Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

проявил. (При словах о насекомых Шеврикука незамедлительно убрался в
безопасную местность.) Но до того, как быть заеденным, этот Афанасий
Макарович Бушмелев сам многих заел. Держал на всякий случай разбойников в
муромских лесах, невдалеке от окских заводов. Мог не только своих работников
в назидание другим сбросить в колодец или уморить голодом. Были доступны
извергу и дворяне. В особенности мужья приглянувшихся красавиц, не
пожелавшие предоставить жен для удовольствия Афанасия Макаровича. Одного из
них Бушмелев погубил, огнем уничтожив его усадьбу. Другого заманил на завод,
а там приказал швырнуть несговорчивого в доменную печь. И жил безнаказанно.
В помещения под номерами тридцать девять -- сорок три доставлялись Афанасию
Макаровичу местные женщины, иные и сами рвались туда, что-что, а
необузданные страсти Москве всегда были свойственны. -- Тут в интонациях
Дударева явно выявилась гордость. -- Кстати, Бушмелев располагал двумя
спальнями -- обыкновенной и парадной, в той стены были обиты красным штофом,
и с двух портретов наблюдали за происходящим император и императрица. Опять
же если верить преданиям, при Бушмелеве и замуровывали, кого и где --
неизвестно. Однажды в доме производили ремонт. И тогда якобы плотники
обнаружили в парадной спальне потайную дверь, а за ней потайной ход, а потом
и подвал, а в нем -- кости и черепа. Правда, вскоре пропали плотники,
пропала и потайная дверь. Уже в наши дни исследователи, дотошные, надо
сказать, договорившись с криминалистами и получив на Петровке чуткие
аппараты, пробовали отыскать тайники и замурованных пленников, но, увы, не
отыскали. Приводили и собак, ученые собаки лаяли, скулили, отказывались от
угощений и тоже ничего не отыскали.
Опечалившихся или даже помрачневших гостей Дударев принялся
успокаивать. Конечно, были среди обитателей дома черные натуры, изверги и
грешники, но не все же из них позволяли себе швырять соперников в
расплавленный чугун. Конечно, не все. При этом нельзя не заметить, что
мрачные готические драмы всегда придавали историческим зданиям особый шарм.
Или даже особую цену. Но это так, мимоходом. А куда больше проживало здесь
людей воспитанных и приличных. И весельчаков. И простодушных весельчаков. И
весельчаков-проказников. Весельчаков-повес. Вот, скажем, вспомним
Константина Петровича Тутомлина, племянника уже упомянутого графа Сергея
Васильевича, да, да, того самого, что брал в аренду Фонтенбло. Этот
Константин Петрович и веселил и сердил публику. Что ни день -- то дуэль или
ожидание ее. Ходил вечно с зашнурованным рукавом мундира или сюртука, все
лицо в шрамах. Оттого был особенно приятен дамам. Но злобы и высокомерия в
себе не носил, а просто был весело-бесстыжим. Проказы же любил рискованные и
чаще всего -- напоказ, с намерением доставить удовольствие приятелям, таким
же, как он, шалунам. Уж как некорыстно было шутить с императором Павлом, а
он шутил. Хрестоматийный случай из практики отечественных повес (сыновья
иных из них затевали потом декабрьский бунт). Однажды Константин Петрович, а
он был в карауле во дворце и оказался в обед дежурным за столом, дернул
государя императора за косу, да так, что Павел вскрикнул от боли и,
естественно, разгневался. Наш шутник объяснил свой поступок верностью уставу
и стараниями в связи с несовершенствами в его исполнении, коса императора
якобы лежала криво и нуждалась в выпрямлении. Император, подумав, одобрил
педанта, но попросил в другой раз создавать прямую линию осторожнее. Но в
другой раз Константин Петрович держал пари по иному поводу. Теперь он
пообещал понюхать табаку из табакерки императора. Опять дежурил во дворце.
