Страница:
засечет, ни на одном экране его силуэт не засветится? Моментально принял вид
жителя останкинских улиц и проездов, стал передвигаться по коридорам
деловито, будто отбывал ночную смену. Выглядел он необходимым работником, в
одном месте ему доверили отнести бухту кабеля ("Кому?" -- спросил Шеврикука.
-- "Как -- кому? -- удивились. -- Или не помнишь? Пашке, едрена вошь!"), в
другом -- отругали за неповоротливость, вручили электрический полотер и
велели пройти с ним коридор от огнетушителя до мужского туалета. Всюду
спрашивали, нет ли сигарет, и это при требованиях. "Не курить!". Натирал
паркет Шеврикука со старанием, увлекся, но никто к нему не являлся ни от
людей, ни от духов. Но только он прислонил полотер к стене, как его взяли
под белы руки и повлекли ввысь.
Кто его волок, возносил в черной пустоте рядом с трубой для поднебесных
лифтов, Шеврикука понять не мог. Похоже, существ легких, возможно, пушистых
была стая, они суетились, толкались, верещали, шелестели, перекрикивались
целлулоидными кукольными голосами из детских радиопередач, будто ускоренным
движением пленки, и обидно для Шеврикуки щипались. "Что вы щиплетесь-то! --
не выдержал Шеврикука. -- Сдурели, что ли!" Он локтями повел, норовя
кого-нибудь из воспарителей в назидание садануть, но те заверещали громче,
засмеялись, явно радуясь неприятностям Шеврикуки. "Ах! Ах! Ах! А он
недотрога! Недотрога! А он, оказывается, цветок жасмин! Ах, давайте,
давайте, его совсем не будем касаться! Ах, давайте его выпустим!" --
"Выпустим! Выпустим! Выпустим!" Сразу же началось свободное падение
Шеврикуки, приостановить его он не мог, закричал в испуге: "Эй, вы! Хватайте
меня. Вам же велели меня доставить!" Шеврикука был согласен теперь и на
щипки, и на щекотания. "Разрешил! Разрешил! Бесценный-то наш, ненаглядный-то
наш! Барин наш ласковый! Разрешил! Хватайте его! Хватайте! Несите!"
И Шеврикука со свистом и смехом был изловлен, раскручен и вброшен в
дикое помещение, ударился о стену, впрочем, не больно. Зажегся фонарь в
чьей-то руке или лапе, луч его бил в глаза Шеврикуке. "Садитесь! -- услышал
Шеврикука. -- Выкладывайте сразу, зачем пришли". "Я, что ли? -- спросил
Шеврикука, устраиваясь на полу, на мятом матраце, возможно, на татами. -- А
ни за чем. Просто так пришел. Прогуляться. Познакомиться". -- "Ну и
представляйтесь. Как вас именуют?" -- "А никак, -- сказал Шеврикука. -- Пока
никак. Да и не вижу я никого, кому бы следовало представляться. Не этой же
шушере шелестящей". "Как он прав! Ведь как он прав!" -- тотчас восторженно
заторопились целлулоидные кукольные голоса, легкие, шелестящие спутники
Шеврикуки стали подпрыгивать невдалеке. "Как справедливо подумало о нас
ихнее сиятельство! Благоухающий наш! Нежнейший! Что же сидите-то вы так
неловко? Эдак и нога затечет! И брюки примять можно! Надо поправить! Надо
удостоить нежнейшего!" К Шеврикуке подлетели, схватили его и не руками, не
лапами, а клешнями, крутанули, и не раз, потом, держа за ноги, шмякнули
носом о стену. Стоять на голове прислоненным к стене и оставили Шеврикуку.
"Да отпустите его! -- прозвучал недовольно, скрипуче голос взрослого.
-- Усадите. Не надоело ли вам дурачиться!" Шеврикуку усадили, "ах, конечно,
конечно, мы же обидели ребенка", угостив его при этом жестким апперкотом.
Фонарь погас, справа и слева включилась желтоватая подсветка, и метрах в
пяти перед собой Шеврикука увидел небольшое (с чемодан ростом) существо,
возможно, механического происхождения. Трехчастное. Верхняя и нижняя части
его были в ширину равны, средняя -- чуть уже. Сразу же Шеврикука
предположил, что верхняя часть собеседника -- это его голова, средняя --
туловище, нижняя, понятно, -- ноги. Ног собеседник имел три. Или это были
три планки. Нет, решил Шеврикука, планки -- плоские, а тут -- объемы, словно
бы ребра старого водяного радиатора. Или палки нунчаки. Уже ведя разговор,
Шеврикука подумал, что три симметричные "ногам" подробности головы --
возможно, два уха и нос. В отличие от ног уши и нос двигались, правда,
строго по горизонтали, то раздвигая, то сжимая голову-гармонь и отражая,
вероятно, вибрации чувств собеседника. "Интересно, а какие у него могут быть
дети? -- задумался вдруг Шеврикука. И сам себе удивился: -- При чем тут
дети?"
-- Значит, -- сказал гармонь-радиатор, -- зовут вас никак. И кто вы --
неизвестно.
-- Известно! Известно! -- из-под потолка, из черно-желтой мороки опять
заторопились кукольные голоса. -- Зовут его Шеврикука. Он домовой
двухстолбовый, то есть о двух подъездах, здания Э 14 по 5-й Ново-
Останкинской улице, в простонародье Землескреб.
Шеврикука кивнул. Он не опечалился: если располагали сведениями, то,
стало быть, это именно те, на кого и следовало выходить. Или, вернее, не
сами те, а хотя бы щупальца тех.
-- Да, располагаем. И выясняется, что вы нам неинтересны. А потому вас
надо вернуть к полотеру. Если, конечно, в причинах вашего явления сюда нет
чего-либо примечательного.
-- Чего-либо нет, -- хмуро сказал Шеврикука. -- Но теперь я чувствую
себя неучтивым. Вы знаете, кто я, я же не ведаю, как называть вас.
-- О! Это ли теперь должно вас заботить? -- Планки растянулись,
собеседник то ли удивился, то ли рассмеялся. -- Называйте хоть Риббентропом.
Так зачем вы пришли? И с чем?
-- Ни за чем. И ни с чем, -- решительно сказал Шеврикука.
-- Если вы полагаете, что вам предоставят более значительного
собеседника, то вы ошибаетесь. Других собеседников у вас не будет. Вы стоите
на своем?
-- Стою, -- сказал Шеврикука, впрочем, после некоего молчания.
-- Да он же секретный агент! Он же замочную скважину ищет! И игольное
ушко! -- ожили сразу над Шеврикукой кукольные голоса, заверещали,
завибрировали, расталкивали друг друга. -- Секретный агент! А мы-то глаза
занавесили! Ату его! Ату! На шампур его и в реактор! В печь термостойкую!
Агента задрипанного!
-- Цыц! А вы (уже Шеврикуке), означенный двухстолбовый, не правы.
Пожалуй, я зря пообещал отправить вас к полотеру. Вы вспомните: кто- нибудь
из домовых, ушедших к нам, вернулся в Останкино? Никто. Желаете себя
сохранить -- произнесите существенные слова. Хотя бы два слова. Времени у
нас нет. У вас -- тем более.
