Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

Шеврикуку в пропасть. Прежде он сам отправил бы ее в дальние края, а теперь
промолчал. Промолчала и Гликерия, хотя дерзость Невзоры-Дуняши по отношению
к гостю, какому-никакому, вышла не по чину. А та, не дожидаясь слов Гликерии
или Шеврикуки, поспешила поделиться неотложными чувствами:
-- Эта отставная прокурорша опять развесила кошачьи штаны и платья как
раз в тех местах, где мне летать, ползать и вопить. Отстирать как следует не
может, выжать как следует не может, они мокрые, вонючие, тыкайся в них
мордой!
Об отставной прокурорше знал и Шеврикука. Дуняша Отрезанная Голова
служила в коммунальной квартире на Знаменке, бывшей Фрунзе, возле
Румянцевской библиотеки, в угловом доме с башней, 8/13, выстроенном Шехтелем
для доходной дамы Шамшиной. Прокурорша держала семнадцать кошек и двух
котов, а чтобы не увеличивалось поголовье, надевала на зверей штаны и платья
с застежками и раз в три дня меняла им костюмы. Прежде, имея силу в руках,
сносно стирала и отжимала. Развешанные тряпки, будто цирковые, нисколько не
мешали Дуняше являться, скорее оказывались уместной декорацией. Соседи,
правда, порой связывали выходы привидения именно с сушившимися в ванной или
в коридоре нарядами, ворчали на прокуроршу, но негромко. Побаивались
Салтычьих окриков и историй ее прошлых заслуг. К тому же прокурорша
приводила в квартиру активистов общества поощрения котов, и те разъясняли
жильцам, что привидения, пусть и без голов, но вызванные котами или их
костюмами, чаще полезны, нежели вредны. Нельзя сказать, чтобы эти
разъяснения льстили Дуняше, но из снисхождения к полосатым и пушистым она
терпела тряпки. Но теперь, мокрые и вонючие, они стали ее раздражать.
Гликерия, а иногда и Шеврикука давали Дуняше советы -- не ныть, а реже брать
назначения на Знаменку или вовсе туда не ходить. Это было бы разумно при
шести совместительствах барышни. В них она наводила тоску или буйствовала не
Дуняшей, а кем -- будет случай, расскажу. Но квартира на Знаменке вызывала у
Невзоры-Дуняши особенные чувства. И дело было не в любви ее к эффектам.
Конечно, ей нравилось вызывать острые ощущения, обмороки, колики совести,
прилеты карет из дурдома, восторги уфологов. Она бралась являться и
расчлененным телом, и мумией в бальзамах, и обугленной, и еще чем похлеще.
Что ей одна отрезанная голова! Но там чаще всего были именно
совместительства и чужие истории. А из квартиры на Знаменке, если верить
Дуняше, она происходила. В этом столетии, звучало уточнение, в этом
столетии! В двадцать шестом году всю квартиру (ныне. в ней шесть жилых
ячеек, было больше, доходило до четырнадцати) занимал зубной врач Ценципер с
кабинетом. Дуняша служила у него кухаркой, скорее даже домохозяйкой, он ее
ценил. Вообще был хороший человек. А в двадцать седьмом году Дуняшу убил
негодяй Варнаков. Говорил впоследствии, что в состоянии душевного потрясения
и прочее. И не помнит. Сам же клялся в любви. Ходил, ходил, лечил зубы, вот
и вылечил. Отрезал голову. Поначалу, может, и любил. И позже, может, любил,
но Дуняша ему стала мешать. Соблюдать же "конспирацию по соображениям дела"
из гордости она не согласилась. А был он красавец. Бывший матрос. Бей по
груди кувалдой -- отскочит. И вот зарезал, мерзавец. Грустная вышла история.
