Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

подумалось Шеврикуке. -- Не пропорол ли ее?"
Надо было выйти на Звездный бульвар и выяснить.
"Не из-за собственных ли намерений разобраться с марьинорощинским
кладом и воздушным убытием Петра Арсеньевича я вздрагиваю в ожидании новых
пчелиных укусов? Ну уж нет, меня не остановишь!" -- таков был сейчас упрямец
Шеврикука.
Пузырь, предположим, и потревоженный Блуждающим Нервом, вряд ли куда
улетел. А вот посетить Пэрста-Капсулу Шеврикука посчитал теперь делом
важнейшим. Недавние свои установления отбросил, намерен был задать
полуфабрикату два или три вопроса (впрочем, все же ожидал и проявления
интереса Пэрста к "новым значениям").
Пэрст-Капсула в получердачье лежал на раскладушке, будто в лечебном
доме на больничной койке. Он был неспокоен, в малярийном поту, руки его
натягивали драный плащ бедовавшего здесь некогда бомжа на лицо, стараясь
укрыть голову, но рванина доставала лишь до глаз, испугавших Шеврикуку
затуханием разума.
-- Пэрст, Пэрст! -- чуть ли не вскричал Шеврикука. -- Ты меня видишь?
Ответь мне!
Веки Пэрста-Капсулы приподнялись, смысл увиделся в его взгляде. Сам он
попытался привстать.
-- Лежи! Лежи! -- приказал ему Шеврикука. -- Что с тобой?
-- Мне нехорошо, -- прошептал Пэрст. -- Но пройдет...
-- Дать тебе что-либо охоронное? В таблетках. Или микстуру? Я найду.
Или травы? Я сейчас же...
-- Не надо, -- покачал головой Пэрст. -- Ни химию. Ни травы. Они не для
меня.
-- Может, что-либо у Мельникова? Ты же отчасти создание его
лаборатории...
-- Ни в коем случае! -- скривился Пэрст. -- Пройдет само...
-- Приболел? -- осторожно спросил Шеврикука. -- Или... ранен?..
-- Исход энергии, -- выдохнул Пэрст-Капсула. -- Томление всей сути...
-- Опять?
-- Опять...
-- Но все-таки что-нибудь надо принять... для поправки здоровья...
-- У меня не здоровье... -- чуть ли не обиженно прошептал Пэрст-
Капсула. -- Я говорил вам... У меня состояние... Оно удручено... Но все
пройдет само... Вы идите... У вас дела... Но сегодня я не сумею вам
пособить... Я в сентябре... Нет, в октябре... Или вы хотели о чем-то
спросить меня?
-- Я хотел... Но это пустяк... Возобновится состояние, спрошу. А скорее
всего -- забуду... Но тебе-то надо помочь. -- Теперь Шеврикука говорил
строго. -- Непорядок, если в моих подъездах кто-то хворает... Мне не по
себе... Может, чаю горячего с малиновым вареньем? Или с медом?
-- Не обижайтесь... Я не капризничаю... Я справлюсь сам... А те две
вещицы... Нет! Нет! Ничего! Ничего...
-- Ничего так ничего, -- сказал Шеврикука и покинул получердачье.
Свидание с недужным опечалило его. Но печаль эта тут же вызвала и
недовольство Шеврикуки -- экий он чувствительный и сострадательный. Вид
Пэрста-Капсулы и вправду был нехорош. В останкинской своей жизни полуфаб и
подселенец, специалист по катавасиям и добычам реликвий позволял себе быть и
щеголем. То франтил в жару в бурках, отделанных кожей, то украшал себя
камуфляжными нарядами, ковбойскими сапожками и фетровой шляпой. Благоухал
одеколонами "Полет", "Шипр", а в особо календарные дни и "Тройным", проявил
себя чистюлей, яро вспоминая об осквернении закладочной капсулы тремя
грубыми и вонючими строительными мужиками. В получердачье же сегодня он
походил на ночлежника с Хитрова рынка или на сахалинского колодника. Лежал
лохматый, заросший бледно-русой щетиной (а прежде он вроде бы на щеках и
подбородке ее не имел), белье же его виднелось из-под рванины
плаща-покрывала -- нестираное, в дырах, несвежее. И совершенно удивило
Шеврикуку то, что Пэрст-Капсула носил кальсоны. Вид Пэрста удручил
Шеврикуку, разжалобил его, вызвал чувство вины перед существом, несомненно,
лишенным важного в жизни, по признанию самого Пэрста, недосо-творенным или
сотворенным "не так", -- породил желание отнести страдальца к целителям. Или
хотя бы пропарить его и напоить водкой с перцем. Однако Пэрст-Капсула
остановил его или даже осадил его, проявив, возможно, высокомерие и
гордость. И снова были произнесены слова о томлении всей сути, некогда
вызвавшие иронию Шеврикуки или хотя бы его улыбку снисхождения, ныне же
прозвучавшие с ощутимой высоты, Шеврикуке как бы и недоступной. Беззвучно
прошелестели и слова: "Вам этого не понять. Вам этого не дано..."
