Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

опустила пальцы на клавиши. И возникла музыка уже неспешная, и будто бы
холодная вода струилась по камням, и лишь изредка пугливые рыбины
взблескивали в ней, и тихо вздрагивали вверху листья темно-мрачных деревьев.
-- Для него потеха! Для него все потеха! -- Громкая, возбужденная
Дуняша надвигалась на Шеврикуку, и он был уже готов к тому, что эта
сумасбродная барышня влепит ему сейчас затрещину, или вцепится в него
когтями, или произведет какую-либо еще экзекуцию, Дуняшина ладонь захватила
ухо Шеврикуки, но ухо не оторвала, лишь потрепала наставительно, а Шеврикука
получил сигнал: "Помолчи! Не приставай к Гликерии. Не раздражай ее! Пусть
себе играет..." В воздух Дуняша произнесла еще несколько громкокипящих слов,
должных подтвердить ее возмущение недостойным посетителем. Затем она, скинув
кроссовки, уселась на пол, а большие крестьянские ступни свои, вытолкав руку
Шеврикуки, разместила на подлокотнике кресла. Ступни ее были чистые,
опрятные, недавно отпаренные. Доверие оказывалось Шеврикуке, с возможным
разрешением погладить или пощекотать жесткие пятки. Позже Шеврикука гладил и
щекотал. Но не часто и лениво. В руке у Дуняши опять оказалась астраханская
груша. Гликерия, похоже, импровизировала, забыв обо всем. И вышло так, что
Шеврикука с Дуняшей сидели и как бы шушукались. Доверительное это шушуканье
и музыкальное забытье Гликерии не могло растрогать Шеврикуку и уж тем более
ввести его в заблуждение. Шеврикука догадывался, чего от него хотят и отчего
позволяют откровенничать (Дуняша -- себе, а госпожа у фортепьяно -- Дуняше).
Но, скорее всего, обе они еще и не знали толком, чего хотят истинно и какую
поклажу стоит взваливать на спину ему, Шеврикуке. Догадывался он и о степени
или дозе откровенностей. И все же кое-какие сведения ему доставались.

24

Шевеление шло давно. Не первый, естественно, год. Ворчали, скрипели,
дулись, шастали с транспарантами и кистенями. Но все происходило в недрах и
касалось положений внутренних. Интриговали из-за масок, рож и ролей на
ежезимних маскарадах в Оранжерее. И не одни лишь дамы. Боролись (это уже при
либеральных послаблениях) за укорот рабочих сроков общедоступных привидений
и призраков. Требовали премий и ценных подарков за вредные дежурства в
пострассветные часы. Да мало ли к чему стремились, объявляя порой в пылу
борьбы и голодовки. Бузотерила и голодала, помнил Шеврикука, и Дуняша, что
вызвало непонимание ее организма, он-то и наложил запрет на ее социальные
диеты. Либеральными же послаблениями было дозволено привидениям свободное
(но в соответствиях с распорядком дня и исключительно в досужие часы)
посещение людей. И вроде бы поленья не горели, и в котле не бурлило. Нечему
и не от чего было бурлить. Находились, правда, типы, готовые все крушить.
"Почему мы хуже других! -- орали они вполголоса. -- Почему мы обделены и
остужены!" "На нас нет спроса, -- отвечали им разумные головы. -- Не то
столетие. Нас и так держат из сострадания к исторической традиции. Мы живем
на подачки. Сидите тихо. Знайте место. Вздыхайте, стоните, обгладывайте
собственные претензии. Не буяньте. А то возьмут и всех нас снимут с
довольствия!" И не буянили. Ше-велились, бурчали, но не буянили.