А потом зубного доктора с его машинами куда-то переместили. Перед войной
квартиру занимал генерал Власов. Этот исторический факт отчего-то тоже
волновал Дуняшу. "Ну и что? Ну генерал Власов, и что?" -- спрашивали
Гликерия и Шеврикука. "Как же! Да вы что! -- недоумевала Дуняша, глазища
таращила. -- Ну вы даете! Сам генерал Власов!" Дуняша боялась являться
генералу, являлась только его жене. (И мне волнения Дуняши по поводу
генерала малопонятны. Впрочем, для меня куда более существенно, что в
квартире, в одной из комнат ее, в семидесятые годы проживал мой приятель
адвокат Кошелев с семьей, и я у него бывал. У Кошелевых завелись мыши,
прокуроршу милостиво попросили выделить на ночь, на две полосатых воинов в
штанах. Прокурорша отказала, сославшись на опасность предприятия. Про белую
бабу с отрезанной головой от Кошелевых я имел смутные сведения. Легенда о
кухарке была. Была. Или о посудомойке. Может, и являлась та, но в другом
конце коммунального коридора -- эвон он какой длинный, две кухни и две
ванные, может, и мышей она оттуда пригоняет.)
-- Прекрати ходить на Знаменку, -- предложила Гликерия.
-- Если только из Москвы убуду, -- воскликнула Невзора-Дуняша, --
прекращу!
-- Тогда не ной, -- сказала Гликерия. -- Или выкинь все тряпки и
веревки. Такой сюжет позволителен. Тебя даже поощрят.
-- А животные?
-- Ну сама и стирай.
-- И поплакаться нельзя. И поныть нельзя. Конечно, мы особы простые.
Кухарки, а не урожденные Тутомлины. И поселены не в Апартаментах с
анфиладами, а в номерах тридцать шестой сотни.
-- Жалобы младой кухарки, -- сказала Гликерия. -- Слышали. А куда же ты
сможешь убыть из Москвы?
-- Так я и скажу! -- Невзора-Дуняша чуть ли не кукиш хотела предъявить,
но раздумала. -- Особенно при Шеврикуке.
-- Тут ты права, -- кивнула Гликерия. А Шеврикука стоял в прежней позе
на прежнем месте. Можно было предположить, что теперь Гликерия соизволит
уделить ему внимание, а Невзора-Дуняша опять на время исчезнет. Но Шеврикука
уже расхотел просить Гликерию о чем-либо. Ей не стоило доверять вещицы.
Шеврикука чувствовал, что Гликерию так и подмывает сейчас учудить. Или ему
назло. Или по настроению. Из каприза. Или просто так. Тонкие крылья ноздрей
ее были сжаты, и в глазах мелькало желание куролесить.
-- Большой вам поклон, -- сказал Шеврикука. -- А мне двигаться дальше.
-- Ему, Дуняша, наша компания противна.
-- Не противна, -- сказал Шеврикука. -- А малоприятна. И стоять мне тут
бессмысленно.
-- Ах вот как! -- рассердилась Гликерия.
-- Конечно! -- Дуняша, напротив, обрадовалась. -- Небось завел новые
шашни. Или его увлекли. Ведь сколько вокруг наглых баб! Вот и у меня, на
Знаменке, две комнаты занимает одна такая наглая. Совокупеева!
Шеврикука взглянул на Невзору-Дуняшу с подозрением. Совпадение или
произнесено не зря?
-- Во! Во! -- воскликнула Дуняша. -- Сразу напрягся!
-- Нам что до этого? -- пожала плечами Гликерия.
Шеврикука не был намерен ввязываться в прения с Дуняшей, но ввязался. И
по-базарному:
-- Ты лучше расскажи, где сейчас твой красавец Варнаков, бывший матрос?
-- Сам знаешь где, -- строго сказала Дуняша. -- В Таинственных
Чертогах. В Палате Людских измерений. Там.
И пальцем вниз указала. Но тут же и ойкнула, рот захлопнула ладошкой,
будто открыла лишнее и нарушила предписание.
Тихо стало в Апартаменте. Тихо. Но ненадолго.
-- Слушай, Шеврикука. -- Невзора-Дуняша заговорила уже деловито. -- У
тебя есть кто-нибудь знакомый в "Интуристе"? Или в "Национале"? Или у
Хаммера?
Шеврикука, все еще в базарном волнении ("Совокупееву приплела!"), чуть
было не поинтересовался, уж не каждую ли неделю, принимая во внимание
заслуги и труды Невзоры-Дуняши, допускают ее "туда", "вниз" ("Таинственных
Чертогов", "Людского измерения" упоминать, понятно, не стал бы) навещать
любезного бывшего матроса Варнакова, как он там, на крюке висит или ходит, и
не придумала ли Дуняша ради удовольствий новые виды терзаний? Но удержался и
сказал:
-- У Хаммера никого нет. А в "Национале" и в "Интуристе", может, кто и
есть. Не знаю. Надо уточнить, кто и на каком этаже.
