Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

зеркалах, чурался себя, не понимая, зачем он, к чему, был противен себе и
готов погубить себя, а впереди Илларион скакал через спины Павла Петровича и
Александра Федоровича, и отовсюду журчала лесная девушка Стиша: "Если ранили
друга, перевяжет подруга..."
Шеврикука ощутил, что он видит и сознает. Видит. Но не глазами, а
чем-то существенным, имевшимся или создавшимся в нем. Повязку-пластырь с
него никто не снимал. И видит он вовсе не картины, подаренные ему
заключением в дремоту. Но видит и сознает выборочно, с провалами, с уходами
в черноту, а соображения о ходе времени и движениях стрелок в часах у него
притесненные. Среди первых его открытий было то, что правая его рука
относительно свободна, в дремоте, видимо, беспокойствами спины он все же
сумел перетереть о твердости веревку (а злыдни этого не заметили), и правая
его рука -- как бы сама по себе -- вытянула из штанов соску-затычку
Векки-Увеки, подарок Отродий, и воткнула ее, как и было рекомендовано
Увекой, в правое ухо. Вполне возможно, это действие и стало причиной
временных прояснений сознания Шеврикуки. Он почуял, что уложен в некоем
каменном корыте, помещенном на небольшом каменном же постаменте, и вокруг
него, Шеврикуки, происходят сцены в просторном подземном зале. Слышались и
голоса, Шеврикуке уже знакомые, звучавшие словно бы из высей и снизу, из-под
камней или из глубин земли. Причем теперь разговоры они вели не
артистически-упоительные для своих победных удовольствий и в расчете на
Шеврикуку, а исключительно по делу. Обыденному. Будто бы собирались затопить
печь или разжечь костер. Хотя говорившие были и взволнованы, а слова их
случались дрожащие. С перестуком зубов. Дело же заключалось вот в чем.
Предстояло -- и вот- вот! -- провести два обряда, друг с другом связанные.
Готовились к ним (при этом ждали и терпели) не день, и не год, и не два, и
не одно десятилетие. Страшно подумать, сколько нынче всего сошлось, и
лунного, и земного. И нужно не пропустить миг. И не ошибиться. Иначе опять
ждать в унизительном сгорбленном существовании, если вовсе не быть
искрошенными. Но вроде бы сейчас все сходилось и соединялось винтами. А
необходимо и соединение пламенем, кровью и камнем. Вот-вот оно наступит.
Люди своими раздорами и смутами сами постарались облегчить решение
долготерпеливой задачи. Все есть. Все составные для углов комбинации
приобретены и добыты. И место для острия огня и металла приготовлено --
кивок в сторону каменного корыта и пьедестала под ним. Остается ждать, когда
луна доползет до предсказанной впадины в пространстве, застрянет на
мгновение в желобе, и все. Терпели годы. Дотерпят и часы.
Порой разговоры верхнего и нижнего голосов напоминали производственные
беседы заказчика и подрядчика, причем выходило, что заказчиком был нижний.
"Раствор для замуровки подходящий? Китового навару в нем три процента?" --
"Три! Три! Ровно три!" -- успокаивал нижнего верхний. "А разряд молнии
выйдет в семьсот тысяч вольт?" -- "Выйдет! Это сделаем! -- похоже, ухмылялся
верхний. -- Что-что, а это мы сделаем!" -- "Во впадине луна удержится восемь
минут?" -- "Удержится. Куда ей деваться. Удержится. Если не удержится, мы
удержим. Хоть на полчаса..." -- "А Дикая Охота подойдет вовремя?" -- все
беспокоился нижний. "Вовремя, вовремя. На исходе шестой минуты. Не
нервничайте! -- Верхний голос проявлял уже раздражение. -- Все просчитано, и
траектория, и скорость полета, и особенности движения четвертого из
свиты..." -- "Молния сможет опустить четвертого именно в меня?" -- "Опустит!
