статьях, увы, не узренных автором в печати, а частию никем и до сего дня.
Бесхитростная издательница детского журнала “Игрушечка” А. Н. Толиверова додумалась однажды, еще в дни службы писателя, искать через него протекции у Делянова. Лесков отклонил просьбу.
Два года после отставки писателя она просит его чем-то поддержать вступающую на стезю искусства какую-то совершенно неизвестную ему девицу. Письмо ее застает его не в духе. У меня идут волнующие отца серьезнейшие экзамены. Просительница попадает, как говорится в пьесе Сухово-Кобылина “Дело”, в “содовую”. Ответ получен потрясающий.
“Немилосердная Александра Николаевна!
Прошу меня извинить, что я отослал к вам обратно ваше письмо и билет. Это было в такую пору, когда я ничего не видел от боли головы — после целой ночи чтения. Я не мог читать весь вчерашний день — и письмо ваше мне читал Дрожжин. Билет мне ни на что не нужен. Просить за девушку, начинающую свою артистическую карьеру исканием реклам и протекций, я ни для кого и ни за что не стану. Я удивляюсь — как вы меня странно и обидно понимаете и как вы понимаете чистоту поведения в литературе?! Раз вы меня просили о ходатайстве у Д[е]л[яно]ва, к которому я питаю только презрение, вполне им заслуженное; а теперь вы желаете меня употребить на послуги девчонке, которая столь шустра, что начинает с устройства себе реклам… Если бы я мог что-либо сделать ей с чистою совестью, то это я бы хотел ей как можно чувствительнее повредить за ее пакостное направление, столь гадкое в ее молодые годы… Она мне не внушает ничего, кроме отвращения и презрения. И так, конечно, отнесется к ней всякий опрятный в душе человек. Прошу вас на меня никогда не смотреть как на пешку, которую можно двинуть без разбора во всякий след. Это всегда будет ошибочно и мне несносно. — Притом, — позвольте вам сказать, — вы не только крайне неосмотрительны, но вы также женщина и без сострадания к людям, имеющим право на сострадание… — Вы забываете, что я сам — человек, и человек замученный, — и что мне нет отдыха с своими собственными делами; — что я кроме того — отец и переживаю в это самое время роковые минуты в жизни самого близкого мне существа… Где же ваше сердоболие?.. Что мне такое до какой-то девчонки и до ее пустых происков?
Н.Л.” [Письмо от 26 апреля 1885 г. — Пушкинский дом. ]
Чувствуется большая раздраженность. По применявшемуся иногда Лесковым выражению, она, видимо, “подняла со дна души все сметьё”, включив в него и Делянова.
20 июля 1887 года умирает Катков.
Живущий на даче на острове Эзеле, в Аренсбурге, Лесков сейчас же пишет умопомрачительную статейку, без заглавия, начинающуюся вводными выражениями из церковных песнопений: “Память праведного с похвалами”, “Честна пред господом смерть преподобных его”. В тексте ее говорится: “Сказалась его смерть и на работе железных дорог: из Петербурга в осиротелую Москву не потяготился проехать сам И. Д. Делянов, чтобы над свежей могилой лейб-пистуна и гоф-вдохновителя министра народного просвещения пролить слезу благодарности от муз российского Парнаса… Что вспомнит каждый из литературного наследия Каткова при первом же упоминании его имени? Конечно, классицизм, ради торжества которого он не только создал на весьма сомнительное приношение Полякова особый Лицей, столь же далекий от афинского, насколько П. М. Леонтьев был не похож на Аристотеля, как бы на этот счет ни судил осиротелый ныне А. И. Георгиевский, но и всю русскую школу от Ревеля до Иркутска и Оренбурга под единообразный колер греко-римского тонкословия…”
Заканчивался этот поразительный некролог строками: “Кто по намекам наших беглых строк с достаточной ясностью сообразил, во что России обошлись и еще обойдутся в грядущем эти дары Каткова, тот, пожалуй, подумает, что И. Д. Делянов обнаружил бы большую прозорливость, если бы смирно сидел на паперти армянской церкви и не утруждал себя поездкой в Москву на похороны Каткова”.
Статья была послана в “Новое время” и даже набрана там в отсутствие Суворина, но, попав ему на глаза, была, по его приказанию, разобрана. Увидеть свет ей привелось только через 47 лет [“Звенья”, кн. 3–4, 1934, с. 894–902.].