-- Вот и уточни, сделай одолжение. И чем быстрее уточнишь и замолвишь
слово за меня, тем благороднее поступишь. Меня трудно сбить с панталыку, но
после "Метрополя" я в расстройстве. Каковы хамы! А сегодня попробую на
Тверской, в "Интуристе".
Дуняша принялась тараторить далее, но Шеврикука слушал ее рассеянно, о
сути просьбы ее он догадывался. При либеральных послаблениях привидениям,
как и домовым, было дозволено свободное, в человечьем обличье, посещение
людей. В случаях, разумеется, когда эти прогулки или общения не могли
повредить служебным усердиям и благу. Ну и конечно, соответствовали
распорядку дня. При обретении свобод и часов независимости первым делом, как
известно, требуется насладиться ими. Некоторые, особо голодные, так
бросились в наслаждения, что подорвали здоровье, по легендам и без того
хлипкое. Или были определены за проказы в холодную. Иные особы наслаждения
для себя отложили, посчитав, что не все завоевано. Эти еще продолжали
борьбу. В частности, за сокращение рабочего времени привидений и призраков.
За внеурочные. За прогрессивную оплату вредных дежурств в рассветную пору. И
прочее. Требований было множество. И теперь случались голодовки привидений.
Гликерия ко всяческой суете относилась надменно. А Невзора-Дуняша была
бузотерка и с охотой участвовала в борьбе. Встревала как-то и в голодовку,
но, увы, способностью к голоданию ее натура была обделена. Неунывная и
пылкая московская жизнь увлекла Дуняшу. Многое, ранее недоступное, хотелось
примерить на себя и испытать. Приятельница ее Квашня уговаривала пойти в
цыганки. Дуняша рассмеялась. А Квашня пошла, нанимала на сроки ребенков,
рядилась в старушку, собирала копеечку. Дуняша же после нескольких
приключений решила определить себя в путаны и отправилась, то ли по
неосведомленности, то ли обнаглев, прямо в "Метрополь". Имела сеанс. И
следующий сеньор манил ее усами. Тут Дуняшу настигли враги. Били, как
самозванку, зонтами, тыкали в бок ножницы. Таксисты ее, выгнанную и помятую,
проводили дальше, назвав "сукой рязанской". А смуглый шмыгало, глаза кому
при явлении на свет продирали осокой, пообещал, если она еще раз забредет в
чужой огород, отрезать голову.
Кое-кого из встретивших ее в "Метрополе" недружественно Дуняша
запомнила, и Шеврикука им не завидовал. Нынче она отправится в "Интурист" и
там снова будет бита зонтами. Или чем покрепче. Хотя как знать. Шеврикука
наблюдал теперь за барышней и видел, как она собирает себя. Ночью, на
Знаменке, она была Дуняша, в Останкине проснулась Дуняшей, сейчас же в ней
происходило соединение свойств из разных ее историй и совместительств.
Дневная Дуняша и при тонкой ее кости могла показаться женщиной здоровой,
крепкой, знакомой с крестьянскими работами. Длинное лицо ее, скуластое, с
долгим прямым носом, вполне приглядное, виделось грубовато-загорелым.
Крупные руки и крупные же ноги, в ступнях, в подъеме, словно бы подтверждали
земную надежность натуры. Не наблюдалось в ее движениях основательности,
вертлявая была Невзора-Дуняша. Но вертлявость эта могла возбудить ложные
предположения. Ушлый мужик должен был бы сообразить, что с этой бабой лучше
не связываться. Но вот бывший матрос связался. То есть не со всей ее, а с
частью ее, называемой Дуняшей. И что вышло?.. Прежде чем пойти в путаны,
Невзора-Дуняша, наглядевшись телемиражей, захотела попробовать себя
фотомоделью или манекенщицей. Однако не нашлось стоящего человека, чтобы
выделить ее из толпы и оценить. Лишь однажды на мелком конкурсе надевали на
нее брезентовый комбинезон под девизом "А я поеду в деревню к деду", и он на
ней лопнул. И ведь не так могуча она была, не из жарких ядер состояла, как
Совокупеева. "Фу ты! Опять Совокупеева!" -- поморщился Шеврикука.
