Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

Ощутив пробуждение интереса, возникшее в Шеврикуке, Концебалов снял
приятельскую руку с плеча собеседника и заговорил шепотом убежденного в
своей исторической правоте пропагандиста:
-- Нужно. Нужно. И будет что вспомнить. Мне ли вам повествовать о
Лихорадках. Словно вы с ними не сталкивались! Нужно вернуть одну. Ну,
скажем, коллекцию. И уж если вы так нервны или заняты, ограничьте хлопоты
одной из Лихорадок. Для начала. А там посмотрите...
"Какой именно одной? Может, Зуботрясной? Или Кишечной?" -- чуть было не
спросил Шеврикука. Но произнес, отворяя врата твердыни:
-- И взялся бы. А не выйдет.
-- Я ведь долго служил в доме Тутомлиных на Покровке, -- сказал
Концебалов. -- Хорошо знаю Гликерию Андреевну и некоторые ее обстоятельства.
-- Вот как... -- сказал Шеврикука. Ему бы сразу вытребовать у
нанимателя намек, что же такое интригующе-примечательное или полезно-
подстерегающее сможет Концебалов сообщить ему в обмен на услугу, даже и не в
обмен, а в доклад к выводу, или чем он способен будет удручить ему,
Шеврикуке, жизнь в случае его отказа. Но промолчал.
-- Да, служил, -- протянул Концебалов. -- И знаю...
-- Но вроде бы, -- сказал Шеврикука, -- там домовой -- Пелагеич.
-- Пелагеич! -- рассмеялся Концебалов. -- Это теперь он в доме один. А
в барскую пору нас было шестеро. Пелагеича мы обязаны были почитать. Но что
он значил -- зимняя полудохлая муха!
-- Я подумаю, -- сказал Шеврикука.
-- В деле есть срочность! Срочность! -- Сандалии китайгородского
римлянина чуть ли не оторвались от ковровой дорожки.
-- Если есть срочность, вам следует сегодня же обмыслить иные способы
разрешения забот. Перебрать колоду Других, как вы выразились, способных.
-- Концебалов! Брожило! А при нем и Шеврикука! И вы здесь!
Шеврикука было обрадовался, что их с Концебаловым разговору случилась
помеха, но нарушителем беседы оказался буян и мошенник Кышмаров, сытно
служивший в домах с магазинами, трактирами, меблированными комнатами и
углами любви. Нынче он имел вид замоскворецкого купца, способного возместить
ущерб за побитие зеркал, кудри его были расчесаны на прямой пробор, золотая
цепочка на брюхе свидетельствовала о том, что Кышмаров -- при швейцарских
учетчиках времени, а сапоги радовали любителей балчугским скрипом и
несокрушимым ароматом ваксы.
-- Хорош! -- одобрил Концебалова Кышмаров. -- Москва -- Третий Рим! Или
-- Первый? Во! Москва -- Первый Рим! Патриций Концебалов-Брожило! Я же без
зла! Я же шучу! Я бы на твоем месте вызвал сейчас рабов с носилками и
заставил их нести меня в бани. Еще и зонтик кто-нибудь надо мной держал бы!
А уж в баню были бы приглашены рабыни! Или мальчики? А? Мальчики?
Концебалов тонкогубо поморщился. Кышмаров был ему не ровня. Но в ссоре
с ним не возникло бы выгод.
-- Шеврикука! Вот уж кого давно не наблюдал! Шеврикука! Висит над вашим
Останкином Пузырь?
-- Висит, -- хмуро сказал Шеврикука.
-- И хорошо. Ты на него поглядывай. И своего не упусти. Но и про меня
не забудь.
-- Ваши интересы внутри вас, -- сказал Шеврикука.
-- Не торопись! -- загундосил Кышмаров. -- Не торопись, Шеврикука. За
тобой должок.
-- Какой еще должок? -- удивился Шеврикука.
-- А такой! Очень ягодный! Очень вкусный! Можно сказать, что карточный.
А можно сказать, что бильярдный. Но не тот и не этот. А ты вроде бы и
запамятовал? И я забыл. Но это из-за широты натуры. А теперь увидел тебя и
вспомнил. Я великодушный, но люблю, когда все цифры сходятся.
