Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

пространствам, как вольный и серый сибирский кот. Но теперь он не только
ворчал на Пэрста, но и дулся, признавая справедливость собственной обиды на
полуфабриката. Сегодняшнее отсутствие Пэрста-Капсулы начинало казаться
Шеврикуке ехидно- подозрительным. Все, все (уже все!) обратили внимание на
новые (по слухам, ну пусть и по слухам) значения Шеврикуки, проявили
интересы и корысти, один лишь Пэрст-Капсула остался к ним лениво
нелюбопытен. Впрочем, почему один? И Увещеватель в Китай-городе с
соратниками, и Отродья Башни, да, и они были к нему якобы лениво
нелюбопытны. Вот именно, внушал себе Шеврикука, вот в том-то и есть ехидство
Пэрста, в том-то и есть подозрительность его отсутствия, что и ему все
существенное о Шеврикуке ведомо, и к новостям ему спешить не надо, сами
поспешат... Так кто же он, этот Пэрст-Капсула, от кого, и откуда, и зачем он
здесь в Землескребе при Шеврикуке?..
И все же Шеврикука заставил себя посчитать, что он теперь глуп и
безрассуден. Вздувая нагретым воздухом интересы к нему Гликерии, Дударева,
Концебалова-Брожило, вознося в поднебесья претензии к загулявшему
полуфабрикату, он и свою личность возводил в дельфийский Омфал, в
базальтовый Пуп Земли! Да кому он нужен? Кому нужны якобы новые его
значения? И что меняется от того, приставлен к нему Пэрст-Капсула или не
приставлен?
"А что ждать-то? -- подумал Шеврикука. -- В "Возложении" и слов-то было
меньше чем на страницу. Можно их, наверное, и вспомнить..."
Стал вспоминать. А вспоминая, выводил слова на салфетке, взятой из
орехового серванта Уткиных.
"Возложение. Грамота Безусловная с единственным направлением и
исходом", -- записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех.
Пусть будет так. А дальше что?
А дальше возвратился в Землескреб Пэрст-Капсула. Будто ожидал в
прохладной укромности начала серьезных исследований Шеврикукой смутных
текстов. И готов был составить исследователю компанию, проявив дарования
криптографа, шифровальщика и чтеца междустрочных пустот.
Нет, Шеврикука повелел исключительно себе быть криптографом,
шифровальщиком и разгадывателем упрятанных в никуда подтекстов, а
Пэрста-Капсулу уполномочил лишь доставить ему предмет обихода Петра
Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков.
Не так уж, стало быть, приблизительно-темен был нынче Концебалов,
употребив осторожное: "при вашем новом значении..." Свои привилегии и
возможности Петр Арсеньевич передавал, "пользуясь отведенным мне
значением...". И если грамота была не шутейной и не ложной, то Петр
Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до времени
для публики утраченным, будто фреска со славными ликами, замазанная слоями
побелок. Возложенные на Петра Арсеньевича привилегии и возможности (а с
ними, надо полагать, и значение) должны были "плавно и скользя" перейти к
"упомянутому Шеврикуке". И далее следовало то, от чего Шеврикука днями назад
отпихивался, отбивался, полагая никогда не ступать в трясину тайн, от
близости к которым и сгинул Петр Арсеньевич. В грамоте предполагаемая (и
вполне возможная) погибель его именовалась "безвозвратным исчезновением" или
"воздушным убытием из Останкина", но делали ли эти небесно-подъемные слова
погибель праздником души? (Впрочем, погоди, пришло в голову Шеврикуке, а
может, "воздушное убытие" и впрямь не погибель и не изъятие, а нечто
временное и поправимое?) А в "Возложении" следовало: "Указания о приемах,
средствах и линиях возможных действий любезно дадены в
тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит рассмотреть в п.п. хлюст
-- 247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр.". И прочее. И др.
Супруги Радлугины находились сейчас в местах, где их усердия
одухотворялись платежными ведомостями и премиальными фондами. И Шеврикука,
тихонько потревожив Мопассана, вытянул из шкафа портфель Петра Арсеньевича.