И вдруг -- спрос! Людское столпотворение на Покровке! Фотографии в
газетах! Публицистика! Красные буквы в рост бульдога на боках троллейбусов,
трамваев, молочных цистерн: "Хотите жить с привидением? Звоните по
телефону...". Тут и у умного откроется рот и потечет слюна. А много ли у нас
умных-то? Вот и началось всполошение. Вековые амбиции. Восстановить
справедливость! Фундаментальный спор "Кто кому является видением: мы им или
они нам?", вечно тлевший, воспламенился и задымил. Были вскинуты вверх
сравнительные таблицы тонкостей душевной организации "их" и "нас", и стало
очевидно, у кого что и насколько тоньше. Естественно, "у нас". "Долой
оккупацию суверенных судеб!" -- сейчас же прозвучало требование. И все
внутренние интриги, амбиции, свары, страсти были выплеснуты из недр вовне, и
незамедлительно обнаружилось, что там- то и следует искать причины всех бед,
подлостей и недоумений. Но этим, "внешним", временно суетящимся на Земле,
что было до всполошения привидений и призраков? Они его и не ощутили...
И вышло, что возмущенная волна из своей лужи не выплеснулась, бока
своей же кадки или кастрюли не поколебав и не пробив, вернулась внутрь, к
источникам возмущения, и там взвихрила пляску-потасовку амбиций, интриг,
подземельных свар, необоснованных фантазий и упований. При этом и впрямь
какие только причудливые хари, давно уже, похоже, списанные или даже
вычеркнутые из расписаний, не повылезли из туманов и щелей. Поначалу менее
других волновались привидения Умеренных Добродетелей, к каким принадлежали и
Гликерия, и Дуняша, и Квашня, и даже Увека Увечная. То есть привидения и
призраки общедоступные или общественно доступные. Те, что и в
обстоятельствах так называемого просвещенного двадцатого столетия обязаны
были являться по долгу службы в урочные часы на глаза (учитывались и иные
системы людских восприятий) неблагодарной публике, избалованной зрелищами и
способной лишь на ироничные реплики. Дети малые и те швыряли в них
обмусоленную жвачку. И все же они являлись. Дабы не порвалась связь времен.
Лишь эстеты и элитарные ценители относились к ним с состраданием. И они если
и роптали, то невнятно. А получив право свободного посещения людей, и вовсе
возрадовались. "Кстати, -- поинтересовался Шеврикука, -- ты ходила в
"Интурист" и в "Националь"? Я ведь сказал о тебе кое-кому, как ты и
просила". "Ходила..." -- зевнув, протянула Дуняша. "Ну и каково в путанах?"
"А-а-а! -- поморщилась Дуняша. -- Нет свободы волеизлияния... И скучно..."
Потом она сообщила, что в путаны полезли самые банальные привидения, и не
так уж это выгодно, вот Квашня... Квашня, еще недавно бравшая У цыган в
аренду ребенков, кормившая их при народе сухой, но голой грудью с целью
вызвать акции милосердия, бросила это занятие. Теперь она в тапочках с
меховой опушкой, в байковом халате, с заспанной мордой, с нечесаными
волосами ("Только из дома, я здесь своя..."), хозяйкой города, сопровождала
по магазинам приезжих добытчиц. Эти добытчицы не ущербнее ее, но хуже знают
коммерческую географию. Смотрят они на какой-нибудь кулон ценой в
полмиллиона и говорят: "Э-э! Такая дрянь и у нас есть!" И следуют дальше по
советам Квашни. Та, коли надо, достает из спущенного чулка московские
справки и талоны. Комиссионные гребет отменные. Так вот эти-то труженики
будней вовсе не были первыми во всполошении. Интересно, что более всего
петушились привидения, по разумению Дуняши, достойные называться консервами.
В их числе -- привидения Одного Случая. И привидения Приватные, эти могут
являться лишь определенному индивидууму по его вызову или по назначению
держателей силы. Но привидения Одного Случая попадались среди особей
исторических. Им и так подмигнула фортуна, им бы теперь сидеть в своем
музейном благополучии, перечитывать романы, просматривать кинофильмы, где
мастерами изображались ужасы их единственного исторического появления. А они
принялись скандалить. К тому же среди ветеранов сразу же возникали спорщики
и претенденты. Всегда считалось, что призрак, увиденный в тронном зале
Летнего дворца в одну из октябрьских ночей 1740 года сначала взводом
караула, потом срочно вызванным Бироном и уж затем самой императрицей Анной
Иоанновной, сразу же сообразившей, что ей объявлена смерть, и через
несколько дней скончавшейся, -- один и содержится в Санкт-Петербурге. А уже
на второй день всполошения в Останкине обнаружилось три вестника кончины
императрицы, причем двое из них -- мужского пола. Призванные эксперты
напомнили, что призрак, не произнесший, кстати, в роковую ночь ни слова,
имел внешность Анны Иоанновны в парадном одеянии, что засвидетельствовано
очевидцами, и никак не мог перебраться в Москву в силу многих обстоятельств.