Опустит! И при чем тут молния?" -- "А произойдет ли совмещение четвертого из
свиты со мной? Это просчитано?" -- "Все просчитано! Право, что вы как
капризная барышня. Раз мы приняли ваш заказ и счет оплачен, значит, за
исполнение услуг мы отвечаем. Главное -- точность соблюдения неизбежностей.
До вас дошло?" -- "А кровь у него как?" -- "Давление в норме, плотность
крови нормальная. Вот у меня анализы, и простой, и биохимический. Когда надо
-- загустеет. А когда надо -- брызнет. Брызнет. Даем гарантию. И добродетели
все при нем. Вам же нужны добродетели?" -- "Добродетели! Знаем мы его
добродетели!" -- расхохотался нижний и паскудно выругался. "А против юных
невест для приношения в жертву вы по-прежнему возражаете?" -- "Никаких
невест, ни юных, ни в возрасте!" -- зарычал нижний. "Ну, смотрите. Воля
ваша", -- деликатно произнес верхний.
Вот тогда Шеврикуку и принялся обволакивать Ужас. "Чудовище! --
сознавал он. -- Чудовище! Всюду и вокруг Чудовище!" Сдавливая всего
Шеврикуку, его вбирало в себя нечто живое, страшное и огромное, дышало
смрадно, втягивало потихоньку в свое чрево, в чрево Ужаса. Было с ним такое
однажды, в день, когда он относил на лыжную базу обол и фибулу. И после
являлись ему предощущения Ужаса. Но тогда он все же понимал степень угрозы,
ее пределы и неизбежность ее разрешения. А потому был готов к сопротивлению
и отстаиванию себя и своей сути. Теперь же ему было все равно. Усталость
безразличия смиряла его. И Шеврикуку снова угнало в сон.
"...Омфал, где Омфал, где Пуп Земли, он же был тут, его же надо вминать
в пьедестал, через четверть часа замуровывать, и вечный беспорядок!
Бестолочь московская!" -- слова, произнесенные бритвенным шепотом верхнего,
привели к пробуждению Шеврикуки. Нечто торжественное происходило в подземном
зале, шествовали скрытые черными капюшонами личности, песнопения
трагического хора, состоящие не из слов, а из слипшихся в странные
бессмыслицы слогов, умрачняли тьму подземелья, утяжеляли гнет и тоску
сводов. Огни в плошках горели лишь по углам некой выложенной на полу вокруг
каменного корыта с Шеврикукой фигуры, от огней шел смрад, но все же они
освещали расставленные в углах геометрической фигуры предметы, понять
назначение которых Шеврикука не мог (явно углядел Шеврикука только знакомых
ему бронзовых странников с посохами). Это и была точность соблюдения
неизбежностей? И при этом, как бы и не мешая тяжелому торжеству обряда,
звучал аврально-бритвенный шепот работников, видимо отвечающих за
производственное обеспечение ритуала и доставивших носилки с раствором, три
процента которого должен был составлять китовый навар. "Саботажники!
Разгильдяи! -- бранился верхний, сегодня подрядчик, тоже в плаще и капюшоне,
оскверняя погибельные для Шеврикуки минуты полнокровными московскими
ругательствами. -- Теперь и Омфал уворовали, а Пуп Земли заказан, прежде
бинокль увели, как бы и раствор не застыл... Десять минут осталось! Десять
минут!"
Залаяли на Покровке и в ближних переулках собаки. оголодавшие,
брошенные, и тут же взвыли, и выли так, что были слышны в подземелье, смяв
хоровое пение и устрашнив его, и все московское собачье племя поддержало
покровских, совершив страшный погребальный вой.
Дикая Охота! Дикая Охота всегда вызывает смятение собак и псиное вытье.
Давно не случалась она в московском небе. Кто нынче ею предводительствует?
Нерон? Аттила? Бонапарт? Или какая иная великопримечательная натура? И кто
-- четвертый всадник свиты?
Луна вошла во впадину бездны и застряла в ней на восемь минут. А на
исходе шестой минуты полета Дикой Охоты он, Шеврикука...
