Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

узнать, где он подвешен нынче или на каком суку сидит и кем его признают,
наводя на него увеличительное стекло. Лишь поинтересовался, не отдается ли
теперь в связи с простудами музыкальной школы и новосельем в Большой Утробе
предпочтение -- при дружеских общениях -- какой-либо форме одежды. Мог
услышать: "А вам воспрещено! Какие такие могут быть для вас формы одежды!"
Но полевой командир только привел в движение морщины аскета: "Даже и без
протокола!"
То есть приходи в чем хочешь. Такое, пусть и временное, падение
культуры общения было неприятно и Шеврикуке. Хотя он, как известно, по
отношению к диктатам был скорее оппозиционер или даже бунтовщик, нежели
педант или джентльмен. Не всегда, например, надевал клубный пиджак. Позволял
себе и такое. Теперь же он отправился в Большую Утробу в клубном пиджаке.
Увидеть он хотел многих. Но прежде всего Велизария Аркадьевича и
наглеца Продольного. На Продольного Шеврикуке достаточно было взглянуть. С
Велизарием Аркадьевичем следовало поговорить.
B Большую Утробу Шеврикука был допущен. Чувствовал он себя скверно.
Нервничал. Будто на самом деле все приобрели морские бинокли и смотрели на
него. И будто бы шепот шел о нем. Или хуже того. Из соображений безопасности
было отдано распоряжение в случае чего в него, Шеврикуку, стрелять. "Хватит!
-- успокаивал себя Шеврикука. -- Я все время держу в голове разговор с
Увещевателем. Но о нем здесь не знают!" И действительно, все были заняты
своим, никаких проявлений недружества или даже враждебности Шеврикука не
ощутил. И он потихоньку успокоился.
Продольного он не встретил. Случилось бы чрезвычайное свинство, если бы
Продольного допустили в клуб. "Но -- вдруг!" -- думал Шеврикука, направляясь
в Большую Утробу... Надо было искать Продольного в ином месте. А Велизарий
Аркадьевич, по собственному представлению состоявший целиком из высокой
духовности и некогда носивший тунику от Айседоры Дункан, присутствовал.
Играл со стариком Иваном Борисовичем в стоклеточные шашки. Подойти к ним
сразу Шеврикука не смог. Вспоминал, как после погрома в музыкальной школе
нагрубил и Велизарию Аркадьевичу и Ивану Борисовичу. Старики с воздушной
деликатностью подходили к нему, стараясь вызнать от Шеврикуки сведения,
которыми якобы он располагал, жизненно существенные для останкинских
патриотов, и даже, может быть, подвигнуть его на участие в предупредительных
героических действиях, а он отвечал им резко и с капризами. Теперь же он мог
оказаться просителем или хотя бы зависимым от настроения, жеманств или
возможностей Велизария Аркадьевича. А знался ли Иван Борисович с Петром
Арсеньевичем, это еще предстояло выяснить.
-- Не помешаю? -- не только искательно, но и робко произнес Шеврикука,
остановившись возле стариков с видом несомненно заинтересованного почитателя
игры в шашки.
-- Не помешаете, -- бросил Иван Борисович, сейчас же возвращаясь
взглядом к доске.
А Велизарий Аркадьевич ничего не сказал. Но было очевидно, что стариков
он не раздражает.
Велизарий Аркадьевич явился в клуб в будто надутом костюме из толстой
светло-зеленой мешковины и походных бутсах британского завоевателя. А Иван
Борисович сидел в ватнике, словно бы его поутру должны были везти в лес
заготовлять дрова. Месяца полтора Шеврикука не посещал клуб, и нынешние
наряды знакомцев удивили его, а отчасти и позабавили. Ватники, штормовки,
прорезиненные тужурки, свитера водолазов, френчи. Будто отдыхать и общаться
пришли не домовые, а то ли трудармейцы, то ли землепроходцы, то ли партизаны
или ополченцы. К Шеврикуке пришло опасение: не признают ли его клубный
пиджак вызовом, не посчитают ли знаком иронии или даже несоответствия общим
и обязательным настроениям. Не ходит ли он пустым, безответственным
вертопрахом среди отчаянных защитников останкинских преданий и обыкновений,
почти уже мобилизовавших себя на борьбу с Отродьями Башни? Но вроде бы никто
вокруг не затягивал наводящее кураж песнопение о последнем параде, а все
развлекались, как в прежние милые дни миролюбий. И на клубный пиджак
Шеврикуки взглядывали без всяких подозрений и неприязни.
