Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

Шеврикуке стало жалко Гликерию.
Хотя ее-то что было жалеть?
Овальный зал днем не открывали, не всем предстояло быть допущенным к
кувертам. Хотя всех приветствовали равноуважаемо и равнодобродушно. Дневные
гости поднимались на второй господский этаж парадной лестницей о двух
разводах, с некогда мраморными ступенями. Нынче неизвестно какими, в лучшем
случае -- кирпичными, замазанными чем-то серым, коммунхозовская ковровая
дорожка милосердно прикрывала их. Гостей направляли в аванзал с дорическими
колоннами и розовыми амурами в ампирном небе. Тут было что пить и чем
закусывать. И тут хозяйничал громкий расторопный Дударев. Казалось, он забыл
об агониях, хаосе, всеобщей околесице и разброде. Казалось, он уже не помнил
и о разгромленной, обобранной лаборатории Митеньки Мельникова, будто ей
купон цена. Ну три. Сегодняшний Дударев с упоением руководил движением
гостей к подносам-самобранкам и заманным коммерческим проспектам.
Гости же, естественно, имели при себе необходимые в наши дни
вместилища, кто кейсы, кто портфели, кто сумки, кто саквояжи, а кто и
канистры. Как известно, канистры уместны на приемах у итальянцев и
французов. У итальянцев бьют винные фонтаны, у французов же льются духи и
одеколоны. Но и на Покровке канистры не оказались вовсе бесполезными. В них
можно было слить пепси, минеральные воды, пиво из жестянок, да все, что
текло и булькало. Даже и соусы, если бы их подали. Но вот сливать в канистры
водку и коньяк многие стеснялись. Неловкость некая возникала. Впрочем,
несколько лет назад уносить что-либо с приемов или приводить туда непрошеных
дармоедов -- мужей, племянников, любовниц, автомобильных механиков -- тоже
представлялось дурным тоном. Нынче нравы стали проще. Нынче могли не понять
тех, кто, завладев пригласительным билетом на прием, презентацию, брифинг,
саммит, чтение ноты протеста, не урвал бы что-нибудь. Один гражданин прибрел
теперь в аванзал с саквояжем времен сражений на сопках Маньчжурии, пасть у
того раскрылась пеликанья. Гражданин был останкинский, вязал гамаки
по-ямайски, и в связи с чем его позвали на Покровку, Шеврикуке оставалось
лишь гадать. Бутылку крымского хереса, крепкого, сухого, гражданин опустил в
саквояж вежливо, туда же направил коробку, загруженную корзиночками с
печеночным паштетом. Как бы спохватившись, он пробормотал расстроенно: "Куда
же столько! Надо и совесть знать!" И одну корзиночку вернул на стол. А
внимание его привлекли жульены из шампиньонов, и те сейчас же отправились в
саквояж. "Неловко-то как, -- пробормотал вязальщик ямайских гамаков. -- Не
надо бы все это..." Но тут же, влекомый лишь запахом, он прихватил и еще две
горячие регенсбургские колбаски. Дударев все видел, но проявлял себя
хлебосольным московским хозяином, миллионщиком, отчасти чудаковатым. Лишь
порой губы Дударева все же растягивались в брезгливо-высокомерной усмешке.
