Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

инспектора Лосева, английскими словами, для Шеврикуки не всегда доступными.
Оттого в просмотрах Шеврикуки случались повторы. Правда, старья Зелепукин не
держал. Если только классику порядка "Конана- варвара". На этого Конана (а
может -- конунга? Все же княжеского рода был там Шварценеггер. Надо бы
спросить у обожателя лошадей и средневекового рыцарства) сразу же и
напоролся Шеврикука. И не пожалел. Даже растрогался, наблюдая (в который
раз) жертвенные действия девы- валькирии. Посидел в тишине и снова завел
"Конана-варвара". Музыка, особенно в эпизодах с адским жрецом, казалась
знакомой и будто бы взятой в долг, но и она не раздражала Шеврикуку. А потом
широконосого Хакмана посылали во Францию отлавливать наркомафию, а он чуть
не отдал концы. А потом воспитанный для террора блондин потерял под водой
память и, сам того не понимая, исказил замыслы вашингтонских ястребов. А
потом... "Э- э-э! -- сообразил Шеврикука. -- Уже полшестого".
Лень было идти Шеврикуке на Звездный бульвар, да еще почти к Гознаку,
но из приличия он пошел. Не явился Петр Арсеньевич в шесть, не явился в
половине седьмого, а без четверти семь Шеврикука, вслух и громко
выбранившись, отправился домой. Пустым вышел и его поход новым днем.
Необязательным проявлял себя Петр Арсеньевич. "Что я шляюсь из-за этих
бумажек! Будет время, сыщу старика", -- решил Шеврикука и вернулся в салон
Зелепукина.
Снова пошли удовольствия. Теперь терзал негодяев Сталлоне, а упрямый
шериф проваливался сквозь стеклянную крышу. Русскими словами чаще говорил за
героев человек с тяжелым и неизлечимым насморком, порой, когда насморк
становился совсем уж невыносимым, на экране лишь дергались чухонские титры
(фильмы, стало быть, предлагались свежайшие, записанные в балтийских
заливах), но и тогда Шеврикука почти обо всем получал представление.
Особенно хороши были для Шеврикуки фильмы о полицейских, отчасти грубоватых
и невежественных, но отважных, из-за строптивости обычно попадавших в опалу
и отстраняемых от дел. Как рискованно и круто они проводили расследования, в
одиночку или в компании с гибким, самоотверженным негром-напарником! Так бы
и сидел Шеврикука у телевизора, так бы и наслаждался страшными тайнами,
погонями звездных кораблей, поисками ковчега Моисея, если бы не одно
обстоятельство.
Обстоятельство это заключалось вот в чем. Зелепукин был натурой
широкой, но экономической. Пустот в кассетах не допускал. Но в паузах писал
не мультики, а секс. Эстетический, житейский, учебный -- со сменой
комбинаций и компаний, фигурный, всякий. Были у него кассеты, полностью
отпущенные картинам любовных искусств. Иные -- для себя. Иные, позабористее,
-- уготованные на продажу ценителям кавказским и туркестанским. Шеврикука
поначалу, полеживая на диване и имея в руках щиток дистанционного
управления, кнопками заставлял ремесленников любви, чтобы не мешали
детективам, мелькать, кувыркаться и в мгновения бесследно исчезать. Но потом
ему словно бы лень стало издеваться над ними, он их уже не подгонял и от
экрана при этом не отворачивался. Тогда ему пришло на ум: "А не подняться ли
к Легостаевой?" На ум! Если бы на ум!
Шеврикука и ножом тыкал себя в живот, пытаясь болью умерить пыл. И
прекращал просмотры. И отвлекал себя, включив компьютер, игрой "тетрис",
проводил медведя мимо ульев к водокачке, а все время выскакивал пасечник с
дубиной, и его надо было избегать. Не помогало. Шеврикука снимал со стены
гитару и пел: "Звериной тропой Забайкалья..." Перевирал слова, чтобы вышло
больше зверства. Толку никакого. Брал тома кооперативных детективов, буквы
покрывало туманом, а ценимый Шеврикукой приватный сыщик Арчи Гудвин не мог
выстрелить из тридцать восьмого калибра. Все в Шеврикуке было возбуждено и
не вопрошало, а требовало: "А не подняться ли нам к Денизе!"