В 1893 году Лесков заносит в записную книжку:
“На смерть М. Н. Каткова
Убогого царя советник и учитель,
Архистратиг седой шпионов и попов
И всякой подлости ревнивый охранитель,
Скончался Михаил Никифорыч Катков.
Над свежей падалью отребий олимпийских
Слился со всех сторон в гармонию одну
Немолчный плач и вопль мерзавцев всероссийских,
Гнетущих бедную и рабскую страну.
Танеев” [Вероятно, Федор Иванович, брат композитора С. И. Танеева. ]
Неделю спустя после смерти Каткова обычно осторожная “Петербургская газета”, или, как ее называли, “Петербургская сплетница”, неожиданно отшлепала у себя [“Петербургская газ.”, 1887, № 203, 27 июля. См.: также “Неделя”, 1887, №№ 29 и 31 от 19 июля и 2 авг. ], во всей его первородной красе и греховности, циркуляр, до которого доспел “пастух российского юношества Меделянов” [См.: письмо Лескова к Л. Н. Толстому от 5 августа 1888 г. — “Письма Толстого и к Толстому”, 1928, с. 69.], прозванный затем “деляновским циркуляром о кухаркиных сыновьях” [Циркуляр министра народного просвещения от 18 июля 1887 г. № 9255.].
Неизбежная для Лескова “взрывная реакция” торопит его сейчас же откликнуться в печати на новый подвиг всемерно тормозящего просвещение министра. Статья получает сперва название “Гимназический крах”, а затем переименовывается в “Темнеющий берег” [ЦГЛА.].
Пометив статью 16 августа и возвратясь 20-го числа на зимовку в Петербург, Лесков тщетно пробует напечатать ее. Уклонился от публикации и мудро-осмотрительный Суворин, которому Лесков писал: “Ивана Делянова с его последним распоряжением, кажется, дозволяется сажать на кол тою частию тела, которая у него более прочих пострадала” [Письмо к А. С. Суворину от 30 сентября 1887 г. — Пушкинский дом.].
Так до сих пор, кроме статьи К. И. Чуковского [“Правда”, 1937, № 18 (7146), 2 июля. ] к 50-летию этого циркуляра, другие материалы о нем остаются под спудом.
Через три года случайную заметку свою “Об одной прачке” [“Новое время”, 1890, № 5215, 5 сент. ], воспитавшей на свои рабочие крохи дочку умершей своей соседки по больничной койке, Лесков закончил обращением, направленным прямо в глаз измыслителям пресловутого циркуляра и равноценных ему просветительных мероприятий: “Не может ли этот случай послужить сколько-нибудь к смягчению и умилостивлению тех людей, которым противно видеть стремление прачек и кухарок к образованию своих детей? Не совестно ли им будет предоставить этой прачке превосходить их в великодушии и заботе о просвещении чужих беспомощных детей?”
Наконец во второй половине 1893 года, прожив лето на Усть-Наровском побережье в Меррекюле, Лесков написал едкий опус “Административная грация /Zahme Dressur… в жандармской аранжировке/”, пролежавший втуне сорок один год [“Год XVII. Альманах четвертый”, 1934, с. 377–386.].
Помянулось здесь, как “рукою властною” современный “просветитель России” Делянов изверг из Московского университета профессоров Муромцева и Ковалевского, и сопоставилось это, с каким безупречным макиавеллизмом был “убран” один неприятный властям профессор Харьковского университета, И. И. Дитятин, при графе Дмитрии Андреевиче Толстом.
Заключался рассказ выводом, что для воскрешения “грации прежних административных приемов по устранению нежелательных деятелей необходимо, чтобы новый “пастух русской молодежи”, то есть Делянов, “или сам обладал умом графа Дмитрия, или обращался к таким умным и тонким помощникам”, каким в свое время явился для Толстого “владыка”, выученик знаменитого митрополита московского Филарета Дроздова, харьковский архиерей Савва Тихомиров.
Нечего и говорить, что и это произведение не могло найти себе места в печати при жизни его автора.
Незадолго до своей отставки Лесков распоряжением Делянова был назначен членом комиссии для рассмотрения сочинений, представленных на соискание премий имени Петра Великого. Председатель ее, А. Н. Майков, просил его закончить взятый на себя урок по этой “Петровской” комиссии. За труды вознаграждение здесь не предусматривалось, а участникам в них выдавалась специальная золотая медаль.
31 марта Лесков пишет Шубинскому: “Доклад Майкову исполнил то же с усердием, а золотую медаль, мне следующую, просил прямо из министерства отослать в Орловскую гимназию на помощь беднейшему ученику, отправляющемуся в университет” [Фаресов, с. 161.].