"Это не в ее судьбе счет идет на минуты, -- дошло до Шеврикуки. -- А в
моей. И она это знала. А потому и повторяла: "Прости меня". Это не были
слова прощания. Это была мольба о прощении..."
Замри, Шеврикука! Но и замереть не хотелось.
Саданул звуком ввысь полковой горн. Умолк хор. Уползли в подворотни,
утихнув, псы. Загремели барабаны.
Один из капюшонов в остановленном движении распорядителем направился к
упокоению Шеврикуки. Второй, ростом огромный, пошел за ним, преклонил колено
в метре от распорядителя. "Заказчик, нижний..." -- по скрипу сапог выяснил
Шеврикука. Руку повелительно выбросил распорядитель над преклонившим колено.
Плащ на том напрягся, будто облегал латы или кольчугу. "Три минуты... две...
-- шепотом считал невдалеке подрядчик, уже не бранившийся и сам, возможно,
завороженный действом, -- одна... половина..."
Распорядитель выхватил из рукава кинжал, повернулся резко, но и без
суеты, отделяя одну позу от другой, жест от жеста, и двумя руками всадил
клинок в грудь Шеврикуки. Сразу же вытащил кинжал, и брызнула кровь, попала
на лицо коленопреклоненного, сбросившего капюшон, и тот, рыча, скуля от
радости, стал растирать ее по лицу ладонями. Тотчас же зашипели плошки,
стали возгораться, взрываться, лопаться предметы в углах магической фигуры,
составляющие соблюдение неизбежности, и когда огонь добежал до корыта
Шеврикуки и ног коленопреклоненного, пробив сомкнутые своды зала, влетела в
подземелье шаровая молния, ринулась к коленопреклоненному и с шипением вошла
в него. Грохнуло, взорвалось, изошло вонючим дымом -- и долго все и вверху и
внизу содрогалось и постанывало. И притянувший к себе молнию остался цел,
прыгал, гоготал, вопил, а потом и прорычал зверино-зычно: "Свершилось!" Во
все стороны пригрозил пальцем: "Ужо вам!" И было ясно: городу пригрозил.
Капюшоны забасили:
-- Виват Черному лыцарю! Виват Воеводе!
-- Батюшки! -- бормотал подрядчик в расстройстве. -- Как же это?
Молнией ведь не четвертого всадника прихватило, а шестого! Вот пойдут
скандалы! Загремлю в отпуск без содержания. И кто -- шестой всадник? -- И
распорядился грозно: -- Эй вы, с растворами! Начали!
Постамент корыта с Шеврикукой, но без Пупа Земли, ушел вниз, корыто
легло вровень с полом и моментально было прикрыто двухтонной гранитной
плитой. Раствор оказался хорош и быстро взял все швы. "Вроде бы бабу
хотели", -- судачили работники. "Хотели, да расхотели. Заменили мужиком.
Просчитанным. И он пойдет держателем здания".
Шеврикука всего этого не слышал и не чувствовал.
Он был во тьме.

71

Пропажа Шеврикуки была замечена.
Не сразу и не всеми. Но замечена.
А кому-то просто не стало его хватать. Прежде всего жителям двух
подъездов Землескреба.
Конечно, служивым личностям, в Китай-городе, в Обиталище Чинов и в
Останкине, да и еще где-то, коим должностями вменялось в обязанность
ежедневно иметь двухстолбового домового Шеврикуку в виду, кнутом над ним
пощелкивать и из чайника его поливать, полагалось узнать о его пропаже
тотчас же, а узнав, и взвесить -- прекратить выписывать ему довольствие или
с отчислением Шеврикуки повременить. Решили все же довольствие пропавшему
пока начислять впредь до высочайшего казенного подтверждения его
окончательного убытия в никуда. Во-первых, чтобы не иметь потерь в штатном
расписании. Во-вторых, на всякий случай.
О чувствах и соображениях в связи с пропажей Шеврикуки этих личностей,
разных по житейским привычкам и воззрениям на заботы и ценности сословия,
допустим пока умолчания.
