Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

с Илларионом общения и толковать их применительно к своим заботам и
предстоящим действиям. Илларион, конечно, с ним забавлялся, но наверняка
запрятал в пазухи своих забав подсказки Шеврикуке и предостережения. И
нечего было Шеврикуке обижаться на Иллариона и досадовать на него, а себя
считать ходом встречи униженным.
И он перестал обижаться и досадовать.
И решил сегодня же проникнуть на лыжную базу. И вот, пожалуйста, одна
из подсказок, рассыпанных Илларионом, всплыла и покачивалась сейчас перед
Шеврикукой. Прозвучала она в словах о влиянии привидений Приватных (глюков,
бегемотиков белой горячки, прочих епишек) на те или иные личности. У
Бушмелева, без сомнения, должен был быть именной епишка. Бушмелев и
напивался, случалось, до чертиков, и видения его посещали, а в конце жизни
его угнетали кошмары. Надо было отыскать епишку Бушмелева, если он, конечно,
сохранился, найти к нему подходы и склонить к душевному расположению. Или
хотя бы к историческому единению. Наверняка в канцелярском столе или в
компьютерной картотеке взаимоуважающего соблюдателя Гори Бойса сведения о
епишке Бушмелева Должны были неистребимо сохраняться.
Помимо всего прочего, к походу на лыжную базу его подталкивала тоска.
Происхождение ее он объяснить себе не мог. Или не желал делать это. Без
сомнения, с тоской он вернулся из Гатчины в квартиру Уткиных. И это была
именно тоска, а не меланхолия Иллариона. "На Острове Тоски двадцать две
стальных доски..." Меланхолия Иллариона не требовала поступков, а требовала
забав. Но может быть, Шеврикука и ошибался.

64

Не успел Шеврикука известным ему ходом просквозиться в недра лыжной
базы в Останкинском парке, или места летнего обитания призраков и
привидений, как на него с грохотом надвинулся боевой, о двух тумбочках, стол
взаимоуважающего соблюдателя Гори Бойса.
-- А-а! Пролаза Шеврикука! Заявился, не поленился! -- загромыхал и сам
Горя Бойс. -- А зачем? Давно не видали и видеть не желаем!
Очки, какие Горя Бойс смастерил из фанеры для убиений мух, были
вскинуты вверх, словно бы Шеврикука был приравнен соблюдателем к крылатым
насекомым и заслуживал свирепой казни.
-- Не шуми и не грози! -- скучно произнес Шеврикука.
И Горя Бойс успокоился.
-- Я к тому, -- сказал Горя Бойс, -- что в Апартаменте нумер триста
двадцать четвертом никто вас не ждет.
-- Тебе ли судить, где меня ждут, а где нет! -- рассердился Шеврикука.
-- Там просто никого нет.
-- То есть как? -- растерялся Шеврикука. -- И Дуняши-Невзоры нет?
-- Ни барыни, ни прислуги, -- кивнул соблюдатель Горя Бойс, и можно
было подумать, миролюбиво кивнул, с сочувствием.
-- А не гуляют ли они где-то? Не ведут ли беседы в гостях в номерах
четвертой сотни?
-- В просторах четвертой сотни их нет.
-- А где же они?
-- Не могем знать-с. А если бы и знали-с, не имели бы права вас,
сударь, одарять знаниями. А если бы и имели право, то все равно вам,
сударь...
-- Замолчи, -- цыкнул Шеврикука. -- Мне эти барыни и прислуги сегодня
нужны, как... Ты вот что. Лучше скажи, был ли у Бушмелева личный епишка?
-- Вот ты что! -- покачал головой Горя Бойс. -- На Бушмелева, значит,
выйти хочешь! Гордец и бестолочь! Горя бойся!
-- Ты отвечай! Был личный епишка?
-- Ну, был...
-- Был? Или он и теперь есть?
-- Ну, есть... -- протянул Горя Бойс.
-- Засунь клешню в картотеку и добудь оттуда его формуляры.
-- Как же! Сейчас! А может, ты от Отродий Башни? Проваливай. А то
возьму и включу авральную систему! Что с тобой сделают при наших-то нынешних
непотребствах!