-- Иные путают широту натуры с шириной штанов, -- сказал Шеврикука. --
А никакого должка вам за мной не числится.
-- Не раздражай и не зли! Я ведь могу и счетчик включить, хотя это и
дурной тон. Я ведь дотянусь, куда хочешь и до кого хочешь. Я загляну к тебе
в Останкино. Или пришли сорванцов, каких следует. Пока Пузырь висит. Я
объявил. Понял?
-- Концебалов, он воспитанный, -- сказал Шеврикука. -- Он может и не
отвечать на ваши шутки о Первом Риме и банях. А я невоспитанный. Если вы
вспомнили о каком-то должке, то вспомните и еще о чем-то.
Возможно, Кышмаров вспомнил. Он заставил себя утихнуть и даже
заулыбаться.
-- Да, да, эти коридоры не для подобных разговоров. В нашей неразберихе
иногда ляпнешь что-либо, а потом сам не знаешь зачем. Хотя, конечно, должок
был, был, но ладно, не надо о нем теперь. Вас тоже, что ли, вызвали на
дискуссию о Неразберихе?
-- Какую дискуссию? -- спросил Концебалов. -- О какой Неразберихе?
-- Ну как же! О всеобщей Неразберихе И всеобщей Лихорадке. Создавать
или не создавать. Безотлагательно или как. Управление Неразберихи и
Лихорадки. Или Приказ с дьяками. Или Комиссию. Или Фронт. Или Окоп. Или
Летучую эскадрилью. А я полагаю, при всеобщих Неразберихе и Лихорадке
возможен и Самозванец.
И будто Кышмарова объял страх.
-- И Лихорадки? -- В голосе Концебалова было уже волнение. -- Какой
именно Лихорадки? При чем тут Лихорадки?
-- Я же говорю -- всеобщей Лихорадки! Вы разыгрываете меня, что ли? И
вас небось вытребовали на дискуссию бумажкой с пунктами. А ты-то,
Концебалов, из-за одного своего адреса обязан знать обо всем
безотлагательном, таинственном и оперативном.
-- Да, конечно, -- с достоинством просвещенного сановника согласился
Концебалов. -- Я знаю обо всем. Но я-то прибыл по вопросу более важному.
Обстановка накалена, Кышмаров, накалена. Отродья Башни. Да, они. Вот и
Шеврикука отозван в Китай-город. Почти что с линии огня.
В мгновения нападок на Шеврикуку гундосого мошенника Кышмарова
мраморно-благородный Концебалов ни звука не втиснул в разговор о должке, но
участием своих глаз, ресниц, губ он как бы давал знать, что держит сторону
Шеврикуки, а по поводу слов Кышмарова лишь надменно недоумевает. Теперь же
он открыто проявлял симпатию к Шеврикуке, рекомендуя его чуть ли не героем с
линии огня. И Шеврикука должен был это оценить.
-- Я не отозван, -- мрачно сказал Шеврикука. -- А вызван. Желто-серой
повесткой.
-- К кому? -- насторожился Концебалов.
-- К Увещевателю, -- сказал Шеврикука.
-- Наконец-то! -- захохотал Кышмаров. -- Поделом плуту! Да небось тебе
не впервые дерут уши! К какому номеру Увещевателю-то?
А Концебалов уже отступил от Шеврикуки на шаг.
Шеврикука назвал номер.
-- Ну... К этому! -- протянул Кышмаров, гаерская улыбка его стекла с
лица, а сапоги заскрипели. -- Эдак тебя! И что же, будут отстирывать? Или
вразумлять? Или вздергивать? Или враздрызг? Должок-то как?
-- Вздергивать, -- сказал Шеврикука. -- И враздрызг. Враздрызг. В
распыл. И в рассев.
Подол пурпурной тоги с малиновой каймой колыхнулся, Концебалов уже не
отходил, а отпрыгивал от Шеврикуки, спеша при этом произнести:
-- Я не имею возможности вам помочь. И вы зря остановили меня. Я не
понял сути ваших прошений. И я уже не помню ваших слов. И вы мне не сможете
ничего приписать даже в ваших фантазиях!