Тогда взгляды иных гостей (не совестливого вязальщика гамаков, не его)
Дудареву подобающе отвечали: "А сам-то небось через день явишься с авоськой
к нам на прием, так что помалкивай, селезень!" Но однажды Дударев
насторожился. Подозрения его вызвал молодой человек, вбежавший в аванзал с
очевидной боевой мыслью в глазах. Тяжелые ботинки его громыхали, за спиной у
него был рюкзак, а в руке -- альпеншток. "Рюкзак- то, понятно, для посуды и
канделябров, -- сообразил Дударев. -- А альпеншток-то зачем? Неужели будет
сдирать плафон с потолка?" Но Дударев быстро успокоился, молодой человек
влетел не в тот дом, он спешил на собрание-разборку скалолазов в Сверчков
переулок, туда же, получив разъяснения, и помчался. Да и новый московский
стиль хождения в гости хозяйской утвари пока не касался. К тому же в
аванзале находились и соблюдатели этикета, чрезвычайно благосклонные и
элегантные, розовощекие блондины, каждый -- под два метра, и были они, если
судить по их выправке и особенностям физиономий, модными сейчас выпускниками
Института физкультуры. Может, этим соблюдателям, предположил Шеврикука,
передалось нечто от натуры графа Алексея Кирилловича Разумовского, чей
дворец на Гороховом поле и занимал институт. А Разумовские все, как отмечала
Екатерина Великая, были крупны, хороши собой, оригинального ума и очень
приятны в обращении. Куда уж тут скалолазу с его рюкзаком и альпенштоком!
Но что это я все о приобретениях гостей? Тем более что их добыча уже
была размещена где надо, а сами же они с бокалами шампанского приступили к
светским разговорам либо рассматривали стенды с фотографиями, чертежами,
планами реставрации памятника истории и культуры. Или даже внимали
архитектору, стоявшему с указкой у стендов. Слышалось: "Уже в семнадцатом
веке в усадьбе были каменные здания, включенные затем в ее главный дом и
северный флигель. Древнейшей частью главного дома является белокаменный
объем рубежа шестнадцатого -- семнадцатого столетий, находящийся теперь
целиком ниже уровня земли..." "О! -- обрадовался гость с кофром на плече. --
Ниже земли! Это для привидений!" "Привидений? -- растерялся архитектор. -- Я
не по привидениям. Привидений вообще нет. Я продолжу..." И последовали слова
о дальнейших перестройках здания, в частности, для новых его владельцев
Тутомлиных, о барокко, рококо и о том, что, в конце концов, главный дом
усадьбы занял особое место в ряду московских жилых домов эпохи зрелого
классицизма. "Что же, при зрелом, что ли, классицизме не бывает привидений?"
-- возмутился гость с кофром. "Фасады были гладко оштукатурены, -- не дал
себя сбить архитектор, -- получили белокаменные тяги и карниз, а между
ризалитами протянулся балкон на невысоких, широко расставленных консолях.
Строгая простота отличает и внутренний облик дома. Парадная анфилада второго
этажа, мы сейчас здесь и находимся, состоит из немногих помещений -- зал с
аванзалом, гостиная, спальня и кабинет, -- но замечательна по своим
монументальным масштабам. Гостиная -- самое крупное помещение дома..." "В
гостиную нас не пустят. Туда мы не приглашены..." -- вздохнули в аванзале.
"Это как же! -- теперь уже вскричал гость с кофром. -- Ризалиты здесь есть,
белокаменные тяги есть, а привидений нет! Что вы нам головы морочите! Зачем
вы нас заманивали?"
-- Вас никто не заманивал, -- сказал Дударев. -- А привидение будет.
Будет.
Шеврикука удивился. Дударев мог ответить уклончиво: мол, всякое
случается, мол, речь идет о столетиях, вдруг что-нибудь отсырело, или
заплесневело, или впало в спячку и кто вправе давать какие-либо гарантии? Но
заверение Дударева прозвучало нагло-категорично. Будет, и все. Это Шеврикуку
насторожило.
-- Да. Будет, -- сказал Дударев. -- Но не сейчас. И не для всех.
Сегодня не для всех. Увы, не мы избирали претендентов, они избирали нас.
Однако я не понимаю, отчего вас так волнует привидение. Привидение, оно и
есть привидение. Не более того. Мы ведь приглашали вас познакомиться с
историческими и архитектурными ценностями дворца. Их множество. И я просто
не понимаю...
Похоже, недоумение Дударева было искренним.
