Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

высот. Если бы предстояло впечатляющее сотрясение, то трясти должно было
начать наверняка не внизу, а вверху. А уже выскакивали на улицу, на крыши,
на балконы взбудораженные граждане, многие -- с ведрами и корытами,
приготовленными в ожидании нового пролития Пузыря. Но, увы, ничто не
пролилось в ведра и корыта, в отличие от останкинцев Пузырь спал. И спал,
казалось, мертвым сном. Не вздрагивал, не вздыхал, не происходило в нем
никаких мерцаний, а оболочка его стала словно бы металлической. Или
костяной.
Лишь без десяти пять Пузырь покачнулся и начал тихое приземление.
Висел он, если помните, над улицей Королева, и удобнее ему или проще
было бы и опуститься на Королева, на Поле Дураков. Однако Пузырь будто бы
стало сносить к югу. Наблюдатели встревожились: а не подкуплены ли воздушные
течения, не уволокут ли они их, останкинский, Пузырь куда- нибудь за Садовое
кольцо иди даже к китай-городским пирогам. Но тут Пузырь дал понять, что
воздушные течения ему не хозяева и он сам знает, где ему далее быть.
Опускаясь, он проплыл над рестораном "Звездный" уже не слишком высоко, дав
основания предположить, что за Садовое кольцо не отправится, а, чтобы не
доставить москвичам беспокойств, местом поселения назначил себе не улицу
Королева, но менее оживленный, скорее, даже захолустный, почти
автомобильно-непроточный Звездный бульвар. А уже над улицей Цандера Пузырь
стал, не худея в боках, вытягиваться в направлении Сокольников, что и
позволило ему через семь минут занять не только Звездный бульвар, но и
бульвар Ракетный.
Посадка его вышла даже и не мягкой. Она вышла нежной. Пузырь будто бы
хотел понравиться Земле, он, казалось, желал приласкать ее или сам нуждался
в ее ласке. Создавалось впечатление, что в последние секунды посадки он
словно бы гладил Землю или даже пытался облобызать ее. Но, впрочем, такое
впечатление создавалось в умах романтических. Или сентиментальных. Трезвые
же и протрезвевшие умы посчитали, что механическая или какая там исполинская
скотина вцепилась в Землю и принялась ее грызть, высушивать, втягивая в себя
все, как благотворные, так и подлые, московские жизненные соки.
Тут я привожу две крайние разности восприятий взволнованных
приземлением Пузыря наблюдателей. Сам я признал посадку деликатной. Или
корректной. Известно мне, что такой же воспринял ее Шеврикука. Но это не
имеет никакого значения. Соединившись с Землей, Пузырь замер. И долгое время
лежал мертвым. Забегая вперед, скажу: лежал мертвым четыре дня. Даже более
того. До понедельника. Видимо, были у него к тому основания.
В какие-то мгновения оболочка Пузыря представилась нам снизу
металлической (а кому и костяной), но эти впечатления оказались ложными. То,
что создавало форму Пузыря (или поддерживало ее), было не металлом и уж тем
более не костью. И по всей вероятности -- не кожей. Это был, наверное,
особый материал, широкой публике в Москве неизвестный, без меха, без шерсти,
без ворса, плотно-серый, темнее шкуры слона, чуть блестящий. Он не имел
морщин и находился в напряжении, будто покрышка футбольного мяча,
допущенного арбитрами к играм на первенство города Камышина. У
любознательных или отчаянных, возможно, и возникало желание проткнуть
оболочку вязальной спицей, но никто из них не попытался осуществить свое
желание.
Московская публика известно какая. Стреляют, пушки палят из танковых
башен, черные дымы ползут по белым камням сановных зданий; в благонравных,
культурных странах и городах люди бы попрятались, в ванных комнатах
закрылись бы на замки, под кровати забились бы в своих крепостях. А у нас
нет. Извините! Тысячи зевак тут же объявятся возле танков. Детишки будут
прыгать "в классики" на асфальтах среди бронетранспортеров. Дама в
леопардовом паланкине выйдет выгуливать ньюфаундленда Аполлона туда, где она
и вчера его выгуливала. Ну, стреляют, ну, палят, ну, бомбы падают.
