Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

удовольствиями в Лавандовом саду, зерном и крошками из кисета
Дуняши-Невзоры. Или даже позволили погонять мячи.
-- Бинокль пускали в дело? -- спросил Шеврикука.
-- Тебе-то какие заботы? -- сказала Дуняша и одарила зерном епишку,
похожего на крохотного зеленого бельчонка.
-- А вдруг биноклю мои руки нужны...
-- Учтем!.. Кушай, Петюля, кушай...
-- Ничего себе Петюля!
-- Этот Петюля, между прочим, приятель Епифана-Герасима. А Герасим,
может, тебя к себе и вовсе не подпустит. Он капризный.
-- Посмотрим... Обойдемся и без Герасима... -- сказал Шеврикука.
-- Капризный и злой. И заспанный. Как заели Бушмелева и отринули, был
без дела. Каково столько лет бездельничать? Существовать без надобности.
-- А сейчас он при надобности?
-- Не знаю, -- сказала Дуняша. -- Захочешь -- узнаешь.
-- А где наша затворница? -- спросил Шеврикука. -- Отчего, если на нее
наложен домашний арест, ее нет дома? Или хотя бы здесь?
-- Тише, тише! Давай на секунду отойдем от вольера... Нет, они без
вреда, но все же... Плохо, Шеврикука! Все очень плохо! Ей грозит... И она
содержится теперь... Не могу... Если есть желание, приходи завтра в это же
время сюда. Я сумею провести тебя к ней. Времени мало, и ничто не может ей
помочь... Придешь? Тут большой риск... Но... И бинокль я тебе добуду...
Придешь?
-- Приду, -- сказал Шеврикука.
-- Вот и хорошо! И спасибо! А уж Гликерия-то как тебе обрадуется! -- И
Дуняша прижалась к Шеврикуке, голову уткнула ему в грудь. Потом резко
отстранила его от себя, сказала: -- Иди, куда собирался! Да, возьми-ка с
собой Петюлю, может, тебе в его присутствии удастся поговорить с Герасимом
доверительнее. То есть вообще поговорить.
Она поспешила к перильцам вольера, изловила в бетонном лотке зеленого
бельчонка, оглядела Шеврикуку, расстроилась:
-- Ба, да у тебя просторного кармана нет. Я посажу Петюлю в кисет,
только посматривай, чтоб он не задохнулся и не зашибся. Да, еще. Ты, если
выйдет, пригласи Герасима с Петюлей в трактир и угости их...
-- "Тамбовской губернской", -- подсказал Шеврикука.
-- Ну, можешь и "Тамбовской"... -- удивилась Дуняша. -- Откуда ты
знаешь?
-- Да так, -- сказал Шеврикука. -- Догадался.
-- Петюлю не напои! Капельку ему! Иди, иди.
"Иду, иду. С мальчиком-с-пальчик в кисете", -- заулыбался Шеврикука. Но
улыбка его моментально погасла. Опять подступила тоска. Гнетущая,
неодолимая. Теперь Шеврикуке казалось, что тоска впилась в него в мгновения
Дуняшиных прощальных прикосновений. "На Острове Тоски..." От кого-то он
слышал: "Я подвергался даже меланхолии оттого, что не имел средства и
удобства, чтобы употреблен быть в войне или в каком-либо отличном
поручении". От Иллариона? Нет, кажется, не от Иллариона. Какой войны, какого
отличного поручения недоставало сейчас Иллариону? И ему, Шеврикуке?
Нет, его тоска имела иные причины. И он знал какие.

66

Епишки, к каким, по мнению Дуняши, мог прибиться сегодня Епифан-
Герасим, с криками, воплями, с потасовками и бузотней на вытоптанном, без
единой травинки, поле гоняли мяч. По всей вероятности и если применить
теорию аналогий, игра их исходила из положений европейского регби. Во всяком
случае, мяч они гоняли, подхватывали, швыряли, отправляли свечой в небо --
дынеобразный. Шлемы с решетками скрывали лица, но Шеврикука быстро углядел
физиономию с фотографии из личного дела среди зрителей. Вернее, в числе
зрителей. Епифан-Герасим стоял в одиночестве, прислонившись к стволу
молоденькой липы, глазел на игру, выражался и лузгал тыквенные семечки из
аптечной упаковки. Был он здоровенный детина, средних лет, кучерявый
блондин, при усах и бороде, в коричневом армяке, полосатых холщовых штанах,
юфтевых сапогах. Головной убор имел заслуженный, помятый перед его
превратился в козырек и сделал шляпу (под цилиндр) похожей на картуз.