-- Ведь столько здесь всего представлено на стендах... Одна история
балбеса и пятиметра Панкратия Тутомлина чего стоит! И как главнокомандующий
Москвы граф Гудович снял с него очки! -- Видимо, судьба вертопраха Панкратия
была чем-то особенно дорога Дудареву. Но тут же Дударев и спохватился: --
Уважаемые гости. Прошу извинения. Я здесь не главный и в деле новый,
возможно, растерялся и кого-то обидел. Это непростительно. Приглашения всем
вам были посланы с почтением и надеждой, что наши усилия будут интересны
представителям самых разных слоев московского населения. Вечером же здесь
произойдет деловой саммит претендентов. Возможно, ни один из них город не
устроит. А к вам со словом обратится наш замечательный полпрефект гражданин
Кубаринов. Прошу вернуться к подносам и столам.
Слово к представителям населения полпрефекта Кубаринова Шеврикука не
был намерен слушать. Этот полпрефект (или -- полпрефекта?) три года назад
служил профсоюзным оратором в Департаменте Шмелей. Не потому ли и Дударев
оказался у него нынче в распорядителях? Нужду или охоту устроить дневной
сбор гостей дома на Покровке Шеврикука объяснил себе новым московским
обычаем, подчинением неизбежности текущего времени. Приглашали людей
гласных. Среди них были и хроникеры, и недорогие брокеры, и товароведы
ювелирных магазинов, и музейные работники, и коммивояжеры резиновых фабрик,
и бензозаправщики, и небастующие склифосовские, и гомеопаты, и одна
врачевательница квартирных пум, и два картежника -- всех не перечислишь.
Кого хотели, того и приглашали. Главное, чтобы эти люди ушли сытыми,
благодушными, не только гласными, но согласными, и разнесли в своей среде и
по городу мнение о том, что на Покровке (в нашем случае -- на Покровке) все
происходит благородно, красиво, по правилам и все -- на пользу столице и
Отечеству.
А Шеврикука решил побродить по дому. Не забывал, что в своих
путешествиях и исследованиях должен иметь в виду и здешнего домового. Вряд
ли тому были бы приятны прогулки в подведомственных пространствах чужака.
Кое-что об этом домовом Шеврикука знал. Пребывал тот на одном московском
месте чуть ли не семь столетий, переселялся из бревен в камни, менялись его
хозяева и имена, в последние два века его звали Пелагеичем. Якобы уже при
императоре Павле он был дряхл, рассыпчат и грелся в чулке кухарки Пелагеи.
Сейчас-то он вовсе мог полеживать где- нибудь засохшей и глухонемой
закорючкой. Мог, конечно, и принять вид неживой закорючки на время
московских перемен и невзгод. Догадался о сроках и замер. К тому же Пелагеич
боялся или даже уважал Гликерию, в ее присутственные вечера и ночи был
смирный и неслышный. Или хныкал в углу просителем. А если верить преданиям,
прежде он слыл домовым вредным, наглым, многих конфузил, многих доводил до
икоты, многим портил существование или хотя бы аппетит. Сегодня же Шеврикука
не ощутил ни засад Пелагеича, ни его интересов, ни даже запаха его дыхания.
А был осторожен и чуток.
Пошел он бродить именно от нечего делать, а закончил путешествие
взволнованным. Экие таинственные заброшенности он разглядел. А может, и
разгадал. "Ну и дом! -- твердил про себя Шеврикука. -- Ну и дом! И каково в
нем Гликерии!" А ведь, казалось бы, он об обстоятельствах судьбы Гликерии и
ее истории знал все. Нет... Не останкинская ли жизнь притупила его память и
любопытство? В Останкине строения -- грудные младенцы, они еще ничего не
ведают о прошлом и не предчувствуют будущее. В них уместны домовые
Продольные. А он-то, Шеврикука, что разволновался сегодня? Или и впрямь
забыл, что и в Белом городе, и в Земляном, да кое- где и за их валами, на
Басманных, например, сотни зданий пронизаны веками и сами пронизали века,
сберегают в себе не только древние камни, но и все приобретенное в
столетиях, дурное и светлое. Сколько в них тайн, сколько сохраненной
энергии, сколько пророчеств! "Что это я! -- удивился себе Шеврикука. --
Тайны! Энергии! Пророчества! Какая патетика! Какой пафос!" Несчастный Петр
Арсеньевич и тот был сдержаннее в высказываниях. Пригодятся ли ему
сегодняшние открытия или нет, Шеврикука еще не знал. И стоит ли ему вообще
помнить о них? Нет, помнить, видимо, стоило, как и стоило помалкивать о
своих нечаянных исследовательских прогулках. "Нет, надо вернуться! -- кто-то
будто приказывал ему. -- Там еще остались замурованные ходы. И заколоченные
двери!"