Пожалуйста. Их дело. Экая важность! К чему мы только не привыкли. Чего мы
только не видели. А среди зевак и не все будут стоять с отвисшими челюстями.
Многие выждут момент, когда и самим удастся броситься в полыхающее здание,
чтобы поглядеть на все вблизи, а то и добыть сувенир или дать кому-либо в
морду. А то и просто так.
Но в случае с Пузырем останкинские жители повели себя исключительно
пристойно. На первых порах. Они не только не протыкали его вязальными
спицами, не орали на него и не обзывали дурными словами, но и вообще не
трогали Пузырь и даже будто стеснялись быть назойливыми. То ли деликатное и
тихое приземление Пузыря понуждало их к деликатности и тихонравию. То ли,
несмотря на уверенность, что рано или поздно Пузырь нечто совершит, теперь
они до того были удивлены его посадкой, что и не знали, как быть. Или
посчитали его московским гостем, какому следовало оказывать гостеприимство.
А может, тайна Пузыря охраняла его и позволяла ему пребывать в безопасности
и в спокойствии.
Словом, толпа не бросилась на Пузырь, не стала его терзать, щупать,
кромсать или просто обижать, а лишь смотрела на него и соображала. Дети не
вытащили из чуланов санки с намерением кататься по его склонам, а тоже
пребывали в удивлении. Даже разнополые рокеры на ижевском громоходе,
разъяснявшие неделю назад жителям Землескреба, что Пузырь справил на них
нужду, малую или большую, не важно какую, уж на что наглые, и те проехали
под аркой Пузыря от улицы Цандера к проезду Ольминского чрезвычайно кротко,
пожалуй, и уважительно и почти беззвучно. Пузырь их не тронул, и дороги под
ним были открыты.
Шеврикука был, естественно, не менее чуток к явлениям природы, нежели
аквариумные рыбы, коты и музыканты. Пузырь не вздрагивал, не покачивался и
даже еще не вызывал смущение душ, а Шеврикука уже понял, что Пузырь сядет, и
не на улицу Королева. Прежде он несколько беспечно относился к присутствию
Пузыря, во всяком случае, не думал всерьез о причинах и происхождении
Пузыря. Теперь Шеврикука обеспокоился.
Причины и происхождение могли быть и такие, что не давали никакой
возможности толковать или называть их. И тут уж ни люди, ни домовые не были
вольны что-либо поделать. Или предпринять нечто путное. Но вдруг
обстоятельства выпали попроще? Скажем, изготовили и явили Пузырь Отродья
Башни? Или умельцы и гении вроде Митеньки Мельникова из Землескреба. Зная об
этом наверняка, можно было бы дать направления мыслям и действиям. Одно
ясно, соображал Шеврикука: спешить с Пузырем нельзя. К нему,
приземлившемуся, надо привыкнуть.
Но соображал не один лишь Шеврикука, а, видимо, многие здравомыслящие
останкинские жители. И не только останкинские жители. В день, когда Пузырь
повис над улицей Королева, происходили преобразования форм и свойств Пузыря,
при этом менялись его цвета, и оболочные, и внутренние, то они были
тихо-бурые, то бледно-фиолетовые, то нежно- серые, то перламутрово-палевые,
и будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. Тогда эти
волны вызывали в наблюдателях то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и
нервический зуд.
Теперь Пузырь застыл. Внутри него ничто не жило и не могло жить. И если
в минуты приземления Пузыря в Останкине многие испытали несомненный
энтузиастский порыв, а при воспоминаниях о пролитых прежде киселях и супах
возникали именно и ожидания благ, то через несколько часов даже и недавние
энтузиасты ощутили беспокойство и нервический зуд.