"Вредный мужик! -- сообразил Шеврикука. -- И нос у него самый вздорный". И
как мог такой здоровенный и вредный мужик вмещаться в кошмары, сны и
галлюцинации Бушмелева? А вмещался. Но тесно, наверное, ему было и гнусно. И
наверное, он корежил, в сердцах, и так кореженые кошмары и сны. Отчего-то
расхотелось Шеврикуке пить в трактире с Епифаном-Герасимом "Тамбовскую
губернскую"... Однако Шеврикука подошел к епишке изверга Бушмелева.
-- Привет, Епифан, -- сказал Шеврикука. -- Или Герасим.
-- Ну Герасим, -- прорычал детина. -- И что дальше. Ты кто?
-- Шеврикука. -- Шеврикука протянул детине руку, тот взглянул на нее,
сунул в пасть тыквенную семечку и отвернулся.
-- Экий ты, Герасим, неучтивый, -- вздохнул Шеврикука.
-- Ты куда, Шеврикука, шел? -- спросил епишка.
-- А в обжорный трактир, колбасы похлебать, -- сказал Шеврикука.
-- Ну вот туда и топай, хрен учтивый! -- распорядился Епифан- Герасим.
-- Не засти глядеть бойцов.
"И потопаю. Подальше", -- подумал Шеврикука, пошагал было от ристалища,
но кисет, привязанный шнурком к его запястью, вразумительно задергался.
-- Вот с ним и потопаю, -- сказал Шеврикука, расшнуровал кисет и
поставил на левую ладонь зеленого бельчонка.
-- Петюля! -- взревел Епифан-Герасим, бросился к Шеврикуке и рухнул
перед ним и Петюлей на колени. -- Петюля!
А зеленый бельчонок, вереща нечто, стал отплясывать в радости на ладони
Шеврикуки.
Свирепый приватный истязатель злодея- Бушмелева (хотя истязатель ли?
может, потатчик тайным грехам злодея?), разбойник из муромских лесов,
замоскворецкий кулачный боец, выходивший в стенке на купца Калашникова,
преобразовался, сделался ребенком, какому показали давно не виданный
гостинец, он вскочил, слезы вытирал, коленца камаринского выделывал и
повторял:
-- Петюля! Петюля! Петюля!
Умиляться встречей приятелей Шеврикуке надоело.
-- Ладно, мы идем в трактир.
-- И я! Можно, и я с вами? -- взмолился Епифан-Герасим. -- Возьмите
меня!
-- Если Петюля соизволит, -- была резолюция Шеврикуки.
Бельчонок закивал, соизволяя.
Шеврикука предложил Приватным привидениям самим выбрать трактир,
наиболее подходящий их традициям, вкусам, кулинарным легендам, специфическим
особенностям желудков, желудочных соков, отрыжек и прочему. Сам же он был
готов отпробовать все местное. Был назван трактир "Гуадалканал". По дороге в
"Гуадалканал" Епифан-Герасим стал жаться, сожалеть о том, что с довольствием
у него туго и неясно -- какая у него теперь выслуга дет, учитывать ли
вынужденное в связи с выходом из строя организма воспринимающего объекта,
Бушмелева, безделье или нет, какие могут быть льготы и т. д. -- никак не
могут решить, и он ходит с грошами в кошельке. Шеврикука понял, что среди
всего прочего Епифан-Герасим -- жмот и любит прибедняться. Петюля тоже
обнаружил, видимо, что его карманы пусты, но так и не смог прервать речи
своего почитателя. Помолчав, Шеврикука заявил, что с довольствием у него --
дела сносные, что это он ведет их в трактир, а не они его и пора прекратить
песнопения.
Название трактира подсказывало Шеврикуке мысли о том, что основу меню
составят там блюда американской и японской кухонь, а может быть, и кухонь
других стран Тихоокеанского бассейна, так или иначе вовлеченных в театр
военных действий. На полках за трактирщиком он обнаружил банки американской
тушенки и ветчины выпуска сорок четвертого года, пористый шоколад и японские
сушеные кальмары. Но это, выяснилось, был как бы трактирный музей. В меню же
предлагались два коктейля: "Перл-Харбор" и "Хиросима-Нагасаки", по цене
примерно равные. Их Шеврикука посчитал нужным опробовать на десерт.