-- Не потеряйте сандалии, -- сказал Шеврикука и пошагал в свою очередь.
-- Пропадет должок-то? -- За спиной его Кышмаров, видно, искал
понимания у китайгородско-римского патриция. -- И наследников у него небось
не отыщется. Или определят конфискацию. А? Или как?

29

Еще два сидельца в приемном покое были впереди Шеврикуки. "Назначили бы
время, -- ворчал про себя Шеврикука. -- Как у людей на бормашину!" Но вот
повлекли в кабинет Увещевателя и его.
Указали сесть на табурет и оставили в одиночестве. Увещеватель или убыл
по необходимости сквозь стены, или был рядом и всюду, неслышный, незримый,
но чуткий. Кышмаров не ошибся, да и не мог ошибиться, Шеврикуке приходилось
выслушивать увещевания, и не раз. Но о всех прошлых случаях он однажды
приказал себе забыть. Память о них и впрямь не держал в голове и во всей
натуре. Но теперь, вопреки его постановлениям, воспоминания о неких
частностях прежних случаев стали в нем возникать. Без явленного Шеврикуке
Увещевателя лучины вокруг горели кротко и тихо, а может, и неохотно, и в
полумраке стало Шеврикуке казаться, что он и не в Обиталище Чинов под
Гостиным двором, а в чьем- либо логове или пещере. Метрах в трех перед ним
лежал на полу или на земле лютый зверь, злыдень, волк, или рысь, или
медведь, с соображением, что от него требуется, собеседники Увещевателей
были ясны ему насквозь. Шеврикука задержал дыхание, ни единая мышца в нем не
имела теперь свободы. Но вскоре он понял, что зверя живого к нему не
приставили, а лежит перед ним медвежья шкура. Но и она могла ожить. То ли
глаза Шеврикуки попривыкли, то ли подрос огонь лучины, но некоторые
подробности наряда кабинета (конечно, не логова и не пещеры) он смог
рассмотреть. Угадывались четыре стены или хотя бы панели, а прямо перед
Шеврикукой, за медвежьей шкурой, и некий проем, то ли ниша, то ли углубление
для трона или кафедры, то ли зев камина, то ли еще что. Прояснились и
предметы, украшавшие парадную, как предположил Шеврикука, стену кабинета. А
возможно, и не украшавшие, а служившие гербовыми знаками Важной Особы.
Справа от проема на выбеленных холстах крепились три кочерги, слева -- три
печных ухвата. Над ними на полках либо на выходах досок из стен -- чугуны
для щей и каш, самовар и сбитенник. Возникла и некая мерцающая полоса, и в
ней стало передвигаться смутное, серебристо-серое, изредка со взблесками
разноцветья, похожее и на чашу, и на ендову, и на братину. Но сейчас же
соображениям Шеврикуки о смутном, серебристо-сером положило предел явление
Увещевателя.
Шеврикуке показалось, что Увещеватель выехал из темного проема, но вряд
ли так случилось в действительности. Сидел Увещеватель сейчас в кресле перед
медвежьей шкурой и перед Шеврикукой. Лучинам была прибавлена яркость, но
светом управляли, и Увещеватель остался сидеть во мраке и неразличимости.
Зато очевидным стало для Шеврикуки, что за спиной Увещевателя не было ни
проема, ни каминного зева, а стояла белая широкоплечая русская печь,
способная держать тепло в доме о трех покоях и возить на себе по воду к
говорящей щуке пятерых Емель. "Со скольких таких печей я сваливал дремлющих
нерадивых хозяев-балбесов", -- пришло в голову Шеврикуке. Ничего глупее
вспомнить он не мог.
А на медвежьей шкуре лежали теперь вилы, топор, пила и наточенный
кухонный нож.
-- Ну-с, братец, -- произнес Увещеватель. И замолчал. Молчал он долго.