"Ну не понять и не понять. Не дано и не дано! -- ворчал про себя
Шеврикука. -- Стало быть, без наших отваров и микстур восстановит силы.
Прекратит исход энергии и ублажит всю свою суть, отменив в ней томление".
А не валяет ли Пэрст дурака? Не валяет ли дурака с ним, Шеврикукой? Не
мнимый ли больной полуфаб-подселенец? Не разыгрывает ли он из себя опасно
воспаленного, не с презрительной ли гримасой натягивал он арестантские
кальсоны с немытыми завязками, чтобы комедия выглядела убедительнее?
И не привинчивали ли набалдашник с янтарными вкраплениями в летающих
палатах Бордюра, не сам ли Бордюр сочинял-мастерил "Возложение"?
Нет, сомнения пусть остаются, убеждал себя Шеврикука, а "Возложение" --
не изделие Отродий Башни. С этим он и будет жить.
И не стоило подниматься в получердачье. Сам же уговаривал себя держать
Пэрста-Капсулу в отдалении. И поплелся вверх. И не поплелся, а поспешил. Вот
и благодари себя...
"Вы идите... У вас дела... Но я сегодня не сумею вам пособить..." не
сумеет. И замечательно! А поднимался он, Шеврикука (не рассчитывая, впрочем,
на то, что Пэрст-Капсула будет непременно ожидать его посещений, а не
пожелает кушать мороженое в компании сверловщицы со смышленым лицом), чтобы
все же спросить полуфабриката о... Не спросил.
Теперь знал. Пэрст-Капсула догадался, о чем его хотел спросить
Шеврикука. Но отвечать на непроизнесенный вопрос намерений не проявил.
А не Блуждающий ли Нерв "ужалил" Пэрста-Капсулу и произвел в нем
томление всей сути? Лихорадки и Блуждающий Нерв очень беспокоили или даже
пугали Бордюра. Похоже, и досаждали Отродьям. Молниеносный исполнитель Б.
Ш., Белый Шум, полагал Шеврикука, при знакомстве с Лихорадками мог потерять
(хотя бы на время) боевой пыл. Но, судя по одеяниям Пэрста-Капсулы и его
щетине, интересующий Шеврикуку немощный и неподъемный улегся на раскладушку
до прилета в Землескреб Блуждающего Нерва. А не видел Пэрста-Капсулу
Шеврикука дня три. Если не больше.

54

И четыре дня, а может, и неделю не было знаков от Гликерии.
О двух вещицах вспоминал Пэрст-Капсула, но будто опускаясь в забытье.
Видимо, о тех самых вещицах, что были отданы на сохранение Гликерии. О
фибуле -- лошадиной морде, украсившей пряжку ремня светской наездницы. И о
монете (по Петру Арсеньевичу -- оболу, пропуску куда-то), вправленной в
перстень. Но сразу же в получердачье раздалось "Нет! Нет!", равноценное
"Чур! Чур их!". После отказа "пособить" Пэрст-Капсула шептал что-то про
сентябрь или октябрь. Может, что и важное, но оставшееся Шеврикуке
неизвестным. Да и стоило ли сейчас думать о сентябре или тем более октябре,
если еще не прогремел и не пролился Ильин день?
А вот о Гликерии Шеврикука снова думал.