Дениза, она же товарищ Нина Денисовна Легостаева, просившая Шеврикуку
отчего-то называть ее в мыслях Денизой, жила тремя этажами выше. Легостаева
вела в культурном институте общественные дисциплины. В прошлом году она
дважды вызывала милицию с жалобами на домового. Жалобы были схожие. Из
заявлений Легостаевой выходило, что местный домовой -- сексуально
озабоченный и нападал на нее с целью произвести надругательство. Милиционеры
удивлялись, но составляли протоколы. Шеврикуку вранье Легостаевой не злило,
напротив, оно было отчасти лестно. Так или иначе, женщина признавала
де-факто существование его и его сословия, пусть и таинственное, а вызовом
представителей власти (грозилась, если не разберутся, звонить самому
полицмейстеру) и словами об уголовном деянии возносила Шеврикуку и в
юридическое состояние. Большинству же населения были безразличны домовые и
их заботы. Но хоть это большинство уже не относило Легостаеву к потерявшим
крышу, как было раньше, ее расспрашивали с вниманием, фотографировали в
квартире в местах нападения, показывали по московскому каналу, правда, там
специалист, пусть и соглашался с возможностью полтергейста, все же тонко
подвел зрителей к мысли об изголодавшемся инопланетянине. Но Шеврикука- то
знал, кто изголодался. Легостаева подавала знак ему. Она проклинала его. Она
ревновала его. Она молила его! Она ждала. Крайность состояния вынуждала ее
звонить в милицию.
Обязан сообщить, что Легостаева была страшила. Причем страшила в
окулярах-директивах. На такую взглянешь вскользь и пожелаешь отвернуться. А
Шеврикука видел фотографии Легостаевой в школьной форме. И ничего. Девочка
как девочка. Милая даже мордашка. Шеврикука был убежден, что физиономию
Легостаевой перекорежили общественные дисциплины. Нос, рот растянул, а потом
и скукожил диалектический материализм. Из скул, ушей, бровей выпирали
истматы, базисы, надстройки, прибавочные стоимости, третий и четвертый
постулаты Канта. В глазах угрюмо тлело презрение к эмпириокритицизму. Но
тело Легостаевой не знало общественных дисциплин. Какое это было тело! Тело
ее, скрытое безвкусными тряпками, не видел никто. А Шеврикука видел. Оно
было неописуемой красоты. Хотя при чем тут красота? В нем предощущались иные
достоинства. Красота, полагал Шеврикука, должна волновать художника. А он
был не художник, а экземпляр мужского пола. И его влекло. В Легостаевой же в
ее тридцать восемь лет все бурлило, клокотало и жаждало утоления страстей.
Как все вышло у них впервые, расскажу, если представится случай. Замечу
только, что в Перечне Услуг домовых значилось среди прочего и "Утоление
страстей квартиросъемщиков". А потому Шеврикука после общений с Легостаевой,
не частых, отмечу, разъяснял себе (нужда возникала), что по отношению к
Гликерии дурного он не совершил. Такой Перечень. К тому же добавлял: мало ли
какие услуги в Перечне привидений, он их не знает и знать не хочет. И
добавлял: к Легостаевой он ходит не из чувств, а из жалости. Замечу еще:
Легостаева дала понять, что страсть желает утолять с домовым (имя Шеврикука
ей не было известно) невидимым, но с осязаемым и ощутимым. То ли в грезах ее
было это нашептано, то ли имелись к тому гуманитарные основания. Ну и ладно.
Шеврикуку пожелание устраивало.