В квартире Уткиных из портфеля хорошей кожи, первобытно -- красно-бурого,
теперь -- почти повсеместно -- темно- коричневого, потертого и с щелями,
Шеврикука достал бумаги и реликвии Петра Арсеньевича. Все было на месте. И
Сокольнический список собственноручных записок феи Т., в составе
мекленбургского посольства посещавшей Москву в 1673 году, и чей-то клык, и
шелковая лиловая лента (от девичьих локонов?), и пучок засушенной травки, и
четыре замусоленных валета. Много чего. Ничто, казалось, не исчезло, ничто
вроде бы не было уворовано. Реликвии Шеврикука на этот раз из портфеля не
вытряхивал, не швырял с раздражением и недоумениями первого знакомства, а
относился к ним настороженно и с вниманием. И на валетах могли открыться не
одни лишь шулерские крапинки, а и путеуказующие метины, в каких сыскались бы
и подсказки к решению ребусов и загадок. А иные предметы могли заключать в
себе и уберегать непознанную пока силу. Гордея, так, что ли, звали в Риме
божество дверных запоров? Вот бы сейчас призвать в помощники Гордею...
Да, все реликвии были на месте, а бумаг-то прибавилось! Глаз домового
управителя не мог не ощутить приращения имущества. Оно всегда было для
Шеврикуки желанным. Но не вышло ли приращение в портфеле Петра Арсеньевича
умышленным? Зловредители или даже проказники, скажем, взяли и напихали в
портфель исписанные листы, обрывки писем и ресторанных счетов, коммунальные
квитанции, способные смутить исследователя, ложными дорогами подвести его к
заманным камням на распутье. "Направо пойдешь, налево пойдешь..." А то и
вовсе столкнуть его в бездонные провалы. Нет, посчитал Шеврикука, никто
ничего не напихал и не подсовывал. И он был начеку. И датчики слежения
злонамеренностей не отметили, но и не проворонили их. Прежние бумаги
расслоились и обросли, а новые при них образовались именно по сюжетам
действия "Возложения", вступающего в силу. В таком толковании приращения
бумаг уверил себя Шеврикука. Позже подтвердилось -- он не ошибся.

52

Три дня просидел Шеврикука в квартире Уткиных. Лишь иногда выходил из
Землескреба в дворовые заросли будто бы раскурить в раздумьях сигарету. Но
курящим он не был. Землетрясения, сражения в Большом театре, угрозы
террористов взорвать вентиляторный завод, окаянные заговоры против
московского "Спартака", закрытие народной пивной в Столешниковом переулке,
нагло проданной торговцам испанской крапивой, всхлипы и позевывания Пузыря
его не занимали. Мир для него не существовал.
Поначалу он не то чтобы расстраивался. Он был в отчаянии. Ощущал себя
бездарным и бессильным. Ну и хорошо, растолковывал себе Шеврикука,
бестревожнее жить тупицей и непосвященным, полем, не вспаханным и не
оплодотворенным, если со временем призовут и спросят, найдутся, стало быть,
оправдания и отговорки.
Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.
Оно возникло, наконец, слово -- "предназначенное", и успокоило
Шеврикуку. Ему и прежде давали понять: истребляй, не истребляй Бумагу Петра
Арсеньевича, она возродится. И еще было в грамоте: "плавно и скользя
перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому..." Плавно и скользя! И
откроется. Неизбежность!
Но сидеть или гулять в ожидании того, что некто, не выдержав его
бездарности и безделий, скривившись и выругавшись, из-за той же
неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.
И он заставлял себя добывать знание.
Прежде Шеврикуке приходили в голову мысли: не набивал ли Петр
Арсеньевич в портфель бумажки с заговорами, с полезными советами о гадании
на ногтях, прозываемом онихмантией, или о тенях растений, предсказывающих
раздоры и худые помыслы, не добавлял ли к ним и свой, скажем, рыцарский
архив именно для того, чтобы дурачить простофиль и отвлекать корысти
любопытствующих? Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами,
с составами чар, с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные цветы были
Петру Арсеньевичу дороги и благи, расставаться с ними он не желал.
Простофили бы в портфеле искать ничего не стали. А корыстно-любопытствующие
сообразили бы, что здесь -- к чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть
им не принадлежащее. Или, вернее, им не предназначенное. Как бы они ни
тужились и ни свирепели от неудач.
А случайно? Ведь кому-то люк в тайник с алмазами и золотой посудой мог
открыться и случайно. "Сим-сим!" -- и пожалуйста! Ведь его, Шеврикуки, три
пальца случайно обнаружили чудесное сочетание янтарных вкраплений, и
набалдашник отлетел, явив Бумагу Петра Арсеньевича. Нет, не случайно.
Янтарины к касаниям его пальцев были расположены. Они ждали их! Уже тогда
Шеврикука понял это.