В том числе и транспортных. Новоявленных самозванцев выбранили. Но те не
сдавались, заявляли, что были переодеты, слов же не произносили, ради
мрачности воздействия и чтоб не басить, а в Москву добирались один -- на
такси, другой -- на частнике, склонив при этом водителей к монархическим
воззрениям. А вот призраков, явившихся к графине и гневно отчитавших ее за
превышение полномочий в использовании секрета трех карт, оказалось сразу
двадцать семь, и многие из них добирались до Москвы из тогда еще Ленинграда
электричками и без билетов. Иные же утверждали, ссылаясь на литературоведов,
что и добираться им никуда не надо было, что секреты трех карт знали
несколько графинь и в Москве тоже, и каждой из них посылали своего призрака.
Все это были мрачные громилы, они тяжело дышали и чуть что хватали холодное
оружие. Но привидения и призраки Одного Случая хоть имели понятия о правилах
поведения, знали немецкий и французский или делали вид, что знают, и с ними
были возможны осмысленные разговоры. А вот привидения Приватные (По вызову и
По назначению) вели себя кое-как, неряшливо, безобразно, по- хамски. Они,
необходимые персонажи кошмаров, раскаяний, страхов или тоски, галлюцинаций,
приступов белой горячки и прочего, и в служебной практике не слишком
уважительно относились к объектам своих явлений, угрюмо шутили над ними,
кривлялись, озорничали, кричали и уж никак не подчинялись им. Они были
распущенны, истеричны, а замкнутость их в однообразии действий и сутей
рождала преувеличение собственных значений, и теперь они не по заслугам и не
по чину многого хотели. (Попадались среди них и вполне добродушные и даже
симпатичные личности, вроде епишек или бегемотиков финансиста Моховского,
известных нам еще по пивному автомату на Королева, пять, эти бегемотики
часто паслись и резвились на Лужайках Отдохновения, и Дуняша любила играть с
ними, кормила их с ладоней ячменным зерном.) Но большинство-то этих прыщей
принялись проявлять теперь себя наглецами и дуроломами. Красавцев среди них
выявилось мало. Все более уродцы, иные хитрованы и жулики, иные полоумные,
иные вовсе без соображения, но все -- деспоты. Лохматые, шершавые, лысые, в
струпьях и гное, с пятачками и копытцами, с волчьими клыками, с бантиками на
хвостах и мохнатых пестиках, с шестью мордами и совсем без морд, какие
хочешь и какие не хочешь, в страшных снах не приснятся, но уже приснились.
Они прыгали, ползали, лаяли, хныкали, норовили вырвать у собеседника глаз, у
кого имелся, грызли базальт, рыгали тухлыми яйцами и крысиным пометом, пахли
перегаром бочкового вина "Алабашлы", льняным растворителем, дерьмом,
блевотиной, спермой, платным туалетом, маковым и конопляным семенем, и все
они требовали себе истинного положения в мировом устройстве. Пока, в
начальной стадии всполошения, удалось согнать Приватные привидения в единую
кучу и держать при ней смотрителей с кнутами и щупами. Но установить порядок
в этой куче было нелегко, образы Приватных привидений возникали внутри
людей, там же опреде-лялись их характеры и способы поведения, и следовало
пересмотреть всю систему управления этой шипящей, прыгающей, корчащей рожи,
капризной толпой.