Пузыря опасались. Посчитали: внутри него нет добра. Не к добру он
разлегся на бульварах, не к добру. "Да это же мыльный пузырь! -- успокаивали
оптимисты. -- Лопнет, и следа от него не останется!" "Кабы мыльный! --
оспаривали их суждение угрюмые. -- Если этот лопнет, то, может, и от
Останкина следа не останется". Сразу же потекли слухи о возможной эвакуации
жителей Останкина то ли в Лобню, то ли в Талдом, то ли в Вербилки. Отчего-то
на ум судачившим приходило именно савеловское направление. На власти не
надеялись, потому как и лед в Останкине теперь по зимам никто не скалывал и
не солил. Впрочем, санитарный врач Желонкин, нынче в должностном халате,
бегал по тротуару Звездного бульвара, не захваченному Пузырем, и упрашивал
зрителей ничего от сорного объекта в пищу не заготовлять. Поджидали прибытия
высокомерного малого в предзимнем клетчатом пальто с трубкой во рту,
прозванного инспектором Варнике, сейчас бы, пожалуй, без прежних стремлений
дать негодяю отпор выслушали и его рассуждения о Земле как о человеческой
плантации. Но инспектор Варнике не прибывал.
Конечно, с ходом времени нашлись и невоспитанные юнцы, находящиеся еще
и в дошкольной неразумности. Эти начали швырять в Пузырь камни. Но камни и
прочие снаряды озорников до Пузыря словно бы не долетали. И ни одна птица на
глазах Шеврикуки на Пузырь не опустилась. А много каркало в Останкине
нагло-вороватых ворон и галок. Похоже, ни камней, ни птиц Пузырь к себе не
допускал. И выходило: вряд ли до него вообще можно было дотронуться.
В годы, известные благополучием граждан и отсутствием неприятных и тем
более чрезвычайных происшествий, сделали бы вид, что никакого Пузыря нет, и
упоминать о нем не стали бы ни слова. И Пузырь, возможно, исчез бы сам по
себе. Растаял бы. Заплесневел бы от людского невнимания. Или усох от тоски.
Сейчас к нему, конечно, явилось множество людей гласных, осведомленных, с
отменной и красивой аппаратурой. Но и они были в смущении. (А Шеврикука уже
чувствовал себя угнетенным.)
Вопреки суждениям угрюмых граждан, часа через три приехал к бульварам и
кое-кто из городских управителей. А за ними последовали и военные, и из
служб порядка, и ученые, на вид мужи. Явились люди с собаками, дозиметрами,
щупами, миноискателями. Собаки тоже были на вид ученые, некоторые из них
имели наружность специалистов, чующих наркотики. Принялся со вниманием
облетывать приземлившееся тело известный в городе сине-белый воздушный
корабль ("Америка России подарила вертолет..."). Никаких обращений к жителям
при этом не прозвучало, призывы "разойтись" также не произносились. А
некоторых, естественно, ждали дела, хозяйственные и коммерческие заботы,
глазеть на Пузырь и на его исследователей они более не могли. Потихоньку и
без всяких призывов публика стала расходиться. К вечеру вернемся, полагали
иные, а на боках Пузыря напишут белым: "Проверено. Мин нет".
Шеврикука еще немного потолкался среди наблюдателей. Но он чувствовал:
ничего примечательного более не произойдет. Посадка совершена, и все на
сегодня. Хватит. А там что-нибудь и случится. В толпе Шеврикука видел
Дударева, Радлугина, бакалейщика Куропятова, Сергея Андреевича Подмолотова,
Крейсера Грозного, его японского друга Сан Саныча, но вступать с кем-либо в
беседы не стал. В получердачье отдыхал эксперт-полуфаб, специалист по
катавасиям Пэрст-Капсула. Его Шеврикука спросил:
-- Приземление наблюдал?
-- Видел.
-- Пузырь не от Отродий Башни?
-- Не знаю. Не думаю. Вряд ли.