Шеврикуке почудилось, что на печи нечто возвышается. И он знал, что там
и впрямь нечто возвышается. Однако увидеть это нечто он не мог. Его
коробила, мяла, мучила мысль о том, что он догадывается о назначении этого
нечто, и о том, что оно сцеплено сутью с чрезвычайно важным и для него и для
всех, почти что догадывается, и вот-вот догадается и отыщет название или
имя, но его догадки и муки ускользали в никуда, оставляя его с ощущениями
бессилия, немощи, незнания и невозможности знания.
-- Ну-с, братец, -- опять произнес Увещеватель. И опять замолчал.
Можно было подумать: он просматривал историю существования Шеврикуки
(для него -- историю болезни, нравственной и дисциплинарной, останкинского
домового-двухстолбового), все, что копилось об этом бестолковом упрямце в
коробах и дубовых колодах. ("Копится, копится, неизвестно где! Но копится".
Как же, известно где!) И вот это накопленное, собранное пчелками-шишами
когда по полглоточку, когда по глоточку, когда по ушату, когда по вороху,
было сейчас слито, склеено, сдавлено и подано для скорейшего ознакомления
его Значительности, Важной Особе, возможно, утомленной повседневными
подвижническими занятиями. "Утомленной, ладно, -- подумалось Шеврикуке. --
Главное, чтобы не удрученной и не раздраженной... А то, что листает наспех,
это, может, и к лучшему". Но Увещеватель ничего не листал. Высветленные на
мгновения руки его были пусты и спокойны. И это не были руки старца. Лицо же
его показалось Шеврикуке старческим. То есть именно показалось или
старческим соткалось в воображении, увидеть лицо Увещевателя Шеврикуке не
было дано. Глаз его ему точно не открыли ни разу. В секундных перетеканиях
световых пятен возникали лишь космы или лохмы бледно-серых волос (а может, и
седых?), космы же бровей, нос картофелиной, большой рот в кущах усов и
бороды, острые, без мочек уши. Увещеватель был, несомненно, заросший. Что-то
в нем есть от льва, вообразилось Шеврикуке. Световое пятно повело взгляд
Шеврикуки вниз. "Неужели в бурках?" -- чуть было не обрадовался Шеврикука.
Нет, на ногах Увещевателя были тапочки. Войлочные, не первого сорта,
подшитые сукном или байкой, без задников, с тесемками, стягивающими подъем.
Такими тапочками снаряжали в путешествие по останкинским паркетам
посетителей славного музея творчества крепостных. На босу ли ногу, на
вязаные ли носки, а может, все же и на бурки были натянуты тапочки,
Шеврикука разглядеть не мог. Зато он сообразил, что левый тапок завершает
правую ногу Увещевателя, а правый соответственно левую. "Это же лешие так
фасонят! -- удивился Шеврикука. -- Неужели он выбился из леших?"
-- Ну-с, братец, -- в третий раз произнес Увещеватель и словно бы
отодвинул от себя бумаги, в коих отпала нужда. Но никаких бумаг не было.
Теперь он заговорил. И надолго. Шеврикука был готов к тому, что услышит
стенобитный глас (может, и с хрипотой от состоявшихся уже увещеваний), глас
разгневанного, аки льва, начальника, призванного вразумлять, стыдить и
взыскивать. А Увещеватель заговорил сонно и как бы с ленцой. И будто бы он
страдал астмой, трудно дышал и сдерживал кашель. И уж совсем в противоречии
с направлением собеседования в кабинете то и дело звучал смешок Увещевателя.
Иногда приглушенный, иногда словно вызванный цирковой репризой. Услышав
хихиканье Увещевателя, Шеврикука взбодрился. Важная Особа-то, видно, успела
сегодня заскучать и теперь пожелала вести разговор на веселый лад. Но
огорчительно быстро Шеврикука понял, что смешок никак не соответствует сути
произносимых Увещевателем текстов и не окрашивает их, а скорее всего, имеет
происхождение нервическое. Или в нем, Шеврикуке, содержались аллергены
(по-людски), вызывавшие трудное дыхание и нервический смешок. Пока он все
это соображал, увещевание продвинулось от общесословных ценностей и
достижений к истинным правилам твердости и вот-вот должно было, соединившись
с вразумлением и бичеванием, обрушиться на отдельную, изъятую из всецелого
благоприличия, личность. На него, Шеврикуку. Шеврикука напрягся, тормошил в
себе адвоката, пытался в себе же отыскать или разбудить благосклонных к нему
присяжных заседателей. Но ожидаемого обвала яри на его, Шеврикуки, личность
все никак не происходило. "...Терпение растягивается на десятилетия, -- уже
бубнил Увещеватель, -- в ожидании, не откроются ли наконец в том или ином
доможиле дарования, не смягчатся ли нравы, не воспоют ли добродетели..." Эта
катаемая из года в год фраза могла быть применима к любому домовому.