Глухо доходили сведения из мест, где сохранялись фигуры серьезные, там
узы и тенета были тяжкие. И из Таинственных Чертогов, и из Чертогов
Секретных. Из вместилищ, названия которых не могли быть упомянуты и в
мыслях. Но и там свирепело и раскачивалось, и там-то содрогания вышли бы
самыми решительными и опасными. Иметь удовольствия от них прежде всего
пришлось бы местным персонажам, им, Гликерии с Дуняшей, в частности. Правда,
те, кто более других соображал, а не расшатывал камни, какие на охотников
расшатывать и повалятся, пустили в оборот словечко "прорыв". И полагали, что
и доверить этот "прорыв" разумнее всего было бы Гликерии и при ней --
Дуняше. Гордецы, фундаменталисты и существа воздушные, а их хватало,
считали, что люди и есть привидения и призраки, навязчиво и плотски
вторгающиеся в их духовную суверенность. И что людей, как фантомов, надо
ставить чрезвычайно низко, отвергать их искушения, не искать среди них
выгоду, а заниматься усовершенствованием воздушных потоков. Но личности
практические заметили: ага, а самозванцы будут пользоваться плодами наших
садов! Вон на Покровке! Словом, эти соображения -- "прорыв", "спрос",
"пользуются плодами" -- не могли не взбудоражить натур деятельных и не
подтолкнуть их к затеям сиюсекундным и долговременным. При этом Гликерии с
Дуняшей многие завидовали и не доверяли. Подпрыгивая и сам себе радуясь,
пробежался слушок, мол, Гликерия с Дуняшей куплены и вступили в сговор с
полпрефектом Кубариновым и распорядителем смотрин Дударевым. Иначе откуда
такая удача со столпотворением московских жителей, иностранцев и фотографии
в газетах? Неопределенным было нынче и положение Невзоры-Дуняши. Комиссия
соблюдателей распорядка, не вызывая пока Дуняшу к протоколу, обмозговывала,
как с ней поступить. Дуняшу, возможно, ждала холодная. В доме на Покровке
она не должна была появляться. Но в ее проступке углядывались теперь две
добродетели. Во-первых, она бросилась в бой, защищая достоинство отведенной
ей в Доме Привидений госпожи (из-за тревог и предчувствий и ринулась на
Покровку). Во-вторых, карая самозванку, отстаивала честь сословия и его
право на исполнение самостоятельных функций в мироздании. (Все это,
естественно, при отсутствии сговора с людскими структурами.) Многое зависело
теперь от свободного падения козырных карт на плоскость стола. Если
"прорыв", "спрос" лягут поверху, возможно, Дуняше не быть брошенной в
холодную. И уж тем более не быть заквашенной с брусникой и смородиновым
листом. Но движение происходило за спинами Гликерии и Дуняши. Оттого что
многие сторонники "прорыва" и "спроса" подыскивали теперь своих фигуранток и
фигурантов, какие могли бы иметь успех без всяких домов на Покровке,
случайных Гликерий, Дуняш, самодеятельных самозванок типа Александрин, а
подчиняясь требованиям равновесия устройств, Гликерию и Дуняшу следовало
оттеснить, чтобы не мешались и уняли претензии, в сырую темень. "Как же,
сейчас! -- недобро усмехнулась Дуняша. -- Обойдутся они без нас! Кто это на
них клюнет! Но, может, и ночевать мне завтра в холодной..." Гликерия,
странствуя в музыкальных течениях, опустила вдруг пальцы в прохладные струи
"Вечерней серенады". Нежное создание была теперь Гликерия...
-- Дуняша, платье мое выглажено? -- спросила Гликерия.
-- И платье, и костюм, -- ответила Дуняша. -- Как изволили приказать,
Гликерия Андреевна.
Дуняша поднималась как бы с ленцой и даже с намерением потянуться и
размять свое большое, сильное тело, но не потянулась и не заахала в
удовольствии, однако успела подмигнуть Шеврикуке, как своего поля овощу:
мол, сам знаешь этих барынь с их капризами. И пошушукаться не дадут. "Как
же, не дадут! -- усмехнулся про себя Шеврикука. -- Вот сейчас дали". Дали.
