Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

Пошли.
Порядочных московских чердаков, где можно было бы развешивать белье или
держать голубей, в Землескребе не было, но получердачье возле шахт лифтов
имелось. Чтобы подобраться к механизмам в случае их поломки или вылезти на
плоскую крышу. Бомжей в своих подъездах Шеврикука не поощрял. Но один бомж
как-то у него завелся. Вернее, это был не совсем бомж, а законный житель
второго этажа, любитель одеколона и аптечных жидкостей, поругавшийся с
матерью, с братом и потому решивший произвести себя в бомжи. Мать с братом
строптивого укротили, отправили в лечебницу, а в получердачье осталось от
него логово с помятой раскладушкой. Лучшего убежища Пэрсту-Капсуле Шеврикука
предоставить не мог. Шеврикука сопроводил Пэрста-Капсулу на верхний этаж, по
железному трапу они поднялись к дверце, обитой ведерной жестью, усталому
духу было показано предлагаемое место жительства. Пэрст-Капсула кивнул, ему
и раскладушка с рваным брезентом была хороша. Радость Пэрста-Капсулы отчасти
растрогала Шеврикуку, и он даже указал гостю на ком войлока в углу чердака и
на драный плащ прежнего бомжа, ими можно было утеплиться. Хотя ночи пока
стояли душные. Впрочем, Шеврикука тут же пробормотал как бы в воздух слова о
том, что им, наверное, надо будет подумать, где бы сыскать место поудобнее,
поспокойнее, а то вдруг выйдут какие-либо затруднения. "Да- да, --
согласился Пэрст-Капсула. -- Мне бы только отдохнуть дня три..." "Да нет,
это я так, -- великодушно успокоил его Шеврикука. -- Отчего же дня три?
Можно и побольше... Торопиться не будем".
"Пусть уж он за мной присматривает, -- подумал Шеврикука, -- если его
прислали с этим..."
А сам он с портфелем Петра Арсеньевича проследовал в квартиру Уткиных.

14

Но Петра ли Арсеньевича добыли ему портфель?
Запахи от портфеля подходили к Петру Арсеньевичу. Но ведь сколько
сейчас выведено специальных умельцев, в частности, и по запахам! И все же
Шеврикука, осмотрев вещь, посчитал, что портфель, даже если он и направлен к
нему со злым или хитрым намерением, подлинный. Портфель хорошей кожи,
красно-бурый когда-то, местами и теперь сохранивший первобытный цвет,
конечно, потертый и с щелями, был небольшой, потому Шеврикука и подумал, что
он -- женский. Именно такой новенький портфель носила в двадцать восьмом
году учительница школы второй ступени из строения Шеврикуки, сама только что
оставившая парту. И теперь Шеврикука вспоминал о той учительнице с приязнью.
Но он и насторожился. Вот сейчас он отщелкнет замок, и посыплются из
портфеля пожухлые тетради с контрольными работами двоечников двадцать
восьмого года! Отщелкнул. Да, лежали в портфеле бумаги, в частности, и
школьные тетради. Но рядом с ними были и кое-какие предметы.