-- Ну ладно. Не от Отродий так не от Отродий.
-- Вы озабочены Пузырем?
-- Пожалуй, озабочен, -- сказал Шеврикука. -- Так ты говоришь, ко мне
может явиться Тысла?
-- Скорее всего, Тысла. А с Тыслой и Мульду.
-- Мульду?
-- Да. Потомок Мульду. Тысла и Мульду -- порождения гуманитариев.
-- То есть?
-- Материализованные. Или осуществленные. Тысла -- Тыльная Сторона
Ладони. А Мульду, или Потомок, -- из кинематографа. Или из кинопроката.
Пэрст-Капсула рассказал Шеврикуке о Тысле и Мульду то, что знал, или
то, что посчитал возможным рассказать. О тыльной стороне ладони и я кое- что
могу добавить. И Шеврикуке, почитателю детективов и крутых романов, тыльная
сторона ладони несомненно была известна. Тыльной стороны ладони нет. И быть
не может. Однако она есть. Во множестве сочинений. В особенности в боевиках,
украсивших лотки развалов на московских тротуарах. Какие только действия не
производит в них тыльная сторона ладони. И сокрушает челюсти, и кромсает
цепи, и пробивает кирпичные стены, и вытирает мокроты под носом страдающего
простудой, и смахивает со щеки скупую слезу морского волка. Шеврикука мог
представить, каким существом вышла материализованная Тысла. Относительно
Мульду версия Пэрстом-Капсулой была выговорена такая. Мульду происходил из
города Ачинска Красноярского края. Лет двадцать назад, а то и больше, люди
ходили в кинотеатры и смотрели в них фильмы. В одном из них, в частности,
наши разведчики во вражеском тылу боролись с матерым подлецом, фашистским
шпионом Дункелем. Фильм назывался "По тонкому льду". Однажды из енисейского
метрополя позвонили в город Ачинск местным кинофикаторам и сообщили, что
скоро к ним прибудут коробки с лентой про Дункеля. То ли телефонный аппарат
барахлил, то ли ачинский кинофикатор оказался романтиком, но через день
город оклеили афишами с приглашением посмотреть фильм "Потомок Мульду". Этот
Потомок Мульду был изображен таким свирепым и гнусным, что сам себя не
вынес, испарился с картонных листов и унесся в таежные небеса. Но и его
прибрали в хозяйство Отродья Башни. Из рассказа Пэрста-Капсулы следовало,
что хотя большинство Отродий произошло от технарей и естественников, есть
среди них или рядом с ними произведения гуманитариев -- те же Тысла и
Мульду, и канцеляристов -- скажем, Коррожь (корректирующая жидкость), и
пищевой индустрии -- подруга как раз Коррожи Жразь (осуществилась из
жевательной резинки), и, конечно, шоу-бизнеса.
Отчего-то эти Коррожи и Жрази разочаровали Шеврикуку. Будто бы он об
Отродьях Башни был лучшего мнения. Хотя, конечно, взглянуть на Тыслу и на
Потомка Мульду было интересно. Впрочем, как и на Коррожь с Жразью. Еще,
возможно, наглядится.
Рассказывал и отвечал на расспросы Шеврикуки эксперт по катавасиям
вяло, порой и зевая. Видно было, что он утомился. И похоже, приземление
Пузыря и сам Пузырь Пэрста-Капсулу не слишком взволновали и озадачили.
Пожелав Пэрсту сладких дремот, Шеврикука отправился в квартиру Уткиных.

