Страница:
была перед ним? Гликерия? Дуняша-Невзора? Увека Увечная, она же Векка
Вечная? Или пышнокосая Стиша из окружения Малохола?
Схваченное руками Шеврикуки, пятно не растаяло, не уплыло туманом, не
умялось, а было будто плотью, билось, дергалось, норовя высвободить себя.
Вскрикнуло снова, и теперь рассекретила себя Гликерия.
Шеврикука опустил руки.
-- Гордыня помешала явиться вам просто так? -- спросил он. -- Или вы
готовитесь к зимнему маскараду в Оранжерее?
Ни звука в ответ.
-- А может, вы посчитали выгодным напасть на меня, чтобы к чему-либо
вынудить?
Опять тишина.
-- Гликерия Андреевна, -- сказал Шеврикука, -- будьте добры,
воплотитесь в саму себя. Позвольте поглядеть, какие на вас теперь наряды.
Наряды оказались вполне подходящими для нынешних деловых передвижений
по московским улицам, офисам и магазинам. Узкие, в обтяжку, брюки, фиалковая
блузка и бордовый пиджак. С плеча на ремне спускалась кожаная сумка,
возможно, с деньгами, косметикой, сигаретами и существенными бумагами. Русые
сегодня волосы Гликерии, ничем не украшенные, густо и ровно лились на
бордовые плечи. А на среднем пальце ее левой руки имелся перстень с золотой
монетой, или оболом, из приобретений Пэрста-Капсулы. Надо полагать, что и
вторую вещицу Пэрста- Капсулы -- фибулу, или пряжку с лошадиной мордой,
Гликерия Андреевна не утратила. И не перстень ли, между прочим, вызывал
свечение пятна- регистратора?
-- Шутки с тенью Фруктова, -- спросил Шеврикука, -- повод для вашего
появления в Землескребе?
-- Отчасти да, -- согласилась Гликерия. -- Но и зарегистрировать тень
мне сегодня нужно.
-- Чтобы оправдаться перед кем-то, -- предположил Шеврикука. -- Или,
может быть, необходимо алиби?
-- Хотя бы и так, -- кивнула Гликерия.
-- Но от тени остались лишь обывательские домыслы и ложные видения.
-- Важно, чтоб был подписан протокол об отсутствии или присутствии
привидения, -- сказала Гликерия. -- У меня есть бланк, а печать вы
поставите, приложив к нему большой палец.
-- Послюнявив его? -- поинтересовался Шеврикука. -- Или окунув в крем
для бритья? Или в подсолнечное масло?
-- Можете и в касторовое.
-- Тогда опущу в гуталин, -- решил Шеврикука. -- Подавайте бланк.
Гликерия сняла с плеча сумку, произвела замками удивительно музыкальные
звуки, протянула Шеврикуке бумагу, расчерченную канцеляристами вдоль и
поперек. Пунктами опросного интереса были -- "Год явления", "Место явления",
"Плотность формы, степени с 3-й по 8-ю", "Размытость формы, степени с 9-й по
17-ю", "Способность к саморазвитию", "Благородность, срединность, низость
происхождения (имеющееся подчеркнуть)", "Степень вредности (по шкале
Блестючего)", "Особенности вида", "Способность к выделениям" и прочая
ерунда. "У нас Радлугин, -- подумал Шеврикука, -- попытал бы вопросами куда
увлекательнее и бдительнее". Но один пункт опросного учета его все же
насторожил: "Носит ли очки?"
-- Этак неделю просидишь с вашими занудствами, -- поморщился Шеврикука.
-- Стало быть, есть привидение-то! -- стремительно заявила Гликерия и
словно обрадовалась горестям Шеврикуки.
-- Ну уж нет! -- сказал Шеврикука. -- Я лишь прочерки поставлю. За
неимением объекта.
Прилетевшей ручкой Шеврикука в пустотах бланка учета с удовольствием
провел черточки, расписался, не забыв укрепить имя должностью, и, не пожелав
отправиться за гуталином или касторовым маслом, послюнявил рекомендованный
палец и поставил печать.
-- Время укажите, -- хмуро сказала Гликерия. -- Век, год, месяц, час,
минута. И ниже опять печать.
-- Пожалуйста! -- обрадовался Шеврикука. -- Значит, есть нужда и в
алиби!
-- Это дело второстепенное, -- не глядя на Шеврикуку, произнесла
Гликерия.
-- Я так и понял, -- кивнул Шеврикука. -- Иное привело вас в
Землескреб. Но зачем были нужны эти долговременные подходы и маскарады?
Отчего нельзя было выложить свои побуждения сразу? При ваших-то способностях
брать быка за рога?
Огонь был в глазах Гликерии, пламя могло опалить Шеврикуку.
-- Конечно, вы вольны допускать сейчас насмешки и издевки, -- сказала
она. -- Вы сейчас при силе.
-- При какой силе? -- удивился Шеврикука.
-- При доверенности.
-- При какой доверенности?
-- При генеральной.
-- Вот тебе раз... -- пробормотал Шеврикука. И слова более произнести
не смог. -- Надо же... -- сказал он наконец. -- Неужели вы укротили гордыню
и явились сюда из-за нелепых слухов? Неужели так? Вы меня огорчили, Гликерия
Андреевна...
Гликерия промолчала.
-- От кого и что вы узнали про доверенность? -- спросил Шеврикука. -- И
что это за сила, которую она якобы дает?
-- О доверенности известно многим, -- выговорила Гликерия, опять же не
глядя в глаза Шеврикуке. И сразу же уточнила: -- Уже многим...
-- Это как раз объяснимо, -- сказал Шеврикука. -- Слухами выстрелить
нетрудно, и даже можно предположить -- с какими целями. Но вот что за
силы-то? Что вы о них слышали?
-- Шеврикука, это лишнее...
-- Я не фальшивлю, поверьте мне. Какие такие силы могли быть у мухомора
Петра Арсеньевича и отчего они не спасли его? Именно не спасли... Да и не
доверенность это вовсе, а...
-- А... -- Гликерия напряглась, будто бы прыгнуть желала к Шеврикуке с
намерением вытрясти из него секреты. -- А что?!
-- Не имеет значения, -- сухо сказал Шеврикука. -- Но не доверенность.
Был бы очень признателен, если бы вы посвятили меня в суть того, что
известно многим.
-- Слышала, -- Гликерия говорила уже холодно и высокомерно, -- что вы
получили особенное наследство. Более ничего не ведаю. Как не ведаете, если
верить вам. и вы...
-- Я вас не обманываю, -- подтвердил Шеврикука. -- Но я из-за дурноты
своей натуры, заранее прошу извинений, могу подумать, что именно слухи
подтолкнули вас к походу в Землескреб, либо -- на разведку, а либо и с
надеждами, что некие силы, якобы доставшиеся мне, окажутся нелишними в ваших
предприятиях.
-- Вы искажаете мои слова, -- гордо заявила Гликерия. -- И опять
позволяете себе насмешки и издевки. Никакого интереса к вашим силам у меня
нет.
-- В это, раз вы здесь, -- сказал Шеврикука, -- я не могу поверить.
-- Хорошо, -- не без колебаний согласилась Гликерия. -- Интересы есть.
Думайте обо мне что хотите.