Действительно, по давним установлениям полагалось не спешить, увещевать без
сдирания шкур, до пяти раз, в надежде, что дарование раскроется, а посредине
шершавых листьев лопуха засияют васильки. Но терпение истреплется, напомнил
Увещеватель, буде окажется детина непобедимой дурнонамеренности, свирепый до
драки, скорый на скандалы, охочий до авантюр и безобразных помыслов, для
которого увещевания, что пряник вяземский. Шеврикука нисколько не обиделся
на детину, детина так детина, и все слова, приложенные к детине, его не
напугали, ими опять же корили многих, а следствием их опять же могло быть
лишь умеренное наказание. Либо назидательное попечительство благонравного.
Либо временное сидение на месте службы без права выхода за пределы. Или,
пошло говоря, -- домашний арест. "Это ладно!" -- заблагодушествовал
Шеврикука. Но тут же и встрепенулся: а возьмут и назначат ему в попечители и
опекуны прохиндея Продольного, он теперь в благонравных! Нет, уж этого не
надо! Придется писать протесты и челобитные!.. Увещеватель продолжал
неукоснительно тянуть льняную нить устыжения не оправдавшего надежд.
Подхихикивал. Тогда слова его будто прыгали. "А ведь голос-то его
знакомый... -- стало являться Шеврикуке. -- Если бы не эти подхихикивания и
кашель, я, может, и отгадал бы его..." Увещеватель между тем дотянул до
неустанных, вечных и благонаправленных трудов, коим не способствует
упомянутый детина. Пошли слова о всяческих грехах и слабостях, свойственных,
впрочем, не одному лишь нашему детине. О пронырстве, в частности, ложно
развитой любознательности, вынуждающей совать нос, уши, глаза, руки и еще
что не надо в запреты и в зазамочья, о неуважении ко многим, расположенным
над ним, об увлечениях сладкими страстями (тут звуки снова запрыгали в
хихиканья, Шеврикука даже отчасти обиделся, в смешке заросшего Увещевателя,
пусть и нервическом, ему учудилось ехидное сомнение), об удручающих связях с
неположенными предметами, существами и воздушными образованиями. Конечно,
все это может быть вызвано, заметил Увещеватель, чужими наущениями, кознями
незримых и бессовестных врагов, но... "Пошел бы он подальше! Надоел! --
осерчал Шеврикука. -- Этак он спровадит меня в блудные дети, а там уже
пахнет не только попечительством и домашним сидением! Нет, хватит! Надо
прекратить его слушать!.." И он опустил веки. А вскоре пребывал и в
полудреме. Тем более что сегодняшнее увещевание можно было признать и
добросовестной колыбельной. Пассаж Увещевателя о нарушениях заветов
предоставленных предков вызвал в Шеврикуке лишь вялое движение мысли. Обычно
же эти канонические слова взвинчивали его. Что это за предоставленные
предки? Кто их предоставил? И зачем? Или тут вцепилась ошибка, какую никто
не вправе истребить? Может, не "предков", а "предками"? Может, не предков
предоставили, а предки сами предоставили заветы? Хотя опять же как это --
предоставить заветы? Недоумения Шеврикуки натыкались лишь на невнятные
ответы и на кивки в адрес каких-то ученых мудрствований с комментариями. А
кто-то посоветовал Шеврикуке зашить рот или хотя бы держать между губ палец.
А теперь после знакомого пассажа Увещевателя Шеврикука задремал глуше.
Разбудило его слово "предосудительно".
-- Предосудительно ли совершать... -- размышлял Увещеватель. -- Многие
могут назвать эти деяния предосудительными...