Как на японском мелком календаре, при смещении его, возникает новая
картинка, так при резком движении собеседника Шеврикуке открылась вместо
горизонталей гармони-радиатора (или сквозь них?) фигура, явно схожая с
человечьей, и синие глаза блеснули, однако тут же видение исчезло. "Что он
хочет от меня? -- думал Шеврикука. -- Какие два слова ему произнести? "Чаша
Грааля", что ли?"
Собеседник вздрогнул:
-- Да, да! Хотя бы два слова!
-- Нет у меня никаких слов, -- сказал Шеврикука.
-- Что же вы нам голову морочите! -- воскликнул собеседник. -- Что от
дел отвлекаете! В порошок его, в сыпучий! Под зад коленом! В реактор, в
режим распада! Под зад коленом! Триста плетей по обезвоженным местам!
Дальнейшее Шеврикука помнил плохо. Его опять подхватили, теперь уже с
гиканьем и посвистом, крутили, трясли, пинали, то в пропасти швыряли, то
винтом возносили в поднебесье, и все в Шеврикуке замирало, засовывали в
недра жестяной бочки и били по ней кувалдами, потом втиснули в ржавую
водопроводную трубу и сжатым воздухом погнали на восток. Здесь сознание
Шеврикуки погасло.
Очнулся Шеврикука на берегу Останкинского пруда.
На черной воде в платной прогулочной лодке сидел водяной Марафетьев с
удочкой в руке. "Часа два ночи", -- сообразил Шеврикука. Ночь стояла тихая,
теплая, и люди на Поле Дураков и по тротуарам улицы академика Королева,
пусть и редкие, шлялись. Водяной Марафетьев сидел в полосатых плавках
спасателя, фетровой ковбойской шляпе и за спиной имел гитару. На всякий
случай Шеврикука пожелал помахать водяному рукой, но сразу же понял, что
Марафетьев его приветствия и не заметит. Он, Шеврикука, лежал глубоко в
цветущих кустах шиповника. При попытке подняться застонал и принялся
браниться. Все в нем болело. Все, но в некоторых местах боль была особенно
ощутимой. Исследовав географию боли, Шеврикука пришел к выводу, что
добросовестнее всего экзекуторы отнеслись к устному распоряжению: "Под зад
коленом!"
Ковыляя домой, Шеврикука не раз оборачивался, грозил кулаком Башне и
находил слова, каким позавидовали бы подсобные рабочие рыбных магазинов.
Потом клокотание в нем поутихло. "Кто-нибудь из домовых, ушедших к нам,
вернулся в Останкино?" -- вспомнилось Шеврикуке. А он возвращался. Понятно,
они могли и лукавить, кто-то вдруг и вернулся, иное дело -- как и в каком
виде. А он, несомненно, возвращался. И возвращался Шеврикукой. И он
почувствовал себя чуть ли не победителем. Видали, экий Шеврикука-то он!
Однако победные песнопения звучали в нем недолго, и с унылой рожей
явилась мысль: ну и какие такие достижения в том, что он уцелел и
возвращается? Накануне о возвращении он вовсе и не пекся. И выходило, что он
проиграл. Он упустил шанс, который вряд ли еще представится. Бго не приняли
всерьез, не признали даже достойным темницы или измельчения в порошок, его
отрыгнули за ненадобностью, не считаясь с приличиями и без боязни
последствий. А если рассудить холодно, переведя себя в состояние студня из
свиных ног с желатином, то следует признать, что более других виноват был он
сам. Он ведь знал, куда рискнул проникнуть, готовился к капканам, унижениям
и даже пыткам, роль себе сочинил и выстроил и вдруг -- к собственному
изумлению -- повел себя гордецом, дерзил собеседникам. "А зачем они
кривлялись? -- начал оправдываться Шеврикука. -- Кривлялись-то зачем?..
Голосами дурными верещали, щипались, вспоминали Риббентропа, балаган
устраивали... Зачем?.." "Их право, -- тут же ответил себе Шеврикука, -- не
они тебя приглашали, ты сам изволил их посетить". Отважившись двинуть в
поход, был согласен на любого собеседника, да что согласен -- мечтал о любом
собеседнике, а заполучив его, надо полагать, что и не "любого", принялся ему
хамить. И тогда еще терпение у них не иссякло. Хотя бы два слова
существенных они желали от него услышать. Коли сам приволокся. И не
услышали. Возможно, их устроили бы и "Чаша Грааля", а он и о ней не сказал.
("Далась тебе эта "Чаша Грааля"!" -- опять удивился себе Шеврикука.) Дурак,
он и есть дурак, добавить тут нечего. Ну, живой, ну, вернулся, а дальше что?
Что дальше- то? Ведь он уже и в мыслях выкорчевал себя из привычной жизни. К
тому же как пребывать здесь, как служить после воскресных посиделок?
"А-а-а, -- в отчаянии решил Шеврикука, -- сяду-ка я на больничный.
Выправлю-ка я больничный и отсижусь. И дядя, уполномоченный, фикус меня не
достанет. А там посмотрим!"
Добывать больничные Шеврикука и при непоколебленных состояниях своей
натуры был умелец, теперь же и ловчить не стоило, а надо было лишь
предъявить дежурному знахарю спину и задницу ("сдувал пыль с лампочек,
рухнул вместе с люстрой, сами знаете, какие выпускают, пусть и по
конверсии") и удалиться от недоброжелателей в спасительное укрытие
постельного режима. И Шеврикука немедля посетил ночного знахаря. Дежурил тот
в калеко-пункте на четвертой липе (если встать передом к Хованскому проезду)
Поля Дураков, зевал в безделье. Бумагу выправил вмиг. Шеврикука получил
снадобье для растирания ("нынче туда добавлены шакальи выбросы, из Замбии,
некоторые суют вовнутрь, но я бы не советовал"). В малахитовой вазе
Шеврикука решил обдумать происшествие дня заново и всерьез, мысли по дороге
от пруда и домой казались ему теперь неразумными, зыбкими, суетными. Но тут
же ощутил сигнал: в его подъездах опять нарушалось благонравие. "Нет меня!
-- протестуя, в воздух, сделал заявление Шеврикука. -- Я больной! На
больничном! Болею болезнью!" Но шум опять происходил из окрестностей
квартиры активиста Радлугина.
"Ну попадитесь мне сейчас подлец Продольный и уполномоченный дядя!" --
возмечтал Шеврикука.
Однако и сам Радлугин, так и не вознагражденный ведомствами судьбы
розовым унитазом, был встревожен и раздосадован не менее, нежели Шеврикука.
Шумели над ним, в квартире кандидата наук Мельникова, и на ближних пролетах
лестницы. Радлугин звонил в "Скорую", в милицию, к пожарным, машины
приезжали -- и белые, и желто-синие, и красные. Но и отбывали. Выяснив
причины ночного праздника, лица, вызванные Старшим по подъезду, проявляли
непростительное благодушие, никого не брали, не окатывали струей, никого не
убеждали резиновыми доводами, а говорили: "Историческая неизбежность.
Человечество прощается с прошлым. Пусть порезвятся напоследок. К шести
разойдутся".