-- А вообще все это дерьмо! -- заявила вдруг Невзора-Дуняша. -- Все,
что вокруг! И Увека Увечная права!
-- С чего это, -- спросила Гликерия, подняв левую бровь, -- последовало
такое постановление?
-- Со всего! -- утвердила правоту -- свою и Увеки Увечной -- Невзора-
Дуняша. Но тут же добавила: -- А может, я просто невезучая. Не фартит. И
любви нет. Хоть бы познакомили с кем настоящим. А, Шеврикука? Или не
слышишь? Вот на Башне и вблизи нее завелись богатые и выгодные духи. Для
балов снимают Итальянский зал во дворце. Сведи меня с кем-нибудь из них.
Поценнее. Я его охмурю. Или он меня. Ну?
-- Не имею чести ни с кем из них быть знакомым, -- сказал Шеврикука. --
И не видел из них никого.
-- Врешь! Вре-е-ешь! -- Невзора-Дуняша всплеснула руками. -- Такой
проныра, как ты, и никого не видел? Врешь! Нет, скучно с вами, скучно! Вот
брошу вас и убуду отсюда!
-- Увека Увечная уже убывала, -- сказала Гликерия, но без назидания и
без ехидства, и глядела она не на Невзору-Дуняшу, а внутрь себя. Свое
перебирала...
-- Увека -- дура! -- сказала Невзора-Дуняша. -- Она в привидения
пробилась из кикимор. Неугомонная дура! А я...
-- А ты угомонная? Или ты тоже пробилась из кикимор?
Невзора-Дуняша не ответила Гликерии, она, опять ойкнув, прикрыла рот
ладошкой и стояла сама собой напуганная. "Вот оно что... -- Шеврикука принял
во внимание интонации Гликерии и испуг Невзоры-Дуняши. -- Всерьез, выходит,
обе..." Мещанское привидение (тоже, стало быть, тридцать шестой сотни) Увека
Увечная, весной объявившая себя Веккой Вечной или просто Веккой, неделю
назад была задержана на таможне в Бресте и возвращена в Москву. Она и впрямь
была взята из кикимор, могла являться лишь тенью, скрюченной тенью, с горбом
и в чепце, сбитом на ухо. Но себя она понимала высоко, кокетничала
напропалую, лезла во все дыры и во всякие приключения, порой и с
безобразиями. Была из тех, кто на гаданиях, оборачиваясь к бане голой
задницей, просил протянуть по ней куньим хвостом и, уверив себя, что
почувствовал мохнатое, ожидал богатств и фавора. Не раз ее укоряли за злое
дыхание, за шипение, за распутство, за простое нарушение женской
благопристойности. Но она выкручивалась. Может, на самом деле жила под
опекой куньего хвоста. Еще раньше Невзоры- Дуняши, раздосадовав ее и многих,
Векка бросилась в фотомодели, и в мисс, и в миссис, была удачлива, жгучие
брюнеты и шатены целовали ей ручки. Пробовала себя и в путанах, зонтами ее
никто не бил. Все ей было мало, здешняя местность стала ее удручать, для
начала Векка наметила себе Лихтенштейн. Быстро оформить документы не смогла,
терпения не имела никогда, приглядела некоего джентльмена и после взаимных
удовольствий улеглась в его портсигар заменной сигаретой. Таможня в Бресте
посчитала джентльмена контрабандистом, и вещи его были отправлены в Москву
на экспертизу. А Увеку Увечную давно уже хватились в Доме Привидений и
Призраков. Отловили и доставили. Куда определили -- Шеврикука мог
предположить.
-- Нет, хоть бы скорее наступила зима, -- заговорила Невзора-Дуняша,
будто упоминаний Увеки Увечной перед тем и не было, -- и опять бы переехали
из этой постылой лыжной базы в Оранжерею!
-- Чем тебе плоха лыжная база? -- спросила Гликерия.