-- Вы говорите так, будто сейчас происходит наше с вами знакомство, --
заметил Шеврикука. -- Или передо мной сегодня совершенно новая Гликерия
Андреевна?
-- Я всегда прежняя и всегда новая. Но что вы знаете и обо мне
прежней-то?
-- Ваши слова резонны. Но откройте мне ваши интересы. А я смогу
предположить, на какие силы вы желаете опереться и, стало быть, в чем суть,
пусть и частичная суть, бумаг Петра Арсеньевича.
-- Мы с вами сейчас не на равных, -- опечаленно произнесла Гликерия. --
И вы снова насмешничаете. Жаль. Это досадно.
-- Гликерия Андреевна, но ведь я могу ощущать нынче и раздражения. Или
скажем мягче -- недоумения. Вы получили бинокль?
-- Получила, -- сказала Гликерия.
-- Значит, Дуняшины свидания со мной не секрет. И Дуняша, надо
полагать, выволочек от вас не претерпела. Неделями назад мысль об обращении
ко мне с просьбой о чем-либо была для вас отвратительна. И я могу вас
понять. И Дуняша действовала как бы против вашей воли, хотя и служила вашим
необходимостям. И это я тоже могу понять. Но сегодняшний ваш визит, да еще с
переодеваниями, да еще и сразу же после того, как я нечто открыл, а вы будто
за углом стояли, и вызвал мои... недоумения. Я нервен сейчас, и мои слова
вам придется вытерпеть.
-- Что-то я вытерплю, -- сказала Гликерия. -- Но не все. А за углом я
не стояла.
-- И на том спасибо. Но кто-то, выходит, стоял. И этот кто-то мог бы
вас известить, что как только я нечто открыл или отрыл, так тотчас же и
зарыл. И при мне ничего нет.
-- Я ли вас не знаю, -- грустно улыбнулась Гликерия. -- Вчера вы
зарыли, а завтра отроете.
-- Вы меня желаете раззадорить. Или даже разъярить... -- тихо произнес
Шеврикука. -- Я нервен сейчас, но благоразумен.
-- Я вовсе не хочу разъярять вас. Какая мне от этого выгода? --
Гликерия снова улыбнулась, но теперь в ее улыбке было лукавство, а пожалуй,
и кураж. -- Я хочу разбудить в вас игрока, каким вы были в удачливые дни.
-- Ага. Игрока. Понятно. Но игра-то идет или будет идти ваша. А я-то в
ней при чем? Или при ком?
-- У вас пойдет своя игра! -- Гликерия будто рассердилась.
-- Ваш интерес не с Пузырем связан? -- спросил Шеврикука.
-- Не с Пузырем! -- отрезала Гликерия.
-- Но паспорт-то вы наверняка выправили в связи с Пузырем, --
предположил Шеврикука.
-- Паспорт? -- смутилась Гликерия. -- Что за паспорт?..
-- Обыкновенный. Правда, старого образца. Без двуглавого. Еще предстоит
менять. Опять будут затруднения...
-- Паспорт вас пускай не заботит... Это так, забава...
-- Он меня и не заботит, -- согласился Шеврикука. -- Меня занимает
одно. Отчего местом прописки вы назначили себе Останкино, а не Покровку, как
того требовали бы обстоятельства вашей жизни? Впрочем, это домашнее и
мелочное любопытство. И ответ ваш не нужен. Я просто, опять же по дурноте и
мелочности натуры, подумал: а как же Пузырь, списки и прочее и прочее? На
Покровке нет Пузыря...
-- Шеврикука, -- Гликерия выглядела расстроенной, -- вы вольны сегодня
прикидываться дурным и мелочным. Да, отчасти добытый паспорт связан с
Пузырем. Но отчасти. Да, вышла для меня и забава. Вы ведь небось и сами
выправили себе паспорт?
-- Выправил, выправил! -- закивал Шеврикука. -- Оттого что глупый и
легкомысленный!
-- Вот и я увлеклась, -- призналась Гликерия. -- Без разумной мысли...
"Вроде бы и умилиться нам сейчас следует, -- подумал Шеврикука, -- по
поводу сходства наших неразумностей, а потому и сходства наших натур и
судеб, и шагнуть друг другу навстречу, и... Но не выйдет... И не надо".
-- Но, может быть, они и понадобятся. И мне, и вам, -- сказала Гликерия
чуть ли не доверительно, чуть ли не душевному другу.
Этой якобы доверительности Шеврикука сразу же захотел установить цену.
-- А если я вам сегодня не открою, -- спросила Гликерия, -- ради чего я
желаю опереться на ваши... на ваши возможности?
-- Значит, все нынешние хлопоты пройдут без пользы для вас. Или уже
прошли без пользы.
-- Но если я дам слово, что вы ни в чем не будете ущемлены, что вы не
подвергнетесь никаким неудобствам и уж тем более опасностям и ничего не
утеряете, а возможно, и приобретете, даже и тогда вы не согласитесь оказать
мне услугу?
-- Гликерия Андреевна, Гликерия Андреевна... -- вздохнул Шеврикука.
-- Вы не верите моему слову?
-- Своему ли слову, вашему ли слову... -- развел руками Шеврикука.
-- Опять вы не желаете говорить со мной всерьез! -- осерчала Гликерия.
Потом все же осадила себя и продолжила: -- Возможно, вам и вовсе не придется
заглядывать в свои сундуки и арсеналы. Скорее всего, дело обойдется и без
ваших подсобий. Но я хотела бы сегодня, теперь же знать, какие у меня могут
быть резервы и вспоможения. Оттого я и унижаюсь перед вами. Но, похоже, мои
унижения вам приятны. А я и предполагала, что они будут вам приятны. И все
же, глупая и безрассудная, явилась в Землескреб.
-- Ваши унижения, если это и впрямь вынужденные унижения, -- сказал
Шеврикука, -- мне приятны и неприятны. Сами знаете почему. Относительно же
вашей безрассудности позвольте выразить сомнения.
-- Вы хозяин положения, -- сказала Гликерия.
-- Как регистратор вы удовлетворены заполненным мною бланком? --
спросил Шеврикука.
-- Как регистратор я не удовлетворена бланком, -- сказала Гликерия. --
В нем -- обман. Но тень Фруктова мало кого сейчас волнует. А слова ваши я
должна признать любезным пожеланием пойти вон, не так ли?
-- Гликерия Андреевна, -- сказал Шеврикука, -- или вы открываете мне
ваши интересы и суть вашего свежего приключения, или говорить нам более не о
чем.
-- Сегодня я не готова открыть вам... -- твердо сказала Гликерия. Но
слезы появились в ее глазах.
-- Дайте хоть намек... -- начал было проявлять слабость Шеврикука.
-- Шеврикука, -- волнение Гликерии, казалось, было искренним, да и
страсть, разгорающуюся в ней, Шеврикука ощущал, -- я бы на колени встала
перед тобой, но это не по мне, ты это знаешь... Ты говорил о дурной клятве и
тем меня обидел или даже оскорбил... Но сейчас есть случай освободить себя
от гнетущих обязательств. Навсегда. Или они погубят меня. И дадут
ненавистному и уродливому движение к делам мерзким и злым... Я ведь знаю,
каким ты бывал милосердным...