Уснуть супруги Радлугины не могли, в пижамах толклись у двери,
приоткрытой на две цепочки, и время от времени обращались к народу с
пронзительными призывами и назиданиями. "Не митингуйте, -- отвечали им без
злобы, но с усталостью и печалью. -- Вот метро поедет, и мы уберемся". А
стрелки подтянулись к трем.
Шеврикука в приличном виде ввинчивался в компании курящих вблизи
квартиры Мельникова и скоро вызнал все обстоятельства. Вот что было.
Упразднили Департамент Шмелей. Длиннее: Департамент, управлявший полетами
шмелей. В бумагах название Департамента выглядело еще более протяженным.
Дело к тому шло. Той самой исторической неизбежностью, о которой справедливо
напоминали Радлугину медики, милиционеры и пожарные, Департамент был
поставлен в очередь. Теперь номер его выкликнули. Упразднили. Разогнали.
Изничтожили. Компот сварили из чиновников, объявив, что накладно надзирать
из первопрестольного населенного пункта над шмелями, да и противно это
естеству природы, пусть перепончатокрылые летают, кушают, плодятся и
совершенствуются сами по себе. Патриоты Департамента учинили прощальный бал.
Гуляли в ресторане. Когда утихли, околев, ламбады и эскадроны мыслей
шальных, решили продолжить. Кто где. Вспомнили, что талант, а может, и гений
Митя Мельников, малахольный и великодушный, может многих вместить в своей
холостяцкой квартире. К нему и бросились. И хорошо сидели. Теперь
догуливали, курили, зевали. Впрочем, иные были еще резвые и неутоленные.
-- Ба, и вы здесь! -- Шеврикуку хлопнули по плечу.
-- Я? -- Шеврикука даже растерялся. -- Да, я здесь... Здесь я...
Приветствовал его квартиросъемщик Сергей Андреевич Подмолотов,
проживавший на втором этаже и хорошо Шеврикуке известный.
-- Вы тоже, что ли, в нашем Департаменте работали? -- обрадовался
Подмолотов. -- А я и не знал. Я сегодня со многими познакомился, с кем,
оказывается, работал.
-- Нет, -- сказал Шеврикука. -- Я здесь случайно. Я ведь тоже живу в
этом доме. Возможно, мы с вами сталкивались во дворе, в магазинах, в очереди
за квасом...
-- И не только за квасом! -- рассмеялся Подмолотов. -- То-то я вижу --
лицо знакомое.
-- Конечно, конечно, -- закивал Шеврикука. -- И мне ваше.
-- А на Северном флоте вы не служили?
-- Нет. На Северном я не служил.
-- Тогда, наверное, в Севастополе?
-- Нет. И в Севастополе я не служил.
-- Ну и ладно. Тем более следует промочить горло. Пойдемте к
Мельникову.
И Подмолотов повлек упиравшегося Шеврикуку из коридора к столу. Сергей
Андреевич Подмолотов был мужчина шумный, из породы громобоев, он и носом
издавал громкие звуки, нос этот был солидный, трубой, напоминал нос Корнея
Ивановича Чуковского. Сергей Андреевич в Департаменте трудился в должности
инженера по технике безопасности, но и во дворе и в доме его знали прежде
всего как бывшего и доблестного моряка. Срочную службу он проходил на
непотопляемом крейсере "Грозный". Его и называли во дворе не Сергеем
Андреевичем и не Серегой, а то Крейсером, то Грозным.
-- Митя! Мельников! -- загремел Подмолотов. -- Смотри, кого я привел!
Вот, видишь! -- И уже шепотом: -- Запамятовал, как вас именуют, в голове
нынче все перемешалось, извините...
-- Меня? -- замешкался Шеврикука. -- Игорем Константиновичем...
Он сам себе был удивлен. Случались эпизоды, когда в людских компаниях и
передрягах ему приходилось придумывать себе имя и отчество. Но "Игорь
Константинович" никогда не являлось ему в голову, и не было никаких
объяснений, почему теперь он объявил себя именно Игорем Константиновичем.
Впрочем, никто на него, похоже, не обратил внимания. Дмитрий Мельников,
узкий в кости, деликатного сложения блондин, кивнул из вежливости. И ему,
наверное, лицо Шеврикуки показалось знакомым. Но Мельникова, вцепившись в
куртку, тянул к себе возбужденный собеседник с намерением то ли расцеловать
Митю, то ли плюнуть ему в физиономию. И собеседник этот проживал в
Землескребе. Департамент в пору расположения к нему городских властей выбил
здесь немало квартир. Собеседник Мити был экономист Дударев, красавец
мужчина лет тридцати пяти с коварными тонкочерными усами графа Люксембурга
или князя Эдвина, покорившего королеву чардаша, вертопрах и плясун, в
словесных баталиях способный обескуражить и самого Радлугина. Наконец,
Дударев расцеловал Митю. Но тут же гордо оттолкнул его от себя и сказал:
-- Ты -- мельник, колдун, обманщик и вор, и дело наше, еще и не
начатое, а значит, и тем более хрупкое, желаешь предать!
-- Почему я обманщик и вор? -- пьяно пробормотал осевший на стул Митя.
-- А потому что опера есть такая композитора Фомина "Мельник -- колдун,
обманщик и вор". Или сват. Не важно. Лучше вор! Ну ладно, мельник ты теперь
только по фамилии. И небось уже не колдун. Стало быть, остался только --
обманщик и вор!
-- Почему я обманщик и вор? -- обиженно повторил Митя. -- Почему я...
-- Ты, Дударев, не прав, -- вломился в разговор Подмолотов. -- Ну
конечно, Митька уже не мельник. И где они, мельницы, где? Где мука? Где
вермишель и рожки? Но колдуном-то он может быть, их-то хватает!
-- Могу! -- тут же откликнулся Мельников. -- Колдуном -- могу! И
прабабка моя была колдуньей. Под Дмитровом. В селе Ольгово, в имении
Апраксиных, там, где Пиковая Дама на портрете... Колдуном -- могу!
Сил у Мити хватило лишь на это заявление, веки его смежились, он
заснул.
-- Все он врет! -- заключил Дударев. -- И дело наше поддержать не
желает!
-- Какое дело? -- спросил Подмолотов.
-- Тише! Тише! -- зашипел на него Дударев. -- Неугомонный не дремлет
враг!
Сейчас же из угла комнаты воздвигся человекобык с бокалом в руке и
запел: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов и-и-и, -- палец певца
поперся вверх, превращаясь в восклицательный знак или в жезл управителя
движением, -- и-и-и как один умрем в борьбе за это!" "Бордюков, успокойся!"
-- приказала певцу крепкая обильная дама, похожая на метательницу ядра, сама
будто выложенная из ядер, за столом она хозяйничала, и ее слушались. Вот и
Бордюков, испив из бокала, крякнул, сел и успокоился. "Бордюков -- это наш
кадровик. И по общим делам... -- зашептал Шеврикуке Подмолотов, видимо
посчитавший, что свежего человека следует просветить. -- А соседка его --
Совокупеева, она передовых взглядов и всегда в президиумах, тоже экономист,
как и Олег Дударев, но сознательностью выше... А вон та барышня,
раскраснелась вся, это наша прелестная Леночка Клементьева, музыковед, она
из музыкального управления. Бывшего, конечно, бывшего..." "Какое в вашем
Департаменте могло быть музыкальное управление?" -- усомнился Шеврикука. "А
как же! -- Подмолотов сомнениям Шеврикуки чуть не обрадовался. -- А моряк-то
великий, пусть и не служил на крейсере "Грозном", но за сколько лет все
предвидел и написал "Полет шмеля"! Леночкино управление занималось
биомузыкой, расшифровкой серенад и трудовых песен шмелей, других разных
насекомых. Леночка, скажем, вела стрекоз, ну я еще кое-что, вы понимаете...