Но и он был расположен теперь принять знание. Он не сопротивлялся ему.
Не отторгал его. При этом был готов уже принять его не со смирением и
отчаянием, как принимают несчастье. Хотя, конечно, неизбежность стесняла
его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала его
ремнями, удилами, а то и хомутом. В увлечениях разгадками он радовался
мелким шажкам открытий, но с ходом времени мрачнел, а то и становился
угрюмым. То, чего он опасался, отстраняясь от наследства Петра Арсеньевича
из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в льдистость
названного явно.
Циферки, латинские и арабские, иероглифы, надо полагать, московских
изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные и
обозначения единиц измерения и элементов земной натуры, замороки из тайных
рунических посланий, священные образы автомобильной инспекции,
запретительные предупреждения электрических столбов, звуки, возникающие при
касаниях мизинцем папиросной бумаги, запахи, восходящие от библиотечных
карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего, дотоле Шеврикуке
неизвестного, -- все это соединялось друг с другом, кишело, сталкивалось,
будто бранилось и оборонялось, стонало, дробилось, сцеплялось осколками,
опилками и отрубями, склеивалось и выдавливало, выталкивало из себя чистые,
как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.
Чистые слова и очевидные смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали
в его сознании. Их можно было стереть, их можно было забыть, но потом
восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни насильственные
действия, ни технологические ухищрения не могли их изъять или скопировать.
Лишь по доброму и самостоятельному движению натуры Шеврикука был способен
передать кому-либо крохи возложенного на него знания.
Многое было на него возложено. Но не все открыто. Или, вернее,
Шеврикука сам не пожелал все допустимое узнать. Разъяснив себе самому (и
кому-то), что он готов лишь для начальных действенных знаний. В частности,
не захотел носить в себе соображения о том, на чье имя ему, Шеврикуке, в
случае его "безвозвратного исчезновения" или "воздушного убытия из
Останкина", переписать или генерально передоверить "Возложение". Хотя бы
потому, что, коли бы узнал, на кого следует переписать, тут же, по слабости
и лености натуры, исхитрился бы, издурачился бы, даже и разыграл бы
безрассудного, слюни пустил изо рта и в бубен стал бы стучать, как
Колюня-Убогий, и свалил бы на "упомянутого" или "упомянутых" свои заботы. Но
это было бы, как полагал теперь Шеврикука, дурно.
Терпи, не скули и неси свои тяготы.
Но вдруг Петр Арсеньевич был именно чесучовый мухомор, не выдержавший
напряжений в плечах и спине, сам устроивший жильцам на Кондратюка газовый
взрыв и пожар, а себе -- воздушное убытие?
Нет, убеждал себя Шеврикука, его погубили. Меня же охотники пусть
попробуют погубить. Петра Арсеньевича на скамейке Звездного бульвара он,
помнится, вопрошал: не из старцев ли Петр Арсеньевич, тех самых, по
простодушному преданию, "не скованных и не связанных", коим выпало
бодрствовать и оберегать? "Вы ошибаетесь", -- кротко ответил Петр
Арсеньевич. Кротко отрекся от оберегателей. Слукавил? Или побоялся нарушить
запрет разглашать? Его, Шеврикуку, "Возложение" в бодрствующие старцы не
производило. И ладно. В разговоре том Петр Арсеньевич нечаянно выронил слова
(а может -- и не нечаянно) о своем дальнем знакомце, угодившем в секретные
узники, тут же перепугался и обозвал свои слова оговоркой. А не случилось ли
воздушное убытие из Останкина Петра Арсеньевича подконвойным полетом в
секретные казематы? Не грозит ли и ему, Шеврикуке, примирившемуся с
неизбежностью "Возложения", воздушное убытие, баланда и вериги секретного
узника?
"А хоть бы и грозило? -- бросал Шеврикука в отваге вызов опять же
кому-то. -- А там посмотрим!" Куражился, словно требуя, чтобы ему сейчас же
подавали дыбы, цепи, плети, пыточные колеса, баланду и вериги! Похоже,
состояние наследника Петра Арсеньевича ему начинало нравиться, будто бы он
именно приобрел теперь новое значение в сословии, а "Возложением" -- не
отягощен, но удостоен или даже пожалован.
"Перестань! -- охлаждал себя Шеврикука. -- Нашел чему радоваться!
Вспомни, кто ты есть истинный. Или кем должен быть".
Вспоминал. И вновь становился угрюмым.