Но дома ли теперь сидела Легостаева? Возбужден Шеврикука был так, что
мог сейчас дать повод для третьего вызова милиции. Но принесся бы к
Легостаевой, а ее нет. Сгорел бы подъезд. Шеврикука набрал номер, подышал
тяжело и услышал: "Приходи... Умоляю... Приходи... Через. полчаса..."
Через полчаса!
За полчаса можно было бы добраться и до Совокупеевой. Но нет, ни
Совокупеева, ни тем более Гликерия не были сейчас нужны. Следовало вытерпеть
полчаса и подняться именно к Легостаевой.
И поднялся.
Произвел шум. Гремел кастрюлями, скреб по полу щеткой. Давал
Легостаевой знаки: он явился. Услышал взволнованное: "Ты пришел... Милый...
Но не спеши... Подымись кверху... К потолку... К небу... Пролейся сегодня
золотым дождем... Будь сегодня нежным... И не спеши... Я позову..."
Ага. Пролейся золотым дождем. Он, значит, нынче будет Зевс, а она --
Даная. И еще. Просьба не спешить и проявить себя нежным. В прошлый раз
потребовала немедленно стать грубым ненасытным самцом и теперь небось через
десять минут возжелает грубого самца. Представления Денизы о любовных
утехах, возможно, были лишь литературно-исторические (хотя девушкой ее
Шеврикука не застал). Чувственные удовольствия ей нравилось размещать в
отдаленно известных сюжетах. Однажды она пожелала стать Жанной д'Арк,
совращаемой вероломно подосланным к ней монахом. Монах этот, как выяснилось
в дальнейшем, оказался не только иезуитом, но и извращенцем. Потом
Легостаева была революционеркой, собиравшейся убить царя, но пойманной и
брошенной в одиночную камеру Петропавловской крепости. Приходил и пытал ее
следователь Бекашин (и фамилию придумала), поначалу льстивый и сахарный,
затем жестокий. И он в дальнейшем оказался извращением. Шеврикука полагал,
что сюжеты эти вызваны стараниями морально послушной Легостаевой уговорить в
просветленно-трудовые дни саму себя и совместить ее представления о
всемирном развитии с несовершенствами грешного тела. Позже к ней, уже
царевне Софье, пробирался в Кремль подземным ходом из своих охотнорядских
палат князь Василий Васильевич Голицын. Истории вспоминались Легостаевой
драматические, в них неподалеку свирепела погибель, возможно, и в ее
близости для Денизы отыскивались оправдания. Но Даная?.. В судьбе дочери
аргосского царя Акрисия, пожалуй, было благополучие. Хотя папаша и запирал
ее в медном тереме под землей, чтобы не имела ухажеров, -- ему пообещали
смерть от руки внука. Но потом-то не ей снес голову диском на Олимпийских
играх сынок Персей, а именно несчастному деду Акрисию. Если правильно помнил
Шеврикука. Впрочем, это было их дело и дело Денизы, а Шеврикукино дело было
теперь парить под потолком невидимым Зевсом.
Он парил и даже производил громыхания в небесах, правда не громкие,
чтобы не испугать жителей своих подъездов. Легостаева включила лампу,
стоявшую у дивана, прошептала:
-- Милый... я жду... пролейся золотым дождем.
И стал Шеврикука золотым дождем.