40

В телевизионных новостях Пузырю уделили секунд двадцать, признав его
разновидностью атмосферного явления, особо не ехидничали и сразу же перешли
от Пузыря к пожарам в австралийском штате Новый Южный Уэльс, где в
эвкалиптовых лесах, возможно, пострадают сумчатые медведи коала. Кстати, как
выяснил вечером Шеврикука, к Пузырю пригнали десятка два пожарных машин с
лестницами и водяными орудиями и расположили их на отдых, но в состоянии
непременной готовности. Поговаривали, что будет выставлено оцепление, но
Пузырь не оцепили, лишь выделили для наблюдения за ним специальные патрули,
а в местах транспортных пересечений поставили людей в пятнистых куртках и
штанах. Опять же поговаривали, что, несмотря на пожарных, патрули, пятнистые
куртки, ночью или на рассвете Пузырь безусловно уворуют и завтра же, в
особенности если в нем есть цветные металлы и редкоземельные элементы, он
обнаружится в какой- нибудь прибалтийской супердержаве. И это мнение
оказалось ошибочным. Ни ночью, ни на рассвете Пузырь не пропал. И в пятницу,
и в субботу, и в воскресенье он лежал на Звездном и Ракетном бульварах.
Но лежал неживой.
Тем временем к нему привыкли. Ученые мужи и специалисты по чрезвычайным
происшествиям объявили, что природа явления исследуется и, когда суть
прояснится, обо всем будет доложено населению. Паниковать нет никакой нужды,
но и беспечные позевывания вредны. И не надо возить к нему из дальних
префектур и пригородов детей на просмотры, словно к белым медведям в
зоопарк. Что же касается слухов относительно того, что Пузырь будут
раздавать, то они беспочвенны. Лежит себе Пузырь и пусть пока лежит.
Так он и лежал до понедельника.
А в понедельник, в два часа дня, в нем случились шевеления. То там, то
тут оболочка Пузыря вздрагивала, и под ней что-то перетекало. Можно было
подумать, что Пузырь одолела почесуха и он старается облегчить свое
состояние. Или какие-то невидимые оводы и слепни садились на него с
невежливыми намерениями, а он за неимением хвостов не мог их отогнать и
потому вынужден был нервно подрагивать оболочкой или шкурой. Во всяком
случае, он опять привлек к себе внимание и показал, что жизненное
наполнение, нам неведомое, в нем есть и останкинским гражданам следует
ожидать новых его проявлений.
А в четыре часа дня по улицам и домам разнеслось: "Пузырь угощает!"
Очевидцы утверждали, что перед тем в недрах Пузыря снова, как и в
небесную пору его существования, случились мерцания и будто бы бульканья и
всхлипы, а потом из него изверглось. Они же утверждали, что никаких разрывов
оболочки Пузыря не происходило, никакие люки, двери, окна, въезды, туннели
не открывались, а явленное Пузырем словно бы проступило сквозь его шкуру и
свалилось на Землю (очень аккуратно свалилось, надо полагать, без
повреждений) в десяти метрах, как вымерили позже, от тела Пузыря.
К этому явленному сразу же направили укутанных в оборонные костюмы
бойцов с чувствительными приборами в руках, и они никаких опасностей,
подвохов и коварных намерений Пузыря не учуяли. И даже если ответственные и
предусмотрительные люди пожелали бы открытое разведчиками поместить в
герметический сосуд государственного секрета, тайна все равно была бы
разгадана пытливыми останкинскими умами. А умам этим пошли бы в подмогу
подсказки обоняний и физиологических потребностей натур. Потому очень скоро
в Останкине снова зазвучало: "Гороховый суп!"
Пакеты с супами-концентратами! Коробки с гороховыми супами! Тюки!
Контейнеры! Вот что выдавил из себя Пузырь!
И опять замер. Мерцания, бульканья в нем прекратились. Невидимые слепни
и оводы от него отлетели. И почесуха более не томила его. Совершенно
спокойно Пузырь отнесся к тому, что явленное им с предосторожностями было
погружено в фургоны продуктовых грузовиков. И никак не препятствовал отъезду
автомобилей. А те понеслись, скорее всего, к местам исследовательских
интересов и служб.