Утром подошел к кровати спавшего Павла, взял его табакерку и зафыркал со
смаком, пригласив государя проснуться. Опять гнев, опять недоумения.
Константин Петрович сказал, что вдохнуть табак ему необходимо, дабы после
восьми часов бдений отогнать сон: "Я полагаю, лучше провиниться перед
этикетом, чем перед служебной обязанностью". Павел заключил: "Ты совершенно
прав, но как эта табакерка мала для двух, то возьми ее себе". Из слов
Дударева выходило, что табакерка с бриллиантами -- приз юного пострела --
долго хранилась в доме на Покровке и лишь зимой восемнадцатого года была
выменена на полпуда перловой крупы и что сам император однажды посетил
усадьбу Тутомлиных. "Это наш северный Дон Кихот или, как считали другие,
бедный петербургский Гамлет, -- стал просвещать Дударев иностранных невежд.
-- С очень хорошими задатками и намерениями, но до обидного неуравновешенный
и взбалмошный политик. Комплексы детства, тяжелых снов, предчувствий и
прочее..."
У Шеврикуки стали дергаться временные тараканьи усы. Он слышал и про
косу, и про табакерку. Но в истории с косой действующим лицом называли
одного из князей Голицыных. Впрочем, вспомнил Шеврикука, выпрямление косы
императора приписывали и еще одному беспечному шутнику -- пензенскому
дворянину и ехидному стихотворцу Копьеву. Где двое при одном подвиге, там
возможны и еще десять героев. Среди них и наш Тутомлин. Хотя порой Шеврикуке
казалось, что Дударев или привирает, или путает. Да что казалось! Ясно было.
В Тутомлиных или в обитателей дома превращались совершенно посторонние люди,
или же этих обитателей Дударев одаривал чужими поступками, мыслями, судьбами
или свойствами. Либо же Дударев был просто неосведомленным человеком и
фантазировал теперь сгоряча о персонажах, подсказанных ему начитанными
людьми. Либо он все же знал кое-что, но имел целью продать товар и суетился
приказчиком-искусителем. "Но уж больно он искательный -- нет в нем истинной
московской степенности, -- подумал Шеврикука. -- Но где теперь в Москве
степенность? У кого?" А Шеврикука ценил степенность и полагал, что настоящие
москвичи рождаются степенными и тяжелыми на подъем. Но был ли сам он
когда-либо степенным? А Дударев уже рассказывал о лабиринте еще одного
Тутомлина -- графа Федора. Этот, по воспитанию -- англичанин, хоть и
дослужился позже до чина полковника, долго оставался совершенным шалопаем.
Кто только не являлся в ту пору в наш дом, нередко и крикливые гуляки, и
отпетые проходимцы. Ну и конечно, кредиторы. Однажды граф Федор
раздосадовался и додумался. Примерно вот здесь, прошу снова взять в руки
проспект и обратить взгляд на помещения номер девяносто два -- девяносто
три, в подвалах под ними, он устроил по легенде лабиринт-укрытие. Лабиринт
как будто бы и не малый. Секреты его ходов и, естественно, выходов знал лишь
чертежник и устроитель граф Федор. Якобы где-то в углу лабиринта граф имел
кабинет своего одиночества с библиотекой и коллекцией восточных диковин.
Когда приходили в дом неприятные посетители и уж тем паче требователи долгов
или печальные надоеды из суда, граф Федор исчезал в лабиринте, курил кальян
и, отгоняя сплин с мигренью, рассматривал восточные диковины. Но опять, увы,
увы, расстроил слушателей Дударев, есть легенда и нет лабиринта. Возможно,
его и вовсе не было. "Как же, не было! -- обрадовался Шеврикука. -- Был! Он
и теперь есть!" Тотчас же Шеврикука оборвал себя, мало ли, вдруг мысли его
были кому-то интересны, а из мыслей этих можно было вызнать о сегодняшних
открытиях Шеврикуки. А ведь не исключено, что он наткнулся и на убежище
графа Федора. Но -- тсс- с об этом!