-- Не пугай. И подумай. У тебя носков дырявых двадцать пар. А новые
откуда? Айвового варенья не ел полгода. Бабка Староханова, что ли, тебе его
купит? Смазь то есть. А вдруг на тебя опустятся посильные вознаграждения?
-- Откуда? -- хмыкнул Горя Бойс. -- Из Пузыря, что ли? Или -- еще
лучше! Не из тебя ли?
Тут уж взаимоуважающий соблюдатель расхохотался.
-- Ну а почему же и не из меня? -- чуть ли не оскорбленный, сказал
Шеврикука.
-- Подкуп при исполнении кадровых бдений! -- взвыл Горя Бойс. --
Миллионы лет непорочных сидений за доверенным столом. В минуту и все
порушить? Ну уж нет! Полиция! Милиция! Понятые! Свидетели! Взаимоуважающая
следительница Староханова! Караул! Вербуют!
-- А ну замолчи! -- Шеврикука перепугался, не хватало еще, чтобы на
крики командира, причитая, кликушей явилась пропахшая лыжной мазью
следительница бабка Староханова или кто другой; он бросился к тощему
соблюдателю, зажал ему рукой рот.
Горя Бойс дергался, мычал, ногой пытался достать до секретной кнопки
вызова внутристенных бойцов, но потом замер, без всяких усилий отвел руку
Шеврикуки, сплюнул и сказал:
-- Вот что, Шеврикука. Твое счастье, что и у меня к этому Бушмелеву...
Если ты ему насолишь, я порадуюсь. А так греметь бы тебе сейчас в кандалах.
Или еще что похуже. Ишь ты, учудил! Миллионы лет беспорочного сидения, и на
тебе -- подкуп! Про подкуп-то ты, конечно, не забудь, ради своего душевного
просветления... Про посильный-то... Не забудешь?
-- Не забуду, -- шепотом пообещал Шеврикука. -- А ты поищи, что у вас
там в компьютерах на бушмелевского епишку.
-- Что искать уже отысканное. Вот! Не зевай! -- Горя Бойс стукнул
кулаком по столу, один из ящиков выдвинулся с треском, выстрелил серой
папкой с лиловыми тесемками. Горя Бойс подпрыгнул, изловчился поймать папку,
протянул ее Шеврикуке. -- Держи. Там и фотографии, и дактилоскопия, и состав
слюны, и размеры, и прочее. Здесь не смотри, а где-нибудь один, в тихом
углу...
-- Быстро вы! -- восхитился Шеврикука.
-- А чего уж быстро, -- скромно произнес Горя Бойс, -- я уж три дня
знал, что ты придешь и зачем придешь...
Взаимоуважающий соблюдатель спохватился и замолк.
Шеврикука в волнении не успел осмыслить и уразуметь суть слов Гори
Бойса, а уже услышал:
-- Барыню, что из триста двадцать четвертого нумера, не ищи. Ты ее
сейчас не отыщешь. А вот служанка ее без головы... или с головой... прости
ее грехи и чудеса... может обнаружиться в Лавандовом саду... может... а
может и не обнаружиться... и эта... тоже чудесная... Увека- Векка... там
лепестки, случается, нюхает...
И опять Шеврикуку забрала тоска. Не гатчинскими ли водами омывается
остров Тоски? Тоска, хорошо знакомая Шеврикуке. В ней удручало однообразие
тихой боли разума, замком затворявшей действия и решения. Впрочем, сегодня
никакие замки Шеврикуку ни в чем не стесняли. Шеврикуке захотелось
поинтересоваться у Гори Бойса, а тот глядел на него с умилением, отчего же
Гликерии нет нигде поблизости, ведь ей определено всего лишь домашнее
содержание, да еще и с послаблениями. Или изменился режим содержания? Но
проще было бы вызнать об этом у Дуняши-Невзоры, если она повстречается. А
спросил он вот о чем:
-- Неужели у вас не прекратились гуляния в садах? При ваших-то
клокотаниях?
-- Вот именно при клокотаниях! -- согласился Горя Бойс. -- А у нас и
еще одна забота вспухла. Но в садах гуляют.
-- Какая забота?
-- А бомжи, -- сказал Горя Бойс.
-- Какие бомжи?
-- Ты, Шеврикука, "Дважды два" не смотришь? Бомжам ночлег
предоставляют...