Гликерия при их с Шеврикукой расставании обещала подать о себе знак
через день, через два. Ну -- в ближайшие дни. Если решится просить Шеврикуку
о вспоможении ей. Если посчитает себя готовой открыть ему обстоятельства,
причины и условия их предположительно-полезного взаимосотрудничества. Не
исключалось, что она, все заново умножив, поделив, вычтя и вынеся за скобки,
сочтет приемлемым обойтись и без него, Шеврикуки.
Но и тогда, полагал Шеврикука, памятуя, как и с чем посещала Землескреб
Гликерия, она непременно уведомила бы его о потере интереса к нему и его
силам. Охота охотой, игра игрой, выгоды выгодами, а соблюсти приличия
Гликерия постаралась бы. Тем более что случай тут был без забав, эротов и
психей, без вздрагивания лепестков камелий, а созидательно-деловой.
Что ж, подождем уведомлений от Гликерии, положил Шеврикука. Торопить ее
не следовало. И вряд ли ее угораздило на манер Пэрста-Капсулы чрезвычайным
образом занедужить. Скорее всего, Гликерия уважительно ожидает, когда он,
Шеврикука, закончит или приостановит свои ответственные изыскания.
Теперь Шеврикуке стало казаться, что и не одна Гликерия уважительно не
тревожит его, не мешает его истинно научной сосредоточенности, а и многие
иные личности и существа, до чьих ушей донеслись пущенные с умыслом слухи о
якобы новых значениях Шеврикуки. Кто при этом угощает себя надеждами, кто
злорадствует, кто потирает руки. Однако сунуться к нему ни с просьбами, ни с
ехидствами позволить себе не смеют. Ни-ни!
Эко ты важничаешь, укорял себя Шеврикука, эко раздуваешься! Дали тебе
дни на работу, лишние дни, с накладом, оценив твои способности. И не
пристают. И ни о чем не забыли. А потом пристанут. И взыщут. Чему ты и сам
вряд ли будешь рад.
Но хотелось теперь Шеврикуке важничать и раздуваться!
Свидетельством же того, что о нем не забыли, явилась депеша,
доставленная в Землескреб по линии одним из служилых стручков, похожим на
сушеный экземпляр саранчи. Депеша призывала действительного члена Шеврикуку
во вторник, в Макриды, принять участие в трудах деловых посиделок.
"Прибуду!" -- обнадежил Шеврикука служилого стручка, заковылявшего эстафетой
дальше.
"Смотри осень по Макридам", -- вспомнилось Шеврикуке. Солнце в Макриды
обещало сухую осень. А за Макридами как раз и следовал Илья Пророк.
При мысли об Илье Пророке, коему полагалось не только громыхать в
небесах колесницей, но и охлаждать в начале августа воды в прудах, ручьях,
морях и океанах, восстановилось в Шеврикуке сожаление о раздоре с
Малохолом-Непотребой, смотрителем омовений в Сокольнических банях и
бассейнах. Опять пожелалось, чтобы Малохол или кто-то из его команды
трамваем приехал в Останкино. Хотя бы поглазеть на Пузырь.
Но на бульварах вблизи Пузыря никого -- ни от Малохола, ни тем более
его самого -- не было.
Пузырь лежал смирный, неживой. Никаких следов взаимосоприкосновений
Блуждающего Нерва с Пузырем Шеврикука не углядел. Даже если в мгновения,
когда Блуждающий корежил Землескреб, неоправданно отвлекая Шеврикуку от
раздумий, даже если он, Блуждающий, соизволил прожалить оболочку Пузыря и
ввинтиться в его недра, явных повреждений и проколов от него не осталось,
нервные тики линий Пузыря не искажали. Как выяснил Шеврикука, и в прошлые
дни Пузырь не стонал и не дергался. Впрочем, иные наблюдатели утверждали,
что дергался, и еще как.
Дней десять назад случилось желанное -- Пузырь впустил в себя четыре
грузовика-рефрижератора. Через полчаса пионеров-экспедиторов выпустил, на
глаз видно -- гружеными. Тотчас же в него, в пять отверзшихся проездов,
въехало сто девятнадцать "КамАЗов", имеющих за спинами космической емкости
рюкзаки. И пошло.