Что же касается жильцов Землескреба, то большинство из них ни о каком
Шеврикуке или хотя бы о кое-кому известном Игоре Константиновиче,
естественно, не знали. Но иные из них, в особенности наиболее интеллигентные
и начитанные, о присутствии или о возможности присутствия и в их подъездах
домового предполагали и, уж во всяком случае, ничего не имели против
подобного присутствия. Да пусть бы и завелся у них домовой, жил бы себе
припеваючи и опекал бы квартиры.
А может, он и впрямь завелся, жил, ус покручивая, и опекал? Пусть не
все это замечали, а лишь некоторые, но в их квартирах бытовых безобразий
случалось куда меньше, нежели в соседних подъездах. Тут и разводы
происходили, пожалуй, реже. А теперь начались и безобразия. И посуда стала
биться (а прежде можно было успеть подхватить оплошный стакан или тарелку у
самого пола). И лампочки бессовестно перегорали. И краны текли. И маньяк
будто бы заходил в лифт и чуть было не изнасиловал супругу Старшего по
подъезду. И будто бы снова стала, постанывая, бродить по квартирам тень
наложившего на себя руки чиновника Фруктова, в домашнем халате и в очках, и
лишь стаканом дамского ликера "Амаретто" можно было от тени отделаться. И
будто бы из комнат картежника-акулы Зелепукина, гастролировавшего в поездах,
выходили на балкон голые бабы с хвостами, махали банными полотенцами и звали
народы на митинги. А у флейтиста Садовникова сломалась флейта и в котлете
запекся таракан. Все эти безобразия, да иные и похлеще, с перебранками и
драками, и дали повод бакалейщику Куропятову высказаться: "Э-э, братцы, да у
нас, кажись, домового забрали. Беда-то, беда..."
С этим суждением многие были согласны. И в особенности была согласна
Нина Денисовна Легостаева, просившая, если помните, Шеврикуку называть ее
Денизой. Впрочем, по поводу заявления бакалейщика Куропятова она не
произнесла ни слова. Она просто тосковала. И ухажер у нее был хороший,
страстно-терпкий Радлугин. И по-прежнему она ждала ребенка от Зевса (хотя в
женской консультации начали тлеть сомнения). А вот тосковала. И ждала
звонка. Не от Радлугина. Не от коллег по общественным наукам. Не от бойцов
интеллектуального фронта (будут упомянуты позже) В. Добкина и О. Спасского.
Не из журнала "Коллекция моды" с предложением позировать. А как и раньше --
от сексуально озабоченного домового, из-за первых посягательств которого
Нина Денисовна дважды по дурости обращалась с жалобами в милицию. Вот бы
позвонил он, подышал бы тяжело в трубку, и она зашептала бы яро: "Это ты,
милый... Приходи... Умоляю... Приходи... Через полчаса... Нет, сейчас..." И
он бы тотчас пришел. Или бы монахом к закованной Жанне д'Арк. Или бы князем
Василием Васильевичем Голицыным, пробиравшимся подземным ходом к царевне
Софье. Или бы пролился на Данаю Зевсовым золотым дождем. Но нет. Не
проливался. Не звонил. Не приходил. И Нина Денисовна, тоскуя и томясь
прекрасным телом, чувствовала, что его в доме нет. И не будет.
И не одна Нина Денисовна Легостаева грустила. В подъездах вообще стало
тоскливо.
К тому же пошли дожди. Лето стояло знойное, сухое, с крымской
голубизной неба, от дождей отвыкли. А они пошли. И небо удручало теперь
пасмурью. Мне, чтобы записывать эту историю, приходилось днем зажигать
настольную лампу.
-- Сергей Андреевич, -- спрашивал Сергея Андреевича Подмолотова,
Крейсера Грозного, летящий по делам российский коммерсант Олег Сергеевич
Дударев. -- Вы, часом, нашего Игоря Константиновича не встречали?