Разговор с Велизарием Аркадьевичем Шеврикука никак не мог завести, пока
Иван Борисович не прошествовал в буфетную. Закусить и выпить. И Шеврикука
отправился бы в буфетную, если бы и у Велизария Аркадьевича возникло к тому
желание. Но Велизарий Аркадьевич лишь достал жестяную коробку из-под
ландрина ("1908 годъ" -- углядел Шеврикука на цветастой крышке), высыпал на
ладонь мягкие таблетки, пожелал угостить Шеврикуку, но тот от леденцов
отказался.
-- Велизарий Аркадьевич, -- начал Шеврикука, -- соблаговолите
помиловать меня за прошлые грубости и недоразумения. Я был излишне и без
причин нервен в ту пору...
-- Ах, что вы! -- доброжелательно заулыбался Велизарий Аркадьевич. -- И
вспоминать не стоит! Экая ерундовина! Вы были нервны, и все были нервны,
особенно после варварского разорения наших очагов. А вас еще и обидели. Свои
же и обидели. И хорошо, что вы пришли сегодня. И хорошо, что вспомнили про
клубный пиджак. А то ведь мы как босяки какие-то! Как Челкаши! Вы видите,
какой мешок я на себя водрузил? Конечно, имея в виду наглеющих Отродий,
необходимо поддерживать оборонное состояние духа. Но духовность! Она-то при
этом утекает! Взгляните на эти телогрейки, козьи безрукавки, энцефалитные
куртки!.. Вы хотите меня о чем-то спросить? -- неожиданно закончил Велизарий
Аркадьевич.
-- Да, -- сказал Шеврикука, посчитав, что Велизарий Аркадьевич
догадался, в чем его интерес, и поощряет к самым острым или деликатным
вопросам. -- Да, мне давно хотелось побеседовать с вами, досточтимый
Велизарий Аркадьевич, о Петре Арсеньевиче. А теперь возникла и явная нужда.
Мне говорили, что вы были с ним дружны
-- Я... Вы... Я не знаю никакого Петра Арсеньевича! -- чуть ли не
взвизгнул интеллигентнейший Велизарий Аркадьевич.
-- Ну как же... -- растерявшись, принялся помогать Велизарию
Аркадьевичу Шеврикука. -- Петр Арсеньевич, домовой с Кондратюка, как же вы
его не знали? Но если не сейчас, то, может быть, прежде вы были с ним
дружны?..
-- Я не знал никакого Петра Арсеньевича! Я никогда не был с ним дружен!
Более ничего не выпытывайте у меня о нем! Во мне воспалятся болезни! --
Велизарий Аркадьевич уже всхлипывал, но все же сообразил нечто важное, стал
оглядываться по сторонам и утих.
-- Хорошо, -- резко сказал Шеврикука. -- Извините. И разрешите оставить
вашу компанию.
Шеврикука пробыл в клубе еще полчаса. Перекидывался словами, порой и
беспечными, с телогрейками и тулупами бойцов охраны, послушал игроков в
буриме и даже выпил стакан можжевеловой. Покинув отсеки Большой Утробы, или
убежища от бомб, отведенные клубу, он двинулся к выходу мимо отсеков иных. В
зале потешных ристалищ шли добровольческие занятия защитников. Отвыкшие или
ленивые в отрочестве учились идти наперевес с ухватами, колоть вилами,
устраивать повал врагов городошной битой, орудовать и крушить кочергой,
швырять в супостата горшки с кипящим отваром куриной слепоты, подставлять ко
лбу супостата же раскаленный портновский утюг. Осваивали и стрельбу из
рогаток. Дверь одного из отсеков была как будто бы предусмотрительно и со
знанием дела задраена, но из щелей шел тяжелый воздух. Возможно, за дверью
бодрствовал в умственных и бдительных усердиях Темный Угол. А у самого
выхода из Большой Утробы Шеврикука столкнулся с Продольным. Наглец
Продольный, естественно, с серьгой в ухе и в тельняшке сокрушителя кирпичей,
тянул из банки иноземный бамбуковый соус "Анкл Бенс" и хохотал, возможно,
вдогонку чьей-нибудь срамной остроте.