Дударев все же не отвергал совсем легенду о лабиринте. Тем более что у
приятеля графа Федора, Петра Разумовского, тоже умевшего жить азартно,
неразумно, но весело, хитрый лабиринт в Одессе доподлинно был. Вдруг
обнаружится и лабиринт графа Федора. Но чем хуже лабиринта, скажем, графиня
Ольга Константиновна? Однажды, было дело, она привезла из Вены четыреста
восемьдесят платьев. Но тогда она была еще сорокалетняя красавица. А вот
накануне коронации Александра Второго, позже Освободителя, она, чтобы не
опечалиться и соответствовать себе и случаю -- при европейском-то
бездорожье! -- в несколько дней съездила в Париж и привезла к торжеству
приличные туалеты. А было ей восемьдесят семь лет. Одной из ее
примечательных ровесниц слыла Екатерина Мосальская, известная в Москве и
других столицах как полуночная княгиня, или принцесса Ноктюрн. Той серьезные
гадалки пообещали смерть ночью, во время сна, и она в темную пору более не
спала, а проводила у себя или в гостях бурные ночи, конечно, в оживленной
компании, конечно, с литературными и философскими беседами, с чтением
мадригалов и музицированием. Обратите внимание на помещения под номерами
тридцать два и тридцать четыре, там, случалось, по ночам блистала остроумием
и нарядами бросившаяся в бега от судьбы Принцесса Ноктюрн. Кто только не был
в доме! Все, похоже, были. И Наполеон? Вы спрашиваете: "И Наполеон?" Нет,
Наполеон в двенадцатом году наш дом, увы, не посетил. Маршал Мюрат в поисках
фуража здесь был, а Наполеон -- нет. Совсем было уже подъехал сюда, но у
него на Мясницкой сломался возок. Зато не раз кареты привозили на Покровку
божественную мадемуазель Жорж, чья декламация покорила театралов Петербурга
и Москвы. Этой мадемуазель Наполеон, говорили, оказывал в часы досуга
любовные услуги, и в доме Тутомлиных хранилось короткое, но сострадательное
послание корсиканского забияки, написанное им в дыму пожара. Не доехал
возок, сломался, это случается, но вы не подумайте, что возле дома
Тутомлиных припарковывались экипажи менее дорогие, нежели сегодняшние
лимузины наших бесценных гостей. Всегда находились любители роскошных
выездов, щегольских средств передвижения, в Риме -- колесниц, в свободной
стране Махно -- тачанок. И как же Москва без щеголей? Один из здешних
состоятельных любителей заказал в Лондоне карету за восемьдесят тысяч рублей
золотом, но, опробовав ее при доставке из страны-производителя, посчитал
слишком грузной и отправил на покой. А иные же модники подъезжали на
Покровку в экипажах с золотыми колесами, кучеров своих обряжали в кафтаны с
бриллиантовыми пуговицами, на одну такую кучерскую пуговицу, наверное, можно
было бы теперь приобрести не худший автомобиль... -- тут Дударев обвел
взглядом гостей и проявил деликатность... -- северокорейского производства.
Толстосум швед фыркнул, а японец произнес басом: "Пожалуйста! Да!
Пожалуйста!"
А бестактный латиноамериканец пристал к Дудареву с интересом к личности
Григория Ефимовича Распутина. Опять коверкал натуральные московские слова,
острый голос его драл уши, как напильник. Рачительный Дударев одарил
латиноамериканца и Распутиным. "Был Распутин! И Распутин был! Но недолго.
Взял две простыни и ушел в баню". И Блок Александр Александрович был. С
Менделеевой. Тот обедал. Особенно нравились Любови Дмитриевне уха с
ушками-кондюбками. Вторую порцию ей моментально приносили вон через ту
дверь. Пар валил. "Возле кухни, нам сказали, -- опять встрял
латиноамериканец, -- был ход в подвалы времен Ивана Грозного". "Его
заложили. Там масоны..." -- отчего-то засмущался и заспешил Дударев.