-- Ну слышал. Смотрел. Предоставляют... Но ведь в бомбоубежищах.
Бывших.
-- В бомбоубежищах, -- подтвердил Горя Бойс. -- Но это где? А у нас им
отдают лыжную базу и лыжный образ жизни. Здесь, мол, сам воздух нравственно
целительный. А нам-то куда деваться летом?
И взаимоуважающий соблюдатель Горя Бойс зарыдал. Впрочем, сначала он
выругался, произнеся: "Блендамед!" -- а уж потом зарыдал.
Шеврикука стоял озабоченный.
Когда он выскочил из Землескреба в направлении лыжной базы, он увидел
Радлугина. Тот прикнопливал на стенд деловых объявлений прокламацию.
Прокламация была ксерокопией, текст ее начинался плакатно: "Всем! Всем!
Всем! Декрет!"
-- Разве это декрет? -- заметил Шеврикука. -- По жанру это скорее
воззвание. И что это за исполнительный комитет? Это вы, что ли?
-- Я хотел посоветоваться с вами. -- Губы Радлугина обиженно сжались.
-- Но связи нет.
-- Нет, -- строго сказал Шеврикука. -- "Дупло" в потусторонних делах.
-- Ах так, -- успокоился Радлутин и будто бы обрадовался потусторонним
делам связного,
А Шеврикука пообещал себе сегодня же проведать спальню Пэрста- Капсулы
и не допустить, чтобы в получердачье возникли какие-либо поводы для
вмешательств Радлугина. Радлугин непременно должен был ринуться в
преследование бомжей. Если уже не ринулся.
-- Пусть будет и воззвание, -- согласился Радлугин. -- Но нельзя, чтобы
наше бомбоубежище отдали бомжам. Тут речь идет и о боеспособности державы. И
о том, какие лужи и кучи вонючие, извините, появятся во дворах возле
Цандера. И там рядом -- детская музыкальная школа.
-- Мне это известно, -- сказал Шеврикука.
Действительно, он то ли читал, то ли слышал о намерении чиновных
разумников разместить в пустующих бомбоубежищах ночлежки им. МХАТа им.
Горького для имеющих московскую прописку бомжей. Но известие это его не
задело всерьез. Как и мало кого в Москве. Повторялись лишь расхожие шутки.
Как теперь будут называть стратегические объекты гражданской обороны --
бомжеубежища, или бомжехранилища, или бомжележбища, или бомжеложи, или
просто ложи бомжей? Перекатывались с газетных страниц в зрительные
информационные пространства рассудительные мечтания о нарождении новой
жизнестойкой человеческой цивилизации. Понажимают все же нервные идиоты на
кнопки или АЭСы поломаются, ничего, многие передохнут, оно и к лучшему, но
после ядерной зимы ворота бомжеубежищ распахнутся, и на свет весенний выйдут
бодрые морозоустойчивые экземпляры. Обросшие, но цельные. "Только бы потопа
не случилось!" -- нудили пессимисты. "Наши бомжи из любого потопа выйдут
сухими!" -- отвечали патриоты. Шутки шутками, а ведь домовые могли остаться
без среды обитания и клубных помещений в Большой Утробе. А теперь новость --
бомжи претендуют и на лыжную базу.
-- Ты что, Шеврикука? Заснул, никак? -- поинтересовался Горя Бойс. Он
уже не рыдал. И мог снова произнести: "Блендамед!"
-- Я думаю, -- смутился Шеврикука. -- Я соображаю. Говорили, что как
только все выберут из Пузыря и разделят, так в его пустую оболочку всех
бомжей и поместят. Наверняка и тех, что отписаны к вам, на лыжную базу, туда
умнут.
-- Я, Шеврикука, думал, что ты умнее. Когда это твой Пузырь будут
делить и выскребывать? А-а-а! Ты бы что-нибудь придумал, чтобы отвести от
нас бомжей. А то прогадаешь... Клокотание клокотанием, а сейчас, похоже,
многие сбились в кучу. Общий интерес. Общая оборона. А Бушмелева, из-за его
натуры и удали, готовы произвести в воеводы. И произведут. Вот тогда мы и
запляшем!
-- Ладно, -- сказал Шеврикука. -- Отправлюсь-ка я в Лавандовый сад.