18

Затрубил охотничий рог.
"Женихов"-претендентов приглашали в гостиную.
Но отчего выбрали охотничий рог? "Их дело, -- сказал себе Шеврикука. --
Рог и рог". Уговорив себя не раздражаться и не ехидничать по поводу
несовершенства церемонии, тем более что никто не поручал ему вести
камер-фурьерский журнал, да и где теперь дремлют камер-фурьерские журналы, в
каких архивах, Шеврикука отправился в гостиную Тутомлиных. Тут ему стало
обидно за Москву. Отчасти -- за Гликерию. "Декорации и бутафория -- заключил
он. -- С кем связался Дударев? Со скрягами или о обездоленными?" Суждение
это, отнюдь не бесспорное, было вызвано прежде всего четырьмя панно, на
которые, правда, не пожалели ни холстов, ни красок. Высокие и протяженные
панно, приставленные к стенам гостиной, должны были, по всей вероятности,
без слов воздействовать на чувства и воображение претендентов. Конечно, не
таким был дом Тутомлиных до лета семнадцатого года. Да, нынче в доме
запустение. Но не разруха. Здесь гордая нищета, но и надежды благородных
стен. Панно же столичных художников, чья цена уже определена аукционом
"Сотби" в тысячах фунтов стерлингов, должны показать, что на Покровке было и
что несомненно будет. "Вот дом Тутомлиных во всей его красе после
перестройки учеником Матвея Казакова в конце восемнадцатого столетия, --
разъяснял Дударев. -- А это вид на Покровку с нашим домом и чудом
нарышкинского барокко, незабвенной церковью Успения в легком прогибе улицы.
А это -- интерьер нашей с вами гостиной в пору процветания Тутомлиных.
Мраморы, позолота, хрустали, уральские камни, фигурный паркет из Италии,
прекрасные потолки, верхние окна, все, все должно возродиться. При
счастливых обстоятельствах. А это -- один из здешних дворцов, он -- там, за
углом Армянского переулка..." Надо сказать, что четвертое панно было
представлено Дударевым сдержанно, с заметной потерей энергии в голосе и даже
с долей смущения. "А что за пухлый мужичок в очках у дома за углом? --
поинтересовался бестактный латиноамериканец, естественно коверкая туземные
слова. -- Это граф Тутомлин?" "Как же! -- подумал Шеврикука. -- В лучшем
случае это Козьма Прутков. А так, может, и купец Иголкин". Действительно, на
четвертом панно перед дворцом скромно, даже просительно стоял мужчина в
очках. "Это Тютчев, -- сказал Дударев. -- Это поэт Тютчев. Это он пришел к
князю Гагарину. Гагарины -- наши соседи. Их дворец от нас -- метрах в
двухстах. И на карете не надо ездить. Хотя и ездили. Адрес легко было
перепутать. И теперь перепутали. Дали художнику не тот дворец. И не страшно.
Префектура -- одна. И Тютчев, хотя и чаще бывал у Гагариных, несомненно,
заходил и к Тутомлиным..."
Сейчас же возрос над столом полпрефекта Кубаринов и поднял вверх некий
металлический предмет, украшенный каменьями, возможно, жезл, а может, и
какую иную столичную реликвию.
Не только замолк Дударев, но и началось действо.
Началась стрельба.