Многое сходилось из того, чему не обязательно было сойтись. Скажем,
находки Пэрста-Капсулы в марьинорощинском раскопе оказались нелишними. А
посему можно было посчитать нерешительную просьбу Пэрста-Капсулы показать
ему перечень предметов Петра Арсеньевича, предполагаемо заваленных временем
и землей в 11-м проезде Марьиной Рощи, справедливой и следственно --
оправданной. А перечня Шеврикука не обнаружил. Может быть, были у Петра
Арсеньевича в доме на Кондратюка и еще тайники, но их опустошили до стараний
Шеврикуки и Пэрста-Капсулы? В портфеле Петра Арсеньевича лежала лишь
карточка с чертежом и словами: "Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол.
Четыре спуска". Недавние кладоискатели в темно-зеленых маскировочных халатах
на месте порушенного дома Евдокии Игнатьевны Полтьевой, в просторечии
именовавшегося Дуськиной малиной, вырыли яму. Добытчик и склонный к
изыскательским экспедициям подселенец Пэрст-Капсула, исполняя поручение или
прихоть Шеврикуки, после трудов кладоискателей и отряженных властями
археологов инспектировал раскоп и доставил Шеврикуке несколько вещичек.
Упоминал Пэрст-Капсула и о других своих открытиях и наблюдениях. Откопал он
еще золотой червонец, бумажные деньги с ликами императрицы Екатерины,
фарфорового бульдога, видимо копилку, под ушами бульдога что-то брякало.
Червонец, деньги, копилку Пэрст-Капсула Шеврикуке не донес, не желая
засорять деятельную личность хламом, а хранил приобретения в фанерной
коробке. На всякий случай. Из наблюдений же Пэрста-Капсулы и из его
логических сопоставлений следовало, что среди кладоискателей действовал
домовой из Землескреба, стервец Продольный. Сгинул в ту ночь домовой
Большеземов, он же Фартук, приятель Продольного, бросившийся к
марьинорощинскому раскопу. Очень может быть -- то, что потрошители искали,
они и нашли. И Пэрстом- Капсулой, и в газетах упоминался громоздкий пивной
котел, его трясли и колотили, вдруг что и вытрясли. А может, и не в пивном
котле полеживали интересные Продольному, Большеземову-Фартуку и уж наверняка
бритоголовому уполномоченному Любохвату предметы.
Но что утеряно, то утеряно. А вот темно-коричневые фигурки либо
путников, либо мудрецов-созерцателей оказались очень уместными. Без их
присутствия, без их облика, без их посохов и без оленей, прильнувших к
сидящим путникам, одну из загадок Шеврикука мог бы и не решить. Но точно ли
марьинорощинское происхождение имели странники и мудрецы? Не были они
словесно приписаны к раскопу и его культурным слоям экспедитором
Пэрстом-Капсулой, а отлили их и покрасили хитроумные умельцы в мастерских
Отродий Башни, дабы растяпа и простак Шеврикука, встрявший (или намеренно
включенный) в чужие игры, помог кому-то своими открытиями и действиями
произвести должный ход?
Возникало у Шеврикуки желание сейчас же повести с подселенцем разговор.
Но случилась бы от разговора польза? Вряд ли. Герои или злодеи редко
вступают в беседы с теми, кто оказываются у них "хвостами", и уж никогда не
лезут им в души. К тому же вдруг Пэрст-Капсула был все же невинен и
благороден помыслами? Ничего, кроме оскорблений и обид, от беседы с ним не
вышло бы.
"Может, его хоть о фарфоровом бульдоге расспросить? -- раздумывал
Шеврикука. -- Что там внутри копилки звякает или гремит?" Однако по поводу
фарфорового бульдога вызывать Пэрста-Капсулу Шеврикука себе запретил. Пусть
Пэрст сам учует его сегодняшние заботы и именно сам явится к Шеврикуке с
разговором.
Ко всему прочему, и без фарфорового бульдога для Шеврикуки достаточно
сошлось и открылось. Возможно, открылось и нечто лишнее. Возможно, открылось
и то, в употреблении чего не было никакой надобности.
Но пока и вообще никакой надобности употреблять возложенные на
Шеврикуку привилегии и обязанности не существовало.
"И прекрасно!" -- заключил Шеврикука.
При этих его мыслях (и как выяснил позже Шеврикука:
совершенно не в связи с его умственными напряжениями, а по собственным
эгоистическим причинам) в Останкино залетела почти позабытая здесь сила.