-- Тут Подмолотов зашептал совсем тихо, губы его почти сжались. -- Конечно,
мы и шмелей курировали, и их процветанию содействовали, но и не только...
Много чего секретного... Теперь другое мышление. И правильно... Но было,
было... Вот и Митя Мельников, Эдисон с Яблочковым, такие темы разрабатывал,
такое изобретал, что и рассказать нельзя, талант и гений!" "Точно! --
подтвердил усевшийся рядом Дударев, плясавший только что за стеной, налил
всем в рюмки жидкость бурого цвета и тоже зашептал: -- Митьке-то давно быть
доктором, академиком, а он лодырь и карась, он и теперь уже такое соорудил,
почти соорудил, что чего хочешь материализует. Вот все, что Крейсер Грозный
врет, и это материализует!" "Я никогда не вру! -- обиделся Подмолотов. --
Нигде. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Ты же знаешь". "И такого
человека, как Мельников, разогнали и сократили? Как же так? -- не поверил
Шеврикука. -- Его куда только с почетом не звали, а он сказал: буду как все.
И его не сдвинешь". "Дурак он! -- вспомнил возмущенно Дударев. -- Колдун,
обманщик и вор! И дело наше поддержать не хочет! Предатель!" -- "Какое
дело?" -- "Тише! Ша! Замолкли! -- зашипел Дударев. -- Выпьем лучше! А
Ленка-то как на него смотрит. Тоже дуреха из оленьего стада!" Музыковед
Леночка Клементьева, рекомендованная Шеврикука Подмолотовым, и впрямь во все
время их разговора не сводила с Мельникова черных глазищ, восторженных и
жалеющих, и все видели, что она в Митю влюблена. На Митю глядел и ее
приоткрытый рот. Хотелось бы сказать: ротик. Но нет, у Леночки был именно
рот, и большой, нисколько, впрочем, ее не портивший. И вызывавший даже
предположения, что Леночка -- барышня не только благоуханная, но и
страстная. Теперь она явно желала подойти к Мите и замереть возле него,
оберегая Митин сон. Но сила вмещенного в нее напитка подняться ей не
позволяла. "И-и-и! -- опять взлетел палец Бордюкова. -- Как один умрем в
борьбе за это!" Теперь певцу на глотку не наступили, а даже попросили начать
кантату "От края до края по горным вершинам, где вольный орел совершает
полет", и он, обнаружив в себе ансамбль Александрова, просьбу ринулся
исполнять. Бордюкову стали подтягивать. Хоровое пение в Останкине никогда не
умирало, менялись лишь вкусы и пристрастия любителей. Долгие годы здесь, как
помнилось Шеврикуке, звучали все более трогательные, бередящие душу или,
напротив, обнадеживающие слова. Вроде таких: "Ромашки спрятались, опали
лютики..." Или: "И снится мне не рокот космодрома..." Или: "Без меня тебе,
любимый мой, лететь с одним крылом!" Или: "Из полей доносится "Налей!" И
конечно: "Горная лаванда"! Где те устойчивые времена! Сейчас же получалось,
что квартиросъемщики и их гости при хоровом пении из лирического состояния
впадали в гражданское. При этом свирепели, и орали, и готовы были бить
посуду. Шеврикука поглядывал на солиста, человекобыка Бордюкова, и
прикидывал, перевернут ли стол вместе со спящим хозяином или нет. Не
перевернули. Утомились... Тут он наконец разглядел, что на столах осталось и
что с них уже было взято. При нынешних затруднениях к Мельникову принесли
закуски и напитки из семейных добыч и запасов, все больше домашнего
приготовления. Жидкость от разных специалистов была своего цвета -- и бурая,
и свекольная, и мутно-оранжевая, и прозрачная, как совесть отечественного
налогоплательщика. "Кони сытые бьют копытами!" -- забрал Бордюков. Его
остановили предложением выпить за урожай и за преодоление кризиса в Новой
Гвинее.
-- Мо-ол-ча-ать! -- вскочил вдруг на стул мелкий взъерошенный мужчина с
тремя жетонами победителя соревнования на эпонжевой ковбойке. -- Мо-ол-
ча-ать! У нас что? Нам что -- знамя вручили? У нас поминки. Мы упразднены.
Мы сокращенные. Нас нет. Нет. Мы живые трупы. Мы привидения. А тут поют и
пляшут! Ра-зой-дись!
-- Свержов, успокойся, спать пора, баиньки пора! -- Возле оратора
сейчас же оказался легкий Дударев, стал за ногу стаскивать Свержова с
кафедры, подоспела Совокупеева, она хозяйственно схватила Свержова,
заграбастала его и повлекла из компании на покой.
"Наверх вы, товарищи, все по местам!" -- стал размахивать руками
Бордюков, приглашая публику открыть глотки и ответить Свержову и судьбе.
"Это по-нашему, по-флотски! -- одобрил Бордюкова Подмолотов, успел шепнуть
Шеврикуке: -- А Свержова вы в голову не берите. Замначальника управления
передних плоскостей. По режиму. Он, конечно, строгий. Да и как же ему без
строгостей? Но вы не бойтесь. Это он на нервах". И последовал Бордюкову во
вторые голоса.
И все же гулянье криками проявившего бестактность Свержова было
расстроено. Вот уж и из песен исчезла энергия. И пили без тостов, кто как --
кто с соседом, кто сам с собой, кто чокаясь с рюмкой или плечом дремлющего
Мельникова. Шеврикука полагал, что ему пора раскланяться, но встать не мог.
Трезвенником он не был, но и не увлекался, и уж под столами и заборами никто
его не наблюдал. А тут он затяжелел. Может, на Башне его слишком растрясли и
изволтузили. "Ну ладно, -- говорил себе Шеврикука, -- еще посижу, послушаю".
Как это он прежде-то не проявлял интереса к Мите Мельникову и занятиям
Департамента Шмелей? А вдруг и не случайно Продольный с уполномоченным дядей
собирались заменить предмет из системы общей связи именно под Митей
Мельниковым? Не был ли в их предприятии какой-нибудь особый смысл или
технический фокус? А покойный Фруктов, до гибели доведенный, проживал прямо
над Мельниковым! Так-так- так! Нет ли во всем этом темного, но и вызванного
кознями сплетения обстоятельств, которое ответственный домовой-двухстолбовый
проморгал? Чьими кознями? Из-за чего и ради какой выгоды? "Фу ты! --
останавливал себя Шеврикука. -- Глупости мерещатся, закусывать следовало
борщом..." Тут на плечо Шеврикуке доброжелательно возложила руку крепкая
дама Совокупеева. Рука ее была горячая, и сама Совокупеева исходила жаром.