Сколько посчитали нужным Дуняше выложить, столько она и выложила. Пока
протекала вода под темными елями и Шуберт одаривал хозяйку гостиной
вечерне-грустным наслаждением.
Опять подпрыгнуло кресло, и зазвенели хрусталины жирандолей на ореховых
этажерках. Шеврикуке стало не по себе.
-- Этак у вас подхватишь морскую болезнь, -- сказал Шеврикука.
-- А ты, выходит, какой-то изысканный и слабохарактерный, -- сказала
Дуняша. -- Значит, и впрямь не стоит приглашать тебя в проводники. Подберем
другого.
-- Подбирайте, -- согласился Шеврикука. -- Их сколько хочешь валяется.
Только не затопчите. Кстати, а зачем вам, Дуняша, проводники, если вас
вот-вот сволокут в холодную?
-- Но, может быть, и не сволокут, -- сказала Гликерия. -- Может быть,
проявят благоразумие.
-- Может, не сволокут, -- оживилась Дуняша. -- Я ведь героическая и
верная служанка. Я ведь не какая-нибудь У века Увечная!
Вышло так, что слова свои Дуняша произнесла не для Гликерии и тем более
не для Шеврикуки, а для кого-то иного, способного внимать. И вышло так, что
слова эти, как бы игривые, прозвучали нервно, чуть ли не мольбой о
помиловании.
-- У Увеки Увечной, -- Гликерия тихо вызвала пальцем басовый звук, --
есть незримые, несовершенные доброжелатели.
-- Увека Увечная, -- с презрением бросила Дуняша, -- из кикимор!
-- Эти доброжелатели, -- продолжала Гликерия, может, сами пробились из
существ, близких к кикиморам. И она им приятна. Но теперь она им не
кикимора, и не Увека Увечная, а Векка Вечная. И в делах с ней есть выгода.
-- Увека хуже Совокупеевой Александрин! -- рассердилась Дуняша. -- Она
у нас встанет на дороге!
-- Или обойдет нас, -- согласилась Гликерия. -- Но пока она под
надзором и в леднике.
-- Обойдет! Она у меня обойдет! -- совсем разошлась Дуняша. -- Она у
меня полетит в восьмом отсеке в Америку! Она у меня приводнится в заливе
Ванкувер! Как же!
-- В каком восьмом отсеке? -- спросил Шеврикука. -- В какую Америку? В
каком заливе?
-- А ты-то что? Тебе-то что! -- воскликнула Дуняша. -- Дезертир!
И все же она выпалила, в каком отсеке, в каком заливе, в какую Америку.
Вошли в повседневную жизнь дружеские обеды достойных супружеских пар двух
континентов. Конечно, были хороши ароматы московской сборной солянки с
каперсами, соком соленых огурцов и вареными языками, но им ни в чем не
уступали запахи и пары черепаховых супов по- мерилендски, или же
новоорлеанского рубца, или жаркого из опоссумов, да что говорить,
увлекательными и далеко манящими были эти запахи. Но накануне, когда столы
уже расставлялись в каком-нибудь Сиэтле, Портленде либо в авокадовом
Сан-Диего. Вы сами знаете, в тихоокеанские доброприемные воды опадали
послания из России, душевные и деловые. Доставлялись они в отсеках летучих
изделий тружеников Самары. Изделия эти как раз к обедам возносились в небо в
Архангельской губернии, на радость поморам. Что только не возили в их
отсеках. А привидений не возили. И вот арестантка Увека Увечная додумалась.
Конечно, могли быть у нее подсказчики из числа тех же доброжелателей, но,
скорее всего, додумалась она сама. Не смогла прокатиться в Лихтенштейн в
портсигаре негоцианта, но не изменила мечте или пагубной страсти. На
обрывках молочного пакета карандашом для совершенствования ресниц написала
послание-проект, неважно кому, естественно, полуграмотное, но с вкраплениями
якобы английских слов, будто готовила себя в ведущие музыкальных
развлекательных программ (кто бы ее взял!). Нет, в какие там ведущие!