Испорченный бытом и служебными стараниями, Шеврикука подумал сразу, что
стали рваться газовые баллоны. Но нет, баллоны должны были бы издавать иной
звук. Да и не держали в доме ни баллонов, ни газовых колонок. Стрельбу во
дворе вела артиллерия, и это был салют.
Двадцать один раз вскидывал Кубаринов взблескивающий каменьями (или
стразами?) жезл. Позже Шеврикука разузнал, что салют производили из
минометов. Привычнее было бы иметь для торжественной церемонии зенитные
орудия, но договориться со службами ПВО не удалось, а минометы подвернулись.
После выяснений интересов с коммерсантами энской воинской части минометы с
персоналом были введены на Покровку, во временное пользование. Кубаринов
просил салютовать холостыми минами, но чтоб погромче. "У нас нет холостых,
-- было сказано. -- Но коли будет какая любезность, то, пожалуйста, ни одна
мина не разорвется в вашей префектуре, а эксклюзивно для вас -- за ее
пределами..." Эти обещания успокоили Кубаринова, и он распорядился выдать
воинам четыре ящика таиландских гуманитарных презервативов многоцелевого
назначения. И точно, все приветственные мины полетели в чужие префектуры, к
тому же иные из них подхватил ветер, дувший с северо-запада, и они
разорвались вовсе во Владимирском государстве, вызвав воспаление и пожары
мещерских торфяников. Кстати, минометы с персоналом утром назад никто не
потребовал, и они потом были якобы приобретены чукотскими охотниками на
моржей и отправлены куда следует. Якобы и на нартах с собачьими упряжками.
Впрочем, это Шеврикуку уже не интересовало.
После салюта был произведен тост с намеками на международное
доброжелательство.
И только рюмки опустились на белые скатерти, в черных проемах окон,
отчасти заслоненных панно, увиделись то ли сполохи, то ли разводы северного
сияния, то ли вспышки великанских бенгальских огней, при этом треск за
окнами стоял неимоверный. "Шутихи! Шутихи! -- шепотом потекло за столами. --
Русские шутихи!" "Салют, шутихи, вечерние наряды Дударова, соблюдателей
этикета или услужителей, охотничий рог, -- подумал Шеврикука. -- Это и есть,
что ли, -- на уровне Екатерины в Кускове? Хорошо хоть Кубаринов не назначил
себе исторический костюм..."
Полпрефекта Кубаринов и гости пребывали в двадцатом столетии, а
услужители и Дударев, днем ходивший во фраке, скорее всего, в конце
восемнадцатого. Почти все гости (среди них имелись и четыре деловые дамы)
учли требования вечернего приема, лишь двое из них явились в легких свитерах
и спортивных куртках. Надо полагать, это были американцы, и очень богатые. В
Кубаринове все тоже соответствовало вечерней церемонии. Кубаринов был высок,
строен, умел красиво носить костюмы, вид имел гордый, неподкупный и отчасти
суровый. Любой, забывший о чести, взглянув на Кубаринова, обязан был
затрепетать, утратить иллюзии, осознать, кому он, подлый человек,
вознамерился предложить сделку, вспомнить о Страшном суде и только тогда
отправиться в соседнюю префектуру за счастьем. Вот такие мысли способен был
внушить Кубаринов.