В Лавандовый сад и в другие оздоровительные места, с подогревом и
подсветкой воздуха, с романтическими посадками, родниками и тихоструйными
ручьями, Шеврикуке надо было бы спускаться в кабине лифта или в шахтном
подъемнике. Но он решил спланировать вниз сам, раскинув крылья душевности и
свойственной ему прыти. Но в самом начале вольного спуска был схвачен за
рукав куртки костлявой лапой взаимоуважающей следительницы бабки
Старохановой. Та словно бы не желала нарушать церемонию вхождения в недра
лыжной базы, изловила его и зашептала:
-- Красавец ты наш писаный, рыцарь золотая мозоль, дело ты свое
исполняй, но Векку-то нашу, Увекочку, не прогляди, она ведь теперь как
персик, как Лиза Минельева, она даже лучше Лизаветы-то, а ножки-то у нее,
ножки-то, она не для бомжей, ты уж ее, барин ты наш ненаглядный, в обиду не
давай!
-- А ну проваливай, бабка! -- взревел Шеврикука. -- Когти свои убери, а
то лапу изувечу!
-- Фу, грубиян, фулиганье! Бандюган! -- прошипела бабка Староханова и
принялась вдогонку Шеврикуке скорострельно чихать.

65

А Шеврикука уже опустился на черноземы Лавандового сада. Или на
красноземы. Избалованные зимними погодами и зарослями в Оранжерее (лучшая в
стране, Главный Ботанический сад, Академия наук, бывшие теплицы Геринга, две
тысячи одних только кактусов, а сколько орхидей, кокосы на пальме, цветение
азалий), привидения и призраки годами бутетенили, выговаривая себе летние
компенсации. Над ними сжалились и, принимая во внимание их ночные изнурения,
одарили их местами оздоровительных променадов с Лужайками Отдохновений. В
частности, и Лавандовым садом. Лаванда росла тут то ли на грядках, то ли на
клумбах, то ли в кринах-горшочках, Шеврикука не знал, огородник и садовник
он был скверный. Ботаник -- тем более никакой. Спускаясь к ароматам лаванды,
Шеврикука увидел на лужайках сада, друг от друга отдаленных, и Дуняшу-
Невзору, и Векку-Увеку. Дуняша кого-то кормила, рассыпая орешки, а Увека с
кем-то кокетничала. Пускай кормят и кокетничают, решил Шеврикука, а он
посидит на лавочке под желтой сливой и подумает кое о чем.
Бушмелева, стало быть, норовят поставить воеводой. Что ж, именно такой
воин мог быть теперь и пригож. На смотринах дома Тутомлиных Дударев, тогда
приказчик-искуситель, связывал с Бушмелевым мрачные готические драмы и
тайны, какие всегда придавали историческим зданиям особый шарм, а стало
быть, и укрепляли им цену. Этот грешник и изверг, человек необузданного
нрава и опасных страстей, был миллионщиком, сибирским и окским заводчиком,
чье предложение, к несчастью, приняла одна из графинь Тутомлиных. Известен
был как деспот, душегуб и синяя борода. Графиню затравил. Сыновей пережил,
изломав им судьбы. Невдалеке от окских заводов держал в муромских лесах
разбойников. Мог -- и не только своих работников -- в назидание другим
сбросить в колодец или уморить голодом. Справлялся и с дворянами, в
особенности с мужьями приглянувшихся красавиц, не пожелавшими предоставить
жен для утех Афанасия Макаровича. Одного погубил, огнем уничтожив его
усадьбу, другого заманил на завод и приказал швырнуть его в расплавленный
чугун. Теперь воспрянул и рвется в воеводы. Скорее всего, и пройдет...
Да, и еще была у него, между прочим, история с Гликерией. Ну, это
случай особенный, и пусть пока подремлет в стороне.
Да. И проклятие. Будто бы он проклял Москву, покровскую местность,
земли родные, что было действием неприличным, и неоправданным, и опять же
греховным.
Ладно. Кого же кормила на Лужайке Отдохновений Дуняша-Невзора и чем?
Очень может быть, что и бегемотиков. Дуняша бегемотикам, особенно тихо
являвшимся когда-то в пивном автомате на Королева, пять, финансисту
Моховскому, симпатизировала. А бегемотики были из епишек.