Оказывается, были тут и масоны, короткий срок, ну их к лешему. И Николай
Иванович Новиков, еще не отправленный в крепость, похожий на пастора,
заходил к хозяевам в гороховом сюртуке и с магической палкой. Ну и ее к
лешему! И Чаадаев бывал, а как же. Впрочем, может быть, эти имена, как
глубоко местные, и незнакомы почтенной публике. Заводились в доме и
чернокнижники. И знатоки Зодиака, прошедшие обучение в Сухаревской башне у
главного тайновидца Якова Вилимовича Брюса. И граф Калиостро, будучи с
секретной миссией в Москве, именно в этой гостиной давал однажды сеанс
страшных чудес с электрическими искрами и мгновенным отрастанием волос на
голой голове камергера Войцеховского. И дальше предъявлялись собеседникам
личности, имевшие отношение к дому на Покровке. Карлы и карлицы.
Воспитанницы из калмычек. Шуты-дураки и шуты, валявшие дурака, сами же
резавшие правду-матку. Крепостные актеры, на которых с завистью посматривали
и Шереметевы, и граф Каменский. Бомбометатели из эсеров. Борис Савинков, две
ночи в восемнадцатом году прятавшийся на чердаке от чека. Гетман Мазепа. Да,
и Мазепа. Ему метрах в трехстах отсюда в Колпачном переулке отвели
резиденцию, прекрасные палаты, они и теперь стоят, можете пройтись, в них
шарашат сувениры а-ля рюсс, покупать их убедительно не советуем. Гетман и в
возрасте был хорош, любил всяческие приключения, уроки светской охоты
получил в Польше вблизи ножек ясновельможных пани и, дважды являясь в
Москву, как-то за орденом, как-то для беседы с Петром, естественно, не мог
не заглянуть в дом, всегда славный своими красавицами. Однако кончил этот
авантюрист плохо -- проиграл, бежал, конечно, в Бендеры. Там умер, там лежит
и теперь. Что же касается золота, называемого нынче бочонком полковника
Полуботка и разыскиваемого киевской казной в английских хранилищах, то
Мазепа его с собой не возил и тем более, даже пусть и будучи кем-то
очарованным или в волнении, не оставлял его на Покровке. В этом нет никаких
сомнений. И те, кто связывает свои интересы к дому с золотом Полуботка,
трагедийно заблуждаются, им следует искать удачи в иных местах и
префектурах. Последние слова Дударева вышли, пожалуй, не слишком вежливыми.
Обеспокоенно заерзал Кубаринов, заявление Дударева показалось ему не лестным
для префектуры, выходило, будто в ней чего-то не хватало для искателей
удачи. Полпрефекта встал, но произнес нечто невнятное. Толмачи из числа
наряженных услужителей переводили его текст долго.
-- Бонапарта подвел возок, -- вяло и словно бы самому себе, но все
услышали, сказал гость в свитере, хотелось верить, филадельфийский
миллионер. -- Мазепа не захватил бочонок Полуботка. И умер не здесь, а в
Бендерах. Можно подумать, что и привидение в доме лишь собиралось завестись,
но не завелось.
-- В доме было привидение, -- резко сказал Дударев. -- И оно есть.
-- И не одно. У нас этих привидений... -- широко, по-державному развел
руки полпрефекта, он был сейчас барин и желал всех приветить и одарить. --
Здесь столько теней и душ, загубленных и загубивших, столько... Вот можно
подать хотя бы этого... который швырял в домну... Бушмелев. Да, Бушмелев.
Пусть он покажется. Что он залеживается?
-- Иные готовы всю нефть выкачать из недр. Бушмелев за два века никак
не проявил себя. Ни запахом, ни стонами, ни действием. Его время не пришло.
Сегодня у нас одно привидение, -- Дударев был тверд. -- По всей вероятности,
женское... И я вас не понимаю, Вадим Александрович. У нас теперь рынок.
Коммерция требует прилежания...