-- Нет. Давно уже не встречал. Считай, с самого яблочного Спаса, --
отвечал Крейсер Грозный. -- Мы тогда еще недозревший штрейфлинг грызли. Да,
месяц уже как...
-- А визитной карточки его у вас нет? Или хотя бы телефона?
-- Нет, -- вздыхал Крейсер Грозный. -- Ни визитной карточки. Ни
телефона.
-- А он мне позарез нужен! В Салоне. В связи с этими футбольными
заказами. И он вам не конкурент! Не конкурент! -- Дударев постарался не
раздражать Сергея Андреевича.
-- Мне никто не конкурент! -- ответственно произнес Крейсер Грозный.
-- Ну конечно, конечно! -- поспешил согласиться Дударев. -- И он мне
нужен для паркетных работ. Увы, не в доме на Покровке. Вы же сами знаете,
что после взрыва, встряски и прочей катавасии строительные планы на Покровке
приходится пересматривать.
-- Может, он в командировке? -- высказал предположение Крейсер Грозный.
-- Или из-за дождей поехал на пляжи Сейшел?
Чуть было не забыл, возле Крейсера Грозного стоял в те минуты его
японский друг и компаньон Такеути Накаяма, Сан Саныч, с фанерой
доброжелательных плакатов на груди и спине: "Даешь Коморы, Сейшелы, Бермуды
-- новые русские острова!"
-- Я-то как раз и хотел послать его в командировку! -- сказал Дударев.
-- В горные районы Северной Италии. За паркетом из альпийских елей. Ему уже
и заграничный паспорт выправлен. С орлами. И дом ему готов в Подмосковье под
дубами и липами... Впрочем, это вам неинтересно...
-- Отчего же... -- вежливо произнесли Крейсер Грозный с Сан Санычем.
-- Ну, я бегу. Встретимся в Салоне!
-- И в Салоне тоже, -- кивнул Крейсер Грозный.
И Олег Сергеевич Дударев поспешил к свинцового цвета "лендроверу", где
его внимательно поджидали два крутостриженых паладина с черно- желтыми
змеями Анаконда на серебристых рукавах.
Стало быть, недоставало Игоря Константиновича в Москве и как
специалиста.
В происшедшем на ходу разговоре вскользь были упомянуты слова: "взрыв,
встряска, прочая катавасия..." И все в связи с домом на Покровке. В связи же
с Шеврикукой случайно и косвенным образом.
О взрыве и встрясках на Покровке было известно в городе, и толкования
происшествия ходили самые разнообразные, отражая своеобычность миропонимания
каждого из москвичей, а добредая до пригородов и ближайших губерний, они и
вовсе перекувыркивались и обрастали пушистыми цветами. К тому же мастера
сыска называли несколько рабочих версий случившегося, не отрицая при этом и
множества иных его причин.
Проще всего было связать взрывы и встряски с террористами, тем более
что они как раз обещали провести Парад победы на Тишинском рынке, сокрушив
перед тем георгиевский столп Зураба Церетели и перебив палками алкоголь в
палатках. А встряски ощущались и в самом доме Тутомлиных, и во многих
строениях от Воронцова поля и до Сретенки. Вылетали стекла, раскачивались
люстры, съезжали с места ванны с купающимися в них жильцами, останавливались
на полном ходу лифты, а в крайнем доме Большого Сухаревского переулка, почти
у Цветного бульвара, с жестяным скрежетом рухнули разом на тротуар все
водосточные трубы. (Очень скоро следствию пришлось отделить сухаревские
водостоки от покровских причин, по новой рабочей версии виновными в крахе
труб оказались шабашники из Сумской области.) В доме же Тутомлиных много
чего покорежило, и у властей префектуры возникли поводы в аварийные сроки
выселить из дома последних коммунальных квартирантов. В их числе и флотских
корешей Крейсера Грозного, поднимавшего в памятный день смотрин Андреевский
флаг -- на борьбу за права и свободы здешнего привидения. Выселенные с
Покровки напрочь отметали причастность к их бедам террористов; по их мнению,
взрыв устроили мздоимцы-чиновники, все тот же пресловутый полпрефекта
Кубаринов, чтобы расчистить плацдармы для деятельных операций неумытого и
неухоженного московского капитала.