Папка, коей облагодетельствовал его Горя Бойс, размещалась теперь под
легким свитером Шеврикуки и ремнем джинсов. В Лавандовом саду был заведен
купальный пруд для мелких особей. В одну из раздевальных кабин и направился
Шеврикука, хотя и не имел для того никакой пляжной надобности.
Надобность была вызвана интересом к епишке изверга Бушмелева. Сознавая,
что долго в кабине ему торчать не позволят, Шеврикука чуть было не оторвал
от папки тесемки и был вынужден ловить документы, планировавшие на песчаный
пол. Звали приватное привидение почтительно Епифан. На рожу Епифана, анфас и
в профиль, Шеврикука взглянул мельком. А вот фотографии татуировок епишки
Шеврикуке захотелось рассмотреть внимательнее. Плечи Епифана украшали голые
бабы, но отчего-то -- на лыжах и до бедер -- в ватниках. В кружевной технике
были исполнены изображения каких-то производственных сооружений, возможно
плавильных печей. И охранял Епифана со спины злодейский молодец с кистенем в
руке, по всему виду -- разбойник из муромских лесов. Шеврикука, торопясь,
стал листать бумаги с текстами (на одной из них объект именовался не
Епифаном, а Герасимом), но в дверь забарабанили. Папка полезла под ремень,
Шеврикука открыл дверь и, отстраняя торопыгу-купальщика рукой и словами:
"Пардон, пардон, пардон!" -- поспешил к Дуняше-Невзоре.
Но прежде чем он достиг Дуняши, на асфальтовой тропинке он столкнулся с
Увекой Увечной, или Веккой Вечной. Он бы пронесся мимо нее, если бы она сама
не остановила его, произнеся нежно-томно: "Ах, Шеврикука, милый... милый...
Куда же вы несетесь, несносный?.." -- и этак деликатно, явно не для пожатия,
протянула ему руку, ладонью вниз, что Шеврикука се сгоряча расцеловал, но
тут же и пробормотал: "С вашего позволения". В недавно виденном фильме
влюбленному офицеру напомнили о том, что прилично целовать руки только
замужних дам. Сейчас же офицер с дамами выбыли из головы Шеврикуки. Он
сообразил, почему сам не остановился. Он несся и успел подумать: "Надо же! И
Лайзы Миннелли тут даже разгуливают..." Подумал с удивлением и иронией.
Понятно, что натуральная дочка Джуди Гарленд в Останкине, на лыжной базе, в
Лавандовом саду разгуливать никак не могла. Разгуливало подражание ей. А
подражание чаще всего вызывает у нас улыбку. Или ехидство иронии. Но
Векка-Увека, пожалуй, не заслуживала ехидства или язвительности. Совсем
недурно выглядела барышня. В Ботаническом саду, под маньчжурским орехом она
имела короткий, прямой нос, ныне же он, видоизменившийся, набухший сливой,
забавный, ее не портил. И прелестной стала удлинившаяся шея в вырезе летней
блузки. А наивные, удивляющиеся миру глазища! А, извините, пупок в свободном
пространстве между блузкой и пуговицей юбки ("неприкрытая реальность", как
написала бы моя жена в журнале мод)! А новая пластика Векки-Увеки,
готовность ее рук, шеи, плеч, возможно, и пупка ("Не знаю, не видел, --
признался себе Шеврикука, -- как обстоит у Миннелли..."), но уж и ног и
бедер сотворить такой танец, от какого бы прекратилось движение в Лавандовом
саду.
Так, вспомнил Шеврикука. Сегодня бабка Староханова посчитала нужным
сообщить, как о случае радостном ("наша-то лучше Лизаветы той, ножки-
то..."), об увлечении Векки-Увеки Лайзой Миннелли. У каждого из
осведомленных свои водопроводы знания. Что же еще кольнуло нынче Шеврикуку
там, наверху, в словах Гори Бойса? Что-то насторожило его. Что? Надо будет
вспомнить. "Потом вспомню, -- пообещал себе Шеврикука. -- Горя Бойс, Горя
Бойс, что же он сказал и что я забыл?.."
-- А я издалека вас видел, -- сказал Шеврикука. -- Вы вели с кем-то
светский разговор. Может, вы и теперь спешили к разговору, что же было вас
задерживать?