-- Ах, да, да, да! Рынок! -- спохватился Кубаринов. И объявил, став уже
строгим барином: -- Сегодня у нас одно привидение.
-- Давайте хоть одно! -- потребовал толстосум швед.
-- Да! Пожалуйста! -- поддержал его японец. -- Привидение!
Дударев, обращаясь к толстосуму шведу, японцу и филадельфийцу в
свитере, выкинув вперед руку с герцогской шляпой, высказал мнение, что было
бы дурно подавать привидение к столу. К тому же привидению не прикажешь. Оно
само по себе и обладает свободой выбора. Можно только надеяться, что оно
появится добровольно, ощутит безвредно-бескорыстный интерес к себе и ответит
на него своей энергией. А выходы Покровского привидения, по преданиям и
долголетним свидетельствам, происходят в приемлемую для него пору.
-- Привидение! -- заорал толстосум швед.
-- Да. Пожалуйста! -- обрадовался японец. -- Северные территории.
Привидение. Пожалуйста!
-- Привидение! С мороженым! -- напильником по ушам провел бестактный
латиноамериканец.
-- У Бонапарта на Мясницкой сломался возок, -- вежливо напомнил
филадельфийский мультимиллионер.
-- У нашего привидения, -- гордо сказал Дударев, -- нет никакой
необходимости добираться сюда в возке.
"Блефует? -- подумал Шеврикука. -- Или и впрямь смогли выйти на
Гликерию, улестить ее или заставить? Этого еще не хватало!"
Осадив, как ему показалось, бузотеров, Дударев опять стал навязывать
публике исторические сюжеты, теперь уже, от нашего столетия, с
энтузиастскими и вампирными историями тридцатых, сороковых и прочих годов.
Вплелись в его рассказ революционеры, сыщики, председатели домкомов,
сочинители мокрых доносов, какой-то почтенный железнодорожник, стиляги,
простодушные валютчики, уплотнения жилплощади, октябрины младенцев,
провинциальные всплески дальней сексуальной революции. "Привидение!" --
опять заорали неугомонившиеся. "Пожалуйста!" -- теперь уже с угрозой
потребовал японец. Требовал без всякого акцента, басил, и, не видя его,
можно было подумать, что это требует и не японец, а сибирский мужик. Дударев
все еще бормотал что-то о необходимости дождаться момента сгущения полей и
энергий, о том, что непременно надо выслушать прибереженную им напоследок
историю привидения. Да и не одну эту историю. А несколько историй здешних
красавиц с умопомрачительными поворотами судеб, с каскадами страстей и драм.
"Не надо! Не надо историй! Подавайте привидение, и сейчас же!" "Да что они,
угорели, что ли? -- недоумевал Шеврикука. -- Да и чем привидение
замечательнее, скажем, домового Пелагеича?"
А уж и самые тихие дотоле гости кричали и топали ногами, требуя
привидения, и сейчас же! "Оно здесь не выйдет! -- убеждал Дударев. -- Оно
здесь не выйдет! Оно не является в гостиной! Оно лишь внизу! Оно при
свечах..."
-- Вниз! В подвалы! В подземелья! -- нервически вскричал
латиноамериканец. -- И свечи! Берите свечи! Вскочили не только иностранные
охотники, но и все, кто их занимал беседами с обхождением, а за ними и
черные музыканты, вскочили, бросились к столикам со свечами у выхода из
гостиной, разобрали, расхватали свечи, столики уронили на пол, кто-то
указал: "Вон тем коридором! Тем!" -- и неслись тем коридором, а куда --
неизвестно, в темноту, в темноту, к привидению, толкались, ударяли друг
друга локтями, лбами, ногами, били кулаками, бранились, оскорбляя при этом в
высокомерии самоуважения малочисленные народы и малые государства, добежали,
дорвались до лестницы, ведущей вниз, узкой, горной, чуть ли не винтовой,
выложенной плитами известняка, подобные ходы в шестнадцатом веке устраивали
внутри стен в боярских палатах и воеводских домах, прыгающий свет факела
лишь немного облегчал движение, на лестнице вопили, стонали, матерились,
всякий по-своему, и все же никто не погиб, не был задушен, измят или изодран
в клочья. Прорвались, добежали, в подвале, в подклети при свете факела
уселись на деревянные лавки под сводами из тесаного мячковского камня.