Основными же блюдами трактира были -- солянка сборная, расстегаи с
куропаткой и жульен из маслят. Их сотрапезники Шеврикуки и согласились
принять во внимание.
-- А что пить будем? -- поинтересовался щедрый Шеврикука. -- Может,
закажем бутылку "Тамбовской губернской"?
И Шеврикука уставился на Епифана-Герасима.
-- Да ну! -- поморщился тот. -- Зачем эту-то дрянь?
Но тут же он и смутился, вспомнив, видимо, о неясностях с довольствием.
А у Шеврикуки полегчало на душе.
-- Ну а что, отчего же и не "Тамбовскую"? -- пропищал Петюля, скорее
всего желая угодить вкусу Шеврикуки.
-- А ты-то что! -- рассмеялся Епифан-Герасим. -- Тоже мне пивец! Тебе
если нальют, то капельку от капельки. Не напаивай его, Шеврикука.
-- Полагаю, что Петюля, -- произнес Шеврикука, -- знает свою дозу и
сознает свое положение в обществе.
Пока же сам Шеврикука пожелал осознать свое положение в обществе хозяев
и посетителей трактира. И его карманы были пусты. Ну не совсем, но пусты. Он
полагал, что как-нибудь вывернется. И хотел поставить некий опыт.
-- Кроме "Тамбовской", -- сказал трактирщик, -- я предложу вам двойной
"Шеврикукс".
-- Чего? -- спросил Шеврикука.
-- Вы забыли. А пользуется спросом.
-- Валяй. Исключительно с хреном. Поверху. И без содовой.
-- А как же! Самарский хрен вас устроит?
-- Что же может быть крепче самарского хрена? -- воскликнул Шеврикука.
-- В особенности из деревни Обшаровка Безенчукской волости!
-- Справедливо изволили заметить! -- испуганно сказал трактирщик и
пропал. Но потом появился.
А Епифан-Герасим упросил Шеврикуку заказать сухое блюдце и у
фиолетового окоема посудины усадил Петюлю. Шеврикука же укорял себя: ведь
мог (было время) вызнать у Дуняши, чей этот Петюля Приватный и отчего у него
в приятелях громила Епифан-Герасим.
-- Был Продольный, -- сказал трактирщик таинственно.
-- Кто?
-- Ну, может, не Продольный... -- опять испугался трактирщик. -- Может
быть, Стыркин.
-- Какой еще Стыркин?
-- Нет-нет. Продольный, точно, Продольный, -- сказал трактирщик. --
Такой -- с чубом, в тельняшке, обмотан пулеметными лентами. Искал каких- то
Отродий... И вас...
-- Не нашел? -- спросил Шеврикука.
-- Не нашел! -- рассмеялся трактирщик. -- Не нашел!
-- Когда это было?
-- Часа два назад. Вот, пожалуйста, двойной "Шеврикуке". С хреном
поверху, исключительно обшаровским Безенчукской волости. Вашим приятелям
предоставить?
-- Нет, -- сказал Шеврикука. -- Сейчас шарахну. Апробирэн.
-- Наше вам с кисточкой! -- напутствовал трактирщик. -- Вкривь и вкось!
Шеврикука шарахнул. Самогон, с чем-то желтым. Возможно, кроме хрена в
нем был и перец. Выжил. Откашлялся. Надо было стучаться к Иллариону в
Гатчину с канистрами "Шеврикукса". Может быть, вывел бы Иллариона, Павла
Петровича, Александра Федоровича из состояний меланхолии и исторических
невезений. Двойной "Шеврикукс" с хреном никак не заинтересовал Епифана-
Герасима и Петюлю. Те все умилялись встрече, ворковали что-то недоступное
Шеврикуке, пусть наговорятся, решил он. Да и зачем они ему вовсе? Он
очухивался от именного напитка и наблюдал за публикой, скорее всего,
постоянными сидельцами трактира "Гуадалканал".