Все в жизни Продольного, по-видимому, проистекало превосходно.

36

Шеврикука посчитал необходимым уяснить свое нынешнее правовое
положение.
В овощном присутствии он опять наткнулся на изможденного тревогами
верховода Поликратова. Поликратов по-прежнему сидел, накинув на плечи бушлат
полевого командира, и подносил к губам кружку с холодным чаем. Шеврикука не
стал расталкивать тревоги Поликратова, а обратился к кроткому стряпчему,
быстро убравшему под стул тарелку с тыквенными семечками. Говорил он
небрежно, будто спохватился, брел уже домой, и вот пришло в голову спросить.
На всякий случай.
-- Был занят. Упустил. Не назначены ли на завтра деловые посиделки?..
Или теперь уже не посиделки...
Стряпчий разглядел Шеврикуку, полистал конторскую книгу, опять взглянул
на Шеврикуку.
-- Нет, -- сказал стряпчий. -- В ближайшие дни посиделки проводиться не
будут. Но через три дня вас оповестят. Или повесткой. Или сигналом по линии.
О вас помнят. Ну а если что чрезвычайное, тогда уж как надлежит...
-- Хорошо, -- кивнул Шеврикука.
Из этого следовало вывести, что он, Шеврикука, как и прежде, является
действительным членом деловых посиделок. Уязвленный ли он удалением с
посиделок, а теперь восстановленный, или прошлое происшествие было
случайным, вызванным прихотью уполномоченного Любохвата и как бы
единоразовым, Шеврикука выяснять не стал. Определенность хотя бы
поверхностного слоя событий должна была бы потребовать от Шеврикуки
поступков. А они вышли бы сейчас лишними. Вот изменятся обстоятельства,
положил Шеврикука, тогда и произведем шум, тогда и потребуем извинений.
Ощутив себя вновь действительным членом посиделок, Шеврикука позволил
себе задержаться в присутствии. Никаких дел он не имел, кроме пустяшных,
бытовых, от своих двух подъездов, но ходил он по присутствию с выражением
лица строгим, будто нечто значительное утверждал или учреждал. Любохват на
глаза ему не попался (или он не попался на глаза Любохвату?). И никого не
увидел он ни из Китай-города, ни из Обиталища Чинов, ни тем более от
вершинных управителей. Ни силовых посланцев, ни скороходов с поручениями. А
ведь в Обиталище Чинов раздавалось: в Останкине, мол, грозовая обстановка,
чуть ли не линия огня... Ну да, ну конечно, самим-то вершителям какой резон
было устремляться туда, где якобы обнаружилась линия огня, но посылать-то
удальцов в пекло, да еще и с отеческими напутствиями всегда было для них
делом обязательным. А может, и послали. А удальцы рассеялись на бастионах.
Но не исключено, что все успокоилось. В присутствии, как и ранее в клубе, ни
суеты, ни мрачно-жертвенных предчувствий и приготовлений не ощутил.
Поволновались, судьбе вверились, кто в страхе, а кто и с гонором пышноусых
кавалеров из польского акта оперы Глинки, и его, Шеврикуку, обиженного и
удалившегося от всех, теребили, а потом, не дождавшись новых атак и
разгромов, пришли, видимо, к мнению, что Отродья в силе лишь попугать, что у
них кишка тонка, компьютеры протекают насморками и завели носовые платки и
что дальше-то дрожать и тыкать в небо скалками! О, как хорошо были знакомы
Шеврикуке беспечность сословия и неопадаемая, с вечно трепещущими листьями
надежда на то, что все само собой и в наилучшем виде образуется. Ко всему
прочему -- и по доктрине, и по сложившейся оперативной обстановке, --
домовые не собирались нападать. Их дело было держать оборону. Но и на них
никто пока не нападал.