Террористов и мздоимцев обелили, как ни странно, саперы и пожарные.
Помилуйте, о каком взрыве вы судачите, заявляли они, обижая покровских
знатоков и следопытов из пригородов. Дом тряхнуло, но ничего при этом не
взорвалось и не горело. "А собаки выли", -- возражали им. "А может, у собак
случилось расстройство пищеварительного тракта?" -- отвечали саперы и
пожарные.
"Собаки выли на луну, -- разъясняли мистики. -- На луне перемещались
пятна, и собаки выли. И как раз подоспела Дикая Охота..." Имя предводителя
Охоты называлось уже подземным, замороженным шепотом.
Тогда-то, видимо, и возникла державшаяся в Москве почти весь
отопительный сезон легенда о Дикой Охоте, о Черном рыцаре (или лыцаре), или
Черном воеводе. И моментально выяснилось, что многие москвичи, возможно, что
и каждый третий из них или даже второй, подогнанные к окнам вытьем собак,
видели, как от луны, будто бы зацепившейся за что- то, может, за гвоздь, и
дергавшейся, отделился черный всадник (кто говорил -- на коне, кто -- на
кобыле, но все сходились -- на лошади, вроде бы с булавой в руке -- это
подтверждали не все) и потихоньку спланировал с молнией, поначалу
беззвучной, прямо на покатую крышу дома Тутомлиных. Копыто животного ударило
по крыше повелительно или приветственно, вызвав россыпи искр, грохот,
сотрясение воздуха, распространившееся в городе по законам ударной волны.
Тогда и пошли мнения о взрыве и бомбе террористов или жилищных чиновных
мздоимцев. Версия же о Дикой Охоте, естественно, была на уровне языческого
мышления, однако просвещенные люди просили отнестись к этому уровню без
высокомерия наук, находящихся на бюджетном содержании. Впрочем, и люди этих
наук, вооруженные телескопами и чем надо, отмечали в скорых публикациях
странность поведения луны в ночь, запомнившуюся вытьем собак. Глаза и
точнейшие инструменты заметили, что луну на восемь минут будто бы вдавило в
галактический желоб, где она и застыла на время, а мимо нее пронеслись стаей
крупинки, и впрямь похожие (при многократных увеличениях) на всадников, одна
из крупинок (кто утверждал -- четвертая от первой, крупной, кто -- шестая),
несомненно увлеченная притяжением, понеслась к Земле, скорее всего сгорев в
ее атмосфере метеоритом. Причины же затора в движении луны и явление
пронесшегося скопления крупинок пока нельзя было назвать с корректной долей
научной достоверности. Однако все в природе рано или поздно находит
объяснения, успокоили исследователи московскую публику. Тем более что собаки
прекратили выть сами по себе.
А вот Черного лыцаря продолжали наблюдать многие ("вот как ты сейчас
передо мной, так и он... и громко дышит"), с булавой и без булавы, в
кавалерийском состоянии и пешим, и в Москве, и на августовско- сентябрьских
просторах Отечества. В Москве он показывался чаще всего в предрассветные или
рассветные часы, обычно -- в отсутствие дождя, стоял черным покачивающимся
столбом до небес, сотканным из дымов тепловых станций, тряс бородой, чесал
косматую грудь и грозил пальцем. Нередко его явления совпадали с
предсказанными метеорологическими бурями и несовершенствами. В провинции же
его чаще видели вблизи металлургических заводов, порой он восседал на скипах
и колошниках домен и болтал ногами. Но вряд ли при этом он пребывал в
гармонии чувств. Чугун домна испекала после таких болтаний неважный, с
низким насыщением углеродом, и потребители чугуна позволяли себе задерживать
платежи. Якобы появлялся Черный лыцарь и на металлургических производствах,
уже не имеющих домен, в частности у Оки, в Кулебаках и Выксе (Кулебаки, если
помните, были отписаны Крейсером Грозным японскому другу в добавление к
Нагасакам, Кобелякам и северным островам). И в Выксе с Кулебаками случались
неплатежи долгов. А Черный лыцарь якобы перелетал через Оку и куролесил в
муромских лесах, где, видимо, знал грибные места. Пустыми оказались кадки
муромчан, приготовленные для засолки рыжиков и маслят. Находились свидетели,
уверявшие, что Черный лыцарь с разбойным гиканьем разъезжал в воздухах не на
лошади, а на протяженном упитанном змее с четырьмя крыльями и хвостовым
оперением.