-- Всем! -- решительно сказала Невзора-Дуняша. -- Всем! Всем! Всем! Это
общежитие! Я что -- лимитчица? Я -- коренная москвичка! А это вахтовый
сарай-балок для тех, кто добывает газ! Нет! Даже и не общежитие, и не сарай.
Ночлежка! Хитров рынок! Барон и пьяная Настя! И все провоняло лыжной мазью.
-- Ну, Дуняша, ты несправедлива, -- позволила себе улыбнуться Гликерия.
-- Какая уж тут лыжная мазь?
-- Одна лыжная мазь! И гуталин! Крадется за тобой старуха Смазь с
насморком -- от нее за километр все воняет лыжной мазью. Всю ночь тыкаешься
мордой в мокрые и вонючие тряпки, придешь сюда -- и на тебе: снова вонь и
слежка!
-- И у вас в номерах сносно, -- не выдержал Шеврикука. -- Бывали...
-- Во-о! -- было указано длинным пальцем в сторону Шеврикуки. -- И это
полено еще шипит. Отчего, милая Гликерия Андреевна, нельзя было быть вам
зорче и предусмотрительнее и не вытаскивать из дров полено сучковатое и с
трещинами?
-- Полено, как известно, выбирают в темноте.
--Тем более что в темноте, -- сказала Невзора-Дуняша.
-- То полено, -- сказала Гликерия, -- вернулось в поленницу.
-- Оно так, -- сказал Шеврикука. -- Но, может, его оттуда и вовсе не
вытаскивали.
И снова стало тихо. Невзора-Дуняша серые глазища свои в тревоге
переводила с Гликерии на Шеврикуку, будто ощущала себя виноватой в возникшей
неловкости. Потом сказала:
-- Вот. А в Оранжерее все было бы куда веселее... И будет! Будет! Там,
говорят, змей объявился.
-- Какой змей? -- рассеянно спросила Гликерия.
-- Большой. Лежит в задумчивости вблизи водяных растений теплых стран.
-- Ты сама его видела? -- спросил Шеврикука.
-- Я говорю: говорят! -- фыркнула Невзора-Дуняша уже сердито. -- Ладно.
Вы мне надоели. Мне все надоели. Я голодная. А мне к шести в "Интурист". Я
иду на кухню. Какие тебе, Лика, готовить сегодня костюмы?
-- Через час я должна быть на корте, -- сказала Гликерия. -- Потом в
манеже -- верховая езда. Потом преподаватель восточных языков. Пусанский
диалект корейского.
-- Большая жизнь! -- вздохнула Невзора-Дуняша. -- А Увека Увечная
хотела дунуть без языка. Конечно, которые живут в Апартаментах с
анфиладами...
Она уже уходила, но обернулась и сказала:
-- Но притом вы все же, Гликерия Андреевна, хоть и урожденная, --
частное привидение, а не историческое. Да!
То ли она высказывала сожаление. То ли желала уколоть Гликерию. Или
поставить ее на место. Шеврикука не понял.
-- Я помню, Дуняша, -- мягко сказала Гликерия. -- Но иные исторические
пребывают сейчас по соседству с Увекой. В узилище Таинственных Чертогов.
-- И Батищева там?
-- И Батищева.
-- И Чулкова?
-- Чулкова нет. Чулкова в Апартаментах первой сотни.
-- Какая Чулкова? -- встревожился Шеврикука.
-- Та самая! -- сказала Невзора-Дуняша. -- Та самая! А тебе бы
помолчать. Не ваше поленье дело! Но где бы кто ни находился, мне на это
наплевать!
"Монкураж! -- вспомнилось Шеврикуке. -- Монкураж!"
А Невзора-Дуняша удалилась, опять ради него произведя кариокские
движения бедрами.
-- Ну что? -- сказала Гликерия и гордо вскинула голову. -- Проси.
-- Глупости, -- сказал Шеврикука. -- Ни ты ни о чем не можешь у меня
просить. Ни я у тебя.
-- Проси, -- сказала Гликерия.
--Ладно. Прошу принять, -- сказал Шеврикука. И протянул ей мелкие вещи
опущенного в прошлое Пэрста-Капсулы.
-- Иди, -- сказала Гликерия.
-- Как скажешь, -- поклонился Шеврикука.
-- И более не приходи.
-- Но если...