Конечно, возникли досады. Нате вам. Опущенное на здешние земли взяли,
забрали и увезли. А от людей, вооруженных на крышах и балконах биноклями,
подзорными трубами и видеокамерами, моментально стало известно, что Пузырь
одарил останкинцев не только гороховыми супами с копченостями. Супы в
пакетах были на любые вкусы: и куриные с лапшой, и рыбные с ароматами
Охотского моря, и капустно-морковные, и с профитролями, и
изысканно-парижские луковые, какие хочешь. Вывалились из Пузыря произведения
и отечественной пищевой индустрии, и от Кнорра, и от дядюшки Бенса. Да разве
одни супы был способен предоставить гражданам Пузырь? Естественно, не одни.
В подзорные трубы (имелись к тому же у здешних астрономов и четыре
телескопа) разглядели и коробки конфет, и плитки шоколада, и упаковки
макарон, и лекарственные препараты, и предметы сангигиены, и банки печени
трески, и вещи, смысл и назначение которых понять пока не удалось.
Телефонными разговорами с приятелями, обитающими во всех концах Москвы,
сразу же выяснили, что нигде более никакие Пузыри не висели и, естественно,
не приземлялись. Стало быть, в продуктовых грузовиках неизвестно куда увезли
пусть мелкие и чаще всего консервированные, но именно останкинские
приобретения. Возник и ропот. "Надо было потребовать, -- рассуждали теперь
раздосадованные, -- у тех, которые увозили, предъявить удостоверения!" "Да
сейчас какие хочешь удостоверения можно завести или купить!" -- урезонивали
нервных.
И опять покатилось мнение о том, что Пузырь будут раздавать. Каждому и
справедливо определят долю и выдадут под расписку. А потому и нечего сейчас
беспокоиться.
В ту пору снова прибыл в Останкино высокомерный малый, прозванный
инспектором Варнике. Воротник его предзимнего пальто был по-прежнему поднят,
а серая клетчатая кепка надвинута на левое ухо, будто оно у него мерзло. И
хотя малый старался, как и раньше, говорить тоном посвященного или
миссионера, бросалось в глаза, что он растерян. Одно дело было, когда Пузырь
висел в воздушных струях, а вот на скорое приземление его инспектор Варнике,
возможно, и не рассчитывал. Он повторял соображения о Земле как о плантации,
куда в свою пору завезли рассаду человека, но, похоже, не понимал, зачем
Пузырю надо было опускаться на презренные московские бульвары, задачи
собственные он мог решить и находясь в высоте. Надежды на неизбежную и
всеобщую раздачу Пузыря он, вынимая трубку изо рта, называл варварскими,
бредовыми и решительно утверждал, что и опустившийся Пузырь не позволит
никому делить его или уворовывать. Слова малого, естественно, раздражали
энтузиастов и вызывали требование гнать Варнике из Останкина в шею. Однако
не прогнали.
Но мнение о том, что Пузырь необходимо раздать, набухало, тяжелело и
принимало форму народной резолюции. Будет, будет раздача. А как же!
Непременно произойдет раздача Пузыря. С установленными льготами. "Раздача!
Разбор! Расхлеб! Разжев! Раздрызг!" -- звучало всюду.
-- Во! Народ не унывает! -- заявил Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер
Грозный, доставив на Звездный бульвар своего японского друга и компаньона
Такеути Накаяму. -- А иначе как, Сан Саныч? Хорош, хорош лежит. Почти как
мой змей Анаконда. А шкура этого дредноута вполне может пойти нам на
рогатки.
-- Да. Конечно. Народ не унывает, -- поддержал Сергея Андреевича
Такеути-сан. -- Да. Анаконда! Пожалуйста. Я давно мечтаю познакомиться со
змеем Анакондой.
-- Не теперь! Змей сейчас занят! -- спохватился Крейсер Грозный и
срочно обрадовался стоявшему невдалеке Шеврикуке. -- Ба! Игорь
Константинович! И вы здесь прогуливаетесь!
-- Недавно я видел, как вы прогуливались с букетом гвоздик. Вы так
спешили, что меня и не заметили, -- сказал Шеврикука.