"Что, что предосудительно?" -- взволновался Шеврикука. А он уже
сообразил: колыбельная отзвучала. Голос Увещевателя его более не укачивал.
-- Предосудительно ли возомнить себя неким творцом или хотя бы
начинателем и новоделом, создать тень-привидение утомленного жизнью
чиновника Фруктова и заставить ее гулять по зданию...
"Не возомнил я! Мне и в голову не приходило возомнить! Я так...
Пошутил..." -- готов был начать защитительную речь Шеврикука. Но
Увещевателю, оказалось, не нужны были его оправдания и объяснения, или пока
не нужны, он продолжил:
-- Интерес к привидениям в рассматриваемом случае вообще чрезмерен. А
не вреден ли он? Не пагубен ли? И не была ли безрассудным нарушением
приличий пролаза на смотрины дома Тутомлиных, расположенного, заметим, в
историческом отдалении от Останкина?..
-- Тут любопытство... -- принялся бормотать Шеврикука. -- Именно ложно
развитая любознательность...
Но Увещеватель не пожелал слушать его бормотания.
-- А история с Тродескантовым. Гибель или исчезновение честного и
трудолюбивого домового Тродескантова при исполнении тем, обратим внимание,
дежурных занятий... Не предосудительно ли в ответственную пору угрозы со
стороны наглых зломыслителей...
-- При чем я и Тродескантов? -- искренне удивился Шеврикука. -- Я тут
ни с какого бока ни при чем!
-- А потакание безоглядной похоти ученой дамы Легостаевой, направившее
женщину в известное положение?.. Хорошо ли это? Праведно ли? Или
противоестественно? И нет ли тут легкомысленного выхода из круга оправданных
полномочий?..
-- Я же по Перечню услуг. Я ее не вынуждал, а по ее заявке... И если
возникнет младенец, то он от Зевса. Или от следователя из крепости... Или
еще от кого...
-- И можно ли назвать прилежным и соблюдающим радетельные нормы
труженика домосодержания, если он обижает своего же квартиранта Радлугина и
даже издевается над ним, в частности, из-за того, что тот норовит проявить
себя добродетельным гражданином? И не печально ли становится оттого, что
некто, как бы прикинувшись представителем уважаемых структур, обременяет
солидного человека дилетантскими поручениями, да еще и заводит странное
"дупло" из странного существа подозрительного происхождения, с дурной
легендой и раздражающим именем?..
"Так... -- протянул про себя Шеврикука. -- Приехали и к Пэрсту-
Капсуле..."
-- А приступы безрассудства и честолюбия или гордыни, подтолкнувшие к
доверитетьным отношениям с Отродьями Башни, и одним из самых ловких,
назвавшимся Бордюром, и опасными исполнителями типа Б. Ш. или М. Д.?.. И это
в пору, о какой лучше не говорить...
"Так... -- только и мог повторять теперь Шеврикука. -- Так..."
-- При этом очевидно и стремление пробиться в коммерческие дела под
видом якобы паркетчика, и уже обещаны за заслуги месячный оклад в сорок пять
тысяч с индексацией и катание к местам якобы паркетных настилов в
автомобилях иностранных пород...
"Мало ли чего наврет Дударев! И не слышал я пока о сорока пяти тысячах
и катаниях!" -- хотел было заявить Шеврикука, но сразу понял, что в
возражениях его нет смысла. Не слышал ("пока"!) и никогда не услышит.
-- Коммерции и добывание пустых средств можно было бы объяснить
пагубным влечением к известной особе, но вроде бы подарки, побрякушки и
цветы более не нужны, вроде бы с известной особой происходит разрыв... Не
так ли? А? Значит, страсти и пороки могут устремиться и к иной, не менее
пагубной цели...
"Пожалуй, хватит. Можно ведь и оглашать конец. Что далее утруждать
себя. Все ясно..." -- уныло, обреченно думал Шеврикука. Выходило, что он был
не готов к этакому протеканию разговора. Самонадеянным растяпой отправился в
Китай-город. Но если бы и был готов к разговору, что бы изменилось? Ему бы
теперь горевать о себе, а он начал досадовать о том, что не отладил
неисправные контакты в светильнике Бабякиных на пятом этаже И может
случиться замыкание. Обещал отладить и не отладил. И Пэрст-Капсула потеряет
без него кров. Хотя Пэрст небось не пропадет...