Когда-то, в начале государственной его службы, он получил темно-бронзовую медаль “в память войны 1853–1856 годов”. Теперь ему предстояло получить золотую.
О первой он давным-давно забыл и у себя ее не имел. Вторую не взял вовсе.
7 апреля он пишет директору Орловской гимназии о предоставлении ее в распоряжение этой гимназии. 21 апреля, видимо начитанный и благовоспитанный, педагог благодарит известного русского писателя и орловского уроженца за дар, извиняясь, что во вступительной формуле письма мог означать только его имя, так как отчества не знает. Сам он, подвизаясь на воспитательном поприще в Орле с 1850-х годов и зная поголовно весь город, не затруднил себя спросить об этом “отчестве” Страховых, или послать в очень близкий к его гимназии “Дом дворянства”, или заглянуть в адрес-календарь. Стоит ли такого внимания писатель, уволенный со службы без прошения из того же просвещенского министерства! Есть с кем стесняться! Сам он того гляди уже статский советник, давно застыдившийся носившейся им смолоду украинской фамилии Гриценко, переустроившийся в великорусского А. В. Гриценкова. Все учтено. Пусть изгнанный вольнодумный литератор и Гриценково копыто знает.
За год до смерти учительно укажет Лесков сотоварищу по перу: “Ужасно видеть: для чего ты всегда гадишь роль “резонера”, в которой выводишь себя!.. “И истину царям с улыбкой говорить” уже стало пошло; а у тебя твой резонер уж и с исправником зубы точит… Неужто ты думаешь, что при каком-нибудь уважении к себе неглупый человек станет хихикать с таким исправником, а не поставит его просто на пристойное от себя расстояние… “Истины” пора говорить без улыбок, и это можно, а еще более — это должно. Писатель не должен подавать пример отсталости в отношениях” [Письмо к С. Н. Терпигореву от 22 февраля 1894 г. — “Русские писатели о литературе”. Л., 1939, т. II, с. 304.].
В вопросе о подчинении чему-либо своей литературной деятельности Лесков был непреклонен. С этим было покончено после разрыва со ставшим ему ненавистным Катковым и “литераторами московского уряда мыслей”.
Гневно, не задумываясь, отверг он всякий компромисс с приспешниками Победоносцева.
“Без улыбки” высказал, что сказать почел должным, твердо поставив своего министра “на пристойное от себя расстояние”.
“Писатель не должен подавать пример отсталости в отношениях” — оставил он заповедь “роду грядущему” и сам дал образец ее выполнения.
ГЛАВА 3. ВЛЕЧЕНИЕ К ИСКУССТВАМ И ЛЮБОВЬ К КНИГЕ
Сон был потерян. Презреть обиду не было уменья.
Он охотно рассказывал навещавшим его паломникам о своем разговоре с рыхло-крупным “Меделяновым”, удовлетворенно слушал соболезнования, выражение сочувствия, возмущения, признания верности и достоинства его поведения на протяжении всей интермедии.
Это несколько успокаивало. Однако острая взвинченность нервов и никогда не покидавшая истерия приносили свои плоды.
В частности, в темных проемах дверей или в их фрамугах начала появляться “серая женщина”. Неясная в очертаниях, она недвижно смотрела на поддававшегося галлюцинированию расстроенного Лескова. Вечерами отец выбегал из кабинета ко мне, а ночью, захватив подушку, покидал свою спальню, чтобы лечь на мой диван, за моей спиной.
Пришлось посоветоваться со старинным знакомым, медицинским светилом Э. Э. Эйхвальдом. Тот рекомендовал взять четыре-пять сотен рублей и поехать на недельку-другую в Москву “рассеяться”.
Спасибо, раньше, чем Лесков собрался последовать этому указанию, наступило облегчение, сник серый призрак, возвратилась способность спокойнее все воспринимать, работать, написать Терновскому. Все начинало входить в норму.
Но в первые дни говорилось много, подробно, образно, с живой инсценировкой и с точным приведением еще хорошо звучавших в собственных ушах заключительных реплик. Эти рассказы прочно запомнились и мною.