-- Успокойся, успокойся, Гликерия! -- взволновался и Шеврикука, шаг
сделал к Гликерии, но та взмахом руки повелела ему остаться на месте. --
Если я в силах сделать что-то, я сделаю...
-- Все, -- Гликерия снова была твердой и надменной. -- Это секундная
слабость. Забудьте о ней, Шеврикука. И о всех бабьих горестях и побуждениях.
Я вас, похоже, разжалобила. А это скверно. И не из-за собственных тягот и
обязательств я сюда явилась. Я намеревалась просить вас о сотрудничестве.
Там вас ждали бы выгоды, а не затруднения и жертвы.
-- Назовите суть и способы сотрудничества, -- сказал Шеврикука.
-- Увы, -- покачала головой Гликерия. -- Оказалось, что сегодня я не
готова к разговору. Лишь преодолела нечто в себе, и все...
-- Когда решитесь, -- сказал Шеврикука, -- дайте об этом знать. Или
назначьте встречу и место ее, какое не будет вам неприятным.
-- Если решусь, то в ближайшие дни. Но скорее всего, я не стану вас
затруднять, -- заявила Гликерия. -- Извините за беспокойство.
И она исчезла.
Минут сорок Шеврикука бродил в серых междустеньях своих подъездов, не
мог успокоиться.
"В пекло она желает меня втянуть! -- повторял он себе. -- В пекло!"
Сама же будет полеживать, обдуваемая влажным ветром, на гальке феодосийского
пляжа и ожидать.
Понимал, что несправедлив и пристрастен. Так про Гликерию думать было
нехорошо. Уж если бы возникла потребность устремиться в пекло, в огненную
топку Земли, она туда бы устремилась. Иное дело: многие там бы и сгорели, а
Гликерия могла сыскать способ и не сгореть.
На разведку она приходила, размышлял Шеврикука, или и впрямь не
отважилась назвать словами затеянное ею и вынужденно предстоящее ей? Могло
быть и то и другое. Во всяком случае, следовало уяснить, играла ли теперь
Гликерия перед Шеврикукой и еще кем-то, дурачила его и еще кого- то,
Шеврикуке неизвестного (или неизвестных), либо от скуки, либо по бабьему
капризу, или же она, смяв гордыню и готовая к унижению, явилась к нему,
вытолкнутая из укрытий объявленного ими неприятия друг друга колющей
необходимостью. Чем была вызвана эта необходимость -- стремительно-шальной
авантюрой Гликерии или обострением гнета тяжких обязательств, -- не имело
значения.
Она говорила о доверенности Петра Арсеньевича. А не о "Возложении".
Опять же это не имело значения. Была, правда, одна пустячность. Выходило,
что никто из-за угла за подвигами Шеврикуки в маете с набалдашником не
подглядывал. А если кто и подглядывал, то не от него Гликерия проведала о
приобретенных Шеврикукой по наследству силах. Кому- кому, а ей нередко
открывались секреты, запечатанные не одними лишь сургучами. Имела дар. И не
следовало удивляться, что визит в Землескреб она нанесла сразу же после
отыскания Шеврикукой бумаги Петра Арсеньевича. Возможно, из-за нетерпения и
спешки и оказалась она не готовой к разговору. Но не исключено, что в
Землескреб -- опять же из-за нетерпения, но и по розмыслу -- Гликерия
отправилась лишь на разведку. И коли так -- желаемого добилась. Вынудила
Шеврикуку признать, что некий документ (пусть и не доверенность) на него
свалился, ощутила, что его можно разжалобить, а разжалобив и усмирив, увлечь
в полон своих устремлений, а можно и раззадорить, разъярив в нем игрока, и
подтолкнуть к гусарствам.
"Ох, и лукавая вы дама, Гликерия Андреевна!" -- безгласно укорил
Шеврикука бывшую приятельницу. Но бывшую ли?
"Ты о ней все время думаешь, -- уверила его на Звездном бульваре, тогда
еще не осчастливленном Пузырем, Невзора-Дуняша. -- Противна она тебе или
прелестна, но ты о ней думаешь. А раз думаешь, значит, ты..."
Думает, думает...
И Гликерия думает о нем, сомневаться в этом не приходилось, не важно,
что думает и при каких обстоятельствах, пусть даже порой высоконадменно, а
то и с презрением барыни, но думает.
"Чуть ли опять не перешли на "ты"! Надо же! -- как бы дивился
Шеврикука. -- На колени, мол, я перед тобой бы встала! Это Гликерия-то
Андреевна!" Никогда ни перед кем Гликерия на колени не вставала и никогда ни
перед кем не встанет. Сами просительные слова ее были для Гликерии наверняка
болезненно-непроизносимыми (в них будто бы допускалась возможность великого
унижения и предательства своих житейских установлений), но она их
произнесла. Из-за того, что у него, Шеврикуки, якобы объявились некие
замечательные силы!
Страдала ли сегодня Гликерия в Землескребе или же лицедействовала и
наслаждалась лицедейством?
Все могло быть.
Вряд ли она, конечно, наслаждалась, тут Шеврикука признавал
несправедливость в мыслях, наслаждение женщине приносит, скажем, месть,
мстить же Гликерии не было как будто бы причин. Но лукавить и дурачить его
она была способна, хотя и осторожничая, с опасениями рассердить собеседника,
навредить своим устремлениям к удачам или добычам. "В пекле! В пекле ее
удачи и добычи!" -- опять взыграло в Шеврикуке. Так или иначе, появление
Гликерии завтра или послезавтра или ее вызов на свидание были вполне
вероятными, и ему, Шеврикуке, успокоенным рассудком предстояло постановить:
какой образ действий избрать.
Можно было отдалить ее от себя (или отдалиться от нее) навсегда. Что
Шеврикука и старался сделать в последние месяцы. Кабы он перестал о ней
думать... И сегодня слезы ее были вроде бы истинны. За годы их отношений она
не лгала и не врала Шеврикуке, не та натура, только что вводила в
заблуждения -- и не раз, или мелко обманывала, но без корысти, а в шутку или
ради розыгрыша, конечно, нередко и умалчивала о существенном, это уж в
собственных интересах; так вот, даже если теперь она вводила его в
заблуждение, слова о гнете тяжких обязательств и влагу в глазах Гликерии он,
Шеврикука, все же должен был принять всерьез. И ему хотелось убедить себя в
том, что Гликерия приходила к нему нынче не коварная и злонамеренная, а
именно принужденная обстоятельствами, именно страдающая, если и не во всем
искренняя, то опять же из-за обстоятельств, из-за своей гордыни, из-за
кривосложностей их с Шеврикукой отношений.
Да, надо было убедить себя в этом! И с тем жить дальше. Разговоры же с
Гликерией Шеврикука полагал вести морожено-дипломатические, не допуская
срывов в патоку дружелюбия или опасной душевной тонкости, подобно нынешнему
с возвращением к "ты".
Пусть будет так, постановил Шеврикука.
А если его одурачат, если он угодит в яму со зловониями или в пекло,
ему придется винить себя. Случится еще один урок, возможно, последний.
Но нельзя допустить, чтобы его стараниями добыли удачи вселенской
дряни.