-- Ох, лукавый Шеврикука! -- погрозила ему Увека пальчиком. -- Какие у
меня могут быть еще разговоры и дела, если вы здесь? Как и прежде, я хочу
быть помощницей в ваших делах. Возможно, вы завтра будете рисковать и можете
погибнуть. Вам нужны помощники. У вас никого нет. Вы одиноки.
-- Все это трогательно,-- нахмурился Шеврикука. -- Но давайте не будем
говорить о гибелях и одиночестве.
-- Вы мне не доверяете, -- опустила голову Увека. -- Я вас сегодня
рассмешила...
-- Чем же? -- удивился Шеврикука. -- А-а-а... Этим... Нет, нисколько...
И мне вообще симпатичны женщины с забавиной... А к увлечению яркостью я
отношусь с пониманием. И возраст у вас юный, впечатлительный... Главное, не
обезьянничать... Две-три подробности, ну четыре... А так носить все свое. И
на себе, и в себе... Вы от своего куньего хвоста небось не отказались?
-- Какого хвоста? Какого куньего хвоста? -- заговорила Векка-Увека
будто в испуге, глазища вытаращила и явно готова была сбежать от
собеседника. -- Что вы, Шеврикука, помилуйте! Что же вы обо мне думаете?
-- Но я... -- Шеврикука смутился. Действительно, получилась неловкость.
Из слов недоброжелательниц Увеки, Шеврикукой слышанных, выходило: в
мещанские привидения тридцать шестой сотни она пробилась из кикимор, но и
пробившись, могла являться лишь тенью, скрюченной тенью, с горбом и в чепце,
сбитом на ухо. И все же она сумела преобразоваться и добыла на это права
осуществления. В рассказах о бесстыдствах Увеки, ее распутствах и авантюрных
вывертах упоминался и куний хвост. Будто бы Увека была одной из тех, кто на
гаданиях, оборачиваясь к бане голой задницей, просил протянуть по ней куньим
хвостом и, уверив себя, что почувствовал мохнатое, ожидал богатства и
фавора. И выходило так, словно бы Увека и впрямь жила под опекой куньего
хвоста. Но стоило ли упоминать куний хвост в связи с новыми преобразованиями
Увеки-Векки? А может быть, именно и стоило, решил Шеврикука.
-- Словом, извините, -- сказал Шеврикука. -- Вы ходили к маньчжурскому
ореху, как мы договаривались?
-- Вот! Наконец-то! -- обрадовалась Увека и отняла руки от лица. -- Я
уж думала, что вы пошутили со мной и забыли. Да, ходила.
-- И познакомились?
-- И познакомилась.
-- И что?
-- А вот они отчего-то велели мне обо всем молчать и дело иметь
исключительно с ними.
-- Уже не промолчали.
-- Об этом-то условии я как раз должна была вас информировать. И они
просили передать: вам они благодарны.
-- Ну и замечательно. Вы-то не жалеете, что вышли на Отродий?
-- Нисколько! Напротив!
-- Рад, что хоть в чем-то оказался вам полезен. И вовсе не нужно вам
оберегать меня от моих злосчастий.
-- В моих чувствах к вам перемены нет, -- сказала Увека. -- А вы не
можете отнестись ко мне всерьез. Более навязываться к вам в помощники я не
стану.
Она повернулась, готовая бежать, на этот случай не пожаловав Шеврикуку
к руке, но тут же и охнула:
-- Совсем забыла! Ведь мне велели передать вам...
-- Велено под маньчжурским орехом?
-- Да, да! И там!
Увека подала Шеврикуке соску для умиротворений и ложных удовольствий
младенцев. Но Шеврикука тут же понял, что это не соска, а резиновая затычка,
с колечком, для запирания чего-то.
-- Зачем это?
-- Ухо закрыть! Правое ухо! Они так и сказали: только правое! А не
левое! -- заторопилась Увека. -- Ни в коем случае не левое. Когда спуститесь
в помещение, куда вам не нужно спускаться, завтра или послезавтра, вам лучше
знать, заткните правое ухо! Запомнили?
-- Запомнил...
-- Ну, я побежала. Я буду волноваться за вас!
-- Спасибо... -- пробормотал Шеврикука.