Никто из них не был похож ни на американцев, ни на японцев, ни на
папуасов, ни на таитян, ни, наконец, на чукчей. И вообще морды и хари сидели
в трактире те еще. Но, впрочем, чему было удивляться Шеврикуке? Он знал, кто
такие Приватные привидения и каковы на вид. Однако в застолье, чтобы не
потерять охоту к угощениям и не начать икать, к ним надо было привыкнуть.
Сидели вокруг все больше уродцы, иные -- хитрованы и жулики, иные -- вовсе
без соображения. И все -- деспоты (вел ли себя деспотом Епифан-Герасим или
он пребывал у Бушмелева порой -- даже и в кошмарах -- услужителем и
приживалой?). Петюля-то ладно... Хотя как сказать. Чей он, ласковый
Петюля-то? Или кем он помыкал? Лохматые, шершавые, лысые посетители отдыхали
в "Гуадалканале", в струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими
клыками, с бантиками на хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и
совсем без морд, какие хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не
приснятся, но уже кому-то приснились... И он, Шеврикука, может, приснился
вчера Иллариону и императору Павлу Петровичу? Или они приснились ему?
-- Шеврикука! -- толкнул его Епифан-Герасим. -- Вот Петюля хочет
попросить. Но стесняется.
-- Пожалуйста! -- сказал Шеврикука великодушно. -- Просите, чего
хотите. Заказать вам двойной "Шеврикуксе"?
-- Нет! Нет! -- запищал Петюля из блюдца. -- Мне... Но понять смысла
его звуков Шеврикука не имел возможности. Он обратился к собеседнику
Бушмелева как к переводчику:
-- Что он? О чем он?
-- Он просит заказать ему ацетонового клея. Четверть чайной ложечки...
-- Зачем?
-- Любимое кушанье. Долго был лишен...
-- Он же внутри склеится!
-- Напротив. Его изнутри разопрет. Потом -- это каприз.
-- Каприз. -- это краеугольное, -- согласился Шеврикука.
Сейчас же Петюля заговорил громко и басом, будто возле рта его оказался
мегафон, а голос ему одолжил пензенский губернатор.
-- Дело, Шеврикука, не в капризе. Хотя и в нем тоже требование
организма. Не моего одного. И важно получить от бескорыстного угостителя.
-- Это конечно! -- сказал Шеврикука. И крикнул: -- Человек!
-- Не человек, -- печально произнес трактирщик. -- Шлямпенхвост. Что
прикажете?
-- Четверть чайной ложечки ацетонового клея. Если можно -- в
хрустальном наперстке, -- сказал Шеврикука. -- Мне же два коктейля --
"Перл-Харбор" и "Хиросима-Нагасаки". А тебе что?
-- Мне еще три солянки в одну посуду! -- обрадовался Епифан-Герасим.
-- А ты кто? -- спросил Шеврикука. -- Епифан? Или Герасим?
-- Герасим! -- прокричал громила. -- И никто более.
-- А отчего же... -- Шеврикука чуть было не произнес "в бумагах", -- ты
еще и Епифан?
-- Блажь одного идиота, -- помрачнел Герасим.
Хорошо бы "идиотом" он держал в уме Бушмелева. Подумав так, Шеврикука
шарахнул подряд два доставленных трактирщиком коктейля и был отчасти
удивлен. Он намеревался прикоснуться губами к питейной мифологии
тихоокеанского театра военных действий Второй мировой, а ощутил во рту,
горле и пищеводе напоминание о Москве пятидесятых годов и коктейлях "Таран"
и "Маяк", ценою в два рубля, чьими составными были коньяк и водка, а меж
ними пролегал желток предпочтительно свежего яйца. Если помните, Шеврикука к
пьющим не принадлежал, а два удара не вызвали в нем ярких ощущений, но лишь
досаду, легкую, как козий пух. Тройная солянка Герасима взбодрила. А вот
малыша Петюлю хрустальный наперсток преобразил. Его на самом деле расперло,
зеленый хвост Петюли удлинился и стал закручиваться кольцами, уши потянулись
вверх и превратились в хоботки, а потом и в хоботы. Блюдце было немедленно
заменено самоварным подносом, на нем почитатель клея теперь и дергался.