-- Шеврикука... Шеврикука... Имя-то откуда возникло?.. Ах да, помним...
Лет полтораста назад в Капельском переулке между Мещанскими, Первой и
Второй, стояло деревянное строение в один покой, проживал в нем землемер
Шеврикука Николай Андреевич с домочадцами. Был там, естественно, домовой.
Имел право называться Шеврикукой, коли б захотел, отменив прежние имена...
Или вот. В полесских землях в мокрых местах водятся куки. Кукиш изобрели
вовсе не они, не они... И появлялись там иногда, утверждают иные,
шеврикуки... Будто бы домовые, может, на кого- то обиженные, может, на
хозяев или еще на кого-то, и вот будто бы ушедшие погулять рядом с куками...
А? Возможно и такое, почему нет? Погуляют, насладятся, обиды в них угаснут,
и опять -- домой, к делам... А? Или не так?
Если бы Увещеватель и ждал теперь слов Шеврикуки, Шеврикука разъяснять
ему что-либо не стал бы. Но Увещеватель опять говорил сам с собой.
-- Кука... Кука... Или скука? А? А может быть, и скука... Наша участь
-- бесконечность повторений сходных происшествий... Не это ли рождает скуку
и хандру?.. А? Н-да...
Увещеватель вздохнул. И замолчал. И его участью, что Ли, была
бесконечность повторений сходных происшествий? Слова он произнес Шеврикуке
знакомые. Они звучали не так давно на Звездном бульваре. Но соображения о
чьей участи -- своей собственной или его, Шеврикуки, -- вызвали вздохи
Увещевателя? Уж коли у самих хандра, то, пожалуйста, вздыхайте и нервически
подхихикивайте! А его увольте от вздохов! Сострадания и жалости чинов ему не
нужны! Не растягивайте свои удовольствия и приступайте к должному! Казните!
Вздергивайте! Посылайте враздрызг! В распыл! Рассейте! Развейте над
городскими свалками!
-- Обол... обол... да... Обол... -- Протянул Увещеватель, будто
очнувшись от печалей. -- Тот желтый кружочек-то с ликом правителя на
аверсе... Он и впрямь служит как обол? Но обод был пропуском в царство
мертвых. А туда пропуска давно отменены. Стало быть, этот кружочек --
пропуск еще куда-то?.. Так ли? Возможно, что и так... Это интересно. Это
важно... А?
Шеврикука был не здесь. Его уже сокрушал гром наказания. Однако он смог
расслышать:
-- Так где же искомая доверенность? Я вас спрашиваю, Шеврикука, где
она?
-- Какая доверенность? -- Шеврикука словно бы выползал из небытия.
-- Искомая. Разыскиваемая. Таинственно исчезнувшая. Пропавшая грамота.
-- Какая доверенность? -- повторил Шеврикука.
-- Всеобъемлющая. Основополагающая. Или, как выводят нынешние
нотариусы, -- генеральная.
-- И кто же в ней кому и что доверяет?
-- А вам неизвестно?
-- Неизвестно.
-- Ладно. Примем вашу игру. Предполагается, что в ней домовой Петр
Арсеньевич доверяет нечто домовому Шеврикуке.
-- Неужели у Петра Арсеньевича было нечто, чтобы доверить?
-- Предполагается, было... А в случае доверенности генеральной домовой
Шеврикука должен стать душеприказчиком Петра Арсеньевича. Если, конечно, у
него была душа. Или что-то за душой...
-- У Петра Арсеньевича была душа.
-- Посчитаем, что была.
-- Но у меня нет никакой доверенности, -- сказал Шеврикука. -- Я говорю
правду. Я не видел ее.
-- И не держали ее в руках?
-- И не держал в руках, -- неуверенно сказал Шеврикука.
-- Более вы ни о чем не заявите?
-- Ни о чем. Вы меня озадачили, но я...