Он не стал сообщать Увеке, что затыкать ничего не будет; коли бы имели
Отродья соображения, они бы передали их с Бордюром, а не опустились бы до
поручений поддельной Лайзе Миннелли. Над ним изволили шутить шутки.
Шеврикука пожелал вышвырнуть соску-затычку. Но сунул ее в карман.
А бежала Векка-Увека красиво. И не топорщился под се лаконичной юбкой
куний хвост.
По слабости натуры Шеврикука стоял минуты три и следил за пластикой
движений недавней кикиморы, недавней скрюченной тени, недавней застенчивой
барышни, лишь когда кавалер обнял динамичную простушку с метровыми
ресницами, Шеврикука стыдливым скромником опустил глаза. Разглядывать
кавалера не стал. А зря. Но не мог же, скажем, погонщик амазонского змея
Анаконды Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, преподносить гвоздики
интересной даме в Лавандовом саду. Однако знал ли он, Шеврикука, как следует
Сергея Андреевича? То-то и оно... Но нужен ли был теперь Увеке Крейсер
Грозный?
А Дуняша-Невзора все угощала своих любимцев.
Шеврикука приблизился к Лужайке Отдохновений.
-- Привет, -- сказал он. -- Чем ты их тут кормишь? И что -- это одни
лишь бегемотики?
-- А-а-а, это ты, Шеврикука. -- Дуняша даже не обернулась. --
Намиловался с мордашкой-то прелестной, с нашей Лизаветой Кикиморовной? А?
Поласкала она небось твое самолюбие. А ты уж и раскис! Из-за твоего незнания
света получишь ты с Увекой затруднительные состояния.
-- Ладно, -- сказал Шеврикука. -- Я спросил: это одни лишь бегемотики?
-- Нет, -- сказала Дуняша. -- Есть и другие мелкие епишки. Которые не
злые и не наглые.
-- И кто из них Епифан-Герасим?
Теперь Дуняша обернулась. Минуты две молча смотрела на Шеврикуку.
-- Значит, ты желаешь выйти на Афанасия Макаровича Бушмелева? -- Дуняша
глядела на Шеврикуку прищурившись, то ли сердито, то ли с интересом, в
надежде распознать в сегодняшнем Шеврикуке нечто путное и, уж во всяком
случае, -- для нее и для ее госпожи -- не совсем бесполезное.
-- Не твое дело. Скажи лучше, кто из них Епифан-Герасим?
-- Никто. А Герасима здесь нет. Он на спортивной площадке.
-- Там же громилы! -- удивился Шеврикука.
-- Не с этими же малышами ему играть в горелки и в ручеек. Кроме того,
там есть особы женского пола. Сразу туда пойдешь? Или тут постоишь
чуть-чуть?
-- Здесь постою, -- сказал Шеврикука. -- То-то я смотрю, никто из твоих
не соответствует его фотографии. А потом -- у него татуировки...
-- Татуировки и у наших есть. Только ты их не разглядишь... Ну,
комарье, ну, деловые! Ну, налетай!.. У одного на спине с переходом на ноги
наколота конституция... То ли Монако, то ли Иордании, то ли Литвы... На
ихнем языке... Я сквозь лупу увидела ихнюю восьмую статью...
Из кисета, вышитого по канве несомненно самой Дуняшей, она стала
бросать в бетонные лотки ячменные зерна, крошки мускатного ореха и толченой
пробки.
В фаворе у Дуняши -- и давно -- были наиболее добродушные или, можно
сказать, наиболее безобидные и вызывающие хоть малое сострадание личности из
Приватных привидений. Как известно, Приватные привидения (по вызову и по
назначению) были необходимыми персонажами кошмаров, раскаяний, страхов,
тоски (не приватным ли привидением Шеврикука являлся в Гатчину Иллариону по
вызову или по чьему-то назначению?), галлюцинаций, приступов белой горячки
(епишки, бегемотики) и прочего. Когда в Доме Привидений и Призраков
заколобродило, недра стали трястись, именно Приватные привидения повели себя
скандальнее прочих, большинство этих прыщей проявили себя наглецами и
дуроломами. Их урезонили, сбили в кучу, приставили к ним смотрителей с
кнутами и щупами. Но вот теперь посчитали возможным наиболее присмиревших,
добродетельных и наверняка усердных в служебных бдениях поощрить