Наглости у Увеки Увечной скопилось столько, что она объявила себя жертвенной
особой, готовой отдать все, но способствовать моментальному и историческому
переносу привидения из Старого Света в Новый. Она была согласна на все
неудобства, на любой отсек, даже на восьмой. Послание Увеки, конечно,
перехватили, может, она и сама желала, чтобы его перехватили, а шелест о нем
прошел, и если бы даже теперь Увеку решили проткнуть пикой, она свое
приобрела. По поводу ее выходки имеют нынче рассуждения, да вдруг возьмут и
рассудят доверить этой гнуси "прорыв". Другое дело, как его смогут устроить?
Нужны ли обедающим супружеским парам к черепаховым супам и запеченным в
раковине устрицам еще и привидения?
-- Увека не достойна преимущества и удовольствий, -- сказала Гликерия.
-- Но я ей не судья.
-- А я судья! -- воскликнула Дуняша. -- Мне о ней судить очень просто.
Имею основания. Только такую не хватает отправить в Прорыв! Конечно, если
этот дезертир Шеврикука...
-- Не держи его в голове, -- сказала Гликерия.
Она опять вспомнила о "Картинках с выставки", и невылупившиеся птенцы
стали осторожно стучать лапками. Один из них пробил скорлупу.
-- Во мне возникает непредвиденное, -- сказала Гликерия.
-- Опять? -- удивился Шеврикука.
-- Во мне, Дуняша, возникает непредвиденное! -- Гликерия уже пропела, и
тема ее могла бы заинтересовать Верди. -- Непредвиденное!
-- И чем же вы теперь-то хотели бы владеть? -- спросил Шеврикука.
-- Туманностью Андромеды, -- пропела Гликерия.
-- Чем-чем?
-- Чем? -- переспросила Дуняша.
-- Туманностью Андромеды, Дуняша! Туманностью! А к Маскараду я бы не
отказалась иметь украшения Елены, -- сказала Гликерия. -- Те, что откопал
Шлиман в Малой Азии. Или не откопал.
-- Это доступнее, -- сказал Шеврикука. -- Если он их откопал. Тогда они
могут быть и в Москве. Только неизвестно, в каких хранилищах.
-- Елены! -- не могла поверить Дуняша. -- Это же Трубникова усохнет от
зависти!
-- Может быть, на Волхонке, -- предположил Шеврикука. -- А может быть,
и в Подольске.
--Ты считаешь, Маскарад не отменят? -- с надеждой, но и с сомнением
спросила Дуняша.
-- А какой резон отменять? -- сказала Гликерия. -- При любых
обстоятельствах не будет резона отменять. Только приспособят или
усовершенствуют сюжет Маскарада.
-- А я уж было пала духом! -- рассмеялась Дуняша. -- Вдруг возьмут и
отменят!
-- Другое дело, -- сказала Гликерия, -- что мы с тобой можем оказаться
недопущенными к Маскараду.
-- Из-за меня? Из-за того, что я бросилась на Покровку? Или из-за
всполошения?
-- Из-за всполошения, -- сказала Гликерия. -- Из-за чужих интересов и
зависти. Если мы проиграем...
-- Ну нет! -- решительно заявила Дуняша. -- Нас не одолеют!
-- Не должны одолеть, -- согласилась Гликерия.
-- Андромеда и Елена... -- Шеврикука раздумывал вслух. -- Здесь ведь
есть и несовместимое... Хотя, конечно, как взглянуть. Но для Андромеды
понадобится Персей, а для Елены -- Парис. Где же вы теперь отыщете Персея с
Парисом? Кстати, Персей не убоялся Чудовища... Опять -- Чудовище... А может
быть, Гликерии Андреевне нужна не Андромеда, а туманность?..
-- Ты-то точно не годишься в Персеи и Парисы! -- обрадовала Шеврикуку
Дуняша. -- Экое чучело!
-- Я и не рвусь, -- сказал Шеврикука.
-- А вот в проводники мы все же согласились бы тебя взять!
-- Премного благодарен, -- Шеврикука прижал руку к груди. -- Но я не
желаю быть у вас в проводниках.
-- Смотрите-ка, Гликерия Андреевна, он нам еще и дерзит!