"Какие пошли пафосы и красоты! -- поморщился Шеврикука. -- Вселенская
дрянь! Экий я исполин и герой, решивший не посрамить рыцарство!"
И было упомянуто слово "милосердный". К милосердию призывали Шеврикуку,
к милосердию! Как тут не воспарить чувствами! Впрочем, если бы к милосердию
его стал бы призывать, скажем, добродетельный гражданин Радлугин, Шеврикука
драматически и вразумляюще выразился бы. Но его призывала к милосердию
Гликерия!
А если бы принялась умолять о милосердии Увека Увечная, Векка Вечная?
Сейчас же посоветовал себе Шеврикука взять Увеку Увечную за
мелодические бока и отодвинуть ее в угол молчания. До поры до времени.
Ладно. Его подмога Гликерии допустима. И если Гликерия угостила его
сегодня зельем, то ее зелье -- воздушно-цветовое, а может -- и музыкальное,
в отличие от жидкостей сокольнической Стиши. (Между прочим, Гликерия,
подумалось Шеврикуке, призывала его в сотрудники. Векка-Увека же упрашивала
назначить ее сподвижницей, чуть ли не жертвенной, чуть ли не Жанной д'Арк. И
возможно, она уже осуществляла себя Жанной д'Арк при останкинском громобое
Сергее Андреевиче Подмолотове, Крейсере Грозном, и амазонском змее Анаконде.
Кстати, состоялось ли у Векки-Увеки свидание с Отродьями Башни? И не Тысла
ли со свирепым Потомком Мульду были направлены курьерами к маньчжурскому
ореху?.. Впрочем, мысли об этом взблеснули стрекозиными крыльями и унеслись
к озерной прохладе.)
Успокоенный Шеврикука впал в мечтания. Ощутил себя и впрямь кавалером
или даже рыцарем из грез и упований Петра Арсеньевича, способным
облагодетельствовать хрупкие женские натуры. Теперь он был согласен
устраивать изумрудную судьбу Гликерии, добывать ей к маскараду золотые
удовольствия гомерово-оффенбаховской Елены, откопанные Шлиманом в Малой
турецкой Азии, а ныне опущенные на цепях в глубины государственных секретов,
отводить от Гликерии все беды, заставить содрогнуться, взвыть и покрыться
струпьями всех ее злыдней и татей и... И еще что-то совершить, не дожидаясь
ни взглядов, ни слов благодарности. Разъяснять себе или уточнять это
предполагаемое "что-то" Шеврикука не стал, приливы горних устремлений
повлекли его далее, облагодетельствования его готовы были распространиться и
на доблестную воительницу Дуняшу-Невзору, громившую на Покровке обидчиков
Гликерии, и на признанную Радлугиным шикарной женщиной Нину Денисовну
Легостаеву, или Денизу, и на несомненно требующую опеки нежную девушку
Векку-Увеку, и на томно-упоительную, обильную желаниями и телом Совокупееву
Александрин, и на кроткую мечтательницу с музыковедческим образованием
Леночку Клементьеву, чающую с воздыханиями полета к ней большого шмеля --
гения Мити Мельникова, и даже на проказницу и искусительницу Стишу... Всех
их, всех Шеврикука готов был сейчас облагодетельствовать, уберечь от
житейских притеснений, утешить и приголубить. Всем им слезы утереть...
"Да что со мной! -- опомнился Шеврикука. -- В кого я себя возвожу! О
чем грежу?"
И ради кого? Они же все -- бабы, стервы и интриганки! Хищницы и
охотницы. И Гликерия -- охотница! А он решил утереть им слезы,
облагодетельствовать их и приголубить!
Клоун, обозвал себя Шеврикука, Карандаш! Притом и жалкий. Лишь
комплексами недотепы и неудачника можно было объяснить внезапно обволокшие
его мечтания. Какими такими подарками природы и судьбы он обладал теперь,
чтобы кого-либо облагодетельствовать и наградить процветанием?
Ах, ну да, усмехнулся Шеврикука, а сила-то бумаг Петра Арсеньевича? Как
же! Как же!
Как же! Нет, нельзя было давать -- хотя бы умолчанием-и песчиночных
надежд Гликерии. Опущено на него "Возложение Забот", а не мешок с
рождественскими подношениями. А взять на себя тягость возложенных забот
Гликерия вряд ли отважится (Векка-Увека, возможно, и отважится). А сил у
него нет! Нет! Но если они и приданы к "Возложению Забот", то, конечно, не
для его, Шеврикуки, личных блажей. К тому же он от них устранился и
распаковывать их не стал. Это Гликерия Андреевна должна принять к сведению.
Для этого Шеврикуке еще предстояло поставить Гликерию в известность о своих
богатствах и рудных жилах. То есть об отсутствии их.
Как там написано в "Возложении", принялся вспоминать Шеврикука.
Переданы ему привилегии и обязанности Петра Арсеньевича. Да, будем считать
-- и привилегии. Далее вроде бы разъяснено: "Указания о приемах, средствах и
линиях возможных действий любезно дадены в тайно предоставленных
приложениях..." Пользоваться этими приемами и средствами разрешалось (или
рекомендовалось) лишь при сословных или исторических необходимостях. Не
пожелав заглянуть в приложения, ради оправданий Шеврикука посчитал, в
частности, что сословных и исторических необходимостей пока нет. Степь не
горит. А уж если бы вспыхнули в степи костры и пожары, Шеврикуке бы
открылось.
Но поручили бы подать знак об этом вовсе не Гликерии Андреевне
Тутомлиной.
Упросив себя больше не томиться мыслями о приходе Гликерии, о своих
чувствах к ней и в особенности не томиться мыслями о наследстве Петра
Арсеньевича и соблюдать благоразумие, Шеврикука отправился в пешее и
бездумное путешествие по останкинским достопримечательностям, не имея в
голове деловых интересов.
Прибрел на Звездный бульвар. Пузырь, похоже, сегодня почивал, лежал
бездушно, был заперт и зашнурован, никого в себя не впускал, ни с кем не
общался, движения или хотя бы вздрагивания в нем не происходили.
И вокруг Пузыря было тихо. Дневные городские звуки, естественно, не
исчерпались и не утихомирились. Но Пузыря они не раздражали. А вот звуки
скандальные и общественно-народного наполнения, видимо, из уважения к
Пузырю, к праву его на отдых со сновидениями, а может быть, из-за
смиренно-корыстных опасений немилостей Пузыря отодвинулись на Поле Дураков и
к парадному, со снопами изобилий, входу на Выставку Достижений. Скандалили
громче других желающие пробиться в Лигу Облапошенных, а стало быть, и в
соискатели грядущих компенсаций. Эти желающие прибывали в Останкино из
самыхразных обездоленных земель, даже и от диких кочевых народов, о чем
свидетельствовали бытовавшие теперь на Поле Дураков верблюды, бактрианы и
дромадеры, страусы-скороходы, ездовые кенгуры и собачьи упряжки. Корабли
пустыни удивляли гостеприимных и жалостливых останкинцев гордыми натурами,
хлеб, мясо и рыбу не кушали, а принимали из рук лишь сушеную каракумскую
колючку.