Шеврикука вытряс бумаги и реликвии Петра Арсеньевича на стол. Нервно
стал инспектировать их. Его листочки с рисунками и оттисками не
обнаружились. "Что я горячусь!" -- отругал себя Шеврикука и постановил
провести обследование спокойно. И не только спокойно, но и степенно. Будто
свои спокойствие и степенность ему следовало кому-то предъявить. Будто этот
кто-то должен был теперь увидеть Шеврикуку именно ученым- исследователем в
очках или даже с лупой, в своем кабинете либо в академической лаборатории
принявшимся изучать, скажем, старообрядческие рукописи, отысканные вблизи
Пустоозерска. Или не рукописи, а формулы и записи физико-акустических
опытов. Сидел Шеврикука действительно степенно, не ерзал, но сосредоточиться
никак не мог, а уже понял, что для серьезного знакомства с бумагами Петра
Арсеньевича нужны сосредоточенность и умственное напряжение не на час и не
на два. Среди прочих текстов, рисунков-чертежей, будто бы клинописи и,
возможно, криптограмм, попадались Шеврикуке и простенькие страницы. Были на
них мимолетные соображения Петра Арсеньевича и были явные выписки из вполне
доступных книг или документов. Иные выписки Шеврикуку удивили. То есть не
сами выписки, а предполагаемые причины, по каким Петру Арсеньевичу
понадобилось годы сохранять их, а возможно, и оберегать. Вот, скажем, советы
по поводу кости-невидимки. Следуя этому совету, требовалось: отыскать черную
кошку, на которой бы ни единого волоса не было другого цвета, и сварить
оную, выбрать все кости, а потом, положа все перед зеркалом, стоять самому и
класть каждую кость к себе в рот, смотря в зеркало, когда же та кость
попадет, то сам себя в зеркале не увидишь, и с сею-то костью можешь уж
ходить куда хочешь и делать, что изволишь, будучи никем не видим. Шеврикука
озадачился. Первым делом он стал вспоминать, встречались ли в Останкине
черные кошки без единого волоса другого цвета. Не встречались. И у кошатника
и книжника флейтиста Садовникова не было такой кошки. Да и что-нибудь бывает
у нас теперь в чистом виде? Но даже если бы и обнаружилась требуемая кошка и
была открыта Петру Арсеньевичу, стал бы он ее варить и, стоя перед зеркалом,
класть кости в рот? Не мог себе этого представить Шеврикука. Да и само
желание сделаться невидимым и недостижимым (не для людей, конечно, а для
своих, для людей-то он и так чаще всего был невидимым) казалось Шеврикуке
маловероятным. Все же Шеврикука прислушался и стал чуять, но нигде в
Останкине присутствия Петра Арсеньевича не ощутил. Но ведь почему-то старик
не выбрасывал из портфеля листочек с простодушным советом. Держал, как
держит хозяйка старый рецепт, скажем, из рекомендаций добросердечной
Молоховец. Уж и продовольствия того нет, а хранится легенда о раковых
шейках, тушенных в белом вине. Или вот не расстался Петр Арсеньевич с
выпиской о Перуне и сокрушении идолов. "Другой же или сей идол, когда тащим
был в Днепр и бит палками, испускал тяжкое вздыхание о своем сокрушении...
брошенный болван поплыл вниз, а идолопоклонники, не просветившиеся еще
Святым писанием, шли за ним по берегу, плакали и кричади: "Выдибай, наш
государь, боже, выдибай, -- ты хоть выплыви или выдь из реки", и будто бы
идол тот, послушая гласа их, вышел на берег, отчего и прозвалось место то
Выдубичи, однако бросили его опять с камнем в воду. А новгородский Перун,
когда тащили его в Волхов, закричал: "Горе мне, впадшему в руки жестоких и
коварных людей, которые вчера почитали меня как бога, а теперь надо мною так
ругаются!" -- потом, когда бросили его с моста в реку, то плыл вверх и,
выбросив на мост палку, вскричал: "Вот что вам, новгородцы, в память мою
оставляю!"; сие было причиною, что через долгое время новгородцы имели
обыкновение по праздникам, вместо игры и увеселения, биться палками".
"Неужели, -- подумал Шеврикука, -- Петр Арсеньевич перечитывал свои выписки?
Неужели его волновали Перун и новгородские любители палочных драк?" --
"Прекрати читать! Выкинь! Сожги!" -- будто бы ощутил приказ Шеврикука. Были
бы перед ним печь или камин и горели бы в них поленья, Шеврикука швырнул бы
в огонь бумаги Петра Арсеньевича. Но приказ прозвучал чужой, и в нем было
посягательство на его, Шеврикуки, независимость и особосущность. Шеврикука
ноги вытянул, принимая для возможных наблюдателей как бы лениво-спокойную и
уж точно независимую позу. Да и что уж такого дерзко-опасного или
возмутительного в этих ерундовых листочках?
И Шеврикука снова стал просматривать бумаги Петра Арсеньевича. Вот что
он в них углядел. Чары на лягушку. Заговор на посажение пчел в улей. Заговор
от ужаления козюлькой. Стень. Заговор от скорой доспешки. Чары на лошадь.