Быстро оценив праздность диалога, Лесков в один из сочтенных им удобным моментов встал с намерением уйти. Встал и Делянов, продолжая какие-то оправдательные изъяснения мотивов своих предложений, в которых завяз. Почему-то оба они оказались около одного из окон. Вынужденный слушать его, Лесков “нетерпяче” сел на подоконник, предоставив министру завершать свои декларации стоя, Делянов, проявляя великолепную чиновничью выдержку, что называется, вида не подал и продолжал уговоры. Убедясь, наконец, в неодолимости собеседника, категорически запрещавшего упоминания в увольнительном приказе о прошении об отставке, Делянов растерянно восклицает:
— Но зачем же это вам нужно, Николай Семенович, непременно без прошения-то?
Полный презрения к беспомощно запутавшемуся министру и гордый сознанием себя представителем родной литературы, писатель сходит с подоконника и жестко бросает представителю власти:
— Нужно! Хотя бы для не-кро-ло-гов: моего… и вашего!
С этим он покидает опешившего сановника и, не заходя в Комитет, оставляет негостеприимное министерство.
Час назад запинавшийся перед Лесковым и, может быть, действительно лично не искавший разрыва с ним, Делянов теперь уже озлоблен.
Впрочем, когда-нибудь да надо было кончить с этим. Лишь бы не нашумели газетчики или литературщики. Но в сущности и это не страшно.
Бюрократическая машина приходит в движение. 9 февраля подписывается “определение” министра народного просвещения за № 1878, коим совершается “отчисление” Лескова от министерства, а 21 февраля приказом министра за № 2 оно закрепляется. Все просто: и без прошения, и без объяснения причин, и без рубля пенсии за двадцать лет “беспорочной” службы отечеству, но с великодушным упоминанием, что права на получение знака об этой беспорочности в случае соответственной выслуги в будущем — не лишается.
Туго затянувшийся узел разрублен. Но дело этим не кончается. 1 марта в № 29 “Церковно-общественного вестника”, в разделе “Внутренние известия”, среди назначений по Министерству народного просвещения стоит: “отчислен” от министерства “коллежский секретарь Лесков (известный наш писатель) с 9-го февраля”.
Это первая ласточка.
8 марта в № 63 сравнительно либеральной газете “Новости и биржевая газета” появляется редакционная заметка об увольнении известного писателя Н. С. Лескова “без прошения от службы”. Говорится, что известие это “произвело некоторую сенсацию, что “решительность формы” увольнения “не могла не удивить”. Далее вспоминалось, что лет десять назад “тоже был уволен” Б. Маркович [кстати сказать, “по прошению”. — А. Л.], “но тогда были на то и достаточно веские поводы. Что же касается увольнения г. Лескова, то оно просто является каким-то вопросом и во многих возбуждает недоумение”.
Лесков получает возможность гласно разъяснить “недоумение” открытым письмом, помещаемым этою же газетой в ее № 65 от 10 марта 1883 года:
“Малозначительное событие — оставление мною службы в ученом комитете Министерства народного просвещения неожиданно для меня сделалось предметом разнообразных толков, которые частию проникли в печать и, как у вас сказано, “возбуждают недоумение”, которое я имею побуждение разъяснить.
Я отчислен от министерства “без прошения” по причинам, лежащим совершенно вне моей служебной деятельности, которая в течение десяти лет признавалась полезною и никогда не привлекала мне никакого упрека и ни одного замечания при трех министрах: графе Д. Л. Толстом, А. А. Сабурове и бароне Николаи. — Для оставления службы мне не вменено никакой вины, а указана только “несовместимость” моих литературных занятий с службою.
Ничего более.
В том, что я отчислен не по прошению, а “без прошения”, тоже нет ничего меня порочащего или обидного. Мне была предоставлена полная возможность отчислиться по той форме, которая обыкновенно признается удобнейшею, но я сам предпочел ту, которая, на мой взгляд, более верна истинному ходу дела.
Этим, я надеюсь, могут быть разъяснены все “недоумения” моих ближних и дальних друзей и недругов”.
С “Новостей” перепечатывает это письмо, без всякого комментария, “Новое время” в № 2526 от 11 марта, а 12 марта московская небольшая, очень распространенная в провинции “Газета А. Гатцука” в № 10.
Лесков вздохнул: ни передернуть с причиной отставки, ни втихомолку сбыть ее с рук — не удалось. Дело приобрело широкую огласку, вынесено на суд общественности. Предотвратить или пресечь это не оказалось возможным. Неудовольствие верхов было значительно, но бесплодно.
Не стремясь к тому, гонители оказали неоценимую услугу изгнанному.