-- Не пропадут. А коли потребуются, возникнут сами...

10

Шеврикука брел по Звездному бульвару. Когда он пробирался на лыжную
базу, небо было голубое, без сметаны, столь свойственной в последние годы
московскому безоблачью, вызываемой, по всей вероятности, техническими играми
человека и рождающей печаль по истинной небесной лазури. Где нынче та
лазурь? Если только в Италии. Или на полотнах Сильвестра Щедрина. И листья
на тополях, березах и липах тогда не трепетали. А утром граждан по радио
призывали закрывать окна и форточки, брать зонты, надевать резиновую обувь и
стараться не выходить из помещений. Циклон от фиордов Норвегии гнал ураган
из новгородской земли в тверскую, рвал там крыши, свирепствовал на фермах,
подымал в воздух свиней и коров, разорил отделение милиции в Торопце,
искорежив мотоциклы с колясками. Да что коляски! Автобусы переворачивало,
трубы электрических станций осыпало на землю кирпичами и, похоже, могло
раскачать Останкинскую башню. Объявлено было о временной эвакуации
персонала.
По часам Башне уже полагалось раскачиваться. А она стояла ровно. И
стекла поблизости -- ни в жилых домах, ни в учреждениях -- не звенели и не
бились. Небо затянуло, но никаких свирепостей и буйств в воздухе не
происходило. Шел тихий прохладный дождь. И все.
"Ну не ураган. Ну дождь. Опять врет прогноз. Ну и что? Мне-то что?" --
думал Шеврикука.
Подступила тоска, и избегнуть ее он не мог. Проще всего было бы
объяснить тоску явлениями природы, сменой небесных обстоятельств, но вышла
бы ложь. Да и что бы отменили какие-либо объяснения? Ничего. При подходе к
Апартаментам Гликерии на него набросился страх, предощущение Ужаса. Пугаться
Шеврикуке приходилось часто, но обычно он сознавал степень угрозы, ее
пределы и неизбежность ее разрешения. Или тут же вспоминал трын-траву.
Предощущение Ужаса он не испытывал давно, шепот о Чудовище выдавило его
сознание, почти забывшее о случаях встреч с силами, желавшими раздавить его
и вобрать в себя. От Гликерии Шеврикука уходил в отчаянном кураже, полагая,
что его караулят. Но никто его не караулил. И никто на него не напал. Теперь
Шеврикука думал: будут караулить и нападут. Но ощущения Ужаса уже казались
краткими, и потому с ними можно было согласиться. Приступу же тоски,
Шеврикуке знакомому, предстояло длиться вечность, и хуже всего в нем было
однообразие тихой боли разума. Эта боль замком затворяла действия и решения.
Шеврикука свернул на Шереметьевскую улицу, дошел до грязного
путепровода, у серого бетонного парапета его встал. Под мостом, разрывая
Марьину Рощу, текли рельсы ко Ржеву. Менее всего любил Шеврикука в Москве
раны железных дорог, запахи гари, металла, черных и коричневых жидкостей,
бестолочь брошенных кем-то вагонов, цистерн, холодильников, с ржавыми и
битыми боками, нагорья мусора, отходов, хлама, вышвырнутого с небрежностью
неуважения к живому, к травинке зеленой и к голубокрылой стрекозе, к чистой
капле, калеченые строения, сараи, гаражи, всунутые там и тут безмозглыми и
наглыми поденщиками, весь этот хаос и безобразие случайных, проносящихся
куда-то временных жителей Земли. Отчего же куда- то? В тупик! В тупик! В
тупик! А скорость не утишишь и не остановишь гон колес, исход один...
В приступы тоски Шеврикука приходил и сюда.
В особенности угодно было ему стоять у парапета над Ржевской линией в
зимние темно-серые сырые дни. Снег в грязи и копоти усугублял вид городского
безобразия. Все понятия о соразмерном и ладном были нарушены и на мосту, и
под ним -- на путях, вблизи них, на полосах отчуждения. Ничто соразмерное,
чистое, незапятнанное и ладное нигде вообще не присутствовало, все было
сплошным отчуждением, все -- в порче и нечистотах, и ничего никто изменить
не мог.
О, стужа и тоска Земли!