Значит, они успокоились. Ну ходили в ватниках, бушлатах, опорках и
британских бутсах времен бурской войны, но ведь и от переодеваний можно
получать удовольствия. А по его, Шеврикуки, поводу в Останкине вообще мало
кто волновался. Что же, и теперь он держит в клетке и на цепях свою натуру?!
Наглец Продольный хохочет и пожирает банки бамбукового соуса нуворишей, а
уполномоченный Любохват, возможно, уложил добычу в сундук. Благо, если в
казенный. А он притих, забинтовался запрещениями и не позволяет себе добыть
хотя бы перечень предметов гипотетического марьинорощинского схоронения!
А не оробел ли он? Нет, уверил себя Шеврикука, не оробел. Хотя именно
сейчас не повредит ему и осмотрительность. Осмотрительность и вынудила
Шеврикуку снова вспомнить о тени убиенного чиновника Фруктова. Да, яркое
желание послать тень Фруктова к раскопу было глупостью, а вот отправиться с
поручением в квартиру Радлугиных она имела чистое право. О стараниях
Продольного и Любохвата установить в туалете примерных супругов предмет
жизненной необходимости, наверняка со специальной технической начинкой,
Шеврикука не забывал. Прилежные бдения Шеврикуки после случая с унитазом, а
иногда и его целенаправленные изыскания как будто бы были полезны. Ничего от
Продольного и Любохвата в своих подъездах он более не обнаруживал. Но вдруг
в дни утихомиренного походом в Обиталище Чинов Шеврикуки прохиндеи
исхитрились, просунулись в его территории и урвали кусок лакомого?
Оправданно объявившееся в Землескребе привидение или тень Фруктова
Шеврикука был намерен спустить в отсутствие Радлугина к книжному шкафу и
томам Мопассана с пожеланием проинспектировать известный портфель, но легко,
на глазок, и без полномочий разыскивать так называемую генеральную
доверенность Петра Арсеньевича.
Волевые, а потом и умственные напряжения Шеврикуки не вызвали требуемой
тени. "Препятствует ли кто? Во мне ли что иссякло? Или тень и даже идея тени
сами по себе рассеялись? -- недоумевал Шеврикука. -- А может, снова начать в
квартире Куропятова?" Когда Шеврикука, невидимый, проник в жилище
Куропятова, годы назад ютившее Фруктова, он чуть было не рухнул на пол. В
гостиной Куропятова в креслах напротив друг друга сидели Куропятов и
Фруктов, попивали кофе из чашек и беседовали. На столике с колесиками вблизи
Куропятова была воздвигнута и бутылка ликера "Амаретто". Вот оно что, понял
Шеврикука. Сразу же после известия о раскопе он сгоряча пожелал возобновить
тень Фруктова. Стало быть, и возобновил. А потом, остудив себя и отыскав
Пэрста-Капсулу, он о Фруктове забыл. И тень рассыпать забыл! И выходит, тень
уже три дня сама по себе пребывала в бывшей своей квартире в гостях у
Куропятова. Экий случился конфуз! С ним, Шеврикукой, а вовсе не с
Куропятовым и с Пост- Фруктовым. Куропятов не только терпел гостя, он,
похоже, оценил в нем собеседника и предоставил ему раскладную кровать.