Или истомой. Нельзя сказать, чтобы возлежание руки на его плече вышло для
жителя останкинских улиц и проездов, стал передвигаться по коридорам
деловито, будто отбывал ночную смену. Выглядел он необходимым работником, в
одном месте ему доверили отнести бухту кабеля ("Кому?" -- спросил Шеврикука.
-- "Как -- кому? -- удивились. -- Или не помнишь? Пашке, едрена вошь!"), в
другом -- отругали за неповоротливость, вручили электрический полотер и
велели пройти с ним коридор от огнетушителя до мужского туалета. Всюду
спрашивали, нет ли сигарет, и это при требованиях. "Не курить!". Натирал
паркет Шеврикука со старанием, увлекся, но никто к нему не являлся ни от
людей, ни от духов. Но только он прислонил полотер к стене, как его взяли
под белы руки и повлекли ввысь.
Кто его волок, возносил в черной пустоте рядом с трубой для поднебесных
лифтов, Шеврикука понять не мог. Похоже, существ легких, возможно, пушистых
была стая, они суетились, толкались, верещали, шелестели, перекрикивались
целлулоидными кукольными голосами из детских радиопередач, будто ускоренным
движением пленки, и обидно для Шеврикуки щипались. "Что вы щиплетесь-то! --
не выдержал Шеврикука. -- Сдурели, что ли!" Он локтями повел, норовя
кого-нибудь из воспарителей в назидание садануть, но те заверещали громче,
засмеялись, явно радуясь неприятностям Шеврикуки. "Ах! Ах! Ах! А он
недотрога! Недотрога! А он, оказывается, цветок жасмин! Ах, давайте,
давайте, его совсем не будем касаться! Ах, давайте его выпустим!" --
"Выпустим! Выпустим! Выпустим!" Сразу же началось свободное падение
Шеврикуки, приостановить его он не мог, закричал в испуге: "Эй, вы! Хватайте
меня. Вам же велели меня доставить!" Шеврикука был согласен теперь и на
щипки, и на щекотания. "Разрешил! Разрешил! Бесценный-то наш, ненаглядный-то
наш! Барин наш ласковый! Разрешил! Хватайте его! Хватайте! Несите!"
И Шеврикука со свистом и смехом был изловлен, раскручен и вброшен в
дикое помещение, ударился о стену, впрочем, не больно. Зажегся фонарь в
чьей-то руке или лапе, луч его бил в глаза Шеврикуке. "Садитесь! -- услышал
Шеврикука. -- Выкладывайте сразу, зачем пришли". "Я, что ли? -- спросил
Шеврикука, устраиваясь на полу, на мятом матраце, возможно, на татами. -- А
ни за чем. Просто так пришел. Прогуляться. Познакомиться". -- "Ну и
представляйтесь. Как вас именуют?" -- "А никак, -- сказал Шеврикука. -- Пока
никак. Да и не вижу я никого, кому бы следовало представляться. Не этой же
шушере шелестящей". "Как он прав! Ведь как он прав!" -- тотчас восторженно
заторопились целлулоидные кукольные голоса, легкие, шелестящие спутники
Шеврикуки стали подпрыгивать невдалеке. "Как справедливо подумало о нас
ихнее сиятельство! Благоухающий наш! Нежнейший! Что же сидите-то вы так
неловко? Эдак и нога затечет! И брюки примять можно! Надо поправить! Надо
удостоить нежнейшего!" К Шеврикуке подлетели, схватили его и не руками, не
лапами, а клешнями, крутанули, и не раз, потом, держа за ноги, шмякнули
носом о стену. Стоять на голове прислоненным к стене и оставили Шеврикуку.
"Да отпустите его! -- прозвучал недовольно, скрипуче голос взрослого.
-- Усадите. Не надоело ли вам дурачиться!" Шеврикуку усадили, "ах, конечно,
конечно, мы же обидели ребенка", угостив его при этом жестким апперкотом.
Фонарь погас, справа и слева включилась желтоватая подсветка, и метрах в
пяти перед собой Шеврикука увидел небольшое (с чемодан ростом) существо,
возможно, механического происхождения. Трехчастное. Верхняя и нижняя части
его были в ширину равны, средняя -- чуть уже. Сразу же Шеврикука
предположил, что верхняя часть собеседника -- это его голова, средняя --
туловище, нижняя, понятно, -- ноги. Ног собеседник имел три. Или это были
три планки. Нет, решил Шеврикука, планки -- плоские, а тут -- объемы, словно
бы ребра старого водяного радиатора. Или палки нунчаки. Уже ведя разговор,
Шеврикука подумал, что три симметричные "ногам" подробности головы --
возможно, два уха и нос. В отличие от ног уши и нос двигались, правда,
строго по горизонтали, то раздвигая, то сжимая голову-гармонь и отражая,
вероятно, вибрации чувств собеседника. "Интересно, а какие у него могут быть
дети? -- задумался вдруг Шеврикука. И сам себе удивился: -- При чем тут
дети?"
-- Значит, -- сказал гармонь-радиатор, -- зовут вас никак. И кто вы --
неизвестно.
-- Известно! Известно! -- из-под потолка, из черно-желтой мороки опять
заторопились кукольные голоса. -- Зовут его Шеврикука. Он домовой
двухстолбовый, то есть о двух подъездах, здания Э 14 по 5-й Ново-
Останкинской улице, в простонародье Землескреб.
Шеврикука кивнул. Он не опечалился: если располагали сведениями, то,
стало быть, это именно те, на кого и следовало выходить. Или, вернее, не
сами те, а хотя бы щупальца тех.
-- Да, располагаем. И выясняется, что вы нам неинтересны. А потому вас
надо вернуть к полотеру. Если, конечно, в причинах вашего явления сюда нет
чего-либо примечательного.
-- Чего-либо нет, -- хмуро сказал Шеврикука. -- Но теперь я чувствую
себя неучтивым. Вы знаете, кто я, я же не ведаю, как называть вас.
-- О! Это ли теперь должно вас заботить? -- Планки растянулись,
собеседник то ли удивился, то ли рассмеялся. -- Называйте хоть Риббентропом.
Так зачем вы пришли? И с чем?
-- Ни за чем. И ни с чем, -- решительно сказал Шеврикука.
-- Если вы полагаете, что вам предоставят более значительного
собеседника, то вы ошибаетесь. Других собеседников у вас не будет. Вы стоите
на своем?
-- Стою, -- сказал Шеврикука, впрочем, после некоего молчания.
-- Да он же секретный агент! Он же замочную скважину ищет! И игольное
ушко! -- ожили сразу над Шеврикукой кукольные голоса, заверещали,
завибрировали, расталкивали друг друга. -- Секретный агент! А мы-то глаза
занавесили! Ату его! Ату! На шампур его и в реактор! В печь термостойкую!
Агента задрипанного!
-- Цыц! А вы (уже Шеврикуке), означенный двухстолбовый, не правы.
Пожалуй, я зря пообещал отправить вас к полотеру. Вы вспомните: кто- нибудь
из домовых, ушедших к нам, вернулся в Останкино? Никто. Желаете себя
сохранить -- произнесите существенные слова. Хотя бы два слова. Времени у
нас нет. У вас -- тем более.