Но шло недолго. На третий день то, что отверзлось, то и заросло. В бока
Пузыря можно было биться лучшими лбами Москвы, но и при всем уважении к ним
Пузырь распахивать себя, пожалуй, более не желал.
Он замер. И Шеврикука склонен был считать, что возможные покалывания
или наскоки Блуждающего Нерва вряд ли бы заставили Пузырь подергиваться. Тем
более что Блуждающий Нерв еще не взъярился. Похоже, он и принесся в
Останкино без понятия и цели. А так, на собачий лай.
Удивительным образом отнеслись останкинские жители, да и все чающие
раздач и тем более имевшие права на получение к затворению Пузырем ворот. То
есть, конечно, неразумные сразу же рассвирепели и готовы были разнести
обидчика в клочья, зубами его разорвать. Ведь есть же указ:
"Раздать!" И какой указ -- после поименного волеизъявления! И какие
изливались (излиялись?) имена и вопли! И на тебе! Даже после постановления
этот Пузырь кобенится!
Но большинство, изумляясь самим себе, Пузырь не бранило, даже отчасти
оправдывало его, придя к мнению:
"Не готовы. Не дозрели". Полагая при этом, что дозреют и готовы будут
через неделю. Ну через две. Никак не позже. Уж больно неловкой сразу же
вышла выемка предназначенных населению и государственным амбарам
внутренностей Пузыря. Уже на подъездах к отверзшимся проемам Пузыря начались
раздоры, толкотня, путаницы и подделки накладных, стрельба и просто тихие
мордобои. Предложено было во избежание неловкостей и толкотни проложить к
проемам Пузыря железнодорожные ветки, линию метрополитена, а со стороны
Сокольников прокопать и водяной канал для движения яузских буксиров и барж.
Один проем, с надеждой на то, что Пузырь пойдет навстречу и растворит себя
ввысь, предполагалось назначить воздушным флотам.
Всех этих наукотранспортных и глубиннодобычных посягательств, не
обеспеченных совершенством техники и сопровождавшихся отсутствием много чего
(почему-то досады вызывали не только нехватка землечерпалок и восходящих
насосов, это еще можно было понять, но и временные затруднения в Москве с
накидками из выхухоли, бутылками емкостью 0,33 л со спартаковским духом,
обычным ботиночным кремом в ассирийских палатках), всех этих посягательств и
бестолковщины Пузырь не выдержал, затворился и замер.
И справедливо, судили. И поделом нам.
Не готовы. Не созрели.
Но созреем.
И Пузырь устыдится. И разверзнется. И явит даже то, чего в нем нет. И
чего в нем не может быть. От стыда и из чувства всемирной ответственности
расстарается.
Постановление же как есть, как было, так и останется в силе поименного
волеизлияния.

55

При таком тишайше-ангельском расположении граждан Ракетный и Звездный
бульвары превратились в прогулочные места с хождением по тротуарам умозрящих
особ, бродячих музыкантов, наемных гувернанток с колясками, украшенными
воздушными шарами, на которых были изображены тонкие физиономии желающих
обрести неприкосновенность.
-- По этим рожам да из рогаток! -- выразил пожелание возникший перед
Шеврикукой Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. -- Вы со мной
согласны, Игорь Константинович?
-- Ну... возможно, -- неуверенно произнес Шеврикука.
-- А иначе как! -- Крейсер Грозный оздоровительно похлопал Игоря
Константиновича по плечу. -- И народ не унывает!
-- Не унывает... -- то ли усомнился, то ли согласился Шеврикука.
-- Народ не унывает! -- энтузиастски воскликнул японский друг Крейсера
Грозного, предприниматель и марафонец, скоростной восходитель на
Останкинскую башню Такеути Накаяма, Сан Саныч, сокрушенный в нижних палатах
Тутомлиных на Покровке Дуняшей-Невзорой, но живостойкий и поклонник
привидения Александрин. -- Народ не унывает, Игорь Константинович!
-- Не унывает... -- вздохнул Шеврикука. -- Куда ему деваться...
Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, прогуливал по асфальтам бульваров
неожиданное для здешних мест и, похоже, для самого останкинского
мореплавателя сооружение на колесах. Неосведомленный или недальновидный
наблюдатель мог бы предположить, что Сергей Андреевич прокатывает вблизи
Пузыря ванну раза в четыре объемнее ванны для мытья младенцев. Но что-то в
предмете, катаемом Сергеем Андреевичем (при ассистировании штурвальному --
подсказками и выкриками одобрения -- японским другом Сан Санычем),
напоминало и торпеду. Или хотя бы давало надежду на то, что предмет на
колесах (сейчас он застыл перед Шеврикукой) при необходимости может стать и
амфибией. Досадно было бы, если б сооружение оказалось всего лишь средством
для передвижения к месту торговли сливочного и фруктового мороженого. Как
известно, капитал для учреждения русско- японского предприятия по
производству Михайловских рогаток Крейсер Грозный накапливал, подвижнически
торгуя мороженым в Медведкове.
-- С холодильником? -- осторожно спросил Шеврикука.
-- Напротив! С подогревом воды! -- возрадовался Крейсер Грозный. --
Амазонский змей, хоть с Москвой и ужился, прохлаждаться от занятий
предпочитает в теплой воде.
-- Это для змея? Для Анаконды?
-- Для него самого! Для мальца-сорванца! Прогулочный экипаж! Пробный
экземпляр! Но только никому ни-ни! И ты, Сан Саныч, про змея молчи! Сам
понимаешь!
-- Понимаю! Я понимаю! -- закивал Такеути-сан. -- Пожалуйста. Про змея
ни-ни!
"А про Векку-Увеку? -- подумал Шеврикука. -- Про цветы гвоздики? Про
них-то как? Про маньчжурский орех?"
-- Там, на Покровке, во дворе, где концерн "Анаконда", -- сказал
Крейсер Грозный, -- турки построят змею бассейн с фонтанами, а в прогулочные
дни змей будет выезжать вот в этой посудине. Украсят ее, естественно, ростру
укрепят в виде головы, еще неизвестно чьей, и все такое. Может, и винты
приделают. А может, и без винтов станет ходить по водоемам. Митя Мельников,
он все сумеет.
-- А как же ваши друзья, флотские? -- спросил Шеврикука. -- Их выселили
с Покровки?
-- Пока нет. Но за пределы Садового не выселят, -- уверил Крейсер
Грозный. -- Они теперь тоже в команде "Анаконды". На полубаке.
-- А сейчас-то змей где? В Оранжерее?
-- В Оранжерее, -- кивнул Крейсер Грозный. И таинственно зашептал: --
Желали выкрасть. Но мы на страже! Да змей и сам не даст себя выкрасть.
-- И что за храбрецы нашлись?
-- Будто бы наши. Останкинские. И чуть ли не из Землескреба.
-- У нас тут есть умельцы... -- сказал Шеврикука. А на память ему
пришли наглец Продольный и названый дядя Любохват.
-- Пожалеть придется этих храбрецов и умельцев, -- сказал Крейсер
Грозный. -- И сапоги их не отыщешь.
А уполномоченный боевик Любохват надевал иногда и сапоги.
-- Может, оно выйдет и так, -- поддержал Шеврикука Сергея Андреевича. И
тут же поинтересовался: -- А как же мороженое? И рогатки?
-- Мороженое в прошлом. А рогатки -- в будущем. Главное теперь для меня
-- надзор за змеем и дальнейшее просвещение его в традициях московской
школы, -- чуть ли не торжественно сообщил Крейсер Грозный. -- И как
смотритель змея, и как его научный руководитель я совершу все, чтобы змей
процветал, а мне за мои старания и труды воздадутся достойные
вознаграждения.
И было видно, что смотритель змея накормит, и напоит, и вознаграждения
на него посыплются.
Впрочем, относительно воздач Сергею Андреевичу за труды и надзоры у
Шеврикуки имелись поводы для сомнений.
И другие сомнения сразу же зашевелились в нем. Шеврикука не стерпел и
опять, как в прежние дни, допустил бестактность. Но он вроде бы желал
предотвратить возможные ущемления интересов и аппетитов змея.
-- Надеюсь, что и гвоздики, -- сказал Шеврикука, -- по-прежнему будут
составлять десерт животного?
-- Гвоздики? -- заинтересовался замолчавший было Такеути-сан. --
Гвоздики? И рогатки?