Бакалейщик Куропятов, мужчина в возрасте, протертый щетками и наждаками
экономических политик, но жизнестойкий, если помните, был склонен к
философическим восхождениям. Все его удивляло. Случись в Антарктиде падеж
королевских пингвинов, он сейчас же должен был обсудить это непредвиденное
явление. Ну а если бы кто-нибудь захворал в Конституционном суде? Или
обанкротился банк "Гермес"? Или эротика вступила бы в сражение с сексом? Или
же на балкон Куропятова залетела бы открытая некогда оголодавшими испанскими
конкистадорами птица индейка? Все это требовало словесного разбирательства с
привлечением разнообразных способов мышления. Сейчас в руке Куропятова был
синий том Василия Осиповича Ключевского. Оба собеседника восседали в халатах
и домашних туфлях. Шеврикуке при взгляде на них стало стыдно за себя и за
своего Фруктова. Жалок был обшарпанный, махровый когда-то халат Фруктова! А
его стоптанные домашние шлепанцы? Разве шли они в сравнение со стеганным
где-нибудь в Осаке узбекским халатом и темно-коричневыми с золотыми
разводами султанскими туфлями Куропятова? На бакалейщике был наряд
холостяка, допускавшего в свое домашнее расположение и приличных дам. Но при
этом, к тайной гордости Шеврикуки, сам Фруктов не выглядел жалким. И он имел
вид ученого человека. Возможно, из-за очков, презентованных ему Крейсером
Грозным. А главное, ощущалось в нем чувство превосходства, обеспеченное
тайной знания, рано иди поздно должное воплотиться в слова: "Какую чепуху вы
несете! И как вам не надоело?"
-- Значит, уважаемый Анатолий Федорович (Анатолий Федорович, отметил
Шеврикука, надо запомнить), -- Куропятов радостно выдвинул синий том вперед
и вверх, -- вы и с этим наблюдением историка не согласны?
Фруктов не заговорил, лишь нижнюю губу подтянул вверх, но по нему было
видно: да, не согласен, ну и что?
-- А я зачитаю! Зачитаю! -- еще более радостно заявил Куропятов. --
Вот, пожалуйста! Мы с вами имеем в виду времена Смуты. Уже сгинули
самозванцы. Уже избрали Михаила. И вот что пишет историк. О России, конечно,
о России! "...Печальная выгода тревожных времен: они отнимают у людей
спокойствие и довольство и взамен дают опыты и идеи". А? Опыты и идеи! И вы,
стало быть, с этим не согласны?
Опять было очевидно, что Фруктов из великодушия не желает что-либо
оспаривать или даже однословно оценивать. "Как же! Опыты и идеи! --
проворчал про себя Шеврикука. -- Это в какой-нибудь добрострадательной или
благорасположенной стране, где на каждом углу пиво и копченые сардельки, да
за нормальную плату, хороши опыты и идеи, они там благоразумные и добавят к
съеденной сардельке две свежие, да еще и с горчицей и с маринованной
спаржей, а у нас идеи будут непременно вселенские, несуразные и взбалмошные,
а уж опыты, коли начнутся..." Тут Фруктов как бы хмыкнул, демонстрируя свой
скептицизм, и заставил Шеврикуку насторожиться.
-- Вот! Вот! Вечно вы скептик! -- воскликнул Куропятов. -- К опытам и
идеям мы еще вернемся. Да, вы скептик, и ворчите, и многим недовольны. Но
это все не только проявление особенностей вашей натуры и шевелящихся в ней
генов, но и следствия Смуты. Вот опять Ключевский. По мнению историка,
тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую
выправку общества, все только и жаловались на свое обеднение, разорение,
злоупотребления властей, на то, от чего страдали и прежде, но о чем
терпеливо молчали. Читаю текст: "Недовольство становится и до конца века
остается господствующей нотой в настроении народных масс. Из бурь Смутного
времени народ вышел гораздо впечатлительнее и раздражительнее, чем был
прежде, утратил ту политическую выносливость, какой удивлялись в нем
иноземные наблюдатели XVI в., был уже далеко не прежним безропотным и
послушным орудием в руках правительства". Что же, уважаемый Афанасий
Федорович, вы не признаете справедливость и этого наблюдения? Вот вы теперь
ворчун и скептик, а раньше, в благодушные времена, были, говорят, смирный,
именно безропотный и послушный.
-- Кто говорит? -- хрипло вырвалось вдруг из Фруктова.