Будто кто-то вынудил его произнести бестактное. Да еще и приврать при
этом.
-- Это я... -- смутился Крейсер Грозный, что случалось с ним редко, и
добавил шепотом: -- Это я как раз нес змею. На деликатес... Любит,
стервец... Хлебом не корми...
Шеврикука смог удержать себя от каких-либо вопросов. Он вспомнил, как
спал змей Анаконда в теплице Ботанического сада, называемой здесь ласково
"болотом", во влажных московских тропиках под листами виктории. Неужели змей
проснулся? Но уж чего-чего, а цветов в Оранжерее хватало! (Могу подтвердить,
был приглашен в нынешнем марте в Оранжерею на цветение азалий.) А вдруг
Крейсер Грозный и впрямь нес гвоздики змею с трогательным намерением
поддержать силы и дух сотрудника, но под маньчжурским орехом нечаянно
наткнулся на Увеку Увечную? Опять почувствовал Шеврикука симпатию и жалость
к Увеке и понял, что в среду непременно отправится в Ботанический сад. Но
что, если в его содействиях барышня более не нуждается? Что, если она
заменила его в своих затеях Сергеем Андреевичем Подмолотовым, Крейсером
Грозным, принявшим дозу, и немалую, Стишиного приворотного зелья? Но и в
этом случае, ощутил Шеврикука, он все равно пойдет к маньчжурскому ореху.
Экая негодяйка прелестная лесная дева Стиша!
Часа через два интерес к Пузырю обострился. Накануне уверенность в том,
что Пузырь уворуют, была уверенностью одиночек. Теперь с их мнением
соглашались многие. Кто уворует -- неважно. Опытов хватало. Либо какой-
нибудь ошалелый авантюрист, либо одна из преступных группировок, либо
любители-уфологи, либо военно-промышленный комплекс. А вдруг и прилетит
немецкий юноша на спортивном самолете с крючком, подцепит им наш Пузырь и
уволочет его. Нет, требовалось охранение Пузыря, требовалось. Хотя можно ли
теперь доверять охранникам? А уже сновали по Звездному и Ракетному
нетерпеливые и проголодавшиеся. Шеврикука видел, в частности, знакомого ему
по дому на Покровке и марафонскому забегу на Останкинскую башню молодого
скалолаза с рюкзаком на спине и альпенштоком. В глазах у того был пожар.
Отважный летун, и вовсе не из германской страны, а с Воробьевых гор ринулся
на дельтаплане в парение с надеждой опуститься на Пузырь. Но уже при подлете
его к Пузырю дельтаплан закрутило, сдунуло в выси и отнесло к городу
Харовску Вологодской области, где он и утих на льняном поле. Из этого
следовало, что шутить с Пузырем не стоит и, видимо, предположения инспектора
Варнике справедливы. Однако после выдачи супов-концентратов и обретения
воздушных надежд на раздел и раздачу Пузыря среди останкинских жителей все
менее оставалось благоразумных и все более становилось безрассудных.
Идей и соображений рождалось множество. Уже определились сторонники тех
или иных направлений, готовых создать кружки или сообщества с неотложной
выработкой самостоятельных программ. Одни призывали к действиям с
применением кулаков, локтей, трубных выкриков и ломов- ледоколов. Другие
готовы были обратиться с упованиями к космическим стихиям. Иные, а среди них
громко и деятельно, не стесняясь Шеврикуки, проявлял себя благонамеренный
гражданин Радлугин, сочиняли петиции в префектуру, в мэрию, к президенту и в
Европейский парламент с пожеланием хотя бы на этот раз соблюсти права
человека. Присутствие Шеврикуки не смущало Радлугина, потому как сейчас он
не сострадал государственным интересам, а, вынуждаемый природой и нравами
эпохи, озаботился по поводу жизненно необходимых добыч. Но и государственные
интересы, естественно, не были вымыты из него. На роликовых досках катили в