Будто в нем поселился Блуждающий Нерв, неприятный и шумливый был Петюля. "Ну
ладно, пусть! -- подумал Шеврикука. -- Посидели, и хватит..." К болтовне
Герасима и Петюли он так и не прислушивался. Однажды в ней возникло имя
Гликерии ("А ты думал, конечно, Гликерия..."), но тут же и растаяло. "Надо
расплатиться и подготовить себя к завтрашнему..." А чем расплачиваться- то?
-- Шлямпенхвост! -- подозвал трактирщика Шеврикука. -- А этот
Продольный... который с чубом... и с пулеметными лентами... Он походил на
самозванца?
-- На Самозванца? -- обрадовался Шлямпенхвост. -- Конечно походил! Он
так и заявил: "Вот возьму и произведу себя в ваши воеводы. А там поглядим!"
Но уж больно он вороватый. Зарился на наши исторические ценности.
И трактирщик указал на банки тушенки сорок четвертого года и пористый
шоколад американских авиаторов.
-- Зачем они ему?
-- А я знаю? Сбыть, наверное, как коллекционные. За валюту.
-- А разве не Бушмелева зовут в воеводы? -- Глаза Шеврикуки были
скошены в сторону Герасима.
-- Что? Кого? -- заерзал трактиршик. -- Я ничего не слышал про
Бушмелева! Ничего! Никогда! Трактир закрывается! Трактир закрывается!
-- Жаль, жаль... -- сказал Шеврикука. -- Еще бы посидеть... Ну, если
закрывается, надо расплачиваться за компанию.
-- Вам-то что беспокоиться? -- удивился Шлямпенхвост. -- Вами за все
заплачено. И наперед. Вы как зашли, так сразу и... Вы что -- не помните?.. А
теперь у вас и кредит. Да-с... Заходите-с...
-- Ну да... Ну да... -- пробормотал Шеврикука. -- Конечно! И
непременно! И за сегодня спасибо...
Громила Герасим уносил Петюлю из трактира "Гуадалканал" на самоварном
блюде.
"Значит, так... -- соображал Шеврикука. -- Ну да, все верно..." Как
только он зашел, он и посчитал необходимым произвести некий опыт. Он даже
ничего не произнес, а лишь мысленно указал, и все было воспринято. А
названный исходящий номер был взят Шеврикукой из... именно, именно оттуда.
Опыт удался и своим результатом приглашал Шеврикуку действовать дальше.

67

Как и положил себе Шеврикука, он отдохнул в Землескребе, отоспался и
встал, освобожденный от сомнений, меланхолии и тоски. То есть мелкие
сомнения в нем оставались. А иначе как? Что же касается меланхолии и тоски,
то их, если толковать уже упомянутое суждение примечательной для Шеврикуки
личности, отменила готовность к войне и отличному поручению. Ну, к войне,
видимо, громко или преждевременно сказано.
В квартире Уткиных поутру Шеврикука уже смирным глазом исследователя
читал личное дело приватного привидения Епифана-Герасима. Подробности
татуировок Герасима Шеврикуку посмешили и обрадовали. В одной из них он
углядел чертеж лабиринта Федора Тутомлина. Вернее, он предположил, что перед
ним чертеж именно покровского лабиринта. И убедил себя в этом.
О Петюле он разыскал лишь одно упоминание, да и то в меленькой сноске.
Но он посчитал, что уже знает или догадывается о Петюле и Герасиме
существенно.
Можно было отправляться на встречу с Дуняшей.
Но прежде он повелел себе подняться в получердачье и осмотреть лежбище
Пэрста-Капсулы в рассуждении порядка бытования подселенца в Землескребе и
течения его недуга. Как бы в канун устройств бомжеубежищ не возникли поводы
для отлавливания здесь бомжа. Радлугин -- он добродетельный, но подвержен
всяким неожиданным общественным порывам. И он был самоназначенным Старшим по
подъезду.
Пэрст лежал в получердачье.
Мебели стояли здесь все те же, неизвестно кем и без ведома
ответственного домового занесенные. Платяной шкаф. Тумбочка. Но что-то в
получердачье и изменилось. А что?
Пэрст лежал бездыханный. Но, судя по запахам и их оттенкам, он не
помер. Если, конечно, по условиям своего существования он не был нетленным.
Башку его прикрывал конус Железного Дровосека с кожаным ремешком под
подбородком, застегнутым, возможно, еще пальцами Шеврикуки. Исследователю
показалось, что голова полуфабриката уменьшилась, а сам он удлинился. Но
мало ли что может померещиться после застолий с Герасимом и Петюлей.