"Вот тебе раз!" -- опять насторожился Шеврикука.
-- Ну мало ли кто... Я это так, -- Куропятов махнул рукой, том
Ключевского ею был уже отпущен. -- Вы мне как раз и приятны тем, что ворчун
и скептик. Ваш сосуд с ликером уже пуст? Нет? Ну что ж, тогда будем.
И собеседники испили удивительный ликер. "Он как будто бы дамский", --
вспомнил Шеврикука.
-- А вот вы, Афанасий Федорович, смогли бы стать Самозванцем? --
спросил Куропятов.
Фруктов промычал невнятное.
-- Я понимаю, -- сказал Куропятов, -- такое предложение вам довольно
неожиданное. Но ведь и заманчивое. Эх, да погулять, да прогреметь, да еще и
с Мариной Мнишек! А? Каково!
"А потом и стать распотрошенной куклой, -- чуть было не вступил в
разговор Шеврикука. -- А Марина-то была и страшна, и стерва".
-- Положим, -- продолжил Куропятов, -- самозванцы теперь не так нужны,
а может, и невыгодны. Иное время. Тогда пресеклась династия, Григорию
Отрепьеву надо было лишь объявить себя царевичем Дмитрием и тем самым
династию, а она-то дадена от Небес, возобновить. Нынче династия как будто бы
не пресекалась. Ее просто нет.
Фруктов промычал.
-- Ах, вы имеете в виду март дурного года, -- сообразил Куропятов. --
Но это так далеко от нас.
Фруктов теперь хмыкнул, а правая его нога, водруженная на левую,
подскочила, будто по ней ударил молоток невропатолога, и произвела
качательное движение, то ли скептическое, то ли назидательное. Позорящий
Шеврикуку шлепанец еле удержался на пальцах Фруктова.
-- Я понял вас, Афанасий Федорович, -- воодушевился Куропятов. -- И на
наших глазах попытались прекратить династию, только особенную. И вроде бы
прекратили. Но теперь-то уж как будто и совсем нет нужды в Самозванцах. Ага,
я вижу, вижу, вы улавливаете противоречие в моих словах. Я только возбуждаю
в вас желание стать Самозванцем, а сам...
-- Я знаю, -- четко и даже торжественно произнес Фруктов, -- кто мог бы
стать Самозванцем.
-- Да? -- растерялся Куропятов.
-- Он в нашем доме, -- заключил Фруктов.
И взглянул туда, где невидимый стоял Шеврикука. Но, может быть,
Шеврикуке это померещилось. А Фруктов (тень Фруктова, тень, объяснил себе
Шеврикука) уже тянул бокал в направлении бутылки с ликером. Напиток был
Фруктову уважительно предоставлен и тотчас же выпит, но теперь уже без
церемоний, глотком.
Беспокойство ощутил Шеврикука. Тень Фруктова опять вела себя несносно,
стала неприятна Шеврикуке, и когда мямлила нечто, и когда хмыкала, мычала и
уж тем более когда произносила внятные слова. При этом Шеврикуке казалось,
что из него вытягивало что-то и это что-то уходило, остужая его, явно к
Фруктову, в него же притекало чужое, прежде никак не свойственное. Однажды
Шеврикука почувствовал, что нижняя губа его потянулась вверх, а пальцы стали
трогать переносицу, проверяя, на месте ли очки. Сразу же Шеврикуке
вспомнилось знакомое привидение. В озорстве оно заняло чужую личину и не
могло вернуться в свою собственную...
-- Но обратимся к мыслям об опытах и идеях, вызываемых тревожными
временами, -- предложил Куропятов.
-- Российские идеи в тревожные времена всегда вселенские, несуразные и
взбалмошные! -- без запинки выстрелил Фруктов. -- А уж наши опыты, коли...