А дальше что? Что дальше? Куда неслись? И зачем?

19

Сидели, притихнув или устыдившись, и будто ждали теперь укоров или даже
березовых розог, оберегали зажженные свечи. И похоже, были напуганы. Порой
шептали что-то. Или молились. Среди прочих тихих слов Шеврикука (а он из
опасения быть раздавленным на лестнице из таракана переоделся в дрозофилу, в
подвале же пожелал стать пауком) услышал и на русском: "Сюда бы сейчас
Всемирную Свечу. Да, Всемирную Свечу..." Слова эти Шеврикука поразили.
Всемирная Свеча! По случайности ли было сказано так? Или это произнес
человек знающий? И произнес не зря? Памятны были Шеврикуке впервые
высказанные народу фантазии (или мечтания?) о Всемирной Свече, памятны были
и страшные события, вызвавшие эти фантазии. Лучше было о них не помнить. И
не надо было помнить, что недавно Всемирная Свеча встретилась ему в бумагах
Петра Арсеньевича. Шеврикука приказал себе забыть о Всемирной Свече. И более
о ней никто не шептал и не шутил.
Пауком Шеврикука провисел поначалу на короткой нити у опорного столба с
распалубкой. Обустройству уделил секунду. Но нашлось время и сплести сначала
гамак, потом беседку с кружевами и узорами, а потом воздушный замок со
смотровой башней. Плести паутину приходилось от скуки. Так он говорил себе.
Привидение не являлось.
Дударев в подвалах вел себя тихо, лишь раз деликатно высказался о том,
что без сгущения полей и энергии все равно не обойтись и надо набраться
терпения.
А публика тем временем опять стала нервничать. Хотя чувства выражали
здесь шепотом и с опаской. Испорченным телефоном передавали Дудареву, как
несомненному авторитету, вопросы и простодушные желания. Где оно может
появиться и в каком виде? Будут ли звуки? Возможно ли общение с привидением
и если да, то каким способом. Включены ли в программу эротические сцены и
позволительно ли в них участие? Пользуется ли привидение туалетом или в нем
совсем прекращен обмен веществ? А если пользуется, то где этот туалет и
будет ли он доступен зрителям и за какую плату? И так далее. Некоторые
егозили, вертелись на лавках и не только спрашивали, но уже и давали советы.
Одна из деловых дам позволила себе даже съехидничать, поинтересовавшись, не
придется ли привидения выклянчивать. И пошли советы, как привидение вызвать.
И духов, если не откликнутся. Либо заклинаниями. Либо шаманским камланием с
бубном. Либо приношением жертвы. Добыть животное, хотя б и кота, а в крайнем
случае -- пса, таксу или пуделя, прибить его в магическом месте гвоздями к
чему- либо деревянному, чтобы были лужа крови и стенания под сводами.
Дударев эти предложения отверг как неприемлемые, сославшись на особенности
московской духовной жизни. Сообщил лишь, что звуки и стенания возможны, но
внятных слов и тем более фраз от привидения никто не слышал. Общаться оно,
если пожелает, станет знаками. Тут Дударев поднял руку со свечой и произнес:
-- Тсс-с-с!
"Что? Где? Ой! -- вскрикнула одна из дам. -- Вон! Там!" -- "Что? Где?
Где? Что?" Заходили, задергались огоньки свечей, возникло колыхание стен,
они задергались тоже, поплыли куда-то, вправо, влево, вверх, вниз, в глубины
земли. "Вон! Вон! Оно наплывает, оно невесомо-нежное, оно в бурых пятнах!"
-- "Где? Где? Где в пятнах?"