Вечерней униформой атлетов-услужителей стали екатерининские парики,
красные кафтаны кармазинного сукна, голубые камзолы, короткие нанковые
панталоны, серые чулки и толстые башмаки с высокими каблуками. Какими
глазами глядели на наших молодцов четыре деловые дамы! И латиноамериканец
тоже. Отправь их на двести с лишним лет назад в Царское Село, одень каждого
кавалергардом да расположи их по местам прогулок императрицы. Хватило бы у
нее потом сил и энергии для потушения пугачевского пожара? Не знаю, судить
не смею. Шеврикука против атлетов- услужителей ничего не имел, но в костюмах
их его нечто смущало. Или раздражало. А вечерний Дударев поначалу вызвал
иронию Шеврикуки. Потом он привык к Дудареву, живописен был Дударев,
живописен, ничего не скажешь. Костюм ему выдали (или он сам его выбрал)
влиятельного или богатого человека. Светло-серый кафтан с кружевным
воротником и кружевными же отворотами рукавов, светло-серые штаны,
заправленные в роскошные, выше колен, сапоги со шпорами. На перевязи слева
-- шпага. И опять же роскошная шляпа с пучком белых перьев, каких --
Шеврикука определить не мог. Шляпу Дударев держал в правой руке и, когда
следовало, производил ею изящные движения. Расчесанные темные локоны его
парика отменно сочетались с уже известными усами. Префекты заводились в
Москве не первый раз, и Шеврикуке пришли на ум слова из одного прежнего
уложения, о котором он не собирался помнить. По тому уложению префект
(полпрефекта тем более) должен был быть не вельми свирепый и не меланхолик,
но тщательный в деле. Кубаринов выглядел теперь, несомненно, тщательным в
деле. Дударев же был игрив в деле. И как бы упоительно легкомыслен. Но и
такой нравился. Передвижения Дударева вблизи столов были артистичны, а
реплики его, разбрасываемые там и тут, способствовали всеобщему благодушию и
сытости. Но когда Дударев назвал восемнадцатый век ключевым в истории дома
на Покровке, Шеврикука как бы спохватился: "Но при чем тут восемнадцатый
век? Это ведь не восемнадцатый век! И это не Петербург и не Москва! Это ведь
Франция какая-нибудь!" Он имел в виду костюм Дударева. Костюмы такие носили
лет за сто пятьдесят до Екатерины, и если во Франции, то при каком-нибудь
Ришелье. Не иначе наряд этот добыт, соображал Шеврикука, в театре, в
костюмерном цехе! Не иначе! (Шеврикука не ошибся. Он взбудоражился, не мог
не проверить догадку и через три дня выяснил, что костюм, преобразивший
Дударева, был пошит мастерицами Малого театра для актера А. Голобородько,
исполнявшего роль герцога де Гиша, негодяя и погубителя Сирано де
Бержерака.) Утвердившись в своей догадке, Шеврикука стал внимательнее
рассматривать костюмы услужителей и в них обнаружил несоответствия и
безобразия. Да что говорить, якобы золоченые якобы пуговицы были нарисованы
акриловыми красками прямо по сукну. Да и кармазинное сукно это наверняка
было крашеной мешковиной. Или солдатским бельем.
А что выставили на столы? Было ли на них фамильное (ну пусть и не
фамильное) золото и серебро? Нет. Ни одна и малюсенькая серебряная ложка не
присутствовала. Возвышались ли среди горячего и холодного золотые,
серебряные, коралловые сосуды? Нет, не возвышались. И стало быть, некуда
было наливать францвейны, русские ставленные и сыпучие меды, ягодные квасы и
сбитни. Резвилась ли приветливо в хрустальном бассейне свияжская стерлядь?
Нет, не резвилась. Гремел ли оркестр роговой музыки, ублажали ли слух
певчие, плясали цыгане? Увы, увы. Ожидалась ли вообще азиатская
расточительная роскошь, свойственная московским открытым барским домам? Вряд
ли ожидалась. А что висело над столом? Может быть, висела на цепях,
обернутых гарусом и усыпанных медными золочеными яблоками, большая
люстра-паникадило? Отнюдь нет. Стыдно сказать, но, наверное, на днях, а то и
вчера в спешке провели времянку и на ней укрепили доступный обывателю с
умеренными доходами светильник о семи рожках. Да кое-где поместили
декоративные жирандоли. А вместо оркестра и цыган музыкальную стихию
праздника создавали три черных человека с унылыми лицами -- надо полагать,
из крепостных. Один -- со скрипкой, один -- с виолончелью, третий -- при
флейте. На столе, конечно, кое-что имелось. И горячее, и холодное, и жидкое.