Но Шеврикука его речь прекратил. Рывком уволок Фруктова сквозь стены и
в межстенье существование привидения прервал до поры до времени, пообещав
себе, а может быть, и Фруктову, к кому сразу же испытал и сострадание: до
поры до времени, до поры до времени. В руке Шеврикуки трофеем остался бокал
из буфетных богатств Куропятова, и он посчитал необходимым вернуть хрусталь
бакалейщику. Пропажу собеседника Куропятов, похоже, не заметил, он заполнил
свой бокал и бокал, ему явленный, и предложил креслу исчезнувшего Фруктова
обсудить возможности карьеры Самозванца в нынешний сезон, но теперь уже
совместив эту карьеру с превратностями налоговой и таможенной политики.

37

"Коли завел привидение, то изволь за ним приглядывать. И уж умей с ним
совладать!" -- отчитывал себя Шеврикука. Но ярь в нем не угасала. Напротив,
разгоралось желание действовать и рисковать. Хватит, посидел кротким,
благопослушным паинькой с пушистым, ласковым мехом. Но уберегся ли, укрылся
ли от чего-либо? Не стоит обольщаться! Хватит! Страдать, в конце концов,
придется ему, а не кому-либо. Шеврикуке стали являться слова, доводы, какими
хотя бы для самого себя можно было оснастить, обосновать оправдания его
приближающихся решений, и, наверное, эти слова ненадолго успокоили бы его,
но благоразумия ему не придали бы. Но он уже и не мог сидеть в одиночной
камере благоразумия.
Но все же осмотрительность положил не отменять. Вынужден был за
неимением временно отстраненной от дел за проказы и самодовольство тени
Фруктова портфель Петра Арсеньевича исследовать сам. Но именно как бы бегом
и на глазок. Частично, на ощупь. За Мопассановым укрытием портфель как
стоял, так и стоял. И лежало в нем то, что лежало прежде. Наглец Продольный
в него не проникал. Исследование на этом было прекращено. Замок защелкнут.
"А что же ты не стал искать доверенность, бравый удалец?" -- спросил себя
Шеврикука. Тут он и принялся отпускать комплименты осмотрительности. А сам
загонял в угол немоты мысль о том, что он теперь жаждет отыскать странное
распоряжение Петра Арсеньевича и страшится отыскать его. Как бы не открылось
в том распоряжении, или завещании, или доверенности нечто такое, что
коренным образом изменило бы его, Шеврикуки, положение и побудило бы к
поступкам, к каким он не был готов.
К облегчению Шеврикуки, его отвлек сигнал Пэрста-Капсулы. При свидании
эксперт по катавасиям и связник в цепочке Радлугин -- Шеврикука, забывший по
причине легкомысленных увлечений или же собственного остропривлекательного
занятия исполнить в прошлый четверг в девятнадцать ноль три роль "дупла" у
ресторана "Звездный", нынче доставил Шеврикуке два донесения
доброжелательного наблюдателя. Ни единого упоминания о хождениях по
Землескребу привидения в листах Радлугина опять не было. Но, скорее всего,
строптивец Фруктов и впрямь лишь собеседовал с Куропятовым и распивал
ликеры. Оно и хорошо. С удовольствием описывал Радлугин гороховый суп и
сокрушался по поводу того, что более из Пузыря не протекали ни супы, ни
кисели. Сокрушения его были вызваны отсутствием причин и обстоятельств для
дальнейших наблюдений за тем, как добродетельно или же, напротив, граждански
безобразно останкинские жители вели бы себя в условиях протекания т. н.
Пузыря. Но он, Радлугин, начеку, авось Пузырь протечет еще хоть однажды.
Исчез из Останкина, впрочем, он и прежде вблизи Землескреба не появлялся,
подозрительный субъект в пальто с поднятым воротником, кепке и о трубкой во
рту, поверхностно и, скорее всего, ошибочно признанный жителями инспектором
Варнике. И этот якобы Варнике, если опять осуществится вблизи, будет
непременно взят под опеку. В деликатной приписке к последнему донесению
содержались запросы личного свойства. Радлугин спрашивал, целесообразно ли
ему и его супруге перейти служить из государственного банка в коммерческий
банк "Сцилла и Харибда", не корысти ради, а для усовершенствований жизни