-- Оставь его, Дуняша.
Шеврикука встал.
-- Видишь, -- сказала Гликерия. -- Все нужное ему он разузнал и теперь
может идти дальше.
-- Все разнюхал!
-- Не будь так груба и вульгарна.
-- Далеко не все из того, что меня интересовало, я разузнал и разнюхал,
-- сказал Шеврикука. -- Например, мне так и не ясно, как вели себя Пелагеич
и изверг Бушмелев и кто наблюдал за вами. Ну и не суть важно. Зато мне
открылось, что в Гликерии Андреевне возникает непредвиденное. Уж при этом я
быть вблизи нее не желаю.
-- Ты, Шеврикука, -- трус! -- воскликнула Дуняша.
-- Может, и трус. А может, у меня иные, нежели у вас, понятия о том,
что происходит в нас и вокруг нас.
-- Не огорчай его, Дуняша, -- сказала Гликерия. -- Не вызывай в нем
необходимость отвечать. Он быстрее уйдет.
-- Я не могу понять вашей деликатности, Гликерия Андреевна!
-- Вы, Дуняша, -- сказал Шеврикука, -- чрезвычайно заблуждаетесь
относительно деликатности Гликерии Андреевны.
-- Он прав, -- подтвердила Гликерия. -- Ты заблуждаешься.
Теперь невылупившиеся птенцы, несомненно, знали, что они вырастут,
взлетят и что будут они не жаворонки, не мухоловки, не зарянки, а соколы или
кордильерские кондоры. Но, похоже, знание этого и тяготило их.
-- Он мелок и слаб, -- сказала Гликерия.
-- Справедливо, -- согласился Шеврикука. -- И потому зачем мне быть
теперь вблизи дамы, связанной дурной клятвой.
-- Что ты городишь! -- Разгневанная Дуняша подскочила к Шеврикуке. --
Что он городит! Он верит в эту сплетню! В эту гадость!
-- Отойди от него! -- Гликерия была не рассержена, а зла. -- И разреши
ему нас покинуть!
-- Поклон вам, -- сказал Шеврикука. -- Оставайтесь с туманностями
Андромеды и ценностями спартанской Елены. Кстати, неплохие украшения были и
у Клеопатры.
-- Все у нас будет! -- Обещание Гликерии вышло чуть ли не
торжественным. -- Подумаем и об украшениях Клеопатры!
Но сразу же в гостиной Гликерии исчез свет и произошло потрясение.
Первая мгновенная мысль Шеврикуки была: всполошение сокрушило преграды,
стены и потолочные перекрытия и ворвалось в Апартаменты. Но тут же
выяснилось: потрясение сейчас происходит не всеобщее, а частное. Свет
вернулся, но посреди расширившегося до привычных своих пределов помещения
дергалась и стонала исполинская серо-черная фигура. Вид она имела
безобразный и лишь отчасти походила на фигуру человеческую. Твердых форм в
ней как бы не было, а все состояло либо из газа, либо из странной жидкости.
Можно было предположить, что голова (или нечто вроде головы) вторгшегося в
гостиную Гликерии существа была укрыта капюшоном или маской. Вокруг тела его
(тела ли?) колыхалась хламида или, по понятиям очередного столетия,
плащ-палатка, опять же -- из газа или из жидкости. Все в незваном фантоме
словно бы плыло и переливалось, и все было неприятно. Гликерия с Дуняшей в
отличие от Шеврикуки, похоже, поняли, кто он такой и зачем он возник. Но и
они не ожидали его появления. Дуняша выглядела ошеломленно-напуганной,
Гликерия вскочила с музыкального стула, с силой опустила крышку фортепьяно,
скорее и не опустила, грохнула ею, будто желала устрашить гостя. Но не
устрашила, а, напротив, вызвала раздражение или гнев. Тело его бугрилось,
дергались его руки или то, что можно было назвать руками, и что-то тонкое,
прямое возникало в них, способное уколоть, уязвить или даже погубить.
Пришелец по-прежнему стонал, но теперь к стонам добавились клокотание и