Как на японском мелком календаре, при смещении его, возникает новая
картинка, так при резком движении собеседника Шеврикуке открылась вместо
горизонталей гармони-радиатора (или сквозь них?) фигура, явно схожая с
человечьей, и синие глаза блеснули, однако тут же видение исчезло. "Что он
хочет от меня? -- думал Шеврикука. -- Какие два слова ему произнести? "Чаша
Грааля", что ли?"
Собеседник вздрогнул:
-- Да, да! Хотя бы два слова!
-- Нет у меня никаких слов, -- сказал Шеврикука.
-- Что же вы нам голову морочите! -- воскликнул собеседник. -- Что от
дел отвлекаете! В порошок его, в сыпучий! Под зад коленом! В реактор, в
режим распада! Под зад коленом! Триста плетей по обезвоженным местам!
Дальнейшее Шеврикука помнил плохо. Его опять подхватили, теперь уже с
гиканьем и посвистом, крутили, трясли, пинали, то в пропасти швыряли, то
винтом возносили в поднебесье, и все в Шеврикуке замирало, засовывали в
недра жестяной бочки и били по ней кувалдами, потом втиснули в ржавую
водопроводную трубу и сжатым воздухом погнали на восток. Здесь сознание
Шеврикуки погасло.
Очнулся Шеврикука на берегу Останкинского пруда.
На черной воде в платной прогулочной лодке сидел водяной Марафетьев с
удочкой в руке. "Часа два ночи", -- сообразил Шеврикука. Ночь стояла тихая,
теплая, и люди на Поле Дураков и по тротуарам улицы академика Королева,
пусть и редкие, шлялись. Водяной Марафетьев сидел в полосатых плавках
спасателя, фетровой ковбойской шляпе и за спиной имел гитару. На всякий
случай Шеврикука пожелал помахать водяному рукой, но сразу же понял, что
Марафетьев его приветствия и не заметит. Он, Шеврикука, лежал глубоко в
цветущих кустах шиповника. При попытке подняться застонал и принялся
браниться. Все в нем болело. Все, но в некоторых местах боль была особенно
ощутимой. Исследовав географию боли, Шеврикука пришел к выводу, что
добросовестнее всего экзекуторы отнеслись к устному распоряжению: "Под зад
коленом!"
Ковыляя домой, Шеврикука не раз оборачивался, грозил кулаком Башне и
находил слова, каким позавидовали бы подсобные рабочие рыбных магазинов.
Потом клокотание в нем поутихло. "Кто-нибудь из домовых, ушедших к нам,
вернулся в Останкино?" -- вспомнилось Шеврикуке. А он возвращался. Понятно,
они могли и лукавить, кто-то вдруг и вернулся, иное дело -- как и в каком
виде. А он, несомненно, возвращался. И возвращался Шеврикукой. И он
почувствовал себя чуть ли не победителем. Видали, экий Шеврикука-то он!
Однако победные песнопения звучали в нем недолго, и с унылой рожей
явилась мысль: ну и какие такие достижения в том, что он уцелел и
возвращается? Накануне о возвращении он вовсе и не пекся. И выходило, что он
проиграл. Он упустил шанс, который вряд ли еще представится. Бго не приняли
всерьез, не признали даже достойным темницы или измельчения в порошок, его
отрыгнули за ненадобностью, не считаясь с приличиями и без боязни
последствий. А если рассудить холодно, переведя себя в состояние студня из
свиных ног с желатином, то следует признать, что более других виноват был он
сам. Он ведь знал, куда рискнул проникнуть, готовился к капканам, унижениям
и даже пыткам, роль себе сочинил и выстроил и вдруг -- к собственному
изумлению -- повел себя гордецом, дерзил собеседникам. "А зачем они
кривлялись? -- начал оправдываться Шеврикука. -- Кривлялись-то зачем?..
Голосами дурными верещали, щипались, вспоминали Риббентропа, балаган
устраивали... Зачем?.." "Их право, -- тут же ответил себе Шеврикука, -- не
они тебя приглашали, ты сам изволил их посетить". Отважившись двинуть в
поход, был согласен на любого собеседника, да что согласен -- мечтал о любом
собеседнике, а заполучив его, надо полагать, что и не "любого", принялся ему
хамить. И тогда еще терпение у них не иссякло. Хотя бы два слова
существенных они желали от него услышать. Коли сам приволокся. И не
услышали. Возможно, их устроили бы и "Чаша Грааля", а он и о ней не сказал.
("Далась тебе эта "Чаша Грааля"!" -- опять удивился себе Шеврикука.) Дурак,
он и есть дурак, добавить тут нечего. Ну, живой, ну, вернулся, а дальше что?
Что дальше- то? Ведь он уже и в мыслях выкорчевал себя из привычной жизни. К
тому же как пребывать здесь, как служить после воскресных посиделок?
"А-а-а, -- в отчаянии решил Шеврикука, -- сяду-ка я на больничный.
Выправлю-ка я больничный и отсижусь. И дядя, уполномоченный, фикус меня не
достанет. А там посмотрим!"
Добывать больничные Шеврикука и при непоколебленных состояниях своей
натуры был умелец, теперь же и ловчить не стоило, а надо было лишь
предъявить дежурному знахарю спину и задницу ("сдувал пыль с лампочек,
рухнул вместе с люстрой, сами знаете, какие выпускают, пусть и по
конверсии") и удалиться от недоброжелателей в спасительное укрытие
постельного режима. И Шеврикука немедля посетил ночного знахаря. Дежурил тот
в калеко-пункте на четвертой липе (если встать передом к Хованскому проезду)
Поля Дураков, зевал в безделье. Бумагу выправил вмиг. Шеврикука получил
снадобье для растирания ("нынче туда добавлены шакальи выбросы, из Замбии,
некоторые суют вовнутрь, но я бы не советовал"). В малахитовой вазе
Шеврикука решил обдумать происшествие дня заново и всерьез, мысли по дороге
от пруда и домой казались ему теперь неразумными, зыбкими, суетными. Но тут
же ощутил сигнал: в его подъездах опять нарушалось благонравие. "Нет меня!
-- протестуя, в воздух, сделал заявление Шеврикука. -- Я больной! На
больничном! Болею болезнью!" Но шум опять происходил из окрестностей
квартиры активиста Радлугина.
"Ну попадитесь мне сейчас подлец Продольный и уполномоченный дядя!" --
возмечтал Шеврикука.
Однако и сам Радлугин, так и не вознагражденный ведомствами судьбы
розовым унитазом, был встревожен и раздосадован не менее, нежели Шеврикука.
Шумели над ним, в квартире кандидата наук Мельникова, и на ближних пролетах
лестницы. Радлугин звонил в "Скорую", в милицию, к пожарным, машины
приезжали -- и белые, и желто-синие, и красные. Но и отбывали. Выяснив
причины ночного праздника, лица, вызванные Старшим по подъезду, проявляли
непростительное благодушие, никого не брали, не окатывали струей, никого не
убеждали резиновыми доводами, а говорили: "Историческая неизбежность.
Человечество прощается с прошлым. Пусть порезвятся напоследок. К шести
разойдутся".