На пятом десятке лет Лесков снова, как когда-то на исходе третьего, но уже бесповоротно, целиком отдается литературе, не отнимая у нее ни часа времени на служебные доклады, заключения, записки. Выходило по пословице: “не бывать бы счастью, да несчастье помогло”. Да еще и как вовремя раскрепостив писателя — за одиннадцать лет до смерти.
Совершенно неожиданным для очень многих явился язвительный отклик на открытое письмо Лескова “Вестника Европы” [“Из общественной хроники” — “Вестник Европы”, 1883, № 4, с. 901–903, 906–910. Здесь говорится об увольнении Лескова за статью его “Поповская чехарда и приходская прихоть”.]. Оставаясь безразличным к самоуправству, учиненному в отношении писателя с большим уже именем, К. К. Арсеньев наивно, но и зло недоумевал — как это, мол, человек, удовлетворявший своей работой подряд трех министров, не сумел поладить с четвертым. Получилось вроде косвенного оправдания административного произвола при одновременном наведении какой-то тени на потерпевшего от него.
Прочитав статью, Лесков пишет ответ и шлет его 11 апреля С. Н. Шубинскому при строках:
“Наконец я дочитался до того, что мне было нужно для ответа на каверзу Арсеньева в “Вестнике Европы”. Посылаю вам мою заметку с покорнейшею просьбою непременно поставить ее в майскую книгу. По существу она касается сколько меня, столько же “Исторического вестника”. — Если же вы не можете ее напечатать в майской книге, то возвратите ее немедленно: я ее напечатаю в “Новостях” [Гос. Публичная б-ка им. Салтыкова-Щедрина.].
Она попадает в майскую книжку “Исторического вестника”, в раздел “Заметки и поправки”, под заглавием: “Коварный прием (два слова “Вестнику Европы”)”. Эпиграф взывает к справедливости: “Аще зле глаголах, свидетельствуй о зле; аще же добре, что мя биеши”. В автографе зачеркнуто другое заглавие — “Каверзный прием” [Пушкинский дом.].
Заметка завершается словами: “Но притягивать человека [в данном случае Лескова. — А. Л.] к ответственности за то, в чем он не виноват, — это совсем недостойно литературной критики и напоминает коварные приемы “крючков двуконечных” [“Исторический вестник”, 1883, № 5, с. 487–488.].
Этим схватка оказалась поконченной.
Любопытно, как, в противовес претендовавшему на особый либерализм “Вестнику”, отнесся к событию духовный журнал. И притом тогда, когда оно уже начинало призабываться.
После различных общих сведений о писателе в конце не без сочувствия говорилось: “Само собой разумеется, что для такого писателя, как Н. С. Лесков, подобная неудача не может иметь существенного значения, но как карьерный случай по службе — это едва ли не единичный в своем роде пример, который в другой раз, может быть, и не повторится” [“Из литературы и жизни”. — “Церковно-общественный вестник”, 1883, № 71, 2 июня, с. 4.].
А вот суворинский “Исторический вестник”, не на шутку смущенный гневом на Лескова сильных мира, потерял охоту дать в “ближайших” или в дальнейших своих книжках обещанный “абрис” вероотступничества Л. Толстого с Достоевским и правоверия К. Леонтьева.
Лесков не сдался и, в разнобивку, жертвуя целостностью впечатления, а может быть, и глубиной разработки темы, но выигрывая в расширении аудитории, перенес борьбу с К. Леонтьевым и могущественными его покровителями на газетные столбцы, горячо ратуя там за Льва Толстого, как, в известной мере, и за Достоевского [“Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи. Религия страха и религия любви” — “Новости и биржевая газ.”, 1883, № 1, 3 (1-е изд.), 1 и 3 апреля; “Золотой век. Утопия общественного переустройства. Картины жизни по программе К. Леонтьева”. — Там же, 1883, № 80, 87 (1-е изд.), 22 и 29 июня.].
Еще десять лет спустя, уже больной и старый, он взволнованно писал М. О. Меньшикову по поводу статьи последнего “Работа совести” [“Книжки “Недели”, 1893, № 11.], ошибочно объединяя на этот раз “Поповскую чехарду” с одновременно писавшейся и оповещавшейся в примечании к “Чехарде” полуготовой своей статьей, фактически появившейся в “Новостях” только 1 апреля того же года, и отсюда ведя свое “изгнание из Министерства народного просвещения” [Письмо от 11 ноября 1893 г. — Пушкинский дом.].
Навсегда расставшись с Деляновым, Лесков не забывает его в приятельских беседах, письмах и даже в некоторых статьях, увы, не узренных автором в печати, а частию никем и до сего дня.