Скандалисты Шеврикуку не волновали. Они были до того бестолковы и
себялюбиво-наглы, что не могли даже добиться статуса облапошенных. Впрочем,
Вечная? Или пышнокосая Стиша из окружения Малохола?
Схваченное руками Шеврикуки, пятно не растаяло, не уплыло туманом, не
умялось, а было будто плотью, билось, дергалось, норовя высвободить себя.
Вскрикнуло снова, и теперь рассекретила себя Гликерия.
Шеврикука опустил руки.
-- Гордыня помешала явиться вам просто так? -- спросил он. -- Или вы
готовитесь к зимнему маскараду в Оранжерее?
Ни звука в ответ.
-- А может, вы посчитали выгодным напасть на меня, чтобы к чему-либо
вынудить?
Опять тишина.
-- Гликерия Андреевна, -- сказал Шеврикука, -- будьте добры,
воплотитесь в саму себя. Позвольте поглядеть, какие на вас теперь наряды.
Наряды оказались вполне подходящими для нынешних деловых передвижений
по московским улицам, офисам и магазинам. Узкие, в обтяжку, брюки, фиалковая
блузка и бордовый пиджак. С плеча на ремне спускалась кожаная сумка,
возможно, с деньгами, косметикой, сигаретами и существенными бумагами. Русые
сегодня волосы Гликерии, ничем не украшенные, густо и ровно лились на
бордовые плечи. А на среднем пальце ее левой руки имелся перстень с золотой
монетой, или оболом, из приобретений Пэрста-Капсулы. Надо полагать, что и
вторую вещицу Пэрста- Капсулы -- фибулу, или пряжку с лошадиной мордой,
Гликерия Андреевна не утратила. И не перстень ли, между прочим, вызывал
свечение пятна- регистратора?
-- Шутки с тенью Фруктова, -- спросил Шеврикука, -- повод для вашего
появления в Землескребе?
-- Отчасти да, -- согласилась Гликерия. -- Но и зарегистрировать тень
мне сегодня нужно.
-- Чтобы оправдаться перед кем-то, -- предположил Шеврикука. -- Или,
может быть, необходимо алиби?
-- Хотя бы и так, -- кивнула Гликерия.
-- Но от тени остались лишь обывательские домыслы и ложные видения.
-- Важно, чтоб был подписан протокол об отсутствии или присутствии
привидения, -- сказала Гликерия. -- У меня есть бланк, а печать вы
поставите, приложив к нему большой палец.
-- Послюнявив его? -- поинтересовался Шеврикука. -- Или окунув в крем
для бритья? Или в подсолнечное масло?
-- Можете и в касторовое.
-- Тогда опущу в гуталин, -- решил Шеврикука. -- Подавайте бланк.
Гликерия сняла с плеча сумку, произвела замками удивительно музыкальные
звуки, протянула Шеврикуке бумагу, расчерченную канцеляристами вдоль и
поперек. Пунктами опросного интереса были -- "Год явления", "Место явления",
"Плотность формы, степени с 3-й по 8-ю", "Размытость формы, степени с 9-й по
17-ю", "Способность к саморазвитию", "Благородность, срединность, низость
происхождения (имеющееся подчеркнуть)", "Степень вредности (по шкале
Блестючего)", "Особенности вида", "Способность к выделениям" и прочая
ерунда. "У нас Радлугин, -- подумал Шеврикука, -- попытал бы вопросами куда
увлекательнее и бдительнее". Но один пункт опросного учета его все же
насторожил: "Носит ли очки?"
-- Этак неделю просидишь с вашими занудствами, -- поморщился Шеврикука.
-- Стало быть, есть привидение-то! -- стремительно заявила Гликерия и
словно обрадовалась горестям Шеврикуки.
-- Ну уж нет! -- сказал Шеврикука. -- Я лишь прочерки поставлю. За
неимением объекта.
Прилетевшей ручкой Шеврикука в пустотах бланка учета с удовольствием
провел черточки, расписался, не забыв укрепить имя должностью, и, не пожелав
отправиться за гуталином или касторовым маслом, послюнявил рекомендованный
палец и поставил печать.
-- Время укажите, -- хмуро сказала Гликерия. -- Век, год, месяц, час,
минута. И ниже опять печать.
-- Пожалуйста! -- обрадовался Шеврикука. -- Значит, есть нужда и в
алиби!
-- Это дело второстепенное, -- не глядя на Шеврикуку, произнесла
Гликерия.
-- Я так и понял, -- кивнул Шеврикука. -- Иное привело вас в
Землескреб. Но зачем были нужны эти долговременные подходы и маскарады?
Отчего нельзя было выложить свои побуждения сразу? При ваших-то способностях
брать быка за рога?
Огонь был в глазах Гликерии, пламя могло опалить Шеврикуку.
-- Конечно, вы вольны допускать сейчас насмешки и издевки, -- сказала
она. -- Вы сейчас при силе.
-- При какой силе? -- удивился Шеврикука.
-- При доверенности.
-- При какой доверенности?
-- При генеральной.
-- Вот тебе раз... -- пробормотал Шеврикука. И слова более произнести
не смог. -- Надо же... -- сказал он наконец. -- Неужели вы укротили гордыню
и явились сюда из-за нелепых слухов? Неужели так? Вы меня огорчили, Гликерия
Андреевна...
Гликерия промолчала.
-- От кого и что вы узнали про доверенность? -- спросил Шеврикука. -- И
что это за сила, которую она якобы дает?
-- О доверенности известно многим, -- выговорила Гликерия, опять же не
глядя в глаза Шеврикуке. И сразу же уточнила: -- Уже многим...
-- Это как раз объяснимо, -- сказал Шеврикука. -- Слухами выстрелить
нетрудно, и даже можно предположить -- с какими целями. Но вот что за
силы-то? Что вы о них слышали?
-- Шеврикука, это лишнее...
-- Я не фальшивлю, поверьте мне. Какие такие силы могли быть у мухомора
Петра Арсеньевича и отчего они не спасли его? Именно не спасли... Да и не
доверенность это вовсе, а...
-- А... -- Гликерия напряглась, будто бы прыгнуть желала к Шеврикуке с
намерением вытрясти из него секреты. -- А что?!
-- Не имеет значения, -- сухо сказал Шеврикука. -- Но не доверенность.
Был бы очень признателен, если бы вы посвятили меня в суть того, что
известно многим.
-- Слышала, -- Гликерия говорила уже холодно и высокомерно, -- что вы
получили особенное наследство. Более ничего не ведаю. Как не ведаете, если
верить вам. и вы...
-- Я вас не обманываю, -- подтвердил Шеврикука. -- Но я из-за дурноты
своей натуры, заранее прошу извинений, могу подумать, что именно слухи
подтолкнули вас к походу в Землескреб, либо -- на разведку, а либо и с
надеждами, что некие силы, якобы доставшиеся мне, окажутся нелишними в ваших
предприятиях.
-- Вы искажаете мои слова, -- гордо заявила Гликерия. -- И опять
позволяете себе насмешки и издевки. Никакого интереса к вашим силам у меня
нет.
-- В это, раз вы здесь, -- сказал Шеврикука, -- я не могу поверить.
-- Хорошо, -- не без колебаний согласилась Гликерия. -- Интересы есть.
Думайте обо мне что хотите.