Чародейская песня солнцевых дев. Соображения о траве прикрыш. О
непоколебимости цветущего кочедыжника перед дурной силой. О тенях зданий. О
тенях земель и растений, предсказывающих раздоры и худые замыслы. О гаданиях
на решете. О приключениях оборотней. Об онихмантии, или гадании по ногтям. И
прочее, прочее... Все это было знакомо и неинтересно. И несерьезно. Главный
ли тайник обнаружил Пэрст-Капсула? Или все эти выписки с полезными советами
и заговорами Петр Арсеньевич держал для простофиль, полагая ввести их в
заблуждение и отвлечь от существенного в нем? Но, может, Шеврикука сам
нафантазировал о Петре Арсеньевиче лишнее, а теперь должен был отказаться от
ложных представлений и намерений? Потом Шеврикука наткнулся на слова о
рыцарстве, якобы интересовавшем Петра Арсеньевича. Правда, сначала пошли
записи о воине-звере, который не так уж решительно удалился от оборотня. И о
волколаках, о берсерках, то есть о "медвежьих шкурах" или одержимых
медведем. Порядочные люди их не слишком жаловали. Однако те были, и, как
записал Петр Арсеньевич, их обычаи и образ поведения позже не могли не
отразиться в действиях раннего рыцарства. На желтоватом листе фиолетовыми
чернилами было записано: "Из одного итальянца (Ф. Кардини)". И ниже: "Мирным
и относительно процветающим оседлым народам кочевники представляются людьми
жестокими, скрытными, асоциальными, бесчеловечными, у них нет веры, они
жертвы мрачных, адских культов. В глазах кочевников оседлые безвольны,
изнежены, растленны, крайне сластолюбивы, в общем -- недостойны тех благ,
которыми они обладают. Поэтому было бы справедливо, чтобы блага эти перешли
в руки более сильного". Следовала пометка Петра Арсеньевича: "Мир и благо
состоявшихся, благоустроенных, изнеженных манят, но и вызывают презрение...
Кочевники-ватага-коммандос". Шеврикука отложил желтоватый листок. А не об
останкинских ли духах, не о народившихся ли или нарождающихся персонажах
Башни думал Петр Арсеньевич, читая одного итальянца? Несомненно, к людям, а
к домовым -- тем паче эти самые, с Башни, относились с презрением и
наверняка полагали, что всеми приобретениями людей они должны овладеть по
необходимости времени и по праву сильного... Шеврикука увидел опять: "Из
одного итальянца". "Вотан существовал в окружении дружины -- свиты
доблестных мужей. Подобно ему, германские вожди искали достойных товарищей
для свиты. Им был свойствен особый образ жизни -- странствие, неподчинение
установлениям среды, в какой они выросли. Главное в них -- амбиция,
стремление первенствовать, повелевать, пристрастие к авантюре, жажда
богатства, вкус к острым ощущениям. Будничное течение жизни вызывает у них
тоску. Судьбу они не признают предначертанной. Будто бы неизбежное можно
было перечеркнуть воинской доблестью. Но притом в комитате, дружине,
естественной и необходимой была взаимная верность. И взаимность
обязанностей. И честность. О дружине князя Игоря сказано: честно -- это
сражаться и приносить себя в жертву идеалам братства, бесчестно -- подражать
Каину и поворачивать оружие -- против своих. Воинская этика, основанная на
братстве, чести, преданности, и вела к тому, что вышло рыцарством". Ну- ну,
подумал Шеврикука, экий романтик и созерцатель Петр Арсеньевич, тут тебе и
Каин, и германские вожди, и Вотан-Один, и дружина князя Игоря. Или вот:
"Варвары и римляне. Духи О. башни и мы. Явление варваров -- наказание и
назидание? Или -- продолжение в новых одеждах?" Это мы, что ли, усмехнулся
Шеврикука, римляне? Или люди? Однако мысль об этом, видимо, тяготила Петра
Арсеньевича всерьез. "Люди (и мы, естественно, с ними) перед обрушивающимися
на них событиями или предзнаменованиями испытывают великий страх. Был
великий страх тысячного года. И явились в пору смятений, раздоров,
вероломства заступники слабых и напуганных". Все, хватит, сказал себе
Шеврикука. А в руках его уже были листочки со стихотворными строками.