Бесхитростная издательница детского журнала “Игрушечка” А. Н. Толиверова додумалась однажды, еще в дни службы писателя, искать через него протекции у Делянова. Лесков отклонил просьбу.
Два года после отставки писателя она просит его чем-то поддержать вступающую на стезю искусства какую-то совершенно неизвестную ему девицу. Письмо ее застает его не в духе. У меня идут волнующие отца серьезнейшие экзамены. Просительница попадает, как говорится в пьесе Сухово-Кобылина “Дело”, в “содовую”. Ответ получен потрясающий.
“Немилосердная Александра Николаевна!
Прошу меня извинить, что я отослал к вам обратно ваше письмо и билет. Это было в такую пору, когда я ничего не видел от боли головы — после целой ночи чтения. Я не мог читать весь вчерашний день — и письмо ваше мне читал Дрожжин. Билет мне ни на что не нужен. Просить за девушку, начинающую свою артистическую карьеру исканием реклам и протекций, я ни для кого и ни за что не стану. Я удивляюсь — как вы меня странно и обидно понимаете и как вы понимаете чистоту поведения в литературе?! Раз вы меня просили о ходатайстве у Д[е]л[яно]ва, к которому я питаю только презрение, вполне им заслуженное; а теперь вы желаете меня употребить на послуги девчонке, которая столь шустра, что начинает с устройства себе реклам… Если бы я мог что-либо сделать ей с чистою совестью, то это я бы хотел ей как можно чувствительнее повредить за ее пакостное направление, столь гадкое в ее молодые годы… Она мне не внушает ничего, кроме отвращения и презрения. И так, конечно, отнесется к ней всякий опрятный в душе человек. Прошу вас на меня никогда не смотреть как на пешку, которую можно двинуть без разбора во всякий след. Это всегда будет ошибочно и мне несносно. — Притом, — позвольте вам сказать, — вы не только крайне неосмотрительны, но вы также женщина и без сострадания к людям, имеющим право на сострадание… — Вы забываете, что я сам — человек, и человек замученный, — и что мне нет отдыха с своими собственными делами; — что я кроме того — отец и переживаю в это самое время роковые минуты в жизни самого близкого мне существа… Где же ваше сердоболие?.. Что мне такое до какой-то девчонки и до ее пустых происков?
Н.Л.” [Письмо от 26 апреля 1885 г. — Пушкинский дом. ]
Чувствуется большая раздраженность. По применявшемуся иногда Лесковым выражению, она, видимо, “подняла со дна души все сметьё”, включив в него и Делянова.
20 июля 1887 года умирает Катков.
Живущий на даче на острове Эзеле, в Аренсбурге, Лесков сейчас же пишет умопомрачительную статейку, без заглавия, начинающуюся вводными выражениями из церковных песнопений: “Память праведного с похвалами”, “Честна пред господом смерть преподобных его”. В тексте ее говорится: “Сказалась его смерть и на работе железных дорог: из Петербурга в осиротелую Москву не потяготился проехать сам И. Д. Делянов, чтобы над свежей могилой лейб-пистуна и гоф-вдохновителя министра народного просвещения пролить слезу благодарности от муз российского Парнаса… Что вспомнит каждый из литературного наследия Каткова при первом же упоминании его имени? Конечно, классицизм, ради торжества которого он не только создал на весьма сомнительное приношение Полякова особый Лицей, столь же далекий от афинского, насколько П. М. Леонтьев был не похож на Аристотеля, как бы на этот счет ни судил осиротелый ныне А. И. Георгиевский, но и всю русскую школу от Ревеля до Иркутска и Оренбурга под единообразный колер греко-римского тонкословия…”
Заканчивался этот поразительный некролог строками: “Кто по намекам наших беглых строк с достаточной ясностью сообразил, во что России обошлись и еще обойдутся в грядущем эти дары Каткова, тот, пожалуй, подумает, что И. Д. Делянов обнаружил бы большую прозорливость, если бы смирно сидел на паперти армянской церкви и не утруждал себя поездкой в Москву на похороны Каткова”.
Статья была послана в “Новое время” и даже набрана там в отсутствие Суворина, но, попав ему на глаза, была, по его приказанию, разобрана. Увидеть свет ей привелось только через 47 лет [“Звенья”, кн. 3–4, 1934, с. 894–902.].
В 1893 году Лесков заносит в записную книжку:
“На смерть М. Н. Каткова
Убогого царя советник и учитель,
Архистратиг седой шпионов и попов
И всякой подлости ревнивый охранитель,
Скончался Михаил Никифорыч Катков.