-- Гвоздики? -- удивился Крейсер Грозный. -- Ах, гвоздики... Да, да!
Гвоздики! Десерт! Конечно! Завалим! Гвоздиками! Проведем по смете! И как
премиальные... Гвоздики... -- это цветы, Сан Саныч. Не беспокойся. Поганец
этот, Анаконда, страсть как любит цветы, гвоздики эти, на десерт... Завалим
и гвоздиками!
-- Пожалуйста! -- обрадовался Такеути-сан. -- Гвоздиками завалим! И
сакурой...
-- Сакурой его разнежишь и испортишь! -- возразил Крейсер Грозный. -- А
он достоин сурового природного воспитания.
-- А листья или плоды маньчжурского ореха змей не употребляет? --
спросил Шеврикука.
-- Кого? -- Шея Сергея Андреевича, останкинского Громобоя, еще более
удлинилась, а пальцы его выпустили штурвал пробного экземпляра прогулочной
посудины. -- Кого?
-- Это я так, пошутил... -- смутился Шеврикука.
-- Ах, Игорь Константинович, Игорь Константинович! А вы-то сами... -- и
Крейсер Грозный пальцем попенял Шеврикуке. Но без зла и раздражения. Глаза
его стали хитро-веселыми, и отражения неких удовольствий и тайн промелькнули
в них. -- Шалун вы, Игорь Константинович, шалун! Вы ведь и сами у... ореха
побывали. Только... Ну да ладно...
-- У маньчжурского ореха? -- пожелал уточнить Такеути-сан.
-- У ореха, -- сказал Крейсер Грозный. -- У ореха. Не беспокой себя,
Сан Саныч, понапрасну. Это у нас с Игорем Константиновичем есть одна такая
маленькая подковырка. К геополитике и инвестициям она не имеет никакого
отношения. Игорь Константинович не даст соврать.
-- Не дам, -- согласился Шеврикука.
-- Но в рацион змею, чтобы вы, Игорь Константинович, знали, вписаны
теперь овсы и овсяные напитки, -- сообщил Крейсер Грозный. -- А мне
ветеринаром и зоотехником придан известный лошадник Алексей Юрьевич Савкин.
Он сейчас пасет в Сальских степях табуны зебр. Но скоро прибудет. Я вас с
ним непременно познакомлю.
-- Заранее благодарен, -- сказал Шеврикука. -- А приятельница какая-
либо в бассейне на Покровке вашему змею не будет вписана или придана?
-- Это какая же?
-- Ну хотя бы баборыба.
-- Что еще за баборыба? -- озаботился Крейсер Грозный.
-- Сам не видел. Но слышал по "Маяку". На пляже под Бостоном отловили
особь. Метр пятьдесят в длину. До талии -- тело и морда морской форели. В
чешуе. А ниже талии -- дамские ноги. Голые.
Сведения о баборыбе Шеврикука получил не от "Маяка", а от бывшего
гуменника Лютого, ныне надзирателя пожарной безопасности в профилактории
Малохола. И получил минут за двадцать до того, как красавица Стиша принялась
угощать Крейсера Грозного, в ту пору -- утомившегося бегуна, коварными
напитками. А не могут ли Стишины зелья подействовать хотя бы косвенным
образом на змея и возбудить в нем душевное благорасположение к баборыбе? Тем
более что змей был некогда важнейшей принадлежностью черноморского
флотовода, пусть и отъемной, он и теперь, возможно, принимал в себя потоки
энергий и сознания Сергея Андреевича Подмолотова, положением -- сухопутного,
но уложениями и тягами натуры, а также военным билетом -- воднообязанного.
Сергей Андреевич как озаботился, так и стоял озабоченный.
-- А ведь если особь баборыбы нашли где-то на задрипанном пляже под
Бостоном, -- размечтался Шеврикука, -- то другая особь вполне и с охотой
может обнаружиться в Серебряном Бору.
-- Всего-то полтора метра... -- в сомнениях произнес Крейсер Грозный.
-- Это ведь нашему змею... Все равно что уссурийскому тифу в подругу самку
енота... Засмеют...