Чуть ли не искорежила Землескреб, вызвала скрежет утвари и битье стекол,
Шеврикуку же между левым ухом и глазом укусила пчела, боль не осталась у
глаза, а принялась метаться по Шеврикуке где уколами, где ударами, где
секундными, но протяженными движениями, заставлявшими Шеврикуку вскрикивать
и стонать. Он испытывал боли (с переходами и возвращениями их) в голове
(зубные, в ушах, и веки его подергивались), в бронхах (кашель), в легких, в
сердце, в печени, в пищеводе и кишках, а следом взнывали подагрически
суставы больших пальцев ног. Так продолжалось минуты четыре. Потом, пчелиным
жалом продрав правую пятку Шеврикуки, боль вынеслась из него.
Землескреб уже не корежило. Мебель вернулась в углы предназначений.
Стекла блестели почти без ран, лишь кое-где на них остались мелкие трещины.
Шеврикука обязан был их убрать. Дыхание его стало ровнее. Боли, при
отсутствии их, забылись. На время.
"Так! Та-а-ак, -- соображал Шеврикука. -- Так! Посетил Останкино
Блуждающий Нерв. Что и было обещано. Напомнил о себе возобновлением
знакомства..."

53

Дело случилось серьезное. Следом прибудут Лихорадки. Блуждающий Нерв их
по привычке опередил. Слова о возможных прогулках в Останкино Лихорадок и
Блуждающего Нерва были одно, а начальное воспроизведение их реальностью
Шеврикуку встревожило. Если не напугало.
Однако портфель Петра Арсеньевича, его бумаги и реликвии лежали перед
Шеврикукой. Да, боли минутной давности забылись. Но испуги -- нет, они не
пропали. А они и былые воспоминания Шеврикуки могли возбудить в нем страхи.
Или хуже того -- Страх.
Значит, надо было возвратить себя к бумагам Петра Арсеньевича. Будто
пчела и не ужалила Шеврикуку...
Выходило, что права обладателя "Возложения" были ограничены или сужены
возможностями (либо условиями) их применения. "...При сословных или
исторических необходимостях..." Но что, если его сужением прав неволили? А
приневолив -- соблазняли? Ехидничали и посмеивались: вот ты с новыми
значениями, а ничего не можешь! А ты не терпи, не терпи, нарушь определенное
тебе, нарушь!
И подмывало уже Шеврикуку поддаться соблазнам. И нарушить. Кстати, а
что именно нарушить? Как определить, что выйдет сословной или исторической
необходимостью? И обязательно ли ему ждать подсказов, сигналов по линии или
прямо внутрь его сознания пробивающегося знака, чтобы понять -- сословные
или исторические надобности возникли и наступила пора исполнять
"Возложение"? Вдруг и не предусмотрено никаких знаков и подсказов, а ему
самому суждено решать, как быть?
(От Отродий Башни указания ему доставят молниеносный и высокомерный
исполнитель Б. Ш., Белый Шум, коли избавится от хворей, или Тысла со
свирепым Потомком Мульду. Если выйдет нужда доставить...)
Объявился Блуждающий Нерв. Как быть в случае с ним озабоченному
"Возложением"? Оставим сейчас же Блуждающий Нерв, приказал себе Шеврикука, у
тебя ли, или у кого из Останкина, или у кого-нибудь из Китай-города найдутся
ли управы на Блуждающий Нерв или Лихорадки? То-то и оно... И Отродья, не
имеющие мифологических предрассудков и уж тем более заблуждений простодушных
умов, с их суперсуперархиоснащениями и пониманиями устройств мироздания,
выходит, что и они оробели перед Лихорадками... (Или они уже отыскали
противодействия им, и Блуждающий Нерв слетел на Останкино, ими прирученный и
на их поводке?)
Забудь, забудь про Блуждающий Нерв. Пока. Коллекционный Омфал, копию
дельфийского, пусть добывает сам Концебалов-Брожило.
Но вот случай с марьинорощинским раскопом. Не случилось ли тогда
нарушения сословных интересов? Как должен был вести себя Шеврикука, если бы
в ту пору он имел на руках "Возложение Забот"?
Что у него было против четверых кладоискателей в масках? Даже если
среди них пыхтел с землеуглубительным инструментом пройдоха Продольный? Кого
они обидели, кому досадили, у кого уворовали? И уворовали ли? Какие у него
доказательства предосудительных действий землекопов, кроме косвенных улик,
якобы обнаруженных Пэрстом-Капсулой и его же интуитивных соображений?