Над свежей падалью отребий олимпийских
Слился со всех сторон в гармонию одну
Немолчный плач и вопль мерзавцев всероссийских,
Гнетущих бедную и рабскую страну.
Танеев” [Вероятно, Федор Иванович, брат композитора С. И. Танеева. ]
Неделю спустя после смерти Каткова обычно осторожная “Петербургская газета”, или, как ее называли, “Петербургская сплетница”, неожиданно отшлепала у себя [“Петербургская газ.”, 1887, № 203, 27 июля. См.: также “Неделя”, 1887, №№ 29 и 31 от 19 июля и 2 авг. ], во всей его первородной красе и греховности, циркуляр, до которого доспел “пастух российского юношества Меделянов” [См.: письмо Лескова к Л. Н. Толстому от 5 августа 1888 г. — “Письма Толстого и к Толстому”, 1928, с. 69.], прозванный затем “деляновским циркуляром о кухаркиных сыновьях” [Циркуляр министра народного просвещения от 18 июля 1887 г. № 9255.].
Неизбежная для Лескова “взрывная реакция” торопит его сейчас же откликнуться в печати на новый подвиг всемерно тормозящего просвещение министра. Статья получает сперва название “Гимназический крах”, а затем переименовывается в “Темнеющий берег” [ЦГЛА.].
Пометив статью 16 августа и возвратясь 20-го числа на зимовку в Петербург, Лесков тщетно пробует напечатать ее. Уклонился от публикации и мудро-осмотрительный Суворин, которому Лесков писал: “Ивана Делянова с его последним распоряжением, кажется, дозволяется сажать на кол тою частию тела, которая у него более прочих пострадала” [Письмо к А. С. Суворину от 30 сентября 1887 г. — Пушкинский дом.].
Так до сих пор, кроме статьи К. И. Чуковского [“Правда”, 1937, № 18 (7146), 2 июля. ] к 50-летию этого циркуляра, другие материалы о нем остаются под спудом.
Через три года случайную заметку свою “Об одной прачке” [“Новое время”, 1890, № 5215, 5 сент. ], воспитавшей на свои рабочие крохи дочку умершей своей соседки по больничной койке, Лесков закончил обращением, направленным прямо в глаз измыслителям пресловутого циркуляра и равноценных ему просветительных мероприятий: “Не может ли этот случай послужить сколько-нибудь к смягчению и умилостивлению тех людей, которым противно видеть стремление прачек и кухарок к образованию своих детей? Не совестно ли им будет предоставить этой прачке превосходить их в великодушии и заботе о просвещении чужих беспомощных детей?”
Наконец во второй половине 1893 года, прожив лето на Усть-Наровском побережье в Меррекюле, Лесков написал едкий опус “Административная грация /Zahme Dressur… в жандармской аранжировке/”, пролежавший втуне сорок один год [“Год XVII. Альманах четвертый”, 1934, с. 377–386.].
Помянулось здесь, как “рукою властною” современный “просветитель России” Делянов изверг из Московского университета профессоров Муромцева и Ковалевского, и сопоставилось это, с каким безупречным макиавеллизмом был “убран” один неприятный властям профессор Харьковского университета, И. И. Дитятин, при графе Дмитрии Андреевиче Толстом.
Заключался рассказ выводом, что для воскрешения “грации прежних административных приемов по устранению нежелательных деятелей необходимо, чтобы новый “пастух русской молодежи”, то есть Делянов, “или сам обладал умом графа Дмитрия, или обращался к таким умным и тонким помощникам”, каким в свое время явился для Толстого “владыка”, выученик знаменитого митрополита московского Филарета Дроздова, харьковский архиерей Савва Тихомиров.
Нечего и говорить, что и это произведение не могло найти себе места в печати при жизни его автора.
Незадолго до своей отставки Лесков распоряжением Делянова был назначен членом комиссии для рассмотрения сочинений, представленных на соискание премий имени Петра Великого. Председатель ее, А. Н. Майков, просил его закончить взятый на себя урок по этой “Петровской” комиссии. За труды вознаграждение здесь не предусматривалось, а участникам в них выдавалась специальная золотая медаль.
31 марта Лесков пишет Шубинскому: “Доклад Майкову исполнил то же с усердием, а золотую медаль, мне следующую, просил прямо из министерства отослать в Орловскую гимназию на помощь беднейшему ученику, отправляющемуся в университет” [Фаресов, с. 161.].