Зигмунд. Сын его Зигфрид... "Он страшного дракона убил своим мечом. В крови
его омылся и весь ороговел. С тех пор, чем ни рази его, он остается цел..."
Зигфрид, Нибелунги. Клад их. Золото Рейна. Чаша Грааля. Король Артур.
"Фу ты! -- возроптал Шеврикука. -- Зачем мне-то теперь все эти Артуры с их
круглыми столами, все эти Зигфриды и Нибелунги и их клады! Что я глаза
порчу!" Но он чувствовал, что в нем опять шипит чужой приказ: "Не лезь,
Шеврикука! Не суйся!" И снова из упрямства (или вздорной блажи?) Шеврикука
тетради и листочки сразу не отодвинул, а продолжал перебирать их и наткнулся
на карточки из плотной бумаги, какими пользуются посетители общественных
читален для особо ценных выписок и соображений. На одной из них были слова:
"Принципы комитата, дружины, свиты. Принципы коммандос, серых волков. И
принципы воровской стаи. Они разные? Рыцари и банда. Принципы -- близкие. Но
часто они -- навыворот. Это горько. Горько! Все идеальное может быть
навыворот!" На обороте карточки тушью был начертан план какого-то дома и
написано: "Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска". А Петр
Арсеньевич вроде бы служил когда-то в деревянных домах Марьиной Рощи. Ну и
что! Ну и служил! Ему-то, Шеврикуке, что за дело! Избавиться следовало от
портфеля! Избавиться! И уж ни в коем случае не надо было разгадывать
криптограммы, строки крючков и клинописи (рунической, что ли?) и даже
запоминать их. Шеврикука суетливо, дерганно принялся запихивать бумаги Петра
Арсеньевича в портфель, увидел на обложке одной из них завитки букв:
"Собственноручные записки феи Т., в составе мекленбургского посольства
посещавшей Московию летом 1673 года. Сокольнический список". Еще и фея Т.!
Шеврикука выругался. Только фей ему ныне не хватало! Мекленбургских! Будто
опаздывая к самолету, Шеврикука стал швырять в портфель и реликвии Петра
Арсеньевича, не вдаваясь в их подробности и не оценивая их, среди прочего
чей-то клык, шелковую лиловую ленту (дамы сердца, что ли, марьино
--рощинского, сокольнического, останкинского рыцаря?), пучок засушенной
травки с цветком зверобоем и цветком львиный зев, четыре карты, четыре
замусоленных валета (неужели поигрывал? неужели вообще был игрок?).
Защелкнул замок. Выбросить портфель? Сжечь? Растворить? "Спрятать у
Радлугина!" -- вышло постановление. Почему у Радлугина? Почему именно у
Радлугина, ведь за его квартирой наблюдают? И хорошо, что наблюдают! Сейчас
же к Радлугину, сейчас же поместить портфель там!

15

А Гликерия? Что с Гликерией?
Разузнать о ней Шеврикука решил окольным путем. Что не позволяло ему
рисковать и лезть на рожон? Благоразумие или трусость? Скорее всего, ни то
ни другое. А что, Шеврикука посчитал полезным не называть словами. На лыжную
базу Шеврикука проник тихо и кротко, никому не попадаясь на глаза. Ни с
Гликерией, ни с Невзорой-Дуняшей не вступал в общение. Но вызнал: никаких
чрезвычайных событий в жизни Гликерии не произошло. И смотрины дома на
Покровке не отменили.
В калекопункте дежурным знахарем сидел какой-то свежий хмырь, весь в
жабьих бородавках, желанию Шеврикуки продлить больничный лист навстречу не
пошел. Бормотал что-то о транжирах, об экономии, о касторовом масле,
которого его могут лишить. А от удара палки резинового призрака в видимой
натуре Шеврикуки не осталось следов. Шеврикука проворчал: "Ну и ладно. А с
этим хмырем мы еще разберемся!"