Спешное выселение из дома на Покровке квартирантов и десятка пестрых
арендаторов нисколько не ускорило переустройство здания под концерн
"Анаконда". Дударев с проектантами и подрядчиками рыскали по лестницам и
залам, но никак не могли сойтись в ценах, да и будто что-то мешало им прийти
к согласию и равновесию интересов, будто что-то нарочно и мелочно
стравливало их. Или даже выталкивало их из гнезда Тутомлиных, бормоча на
ухо: "Не ваше! Не ваше! Не ваше!"
Тоска и предчувствие неудач угнетали деловых посетителей здания. И
запахи здесь были мерзко-непонятные, хоть дыши сквозь носовые платки или
надевай противогазы. И будто кто-то во тьме подземной вздрагивал, стонал и
вздыхал. А наиболее чутким слышалось и грустное пение. Эстет-проектант
утверждал убежденно: "Что-то из раннего Никиты Богословского... Какие-то
кровавые раны... И как-то безнадежно..." Предполагаемый прораб возражал:
"Нет. Гендель. Лондонской поры. И потом, тут полно привидений". "А что
привидения? -- встрепенулся Дударев. -- Чем вам плохи привидения?"
"Привидения нам ничем не плохи. Они тихие и добродетельные, -- вздохнул
эстет-проектант. -- А тут какая-то бесовщина. Да еще и с дурными
запахами..."
И создавалось впечатление, будто кто-то сильный, наглый и богатый, за
углом неизвестности, намеревается отобрать у "Анаконды" дом. "Не выйдет! --
в воинственных мыслях заявлял этому наглому и богатому Дударев. -- Не
выйдет!"
А слово "бесовщина" шныряло в разговорах и суждениях, а потому не было
ничего странного в том, что к нему обратились доктора наук В. Добкин и О.
Спасский, чью статью "Магнит бесовщины?" опубликовала газета "Свекольный
вестник. Три в придачу". В свое время в том же издании (только без "Трех в
придачу". И что придавали?) появились публицистические рассуждения Добкина и
Спасского "Волнения домовых?", внимательно прочитанные Шеврикукой.
(Напомню, что Добкин и Спасский были бюджетными коллегами Нины
Денисовны Легостаевой, Денизы, но Спасский, несмотря на всю свою
бюджетность, играл в гольф, а Добкин, на то же несмотря, в силу несгибаемой
слабости своей натуры продолжал давать деньги -- и большие -- в долг.)
Прежние заметки докторов наук вызвали нервическое неприятие Шеврикуки. Они,
на его взгляд, доктора и щелкоперы, приписали к домовым, обозвав их
энергетическими субстанциями, заурядные обиженные судьбой привидения.
Доктора были обеспокоены дурным искажением полей людей, биологических и
прочих, порождающим ауру зла, неблагополучия и неподчинения. И прежде
домовые и привидения впадали в волнения, всем памятен день смотрин дома на
Покровке, закончившийся мордобоем, страдальцами которого стали гости и
случайные зрители. Стоит напомнить, подчеркивали авторы, что в первой своей
публикации, "Волнения домовых?", они называли, пусть и мимоходом, среди
возможных буйствовавших или вызвавших катавасию и отягощенного кровавыми
грехами заводчика Бушмелева (естественно, тень его или призрак). Писали, в
частности: "Не его ли была злокозненная затея? Тогда ее можно было бы