Уснуть супруги Радлугины не могли, в пижамах толклись у двери,
приоткрытой на две цепочки, и время от времени обращались к народу с
пронзительными призывами и назиданиями. "Не митингуйте, -- отвечали им без
злобы, но с усталостью и печалью. -- Вот метро поедет, и мы уберемся". А
стрелки подтянулись к трем.
Шеврикука в приличном виде ввинчивался в компании курящих вблизи
квартиры Мельникова и скоро вызнал все обстоятельства. Вот что было.
Упразднили Департамент Шмелей. Длиннее: Департамент, управлявший полетами
шмелей. В бумагах название Департамента выглядело еще более протяженным.
Дело к тому шло. Той самой исторической неизбежностью, о которой справедливо
напоминали Радлугину медики, милиционеры и пожарные, Департамент был
поставлен в очередь. Теперь номер его выкликнули. Упразднили. Разогнали.
Изничтожили. Компот сварили из чиновников, объявив, что накладно надзирать
из первопрестольного населенного пункта над шмелями, да и противно это
естеству природы, пусть перепончатокрылые летают, кушают, плодятся и
совершенствуются сами по себе. Патриоты Департамента учинили прощальный бал.
Гуляли в ресторане. Когда утихли, околев, ламбады и эскадроны мыслей
шальных, решили продолжить. Кто где. Вспомнили, что талант, а может, и гений
Митя Мельников, малахольный и великодушный, может многих вместить в своей
холостяцкой квартире. К нему и бросились. И хорошо сидели. Теперь
догуливали, курили, зевали. Впрочем, иные были еще резвые и неутоленные.
-- Ба, и вы здесь! -- Шеврикуку хлопнули по плечу.
-- Я? -- Шеврикука даже растерялся. -- Да, я здесь... Здесь я...
Приветствовал его квартиросъемщик Сергей Андреевич Подмолотов,
проживавший на втором этаже и хорошо Шеврикуке известный.
-- Вы тоже, что ли, в нашем Департаменте работали? -- обрадовался
Подмолотов. -- А я и не знал. Я сегодня со многими познакомился, с кем,
оказывается, работал.
-- Нет, -- сказал Шеврикука. -- Я здесь случайно. Я ведь тоже живу в
этом доме. Возможно, мы с вами сталкивались во дворе, в магазинах, в очереди
за квасом...
-- И не только за квасом! -- рассмеялся Подмолотов. -- То-то я вижу --
лицо знакомое.
-- Конечно, конечно, -- закивал Шеврикука. -- И мне ваше.
-- А на Северном флоте вы не служили?
-- Нет. На Северном я не служил.
-- Тогда, наверное, в Севастополе?
-- Нет. И в Севастополе я не служил.
-- Ну и ладно. Тем более следует промочить горло. Пойдемте к
Мельникову.
И Подмолотов повлек упиравшегося Шеврикуку из коридора к столу. Сергей
Андреевич Подмолотов был мужчина шумный, из породы громобоев, он и носом
издавал громкие звуки, нос этот был солидный, трубой, напоминал нос Корнея
Ивановича Чуковского. Сергей Андреевич в Департаменте трудился в должности
инженера по технике безопасности, но и во дворе и в доме его знали прежде
всего как бывшего и доблестного моряка. Срочную службу он проходил на
непотопляемом крейсере "Грозный". Его и называли во дворе не Сергеем
Андреевичем и не Серегой, а то Крейсером, то Грозным.
-- Митя! Мельников! -- загремел Подмолотов. -- Смотри, кого я привел!
Вот, видишь! -- И уже шепотом: -- Запамятовал, как вас именуют, в голове
нынче все перемешалось, извините...
-- Меня? -- замешкался Шеврикука. -- Игорем Константиновичем...
Он сам себе был удивлен. Случались эпизоды, когда в людских компаниях и
передрягах ему приходилось придумывать себе имя и отчество. Но "Игорь
Константинович" никогда не являлось ему в голову, и не было никаких
объяснений, почему теперь он объявил себя именно Игорем Константиновичем.
Впрочем, никто на него, похоже, не обратил внимания. Дмитрий Мельников,
узкий в кости, деликатного сложения блондин, кивнул из вежливости. И ему,
наверное, лицо Шеврикуки показалось знакомым. Но Мельникова, вцепившись в
куртку, тянул к себе возбужденный собеседник с намерением то ли расцеловать
Митю, то ли плюнуть ему в физиономию. И собеседник этот проживал в
Землескребе. Департамент в пору расположения к нему городских властей выбил
здесь немало квартир. Собеседник Мити был экономист Дударев, красавец
мужчина лет тридцати пяти с коварными тонкочерными усами графа Люксембурга
или князя Эдвина, покорившего королеву чардаша, вертопрах и плясун, в
словесных баталиях способный обескуражить и самого Радлугина. Наконец,
Дударев расцеловал Митю. Но тут же гордо оттолкнул его от себя и сказал:
-- Ты -- мельник, колдун, обманщик и вор, и дело наше, еще и не
начатое, а значит, и тем более хрупкое, желаешь предать!
-- Почему я обманщик и вор? -- пьяно пробормотал осевший на стул Митя.
-- А потому что опера есть такая композитора Фомина "Мельник -- колдун,
обманщик и вор". Или сват. Не важно. Лучше вор! Ну ладно, мельник ты теперь
только по фамилии. И небось уже не колдун. Стало быть, остался только --
обманщик и вор!
-- Почему я обманщик и вор? -- обиженно повторил Митя. -- Почему я...
-- Ты, Дударев, не прав, -- вломился в разговор Подмолотов. -- Ну
конечно, Митька уже не мельник. И где они, мельницы, где? Где мука? Где
вермишель и рожки? Но колдуном-то он может быть, их-то хватает!
-- Могу! -- тут же откликнулся Мельников. -- Колдуном -- могу! И
прабабка моя была колдуньей. Под Дмитровом. В селе Ольгово, в имении
Апраксиных, там, где Пиковая Дама на портрете... Колдуном -- могу!
Сил у Мити хватило лишь на это заявление, веки его смежились, он
заснул.
-- Все он врет! -- заключил Дударев. -- И дело наше поддержать не
желает!
-- Какое дело? -- спросил Подмолотов.
-- Тише! Тише! -- зашипел на него Дударев. -- Неугомонный не дремлет
враг!
Сейчас же из угла комнаты воздвигся человекобык с бокалом в руке и
запел: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов и-и-и, -- палец певца
поперся вверх, превращаясь в восклицательный знак или в жезл управителя
движением, -- и-и-и как один умрем в борьбе за это!" "Бордюков, успокойся!"
-- приказала певцу крепкая обильная дама, похожая на метательницу ядра, сама
будто выложенная из ядер, за столом она хозяйничала, и ее слушались. Вот и
Бордюков, испив из бокала, крякнул, сел и успокоился. "Бордюков -- это наш
кадровик. И по общим делам... -- зашептал Шеврикуке Подмолотов, видимо
посчитавший, что свежего человека следует просветить. -- А соседка его --
Совокупеева, она передовых взглядов и всегда в президиумах, тоже экономист,
как и Олег Дударев, но сознательностью выше... А вон та барышня,
раскраснелась вся, это наша прелестная Леночка Клементьева, музыковед, она
из музыкального управления. Бывшего, конечно, бывшего..." "Какое в вашем
Департаменте могло быть музыкальное управление?" -- усомнился Шеврикука. "А
как же! -- Подмолотов сомнениям Шеврикуки чуть не обрадовался. -- А моряк-то
великий, пусть и не служил на крейсере "Грозном", но за сколько лет все
предвидел и написал "Полет шмеля"! Леночкино управление занималось
биомузыкой, расшифровкой серенад и трудовых песен шмелей, других разных
насекомых. Леночка, скажем, вела стрекоз, ну я еще кое-что, вы понимаете...