-- Вы говорите так, будто сейчас происходит наше с вами знакомство, --
заметил Шеврикука. -- Или передо мной сегодня совершенно новая Гликерия
Андреевна?
-- Я всегда прежняя и всегда новая. Но что вы знаете и обо мне
прежней-то?
-- Ваши слова резонны. Но откройте мне ваши интересы. А я смогу
предположить, на какие силы вы желаете опереться и, стало быть, в чем суть,
пусть и частичная суть, бумаг Петра Арсеньевича.
-- Мы с вами сейчас не на равных, -- опечаленно произнесла Гликерия. --
И вы снова насмешничаете. Жаль. Это досадно.
-- Гликерия Андреевна, но ведь я могу ощущать нынче и раздражения. Или
скажем мягче -- недоумения. Вы получили бинокль?
-- Получила, -- сказала Гликерия.
-- Значит, Дуняшины свидания со мной не секрет. И Дуняша, надо
полагать, выволочек от вас не претерпела. Неделями назад мысль об обращении
ко мне с просьбой о чем-либо была для вас отвратительна. И я могу вас
понять. И Дуняша действовала как бы против вашей воли, хотя и служила вашим
необходимостям. И это я тоже могу понять. Но сегодняшний ваш визит, да еще с
переодеваниями, да еще и сразу же после того, как я нечто открыл, а вы будто
за углом стояли, и вызвал мои... недоумения. Я нервен сейчас, и мои слова
вам придется вытерпеть.
-- Что-то я вытерплю, -- сказала Гликерия. -- Но не все. А за углом я
не стояла.
-- И на том спасибо. Но кто-то, выходит, стоял. И этот кто-то мог бы
вас известить, что как только я нечто открыл или отрыл, так тотчас же и
зарыл. И при мне ничего нет.
-- Я ли вас не знаю, -- грустно улыбнулась Гликерия. -- Вчера вы
зарыли, а завтра отроете.
-- Вы меня желаете раззадорить. Или даже разъярить... -- тихо произнес
Шеврикука. -- Я нервен сейчас, но благоразумен.
-- Я вовсе не хочу разъярять вас. Какая мне от этого выгода? --
Гликерия снова улыбнулась, но теперь в ее улыбке было лукавство, а пожалуй,
и кураж. -- Я хочу разбудить в вас игрока, каким вы были в удачливые дни.
-- Ага. Игрока. Понятно. Но игра-то идет или будет идти ваша. А я-то в
ней при чем? Или при ком?
-- У вас пойдет своя игра! -- Гликерия будто рассердилась.
-- Ваш интерес не с Пузырем связан? -- спросил Шеврикука.
-- Не с Пузырем! -- отрезала Гликерия.
-- Но паспорт-то вы наверняка выправили в связи с Пузырем, --
предположил Шеврикука.
-- Паспорт? -- смутилась Гликерия. -- Что за паспорт?..
-- Обыкновенный. Правда, старого образца. Без двуглавого. Еще предстоит
менять. Опять будут затруднения...
-- Паспорт вас пускай не заботит... Это так, забава...
-- Он меня и не заботит, -- согласился Шеврикука. -- Меня занимает
одно. Отчего местом прописки вы назначили себе Останкино, а не Покровку, как
того требовали бы обстоятельства вашей жизни? Впрочем, это домашнее и
мелочное любопытство. И ответ ваш не нужен. Я просто, опять же по дурноте и
мелочности натуры, подумал: а как же Пузырь, списки и прочее и прочее? На
Покровке нет Пузыря...
-- Шеврикука, -- Гликерия выглядела расстроенной, -- вы вольны сегодня
прикидываться дурным и мелочным. Да, отчасти добытый паспорт связан с
Пузырем. Но отчасти. Да, вышла для меня и забава. Вы ведь небось и сами
выправили себе паспорт?
-- Выправил, выправил! -- закивал Шеврикука. -- Оттого что глупый и
легкомысленный!
-- Вот и я увлеклась, -- призналась Гликерия. -- Без разумной мысли...
"Вроде бы и умилиться нам сейчас следует, -- подумал Шеврикука, -- по
поводу сходства наших неразумностей, а потому и сходства наших натур и
судеб, и шагнуть друг другу навстречу, и... Но не выйдет... И не надо".
-- Но, может быть, они и понадобятся. И мне, и вам, -- сказала Гликерия
чуть ли не доверительно, чуть ли не душевному другу.
Этой якобы доверительности Шеврикука сразу же захотел установить цену.
-- А если я вам сегодня не открою, -- спросила Гликерия, -- ради чего я
желаю опереться на ваши... на ваши возможности?
-- Значит, все нынешние хлопоты пройдут без пользы для вас. Или уже
прошли без пользы.
-- Но если я дам слово, что вы ни в чем не будете ущемлены, что вы не
подвергнетесь никаким неудобствам и уж тем более опасностям и ничего не
утеряете, а возможно, и приобретете, даже и тогда вы не согласитесь оказать
мне услугу?
-- Гликерия Андреевна, Гликерия Андреевна... -- вздохнул Шеврикука.
-- Вы не верите моему слову?
-- Своему ли слову, вашему ли слову... -- развел руками Шеврикука.
-- Опять вы не желаете говорить со мной всерьез! -- осерчала Гликерия.
Потом все же осадила себя и продолжила: -- Возможно, вам и вовсе не придется
заглядывать в свои сундуки и арсеналы. Скорее всего, дело обойдется и без
ваших подсобий. Но я хотела бы сегодня, теперь же знать, какие у меня могут
быть резервы и вспоможения. Оттого я и унижаюсь перед вами. Но, похоже, мои
унижения вам приятны. А я и предполагала, что они будут вам приятны. И все
же, глупая и безрассудная, явилась в Землескреб.
-- Ваши унижения, если это и впрямь вынужденные унижения, -- сказал
Шеврикука, -- мне приятны и неприятны. Сами знаете почему. Относительно же
вашей безрассудности позвольте выразить сомнения.
-- Вы хозяин положения, -- сказала Гликерия.
-- Как регистратор вы удовлетворены заполненным мною бланком? --
спросил Шеврикука.
-- Как регистратор я не удовлетворена бланком, -- сказала Гликерия. --
В нем -- обман. Но тень Фруктова мало кого сейчас волнует. А слова ваши я
должна признать любезным пожеланием пойти вон, не так ли?
-- Гликерия Андреевна, -- сказал Шеврикука, -- или вы открываете мне
ваши интересы и суть вашего свежего приключения, или говорить нам более не о
чем.
-- Сегодня я не готова открыть вам... -- твердо сказала Гликерия. Но
слезы появились в ее глазах.
-- Дайте хоть намек... -- начал было проявлять слабость Шеврикука.
-- Шеврикука, -- волнение Гликерии, казалось, было искренним, да и
страсть, разгорающуюся в ней, Шеврикука ощущал, -- я бы на колени встала
перед тобой, но это не по мне, ты это знаешь... Ты говорил о дурной клятве и
тем меня обидел или даже оскорбил... Но сейчас есть случай освободить себя
от гнетущих обязательств. Навсегда. Или они погубят меня. И дадут
ненавистному и уродливому движение к делам мерзким и злым... Я ведь знаю,
каким ты бывал милосердным...