-- Вы не правы, Сергей Андреевич, не правы! К тому же особь в
Серебряном Бору наверняка будет куда крупнее бостонской! -- с воодушевлением
заверил Крейсера Грозного Шеврикука.
-- Ну, не знаю, не знаю...
Но было очевидно, что сомнения сомнениями, а баборыба из воображения
Сергея Андреевича теперь уже далеко и тем более в морские пучины не уплывет.
-- Да что там в Серебряном Бору! -- не мог остановиться Шеврикука. -- А
если попросить Митю Мельникова, он вам особь и в десять метров приготовит...
Да я сам, коли надо...
Шеврикука сейчас же замолчал, затолкал вылетевшие слова себе в глотку.
Но Крейсер Грозный будто и не услышал их, пробормотал, впрочем, еще в
сомнениях:
-- Ну, если разве Митя Мельников...
-- Баборыба? -- оживился Такеути-сан. -- Митя Мельников? Что такое
баборыба?
-- Тише! Тише, Сан Саныч! -- встревожился Крейсер Грозный. -- Видишь,
сколько тут любопытных. Думаешь, им одного Пузыря хватит? Они Пузырь
проглотят и тут же пасть раззявят и на нашего змея, и на нашу баборыбу...
-- Как это -- раззявят?
-- Вот так вот и раззявят! Кто-кто, а ты-то, Сан Саныч, должен знать!
Пойдем отсюда, я тебе потом объясню. Вы уж извините, Игорь Константинович,
но нам надо надлежащим фарватером и...
Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, судя по огням в его глазах и
раздувающимся ноздрям носа трубой, готов был нестись куда-то, дабы дать волю
и простор возникающим в нем соображениям, похоже, и не надлежащим
фарватером, а секретным. Колеса пробного экземпляра, числом восемь, одобряя
его нетерпение, сами по себе принялись вертеться.
-- А чем ваш змей хуже слона? -- из вредности спросил Шеврикука.
-- Наш змей не хуже слона! -- решительно возразил Крейсер Грозный.
-- Наш змей не хуже слона! -- чуть ли не угрозой поддержал его
Такеути-сан.
Шеврикука поспешил заверить Крейсера Грозного и его японского
компаньона в том, что он вовсе не хотел обидеть либо даже унизить их и,
естественно, достопочтенного амазонского змея. Просто ему показалось, что
льгот, привилегий, чисто человеческого тепла и уж тем более провианта змею
Анаконде выделено недостаточно, будто заслуг перед населением у змея меньше,
нежели у персидского слона.
-- У какого персидского слона? -- нахмурился Крейсер Грозный.
-- У того, на которого лаяла Моська, -- объяснил Шеврикука.
-- Какая Моська? -- нахмурился и обычно доброжелательный Такеути-сан,
хотя и басил, как сибирский мужик.
-- Обожди, Сан Саныч, -- сказал Крейсер Грозный. -- Тут вопрос
исторический и государственный. Так в чем, Игорь Константинович, нам урезаны
льготы и провианты?
-- Ваш змей будет кушать овсы и гвоздики, -- сказал Шеврикука. -- А что
подавали упомянутому мной слону?
-- Что подавали? -- спросили Крейсер Грозный и Сан Саныч.
-- Тот слон проживал в Петербурге при императрице Елизавете. Я слышал,
что он... -- произнес было Шеврикука, но тут же и спохватился. -- Я читал о
нем... Так вот. Я уж и не перечислю все продовольствие, какое доставляли
слону из царских амбаров. Отмечу только, что в год, среди прочего харча -- а
там и тростники, и ананасы, и мускатные орехи, и сахар, и шафран, --
полагалось для процветания выдавать слону сорок ведер виноградного вина и
шестьдесят ведер водки. Лучшего вина и лучшей водки. Слоновщик-персиянин
Аги-Садык мог позволить себе писать рекламации. Скажем, такую... Кабы не
соврать... ну, если и совру... Раз Аги-Садык доносил: "К удовольствию слона
водка неудобна, понеже явилась с пригарью и некрепка". А у вас овсы...
-- Сан Саныч, доставай компьютер и стрекочи, -- возбудился Крейсер
Грозный. -- Игорь Константинович, диктуйте формулировку рекламации.
-- "К удовольствию змея водка неудобна, понеже явилась с пригарью и