-- Тут Подмолотов зашептал совсем тихо, губы его почти сжались. -- Конечно,
мы и шмелей курировали, и их процветанию содействовали, но и не только...
Много чего секретного... Теперь другое мышление. И правильно... Но было,
было... Вот и Митя Мельников, Эдисон с Яблочковым, такие темы разрабатывал,
такое изобретал, что и рассказать нельзя, талант и гений!" "Точно! --
подтвердил усевшийся рядом Дударев, плясавший только что за стеной, налил
всем в рюмки жидкость бурого цвета и тоже зашептал: -- Митьке-то давно быть
доктором, академиком, а он лодырь и карась, он и теперь уже такое соорудил,
почти соорудил, что чего хочешь материализует. Вот все, что Крейсер Грозный
врет, и это материализует!" "Я никогда не вру! -- обиделся Подмолотов. --
Нигде. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Ты же знаешь". "И такого
человека, как Мельников, разогнали и сократили? Как же так? -- не поверил
Шеврикука. -- Его куда только с почетом не звали, а он сказал: буду как все.
И его не сдвинешь". "Дурак он! -- вспомнил возмущенно Дударев. -- Колдун,
обманщик и вор! И дело наше поддержать не хочет! Предатель!" -- "Какое
дело?" -- "Тише! Ша! Замолкли! -- зашипел Дударев. -- Выпьем лучше! А
Ленка-то как на него смотрит. Тоже дуреха из оленьего стада!" Музыковед
Леночка Клементьева, рекомендованная Шеврикука Подмолотовым, и впрямь во все
время их разговора не сводила с Мельникова черных глазищ, восторженных и
жалеющих, и все видели, что она в Митю влюблена. На Митю глядел и ее
приоткрытый рот. Хотелось бы сказать: ротик. Но нет, у Леночки был именно
рот, и большой, нисколько, впрочем, ее не портивший. И вызывавший даже
предположения, что Леночка -- барышня не только благоуханная, но и
страстная. Теперь она явно желала подойти к Мите и замереть возле него,
оберегая Митин сон. Но сила вмещенного в нее напитка подняться ей не
позволяла. "И-и-и! -- опять взлетел палец Бордюкова. -- Как один умрем в
борьбе за это!" Теперь певцу на глотку не наступили, а даже попросили начать
кантату "От края до края по горным вершинам, где вольный орел совершает
полет", и он, обнаружив в себе ансамбль Александрова, просьбу ринулся
исполнять. Бордюкову стали подтягивать. Хоровое пение в Останкине никогда не
умирало, менялись лишь вкусы и пристрастия любителей. Долгие годы здесь, как
помнилось Шеврикуке, звучали все более трогательные, бередящие душу или,
напротив, обнадеживающие слова. Вроде таких: "Ромашки спрятались, опали
лютики..." Или: "И снится мне не рокот космодрома..." Или: "Без меня тебе,
любимый мой, лететь с одним крылом!" Или: "Из полей доносится "Налей!" И
конечно: "Горная лаванда"! Где те устойчивые времена! Сейчас же получалось,
что квартиросъемщики и их гости при хоровом пении из лирического состояния
впадали в гражданское. При этом свирепели, и орали, и готовы были бить
посуду. Шеврикука поглядывал на солиста, человекобыка Бордюкова, и
прикидывал, перевернут ли стол вместе со спящим хозяином или нет. Не
перевернули. Утомились... Тут он наконец разглядел, что на столах осталось и
что с них уже было взято. При нынешних затруднениях к Мельникову принесли
закуски и напитки из семейных добыч и запасов, все больше домашнего
приготовления. Жидкость от разных специалистов была своего цвета -- и бурая,
и свекольная, и мутно-оранжевая, и прозрачная, как совесть отечественного
налогоплательщика. "Кони сытые бьют копытами!" -- забрал Бордюков. Его
остановили предложением выпить за урожай и за преодоление кризиса в Новой
Гвинее.
-- Мо-ол-ча-ать! -- вскочил вдруг на стул мелкий взъерошенный мужчина с
тремя жетонами победителя соревнования на эпонжевой ковбойке. -- Мо-ол-
ча-ать! У нас что? Нам что -- знамя вручили? У нас поминки. Мы упразднены.
Мы сокращенные. Нас нет. Нет. Мы живые трупы. Мы привидения. А тут поют и
пляшут! Ра-зой-дись!
-- Свержов, успокойся, спать пора, баиньки пора! -- Возле оратора
сейчас же оказался легкий Дударев, стал за ногу стаскивать Свержова с
кафедры, подоспела Совокупеева, она хозяйственно схватила Свержова,
заграбастала его и повлекла из компании на покой.
"Наверх вы, товарищи, все по местам!" -- стал размахивать руками
Бордюков, приглашая публику открыть глотки и ответить Свержову и судьбе.
"Это по-нашему, по-флотски! -- одобрил Бордюкова Подмолотов, успел шепнуть
Шеврикуке: -- А Свержова вы в голову не берите. Замначальника управления
передних плоскостей. По режиму. Он, конечно, строгий. Да и как же ему без
строгостей? Но вы не бойтесь. Это он на нервах". И последовал Бордюкову во
вторые голоса.
И все же гулянье криками проявившего бестактность Свержова было
расстроено. Вот уж и из песен исчезла энергия. И пили без тостов, кто как --
кто с соседом, кто сам с собой, кто чокаясь с рюмкой или плечом дремлющего
Мельникова. Шеврикука полагал, что ему пора раскланяться, но встать не мог.
Трезвенником он не был, но и не увлекался, и уж под столами и заборами никто
его не наблюдал. А тут он затяжелел. Может, на Башне его слишком растрясли и
изволтузили. "Ну ладно, -- говорил себе Шеврикука, -- еще посижу, послушаю".
Как это он прежде-то не проявлял интереса к Мите Мельникову и занятиям
Департамента Шмелей? А вдруг и не случайно Продольный с уполномоченным дядей
собирались заменить предмет из системы общей связи именно под Митей
Мельниковым? Не был ли в их предприятии какой-нибудь особый смысл или
технический фокус? А покойный Фруктов, до гибели доведенный, проживал прямо
над Мельниковым! Так-так- так! Нет ли во всем этом темного, но и вызванного
кознями сплетения обстоятельств, которое ответственный домовой-двухстолбовый
проморгал? Чьими кознями? Из-за чего и ради какой выгоды? "Фу ты! --
останавливал себя Шеврикука. -- Глупости мерещатся, закусывать следовало
борщом..." Тут на плечо Шеврикуке доброжелательно возложила руку крепкая
дама Совокупеева. Рука ее была горячая, и сама Совокупеева исходила жаром.
Или истомой. Нельзя сказать, чтобы возлежание руки на его плече вышло для