Спокойствие вернулось к Шеврикуке. Или даже душевное равновесие. А
может, он стал неразумно беспечен. Три дня Шеврикука не поднимался в
получердачье и не тревожил утомленного тяготами жизни подселенца. Наблюдая
как-то проход по двору Радлугина, Шеврикука увидел на груди воодушевленного
активиста, на орденском месте пиджака, большой, с блюдце, пластмассовый
кругляш: "Клуб любителей солнечного затмения". Через день надпись на значке
Радлугина была уже иная: "Участник солнечного затмения". "Какого такого
затмения? -- озадачился Шеврикука. -- Неужели я пропустил его или проспал?"
Опять явились недоумения: отчего он пять дней назад тащил портфель Петра
Арсеньевича именно в квартиру Радлугиных? Отчего он так разволновался тогда,
будто бумаги из портфеля, засушенные травинки или замусоленные валеты были
отравлены и могли заразить его черной или даже погибельной болезнью? Стыдно
было теперь Шеврикуке. В квартире Радлугиных он нашел портфель целым и
нетронутым. Никаких датчиков вблизи него, ничьих отпечатков пальцев на коже
портфеля он не обнаружил. Предмет, как был положен, так и лежал в книжном
шкафу в пустоте за томами Мопассана. Собраний сочинений Радлугин выкупил
много, но ни сам он, ни его добропочтенная супруга рук к книжному шкафу
давно не протягивали. К Мопассану же они и вовсе относились с осуждением.
Теперь Шеврикука принялся уверять себя, что бросился к Радлугиным неспроста,
а с некой, пусть и смутной мыслью о выгоде укрытия именно за Мопассановой
спиной. Пусть, пусть наблюдают за квартирой Радлугиных, вдруг и ему выйдет
от этого польза. Пусть все эти марьинорощинские или сокольнические малины из
прошлого, все эти Нибелунги, Зигфриды с драконами и феями мирно почивают
себе в шкафу, а потом -- поглядим. Потом бумага и реликвии Петра Арсеньевича
вдруг для чего-нибудь и понадобятся. И эта фея Т., посещавшая Московию в
составе посольства в 1673 году (кстати, а что происходило в Московии в 1673
году?), и ее собственноручные записки окажутся не бесполезными.
В воскресный день Радлугин остановил во дворе Шеврикуку и сказал скорее
утвердительно, нежели вопрошающе:
-- Вы ведь в нашем доме живете. Я нередко встречал вас...
-- Ну вроде бы... -- без всякой охоты вести разговор ответил Шеврикука.
-- И мне кажется, что вы в своем секторе активист.
-- Говорить об этом не стоит, -- будто намекая на нечто важное, но
тайное, сказал Шеврикука.
-- Я понял. Я так и думал про вас. Я не ошибся! -- обрадовался
Радлугин. И добавил уже доверительным шепотом: -- Вы, конечно, принимали
участие в Затмении?
-- В каком затмении? -- спросил Шеврикука.
-- В Солнечном.
-- В каком именно солнечном?
-- Ах да... -- сообразил нечто Радлугин. -- В недавнем. В том, что в
Мексике было полным, а у нас частичным.
-- Видите ли... -- начал Шеврикука многозначительно. -- Затмения,
солнечные, лунные, наводнения, землетрясения, солнцестояния... Мало ли в чем
приходилось участвовать...
-- Понял, понял, -- заторопился Радлугин. -- Все. Молчу. Конечно, в
нашем доме жильцов не меньше, чем в районном городе, и вы, наверное, обо мне
не слышали... Я -- Радлугин.
-- Отчего же, -- сказал Шеврикука. -- Слышал.
-- Да? Очень рад. Да... Не все одинаково проявили себя во время
Затмения, -- сказал Радлугин тоном государственного человека, -- не мне вам
объяснять. Целесообразно выяснить степень участия каждого из жильцов дома...
-- На какой предмет? -- не менее государственно поинтересовался
Шеврикука.