-- Успокойся, успокойся, Гликерия! -- взволновался и Шеврикука, шаг
сделал к Гликерии, но та взмахом руки повелела ему остаться на месте. --
Если я в силах сделать что-то, я сделаю...
-- Все, -- Гликерия снова была твердой и надменной. -- Это секундная
слабость. Забудьте о ней, Шеврикука. И о всех бабьих горестях и побуждениях.
Я вас, похоже, разжалобила. А это скверно. И не из-за собственных тягот и
обязательств я сюда явилась. Я намеревалась просить вас о сотрудничестве.
Там вас ждали бы выгоды, а не затруднения и жертвы.
-- Назовите суть и способы сотрудничества, -- сказал Шеврикука.
-- Увы, -- покачала головой Гликерия. -- Оказалось, что сегодня я не
готова к разговору. Лишь преодолела нечто в себе, и все...
-- Когда решитесь, -- сказал Шеврикука, -- дайте об этом знать. Или
назначьте встречу и место ее, какое не будет вам неприятным.
-- Если решусь, то в ближайшие дни. Но скорее всего, я не стану вас
затруднять, -- заявила Гликерия. -- Извините за беспокойство.
И она исчезла.
Минут сорок Шеврикука бродил в серых междустеньях своих подъездов, не
мог успокоиться.
"В пекло она желает меня втянуть! -- повторял он себе. -- В пекло!"
Сама же будет полеживать, обдуваемая влажным ветром, на гальке феодосийского
пляжа и ожидать.
Понимал, что несправедлив и пристрастен. Так про Гликерию думать было
нехорошо. Уж если бы возникла потребность устремиться в пекло, в огненную
топку Земли, она туда бы устремилась. Иное дело: многие там бы и сгорели, а
Гликерия могла сыскать способ и не сгореть.
На разведку она приходила, размышлял Шеврикука, или и впрямь не
отважилась назвать словами затеянное ею и вынужденно предстоящее ей? Могло
быть и то и другое. Во всяком случае, следовало уяснить, играла ли теперь
Гликерия перед Шеврикукой и еще кем-то, дурачила его и еще кого- то,
Шеврикуке неизвестного (или неизвестных), либо от скуки, либо по бабьему
капризу, или же она, смяв гордыню и готовая к унижению, явилась к нему,
вытолкнутая из укрытий объявленного ими неприятия друг друга колющей
необходимостью. Чем была вызвана эта необходимость -- стремительно-шальной
авантюрой Гликерии или обострением гнета тяжких обязательств, -- не имело
значения.
Она говорила о доверенности Петра Арсеньевича. А не о "Возложении".
Опять же это не имело значения. Была, правда, одна пустячность. Выходило,
что никто из-за угла за подвигами Шеврикуки в маете с набалдашником не
подглядывал. А если кто и подглядывал, то не от него Гликерия проведала о
приобретенных Шеврикукой по наследству силах. Кому- кому, а ей нередко
открывались секреты, запечатанные не одними лишь сургучами. Имела дар. И не
следовало удивляться, что визит в Землескреб она нанесла сразу же после
отыскания Шеврикукой бумаги Петра Арсеньевича. Возможно, из-за нетерпения и
спешки и оказалась она не готовой к разговору. Но не исключено, что в
Землескреб -- опять же из-за нетерпения, но и по розмыслу -- Гликерия
отправилась лишь на разведку. И коли так -- желаемого добилась. Вынудила
Шеврикуку признать, что некий документ (пусть и не доверенность) на него
свалился, ощутила, что его можно разжалобить, а разжалобив и усмирив, увлечь
в полон своих устремлений, а можно и раззадорить, разъярив в нем игрока, и
подтолкнуть к гусарствам.
"Ох, и лукавая вы дама, Гликерия Андреевна!" -- безгласно укорил
Шеврикука бывшую приятельницу. Но бывшую ли?
"Ты о ней все время думаешь, -- уверила его на Звездном бульваре, тогда
еще не осчастливленном Пузырем, Невзора-Дуняша. -- Противна она тебе или
прелестна, но ты о ней думаешь. А раз думаешь, значит, ты..."
Думает, думает...
И Гликерия думает о нем, сомневаться в этом не приходилось, не важно,
что думает и при каких обстоятельствах, пусть даже порой высоконадменно, а
то и с презрением барыни, но думает.
"Чуть ли опять не перешли на "ты"! Надо же! -- как бы дивился
Шеврикука. -- На колени, мол, я перед тобой бы встала! Это Гликерия-то
Андреевна!" Никогда ни перед кем Гликерия на колени не вставала и никогда ни
перед кем не встанет. Сами просительные слова ее были для Гликерии наверняка
болезненно-непроизносимыми (в них будто бы допускалась возможность великого
унижения и предательства своих житейских установлений), но она их
произнесла. Из-за того, что у него, Шеврикуки, якобы объявились некие
замечательные силы!
Страдала ли сегодня Гликерия в Землескребе или же лицедействовала и
наслаждалась лицедейством?
Все могло быть.
Вряд ли она, конечно, наслаждалась, тут Шеврикука признавал
несправедливость в мыслях, наслаждение женщине приносит, скажем, месть,
мстить же Гликерии не было как будто бы причин. Но лукавить и дурачить его
она была способна, хотя и осторожничая, с опасениями рассердить собеседника,
навредить своим устремлениям к удачам или добычам. "В пекле! В пекле ее
удачи и добычи!" -- опять взыграло в Шеврикуке. Так или иначе, появление
Гликерии завтра или послезавтра или ее вызов на свидание были вполне
вероятными, и ему, Шеврикуке, успокоенным рассудком предстояло постановить:
какой образ действий избрать.
Можно было отдалить ее от себя (или отдалиться от нее) навсегда. Что
Шеврикука и старался сделать в последние месяцы. Кабы он перестал о ней
думать... И сегодня слезы ее были вроде бы истинны. За годы их отношений она
не лгала и не врала Шеврикуке, не та натура, только что вводила в
заблуждения -- и не раз, или мелко обманывала, но без корысти, а в шутку или
ради розыгрыша, конечно, нередко и умалчивала о существенном, это уж в
собственных интересах; так вот, даже если теперь она вводила его в
заблуждение, слова о гнете тяжких обязательств и влагу в глазах Гликерии он,
Шеврикука, все же должен был принять всерьез. И ему хотелось убедить себя в
том, что Гликерия приходила к нему нынче не коварная и злонамеренная, а
именно принужденная обстоятельствами, именно страдающая, если и не во всем
искренняя, то опять же из-за обстоятельств, из-за своей гордыни, из-за
кривосложностей их с Шеврикукой отношений.
Да, надо было убедить себя в этом! И с тем жить дальше. Разговоры же с
Гликерией Шеврикука полагал вести морожено-дипломатические, не допуская
срывов в патоку дружелюбия или опасной душевной тонкости, подобно нынешнему
с возвращением к "ты".
Пусть будет так, постановил Шеврикука.
А если его одурачат, если он угодит в яму со зловониями или в пекло,
ему придется винить себя. Случится еще один урок, возможно, последний.
Но нельзя допустить, чтобы его стараниями добыли удачи вселенской
дряни.
"Какие пошли пафосы и красоты! -- поморщился Шеврикука. -- Вселенская
дрянь! Экий я исполин и герой, решивший не посрамить рыцарство!"