Вот и мнение о том, что Пэрст лежал упакованный или укутанный,
возможно, было ложным. Во что упакованный или укутанный? Ни во что. Или во
всяком случае -- в нечто прозрачное или даже невидимое, не позволяющее себя
увидеть. В кокон! Но тут же он себя и поправил. Не в кокон. В капсулу!
Именно в капсулу!
Но не в ту капсулу, в какую отрядили Пэрста на столетия сидений Отродья
Башни в ожидании любознательных потомков. Та была похожа на футбольный мяч,
ее осквернили строительные мужики, и она проросла металлическими прутьями с
пивными пробками вместо листьев. Нет, посчитал Шеврикука, Пэрст помещен (или
сам поместил себя) в капсулу удлиненную, облегающую его тело, уберегающую
его до поры до времени от дурных воздействий.
До поры до времени? До какой поры? Сказано было как-то: до конца
сентября. Или октября. А нынче -- август. Но что ему-то, Шеврикуке, сроки
полуфабриката?
Главное, что тот лежал утихомиренный, чистый, в свежем белье, не шумел,
не буянил, не издавал звуков и ароматов, какие могли бы привлечь ловцов
бомжей.
И Шеврикука покинул получердачье.
Покинул отчасти раздосадованным. Досады его имели происхождение
эгоистическое. Конечно, не из-за Радлугина и ловцов бомжей посещал он
Пэрста-Капсулу. Конечно, и здоровье подселенца он был обязан иметь в виду.
Судьба подселенца занимала его сама по себе. Но он и надеялся. В особенности
сегодня...
Ну что же, сказал себе Шеврикука, обойдемся без приспешников, без
помощников и тем более без советчиков.
А может, он все же прикидывается охолодавшим и бездыханным? Сам же,
стервец, вослед Шеврикуке глаз приоткрыл, а потом, язык в спину показав,
выругался небось единицами своего энергетического измерения и расхохотался.
Дуняша-Невзора поджидала Шеврикуку в Лавандовом саду невдалеке от
Купального пруда. Сегодня она более походила на больничную сиделку,
аккуратную и сострадательную. "Опять тоску нагонит?" -- насторожился
Шеврикука.
-- А что же ты не кормишь своих бегемотиков? -- спросил он.
-- Обойдутся! -- сердито сказала Дуняша. -- Слушай, Шеврикука, что ты
натворил! Отчего ты не вернул Петюлю на Лужайку? Как ты позволил ему пить
клей?
-- Вот тебе раз! -- удивился Шеврикука. -- Ты меня не предупредила, чем
его поить, а чем нет.
-- Да хоть бы и предупредила! Ты все равно бы поступил по своему
самонравию!
-- Что значит -- по самонравию?
-- То и значит! По самонравию!
"Это про Потемкина утверждали, -- вспомнилось Шеврикуке, -- ведет себя
не по законам, а по самонравию..."
-- Самонравие -- самодурство, что ли? -- спросил Шеврикука.
-- Твое самонравие -- возможно, и самодурство! -- заявила Дуняша. --
Теперь сам расхлебывай.
-- А не ты ли подсунула мне Петюлю и посоветовала зайти в трактир?
-- Я хотела тебе помочь! Чтобы Герасим разговорился, а ты бы из него
что-нибудь вытянул.
-- Ну и что же натворил Петюля? Чем он теперь нехорош? И почему он не
может вкушать ацетоновый клей, коли он того желает?
-- А потому, что не может. Ему запрещено. Его начинает лихорадить. И в
него входит Нерв. И сам он начинает взъяряться.
-- Ты не забыла про бинокль?
-- Не забыла...
-- Так к кому вхож Петюля?
-- А ты не знаешь?
-- Не знаю.
-- Ты дурака валяешь?
-- Ладно... Гликерия держала в руках бинокль?
-- Нет. Она не знает о нем. Это моя затея.
-- Ты врешь.
-- Я не вру.
-- Так к кому вхож Петюля?
-- К троим.
-- Значит, насчет бинокля и Гликерии ты не врешь?
-- Не вру.
-- Ну и окончим на этом разговор.
-- Хорошо... -- Дуняша положила руки на колени. -- Я вру. Гликерия
развинчивала и обнаружила...