-- Ну... -- замялся Радлугин. -- Чтобы иметь общую картину...
-- Ну это конечно, -- одобрил Шеврикука.
-- Вот-вот, -- удовлетворенно кивнул Радлугин. -- Будем распространять
опросные листы. Не могли бы вы раздать их в вашем подъезде?
-- Нет, -- резко сказал Шеврикука. -- Не найдется времени. И не для
меня это занятие.
-- Ага. Понял. Но, может, хотя бы один лист потребуется вам для
ознакомления?
-- Один, возможно, потребуется.
Пока Радлугин защелкивал "дипломат", Шеврикука просмотрел опросный
лист. Увидел среди прочего: "Что вы делали во время Солнечного Затмения?
Бодрствовали? Были на посту? Тыкали пальцем в небо? Предавались панике? Пили
от недовольства или из вредности? Занимались любовью? Отсиживались в
туалете?" И так далее.
-- Хорошо, -- сказал Шеврикука. -- Изучим.
-- Вы знаете... -- Похоже, Радлугин был намерен сделать серьезное
заявление, но не отважился.
-- Говорите, говорите, -- разрешил Шеврикука.
-- Мне кажется, в нашем подъезде завелся бомж. Он какой-то странный. С
большой головой. И будто робот... наверху. Где кончается шахта лифта. Там
вроде чердака.
-- Вы туда поднимались?
-- Нет, -- сказал Радлугин, и было очевидно, что он ощущает себя
виноватым перед социальной справедливостью и обязанностями гражданина. --
Мне так кажется. У меня такое чувство. Я видел его... Этого, с большой
головой... во дворе... Он нюхал жасмин... Он нездешний... Может, мне стоило
сообщить в отделение? Или туда?..
-- Вашу наблюдательность и чутье оценят, -- строго сказал Шеврикука. --
Но не надо спешить. Не надо. К тому же у вас, я полагаю, хватит хлопот и с
опросными листами. А теперь, извините, я обязан отправиться по делам.
И Шеврикука, не оглядываясь, энергично зашагал к улице Королева. Он
понимал, что наблюдательный и чуткий гражданин смотрит ему в спину, но не
вытерпел и секунд через пять растворился в воздухе, наверняка вызвав в
Радлугине напряжение мыслей. И пусть. И пусть себе Радлугин беспокоится в
связи с объявившимся в подъезде бомжем или, может, неопознанным объектом,
пусть даже докладывает о нем, куда пожелает или куда привык докладывать.
Беспокоиться об этом не следовало, рассудил Шеврикука. Наблюдения или
открытия Радлугина ничего не меняли.
Пэрст-Капсула лежал на раскладушке под плащом прежнего обитателя
получердачья, дремал.
-- Здоровье по-прежнему подорвано? -- спросил Шеврикука.
-- Это вы? -- Пэрст-Капсула поднял голову и опустил ноги с лежанки. --
У меня не здоровье. У меня состояние. Энергетическое. И судьба. Их движение
теперь -- нормальное.
-- Ты был замечен во дворе, признан нездешним и вызвал подозрения.
-- Дважды выходил из дома, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Озадачил одного
человека. Заметил. Более не выходил.
-- Что ты делал во время Затмения? -- спросил Шеврикука и протянул
Отродью опросный лист.
-- Я не участвовал в солнечном затмении, -- печально произнес Пэрст-
Капсула.
-- Это огорчительно.
-- Я участвовал в лунном затмении, -- сказал Пэрст-Капсула.
-- На самом деле, что ли? -- удивился Шеврикука.
-- На самом деле.
-- За лунные затмения значки пока не дают...
-- За них и спасибо не скажут, -- серьезно заявил Пэрст-Капсула.
-- Ну ладно, -- сказал Шеврикука. -- Что ты собираешься делать дальше?
-- Я хочу быть при вас.
-- Это кем же? Управляющим, связным, денщиком?
-- Меня легко обидеть, -- сказал Пэрст-Капсула, -- видно, я стою этого.
Но меня никто не посылал к вам. А таиться от забывших обо мне на Башне я
могу теперь и сам. Я вычеркнут.