И было упомянуто слово "милосердный". К милосердию призывали Шеврикуку,
к милосердию! Как тут не воспарить чувствами! Впрочем, если бы к милосердию
его стал бы призывать, скажем, добродетельный гражданин Радлугин, Шеврикука
драматически и вразумляюще выразился бы. Но его призывала к милосердию
Гликерия!
А если бы принялась умолять о милосердии Увека Увечная, Векка Вечная?
Сейчас же посоветовал себе Шеврикука взять Увеку Увечную за
мелодические бока и отодвинуть ее в угол молчания. До поры до времени.
Ладно. Его подмога Гликерии допустима. И если Гликерия угостила его
сегодня зельем, то ее зелье -- воздушно-цветовое, а может -- и музыкальное,
в отличие от жидкостей сокольнической Стиши. (Между прочим, Гликерия,
подумалось Шеврикуке, призывала его в сотрудники. Векка-Увека же упрашивала
назначить ее сподвижницей, чуть ли не жертвенной, чуть ли не Жанной д'Арк. И
возможно, она уже осуществляла себя Жанной д'Арк при останкинском громобое
Сергее Андреевиче Подмолотове, Крейсере Грозном, и амазонском змее Анаконде.
Кстати, состоялось ли у Векки-Увеки свидание с Отродьями Башни? И не Тысла
ли со свирепым Потомком Мульду были направлены курьерами к маньчжурскому
ореху?.. Впрочем, мысли об этом взблеснули стрекозиными крыльями и унеслись
к озерной прохладе.)
Успокоенный Шеврикука впал в мечтания. Ощутил себя и впрямь кавалером
или даже рыцарем из грез и упований Петра Арсеньевича, способным
облагодетельствовать хрупкие женские натуры. Теперь он был согласен
устраивать изумрудную судьбу Гликерии, добывать ей к маскараду золотые
удовольствия гомерово-оффенбаховской Елены, откопанные Шлиманом в Малой
турецкой Азии, а ныне опущенные на цепях в глубины государственных секретов,
отводить от Гликерии все беды, заставить содрогнуться, взвыть и покрыться
струпьями всех ее злыдней и татей и... И еще что-то совершить, не дожидаясь
ни взглядов, ни слов благодарности. Разъяснять себе или уточнять это
предполагаемое "что-то" Шеврикука не стал, приливы горних устремлений
повлекли его далее, облагодетельствования его готовы были распространиться и
на доблестную воительницу Дуняшу-Невзору, громившую на Покровке обидчиков
Гликерии, и на признанную Радлугиным шикарной женщиной Нину Денисовну
Легостаеву, или Денизу, и на несомненно требующую опеки нежную девушку
Векку-Увеку, и на томно-упоительную, обильную желаниями и телом Совокупееву
Александрин, и на кроткую мечтательницу с музыковедческим образованием
Леночку Клементьеву, чающую с воздыханиями полета к ней большого шмеля --
гения Мити Мельникова, и даже на проказницу и искусительницу Стишу... Всех
их, всех Шеврикука готов был сейчас облагодетельствовать, уберечь от
житейских притеснений, утешить и приголубить. Всем им слезы утереть...
"Да что со мной! -- опомнился Шеврикука. -- В кого я себя возвожу! О
чем грежу?"
И ради кого? Они же все -- бабы, стервы и интриганки! Хищницы и
охотницы. И Гликерия -- охотница! А он решил утереть им слезы,
облагодетельствовать их и приголубить!
Клоун, обозвал себя Шеврикука, Карандаш! Притом и жалкий. Лишь
комплексами недотепы и неудачника можно было объяснить внезапно обволокшие
его мечтания. Какими такими подарками природы и судьбы он обладал теперь,
чтобы кого-либо облагодетельствовать и наградить процветанием?
Ах, ну да, усмехнулся Шеврикука, а сила-то бумаг Петра Арсеньевича? Как
же! Как же!
Как же! Нет, нельзя было давать -- хотя бы умолчанием-и песчиночных
надежд Гликерии. Опущено на него "Возложение Забот", а не мешок с
рождественскими подношениями. А взять на себя тягость возложенных забот
Гликерия вряд ли отважится (Векка-Увека, возможно, и отважится). А сил у
него нет! Нет! Но если они и приданы к "Возложению Забот", то, конечно, не
для его, Шеврикуки, личных блажей. К тому же он от них устранился и
распаковывать их не стал. Это Гликерия Андреевна должна принять к сведению.
Для этого Шеврикуке еще предстояло поставить Гликерию в известность о своих
богатствах и рудных жилах. То есть об отсутствии их.
Как там написано в "Возложении", принялся вспоминать Шеврикука.
Переданы ему привилегии и обязанности Петра Арсеньевича. Да, будем считать
-- и привилегии. Далее вроде бы разъяснено: "Указания о приемах, средствах и
линиях возможных действий любезно дадены в тайно предоставленных
приложениях..." Пользоваться этими приемами и средствами разрешалось (или
рекомендовалось) лишь при сословных или исторических необходимостях. Не
пожелав заглянуть в приложения, ради оправданий Шеврикука посчитал, в
частности, что сословных и исторических необходимостей пока нет. Степь не
горит. А уж если бы вспыхнули в степи костры и пожары, Шеврикуке бы
открылось.
Но поручили бы подать знак об этом вовсе не Гликерии Андреевне
Тутомлиной.
Упросив себя больше не томиться мыслями о приходе Гликерии, о своих
чувствах к ней и в особенности не томиться мыслями о наследстве Петра
Арсеньевича и соблюдать благоразумие, Шеврикука отправился в пешее и
бездумное путешествие по останкинским достопримечательностям, не имея в
голове деловых интересов.
Прибрел на Звездный бульвар. Пузырь, похоже, сегодня почивал, лежал
бездушно, был заперт и зашнурован, никого в себя не впускал, ни с кем не
общался, движения или хотя бы вздрагивания в нем не происходили.
И вокруг Пузыря было тихо. Дневные городские звуки, естественно, не
исчерпались и не утихомирились. Но Пузыря они не раздражали. А вот звуки
скандальные и общественно-народного наполнения, видимо, из уважения к
Пузырю, к праву его на отдых со сновидениями, а может быть, из-за
смиренно-корыстных опасений немилостей Пузыря отодвинулись на Поле Дураков и
к парадному, со снопами изобилий, входу на Выставку Достижений. Скандалили
громче других желающие пробиться в Лигу Облапошенных, а стало быть, и в
соискатели грядущих компенсаций. Эти желающие прибывали в Останкино из
самыхразных обездоленных земель, даже и от диких кочевых народов, о чем
свидетельствовали бытовавшие теперь на Поле Дураков верблюды, бактрианы и
дромадеры, страусы-скороходы, ездовые кенгуры и собачьи упряжки. Корабли
пустыни удивляли гостеприимных и жалостливых останкинцев гордыми натурами,
хлеб, мясо и рыбу не кушали, а принимали из рук лишь сушеную каракумскую
колючку.
Скандалисты Шеврикуку не волновали. Они были до того бестолковы и
себялюбиво-наглы, что не могли даже добиться статуса облапошенных. Впрочем,