"Все было! Было! Было! И ничего не будет!"
Шеврикука побрел домой.
"На острове Тоски двадцать две стальных доски..."
И все же что-то озадачивало в Останкине Шеврикуку, Может, тишина? Но
откуда ж тишина? И день сочился, и шли троллейбусы, и неслись автомобили, и
стояли милиционеры. Однако скандального скрежета машин Шеврикука не слышал,
не врезался металл в металл; штанги троллейбусов не соскакивали с проводов,
не обрушивались на головы прохожих, не обдавали их искрами, таксисты и
милиционеры не матерились. Если не тишина, то что же? Смирность некая была в
Останкине и Марьиной Роще. Смирность. Или даже смирение...
Он выходил от Гликерии с вызовом: "Нате, вбирайте!" Но никто его не
караулил и не вобрал в себя. И может быть, оттого, что он отделался от
наследия Пэрста-Капсулы, сбагрил его, сплавил в чужие руки? А часом раньше
на него напали именно из-за двух мелких металлических вещиц? Нет, такой
отгад Шеврикука запретил себе держать в голове, а мысли о Чудовище следовало
истребить, как блажь, иначе бы в нем остался испуг. И надолго. Однако он
вспоминал, что вручал вещицы Гликерии чуть ли не с удовольствием. Или со
злорадством. Впрочем, нет! Но если не с удовольствием и злорадством, то с
явным пониманием, что он Гликерию затруднит. Может, даже принесет ей беды.
Он явился к Гликерии зря, доверять ей было нельзя, и раз кончено -- значит,
кончено! Но когда услышал о корте, о манеже, о пусанском диалекте,
представил, как принесут Гликерии короткую теннисную юбку -- к загорелым
ногам, и амазонку, в нем, как и в Невзоре-Дуняше, взыграло. Ну да, конечно,
урожденная графиня Тутомлина, пусть и воспитанница, пусть и без приданого,
пусть и страдавшая невинно, а он -- кто? Опять же у нее не квартира на
Знаменке и не два подъезда в Землескребе, а трехэтажный дворец -- позднее
барокко, с завитушками рококо, конец восемнадцатого века, с подвалами белого
камня времен Алексея Михайловича. Пусть бывший дворец сейчас -- не дворец,
но не исключено, в будущем -- опять дворец. Да, можно было объяснить ее
капризы последних месяцев и ее претензии. Гликерия маялась -- кто она и что
ей делать. Не отменена ли она как привидение, не потеряла ли свойства и кому
ей являться? У шумноговорящих властей было много безумных идей, задумок,
подвижек, но не было денег (может, и были, но утекали в приготовленные
кошели). Решениям же властей, в чем и состояли нынче их стиль и прелесть,
полагалось быть неоднозначными и непредсказуемыми. А потому из части дворца
Тутомлиных еще не вывели коммунальные квартиры, другую часть изредка
посещали реставраторы, а третью часть пока лишь обследовали архитекторы. В
коммунальных квартирах явления белой красавицы в ларинском платье не
вызывали никаких чувств, хватало своих забот, хорошо хоть привидение не
значилось услугой в платежных книжках. А люди искусства, архитекторы и
реставраторы, в доме не ночевали. Каково приходилось Гликерии! Снизойдя к ее
утратам и печалям, ей разрешили и часы дежурств проводить в Доме Привидений,
а на Покровку являться, когда пожелает. Но теперь дом на Покровке стали
смотреть! И кто? Выгодные деловые люди, купцы, милосерды и благодетели. Под
офисы, под конторы таинственных жонглеров компьютерами, способных накормить
жетонами метро. Но прельстительнее всего -- под резиденции конвертируемых
особ. Поначалу полагали, что особ этих неудобства проживания с призраками и
привидениями могут огорчить. И отпугнуть. Провинциальные заблуждения!
Одухотворенные особняки любители готовы были купить и перевезти и в Сиэтл, и
в Карсон-Сити. А известия о том, что в видении дома на Покровке проявляются
лучшие свойства светлой и нежной восточнославянской красавицы ("типа Б.
Тышкевич, А. Ларионовой, "Анны на шее" и др." -- указывалось в проспекте), и
вовсе вызывали восторги. Дом на Покровке уже ходили смотреть, но днем. А