"И Петр Арсеньевич вычеркнут", -- подумал Шеврикука.
-- А может, ты желаешь находиться вблизи двух своих вещиц? Не проще
было бы заполучить их обратно? Отпала бы нужда укрывать и охранять их.
-- Укрывать и охранять их обременительно?
-- Терпимо, -- сказал Шеврикука.
-- Пусть теперь они будут там, где они есть. Я хочу быть не вблизи них,
а при вас.
-- Зачем?
-- Не знаю. Но так нужно. Мне. И я могу пригодиться вам. Обузой вам я
не буду. И не создам для вас неловкие и опасные положения.
-- Ночуй пока здесь, -- сказал Шеврикука.
-- Спасибо! -- растроганно заявил Пэрст-Капсула. Потом сказал: -- Я
видел кандидата наук Мельникова. Он из вашего подъезда?
-- Есть такой, -- сказал Шеврикука. -- Ну и что?
-- Отчасти я произведение его лаборатории. Отчасти...
Пэрст-Капсула вновь заверил Шеврикуку, что не станет обузой, не будет
ему докучать, а являться на глаза Шеврикуке обещал лишь по его велению и
вызову. И что он не заскучает. И что у него уже есть остропривлекающее
занятие.
А вот Радлугин стал Шеврикуке надоедать. Он караулил его во дворе,
терял время, выныривал из-за углов и деревьев и как бы случайно оказывался
на пути Шеврикуки. И непременно следовал душевный разговор с намеками.
Шеврикука не сразу мог понять, в чем дело, но понял. Дотошный, но
осторожно-осмотрительный Радлугин, конечно, наводил о нем справки, ничего не
узнал и оттого, возможно, вывел о Шеврикуке суждение излишне
романтизированное. Наверное, в таком суждении у Радлугина была сейчас и
потребность. Дворовые разговоры протекали так, будто Шеврикука был лицом
значительным, снабженным какими-то таинственными полномочиями, и намекать-то
о которых не следовало по причинам государственным либо даже планетарным, а
Радлугин был готов ему угодить или услужить. "Нет, надо от него отвязаться",
-- думал Шеврикука. И не мог отвязаться. А потребность в Шеврикуке у
Радлугина открылась такая. Радлугин пребывал в растерянности, не зная, на
кого ему теперь выходить, куда нести сведения. Старые структуры то ли и
впрямь были поломаны и унижены, то ли на манер града Китежа опустились на
дно озера Светлояр и до поры до времени обрастали там водорослями. Брошенным
кутенком, поскуливая, бродил Радлугин в одиночестве, и вдруг ему
померещилось, что Шеврикука -- от новых структур. После сомнений, оглядок и
изысканий Радлугин и надумал к нему прибиться. Шеврикука не стал его
разочаровывать. Впрочем, и не позволил себе врать. Просто при разговорах с
Радлугиным полномочия над ним витали и покачивали крыльями. А уж дело
Радлугина было, пребывать в заблуждениях или нет. Тогда и посетила Шеврикуку
мысль использовать Пэрста-Капсулу как "дупло". Длительные разговоры во
дворе, дал понять Шеврикука, вряд ли хороши для дела, а вот "дупло"... "Да-
да! -- согласился Радлугин. -- Дубровский, Маша, как же, помню, проходили в
школе!" Радлугин все же не удержался и успел сделать устное донесение. Оно
касалось останкинских слухов об Анаконде, заведшейся в Ботаническом саду.
Конечно, Оранжерея не была близка к их кварталу, но проживающий и в двух
километрах отсюда водяной змей мог вызвать в Землескребе смущение умов. Ведь
чем-то его кормили, возможно, тратили на него контейнеры или емкости с
гуманитарной помощью, и это при голодных обмороках в школах и детских садах.
Да, да, заверил Шеврикука, с Анакондой предстоит разобраться, но разбор этот
-- не в компетенции жителей Землескреба, пусть даже и проявивших себя во
время Солнечного Затмения самым геройским образом. Радлугин собирался
высказать свое несогласие с мнением Шеврикуки, но попытка его была