По нынешним временам это дорого стоило. Или ничего не стоило... Ну и что?
Ему-то что? Все идет, как идет. Ему-то какое дело! Он прибыл сюда
развлечься, поглазеть и полюбопытствовать. И все. Он не платил за вход и
всем должен быть доволен. Что он ворчит! Или у него не отходит желчь? Из
гостей никто не ворчал. И кривоватый шнур светильника их скорее умилил,
нежели рассмешил. А уж скрипка, виолончель и флейта тихо растрогали
очарованных странников.
Вот и уже многие тосты были произнесены в поддержку новых веяний и
столбовых дорог. Вот уже и полпрефекта Кубаринов отяжелел, но все же не
переставал пережевывать что-то. И будто обещал каждому нечто хорошее и
недвижимое. Иногда он говорил с долей меланхолии: "Да. Все мы
легитимитчики". И тыкал вилкой в иностранную шпроту. "Экие они теперь худые
стали..." А Дударев порхал от собеседника к собеседнику. К нему и тянулись.
После того как все скушали по куску свиного бока на углях, в гостиную были
внесены три карточных столика и скромно поставлены возле панно с храмом
Успения на Покровке. В барских домах за такими столиками играли в ломбер,
бостон, пикет, крибедж задорные дамы -- часто и на бриллианты. "Небось с
"Мосфильма", -- предположил Шеврикука.
-- Знали бы вы, какие люди сидели за этими столами! -- с пафосом
произнес Дударев. -- Какие личности за века являлись в ваш дом! Хотя бы и на
полчаса. Какие личности здесь квартировали! Какие личности здесь проживали
хозяевами! Могли ли совсем покинуть этот дом их тени и духи? Не верю! Не
верю!
Проспекты с поэтажными чертежами здания были розданы гостям, Дударев
посоветовал иметь их перед глазами.
"Вот, скажем, обратимся к помещению под номером двадцать семь. Все
нашли? Здесь держал свою библиотеку Сергей Васильевич Тутомлин. Он считал
себя виноватым перед убиенными на эшафотах женщинами и собирал все, что было
сочинено и издано о них, в частности, о Марии Стюарт и Марии Антуанетте.
Другого такого собрания не было в Европе. Там имелись даже записки ювелиров
Бремеров с раскрашенными рисунками и судебными документами по поводу
имевшего приключения ожерелья французской королевы. В соседних комнатах
стояли кресла Марии Антуанетты и мебель герцога Орлеанского, там же
хранилась коллекция драгоценных табакерок, тростей и палок разных королей и
прочих исторических особ. Этот богач Сергей Васильевич, выйдя в отставку,
позволил себе в Париже вместе с приятелем князем Лобановым-Ростовским взять
в аренду парк Фонтенбло, возить туда на пиры актеров на тройках в русской
упряжи, а потом еще и основал в Париже яхт-клуб. Или возьмем помещение под
номером двенадцать, это ближе к северному флигелю. Другой Тутомлин, Платон
Андреевич, отплававший навигатор, летом -- садовод и патриот картофеля,
устроил при камине в помещении под номером двенадцать первый в Москве
инкубатор на пятьсот цыплят, и они с удовольствием вылуплялись из яиц и в
морозные дни. Дело и нынче небесполезное. Или отправимся в другой угол
здания. Берем сразу помещения под номерами тридцать девять -- сорок три. Был
в доме мрачный период, когда хозяйничал в нем миллионщик Бушмелев, сибирский
и окский заводчик, женатый на одной из графинь Тутомлиных. Это был деспот,
душегуб и синяя борода. Графиню он затравил. Сыновей он пережил, изломав им
судьбы. Сам же умер чуть ли не столетним. Но в доме уже был приживалом,
безумным и нечистоплотным. И если верить преданию, был до смерти заеден
насекомыми. Полагали, что и дух его изъеден, не имел сил и позволения
покинуть здешние стены. Правда, за двести лет ни разу и никак себя не