-- Бинокль беру, -- сказал Шеврикука. -- Насчет Петюли?
-- Он вхож к троим. Определенным. Но он вхож и ко многим. К кому
укажут. К кому захотят. В этом его особенность и ценность. Сам же он увлечен
компьютерами. У него приятель... как это... Белый Шум... Слышал о нем?
-- Слышал, -- кивнул Шеврикука. -- Он и мой приятель... А Петюля и
Герасим?
-- Не знаю. Восемнадцатый век. Меня тогда не было.
-- Опять ведь неправда...
-- Поговоришь нынче с Гликерией, и отпадут вопросы, -- сказала сиделка
и помрачнела, будто вспомнила о своей больной, распластанной под
капельницей.
-- Ты сейчас поведешь меня к Гликерии? -- спросил Шеврикука.
-- А более и времени не будет.
-- Но выходит, что Петюля-то -- вредный. А ты его угощаешь ячменным
зерном.
-- Мои слабости. И Петюля вредный не всегда.
-- Вредный, когда проявляет самонравие?
-- И тогда тоже.
-- А мне по душе слово "самонравие", -- сказал Шеврикука.
"А Пэрст-Капсула -- самонравный? Кстати, а не вхож ли в его сны,
видения, а может, и кошмары, его недомогания Петюля? С Белым-то Шумом они
приятели... Но вряд ли Дуняша ведает о полуфабрикате, уберегаемом нынче
невидимой капсулой".
-- И где же теперь Петюля?
-- На игровом поле. С Герасимом. Пока клей из него не выйдет и не
опадут раздутия, его к Лужайке Отдохновений не допустят, а ячменные зерна он
получать не будет.
-- Экая досада...
-- Ладно. Вести тебя к Гликерии Андреевне? Ты готов?
-- Готов.
-- Ты ее не огорчишь? Ты ее не обидишь?
-- Не имею намерений. Бинокль у тебя? Или у Гликерии?
-- У меня. Гликерия ничего бы не смогла пронести в узилище...
"Ну это, положим..." -- хотел было возразить Шеврикука, но не возразил.
Принял протянутый ему перламутровый бинокль, рассматривать его не стал,
сунул в карман джинсов, пальцы его наткнулись на нечто твердое.
"Соска-затычка, -- вспомнил Шеврикука. -- Исключительно для правого уха..."
Ему опять захотелось вышвырнуть подарок Отродий, доставленный Веккой-Увекой,
но вызывать вопросы Дуняши он не пожелал.
Шли они уже с Дуняшей в березняке с ореховым подлеском, под ногами
шуршали папоротники, трещали белые подгрузди, и туман, туман опадал на них.
"Я дальше не пойду, меня не пустит, там впереди камни и пещеры, --
прошептала Дуняша. -- Ты проводник. Ты пройдешь. Ты вызывался быть
проводником. Ты пройдешь?"
-- Ты пройдешь? -- спросила она громко, с сомнениями и испугом.
-- Пройду! -- сказал Шеврикука. -- Поворачивай.
-- Я буду ждать...
-- Здесь не жди!
Туман затемнел теменью. Испугов Шеврикука не ощущал, не то было
намечено им предприятие, чтобы его сочли необходимым остановить капканами и
препонами. Дурацкий бинокль если и мог что-либо отворить, по уверениям
ослабленного меланхолией Иллариона, то не здесь и не сейчас. Сейчас же
следовало повторить опыт, начатый в трактире "Гуадалканал". Но там усилия
прилагались по пустяковому поводу -- всего лишь расплатиться за себя и за
двух скромных в потребах собутыльников. Теперь же без шумов надо было
заменить взрывные устройства или хотя бы отбойные молотки. "Будем
ответствовать! -- заверил себя Шеврикука. -- Будем ответствовать!"
Дабы ответствовать, должно было обратиться не только к силам, какие и
обеспечили благополучный уход из американо-японского "Гуадалканала", но и к
своим долгосрочным обретениям. Что Шеврикука и сделал. Его тотчас завертело,
ткнуло головой в твердое, ушибло, но не одурманило болью, камни же стали
словно бы сыром, потом и плавленым, и творожным, Шеврикуку проволокло сквозь
сырково-творожную массу, не измазав и не забив ему нос, рот и уши, а затем и