-- Тсс-с! -- раздалось снова. Нижние палаты дома Тутомлиных (теперь --
подземелье) для гостей были черны, зловещи, неведомы, не измерены. Шеврикука
их узнал и измерил. Они были велики. Веками в них хранили припасы, товары,
оружие. В последнюю войну в них устраивали прачечную для ближних госпиталей.
Чем только позже не захламляли и не позорили палаты! В них и теперь после
долгих мучений реставраторов лежал хлам. До безобразия необязательный.
Грифы, блины штанг, мишени для пулевой стрельбы -- от домашних атлетов,
запрещенных вмиг. Брошенные сантехниками, чтоб далеко не волочь, ванны,
унитазы, радиаторы, дырявые и ржавые. Рваные татами, подстилки для юных
балбесов. Остатки трапез и меланхолических бесед забредавших сюда по случаю
бражников. Теперь во мраке объявленного Дударевым сгущения полей и энергий
подземелье для гостей было пространством тайны.
Голоса, указующие: "Вон оно! Вон! Там!" -- затихли. Колыхание теней,
блуждание световых пятен по стенам, по граням столбов, по выпуклостям
сводов, будто втягивающее всех в черное небытие, возбуждало беспокойство, а
то и страх. Там, между столбов и за ними что-то оживало, шевелилось,
разбухало, протягивало к сводам лапы и вот-вот, уродливое, жадное, несытое,
могло двинуться к деревянным лавкам. Шеврикуке и тому мерещились там уродины
и призраки. Присутствие же Гликерии не чувствовалось. А Шеврикука уже и сам
нервничал. Скверно становилось ему. Нет, Ужас, испытанный им при последнем
визите в Дом Привидений, пока не приходил. Но что-то явно было обещано
неладное. Что-то приближалось, мрачно-неуклюжее и осерчавшее.
Полпрефекта Кубаринов тыкал Дударева начальственным жезлом, недоумевая
в связи с задержкой выхода и показа и требуя от Дударева и привидения
профессионального соответствия. Дударев, чьи жесты и позы выражали крайнюю
растерянность, бегал за столбы и по возвращении что-то шептал в ухо
полпрефекту. Ехидная деловая дама, теперь, правда, заикаясь, предложила
известным ей способом на плитах пола выстроить свечами, ножами и всеми
драгоценностями, какие есть, мистический круг и приманить в него привидение.
Опять же и магическими танцами. С раздеванием и эротикой. Можно было считать
и это приношением жертвы. Магические танцы и прежде отвергались. Сейчас же
прозвучал нервно- зыбкий, с дрожью, смешок неприятия. Нервный и с дрожью --
понятно отчего. Смешок же неприятия явно относился к пожеланию устилать
сырые плиты пола драгоценными камнями и металлами.
Новые упреки разгневанного уже полпрефекта выслушивал Дударев, и тут
метрах в десяти от него и от Шеврикуки нечто взорвалось, зазвенело, потом
взорвалось еще дважды, гулом покатилось в черные углы, к теням, уродинам и
тварям, седым дымом поплыло к деревянным лавкам, заставляя гостей чихать,
кашлять, тереть глаза, а на стене напротив заплясали цветовые пятна,
малиновые, лиловые, оранжевые, и -- Шеврикука подумал сначала, что ему
показалось, но нет, так и было в яви -- то ли из стен, то ли из сводов
проистекли музыкальные звуки, чрезвычайно дальние и как бы ненамеренные.
Шеврикука услышал английский рожок, гобой и челесту. Цветовые пятна исчезли,
а в черноте возникло бледно-белое свечение, оно медленно стало разрастаться
и превратилось в нечто протяженное, по линиям -- схожее с человеческой
фигурой. Да, конечно, там в стене или за стеной стояла женщина. Или подобие
женщины. Бледно-белая фигура тихо уплотнялась, приобретая формы искомой
реальности. Теперь она стояла изваянием, будто бы навечно утвержденным на