Никаких... Но нет, возражал себе Шеврикука, его в пору раскопа забирало
томление и гнало в Марьину Рощу. А позже и при закрытых его глазах виделись
ему смутные фигуры, вроде бы темно-зеленые и в масках, они поднимали
какой-то тяжелый предмет и волокли его куда-то...
Тут-то бы Шеврикуке ощутить себя юридическим докой, районным судьей или
даже придирой-прокурором и рассмеяться по поводу интуитивных соображений
Пэрста-Капсулы и собственных туманных видений. А он отгонял от себя судью,
прокурора, а с ними -- следователя. Да, выкопали. Да, уволокли. Да, был
Продольный. И еще кто похлеще его. Может, и удальцы из Темного Угла. Да, не
обошлось без уполномоченного Любохвата. А выкопали и уволокли несомненную
ценность. И вряд ли, как и прежде считал Шеврикука, ценность перевязали
умилительной лентой и с цветами отправили в детский дом. Правда, слово
"уворовали" Шеврикука не решался употреблять. То есть уворовать они были
намерены. Но вряд ли им позволили это сделать. Предприятие их получило
огласку. И, наверное, откопанное в подполе Дуськиной малины доброразумные
или хотя бы законопогоняемые сберегатели определили в казенные кладовые. На
это оставалось надеяться.
Но все же, видимо, не зря в портфеле Петра Арсеньевича хранилась
карточка с чертежом Дуськиной малины, с упоминанием подпола и четырех
спусков. И теперь Шеврикука был убежден в том, что тайники в доме на
Кондратюка были прочищены Любохватом и его прихвостнями и что им и прежде
было нечто известно про Петра Арсеньевича. Возможно, они пытались войти с
ним в сделку или даже в долю, а потом, осердившись, устроили охоту на него и
его секреты. Но опять же не все тайны были намерены им разверзнуться.
Схоронения, из которых были добыты портфель Петра Арсеньевича и палка с
набалдашником, надо понимать, не допустили их в себя.
Теперь Шеврикуке должно было не упустить ни единой пустяковины из бумаг
и реликвий Петра Арсеньевича, каким могли быть даны разъяснения (с
наводками) в документах, присвоенных Любохватом и командой. Чтобы не
повторились удачливые марьинорощинские кладоискания. И по делу о взрыве с
пожаром (со злостными ущербами жильцам) на Кондратюка, два, с разорением
имущества Петра Арсеньевича, о ковырянии в подземном наследстве Евдокии
Игнатьевны Полтьевой Шеврикука и полагал произвести доследование.
При этом о силах "Возложения" забыть.
Прежде всего потому, что сам Петр Арсеньевич, обложенный охотниками и
живодерами, возможностями "отведенного ему значения" пользоваться не стал.
Или они ему не помогли. К тому же неизвестно было, кто и по какой причине
выписал лицензию на охоту за Петром Арсеньевичем, на воздушное убытие с
Кондратюка и кто лицензии добился. Или был ею удостоен. Может быть, и не
один Любохват с Продольным. Может быть, и иные заслуженно- доверенные
личности. А может быть, и охотники, и кладоискатели служили сословным или
историческим на-добностям. Неспроста, наверное, бритоголовый боевик
Любохват, ложный, то ли тамбовский, то ли липецкий дядя, объявился в
коридорах Обиталища Чинов и в ночных мраках в звании уполномоченного.
Но вряд ли, подумал Шеврикука, охоту на Петра Арсеньевича затевал
Китайгородский Увещеватель (или сказавшийся Увещевателем). Или его
соратники. Или те, в чьем управлении пребывал Увещеватель. Какая им выгода и
отрада? Флажки вокруг Петра Арсеньевича развешивал кто-то иной. Хотя как
знать...
А ведь Петр Арсеньевич, уже метавшийся в облавных флажках и слышавший:
"Ату! Ату его!" -- пытался тихонравно высказать нечто Шеврикуке. Или он
только начинал чуять приближение егерей и псов?
"Вот мы и узнаем все! -- раззадоривал себя Шеврикука. -- Вот мы и
проверим, кто такие Любохват и Продольный, чью они лапу лижут и кому спину
трут! Проверим и разберемся! И..."
Почудилось Шеврикуке: сейчас его снова ужалит пчела. Взлетела рука к
левому уху. Нет, пчелы не было.
"А не вонзался ли сегодня жалом Блуждающий Нерв в шкуру Пузыря? --