Когда-то, в начале государственной его службы, он получил темно-бронзовую медаль “в память войны 1853–1856 годов”. Теперь ему предстояло получить золотую.
О первой он давным-давно забыл и у себя ее не имел. Вторую не взял вовсе.
7 апреля он пишет директору Орловской гимназии о предоставлении ее в распоряжение этой гимназии. 21 апреля, видимо начитанный и благовоспитанный, педагог благодарит известного русского писателя и орловского уроженца за дар, извиняясь, что во вступительной формуле письма мог означать только его имя, так как отчества не знает. Сам он, подвизаясь на воспитательном поприще в Орле с 1850-х годов и зная поголовно весь город, не затруднил себя спросить об этом “отчестве” Страховых, или послать в очень близкий к его гимназии “Дом дворянства”, или заглянуть в адрес-календарь. Стоит ли такого внимания писатель, уволенный со службы без прошения из того же просвещенского министерства! Есть с кем стесняться! Сам он того гляди уже статский советник, давно застыдившийся носившейся им смолоду украинской фамилии Гриценко, переустроившийся в великорусского А. В. Гриценкова. Все учтено. Пусть изгнанный вольнодумный литератор и Гриценково копыто знает.
За год до смерти учительно укажет Лесков сотоварищу по перу: “Ужасно видеть: для чего ты всегда гадишь роль “резонера”, в которой выводишь себя!.. “И истину царям с улыбкой говорить” уже стало пошло; а у тебя твой резонер уж и с исправником зубы точит… Неужто ты думаешь, что при каком-нибудь уважении к себе неглупый человек станет хихикать с таким исправником, а не поставит его просто на пристойное от себя расстояние… “Истины” пора говорить без улыбок, и это можно, а еще более — это должно. Писатель не должен подавать пример отсталости в отношениях” [Письмо к С. Н. Терпигореву от 22 февраля 1894 г. — “Русские писатели о литературе”. Л., 1939, т. II, с. 304.].
В вопросе о подчинении чему-либо своей литературной деятельности Лесков был непреклонен. С этим было покончено после разрыва со ставшим ему ненавистным Катковым и “литераторами московского уряда мыслей”.
Гневно, не задумываясь, отверг он всякий компромисс с приспешниками Победоносцева.
“Без улыбки” высказал, что сказать почел должным, твердо поставив своего министра “на пристойное от себя расстояние”.
“Писатель не должен подавать пример отсталости в отношениях” — оставил он заповедь “роду грядущему” и сам дал образец ее выполнения.
ГЛАВА 3. ВЛЕЧЕНИЕ К ИСКУССТВАМ И ЛЮБОВЬ К КНИГЕ
“Во мне всегда была — не знаю, счастливая или несчастная, — слабость увлекаться тем или другим родом искусства. Так я пристращался к иконописи, к народному песнотворчеству, к врачеванию, к реставраторству и пр[очему]. Думалось мне, что это уже и прошло, но я ошибся: разговоры с вами и ваша книга о “драгоценных камнях” потянули меня на новые увлечения, и как из всякого такого увлечения я всегда стремился создать нечто “образное”, то и теперь со мною случилось то же самое. Мне неотразимо хочется написать суеверно-фантастический рассказ, который бы держался на страсти к драгоценным камням и на соединении с этой страстью веры в их таинственное влияние. Я это и начал и озаглавил повесть “Огненный гранат” и эпиграфом взял пять строчек из вашей книги, а характер лица заимствовал из черт, какие видел и наблюдал летом в Праге между семействами гранатных торговцев. Но чувствую, что мне недостает знакомства со старинными суеверными взглядами на камни, и хотел бы знать какие-нибудь истории из каменной торговли… — Укажите мне /и поскорее, пока горит охота/ — где и что именно я могу прочитать полезное, в моих беллетристических целях, о камнях вообще и о пиропах в особенности. Пиропов я насмотрелся вволю и красоты их понял, усвоил и возлюбил, так что мне писать хочется, но надо бы не наврать вздора”, — писал Лесков к автору книги “Драгоценные камни” М. И. Пыляеву [Письмо от 9 августа 1884 г. — “Щукинский сборник”. М., 1909, вып. VIII, с. 192–193.], приступая к созданию рассказа “Александрит. Натуральный факт в мистическом освещении” [“Новь”, 1885, № 6, 15 янв., с. 290–297. Эпиграф взят автором у Н.И. Пирогова; Собр. соч., т. XX, 1902–1903, с. 91—104.].