Но и как было предложено, опускался золотыми градинами неспешно, словно
и не градинами, а листьями или лепестками, направляемыми вниз смирным
ветром. А потому и успел рассмотреть женщину. Легостаева лежала нагая,
откинув легкое одеяло и приняв позу рембрандтовской Данаи. Очки она, правда,
не сняла (и это Шеврикуку не расстроило), а у запястий ее краснели браслеты,
не столь дорогие, наверное, как у аргосской царевны, скорее всего,
пластмассовые, но и они не вызывали у Шеврикуки досады. Прекрасным все же
природа одарила женщину телом. И груди ее были хороши. И бедра, и живот, над
пушистым холмом в меру полный, обещали удовольствия. И запахи ее кремов
устраивали Шеврикуку (вспомнилось ему, как при нем Невзора-Дуняша натирала
Гликерию благовониями, но при чем, при чем была теперь Гликерия, она утонула
в прошлом!). Легостаева, видно, этим летом плавала и ныряла, нежилась у
водоемов в бикини -- белые полосы кожи были Шеврикуке приятны. "Ба, да у нее
на шее след от цепочки. Может, стала надевать крест? -- предположил
Шеврикука. -- А сейчас засмущалась к сняла?" Впрочем, не его это была
забота. "Вот ты уже здесь... Вот ты уже меня коснулся, -- шептала Легостаева
в истоме. -- Какой ты нежный... Не становись пока большим... Побудь
маленьким... Маленьким-маленьким... Одной каплей... Одной золотой
горошиной... Побудь здесь..." Было указано место для горошины: в ущелье меж
полушарий грудей. Пальцы Легостаевой касались Шеврикуки, катали его по белой
коже. "А теперь становись большой и тяжелый... обними меня всю... всю...
войди в меня и займи меня всю... всю!" Золотая горошина исчезла, а
невидимый, но осязаемый и ощутимый Шеврикука разросся, огрубел, стал
огромным, чуть ли не в полкомнаты, объял Легостаеву и вошел в нее...

13

Было пасмурно и сыро, когда Шеврикука выбрался во двор. Шел, подставив
лицо дождю. Смутным видением надвинулись на него Ягупкин и Колюня-Убогий.
-- Сколько теперь времени? -- спросил Шеврикука.
-- Одиннадцать, одиннадцать, -- ответил Колюня-Убогий. -- Пятница.
-- Сколько? -- не поверил Шеврикука. -- Одиннадцать пятницы? Уже?
-- Во-о! -- обрадовался Ягупкин. -- Откуда ты выполз такой смурной?
Тебя шатает! Смотри у меня! Будешь баловать, пропадешь, как этот старичок!
-- Какой старичок? -- спросил Шеврикука.
-- Старичок, старичок, старичок, -- запел Колюня-Убогий и, похоже, был
готов пуститься в пляс. -- Пропал старичок!
-- Да не вой ты! Какой старичок пропал? -- обратился Шеврикука к
Ягупкину.
Был Ягупкин опять на двух ногах, но очень утертый кулаками. Возможно, и
твердостями обуви.
-- Не пропал он, твой старичок, -- сказал Ягупкин. -- А сгинул. Сгиб.
-- Тебя зонтами били? -- спросил Шеврикука.
-- Какими зонтами! Дикари! Людоеды! Книгами! Английской живописью из
Эрмитажа! У них там, понял, стоял лоток. Он у них недолго постоит!
-- Постоит, постоит, постоит! -- заплясал Колюня-Убогий.
-- Ну ладно, -- сказал Шеврикука. -- Какой старичок-то? И почему --
мой?
-- Старичок, старичок, старичок! -- Колюня-Убогий пошел вприсядку и
будто бы держал в руке платок. -- Петр Арсеньевич, старичок, как и ты,
изнуренный.
-- Ихним лотком -- им по башкам! -- сказал Ягупкин. -- А один еще на
валторне играл. И валторну! А старичок Петр Арсеньевич именно не пропал, а
сгиб.
-- Но он не мог погибнуть, -- сказал Шеврикука.
-- Мог, не мог! -- поморщился Ягупкин. -- Тебе говорят, значит --
сгинул. Иди посмотри. Там взрыв и пожар. Может, эти отродья с Башни.
-- Он им мешал? -- спросил Шеврикука.
-- Нет, ну ты точно изнуренный, -- сказал Ягупкин. -- И тебя шатает. Ты
до Кондратюка не дойдешь.
-- Дойду, -- сказал Шеврикука.
И пошел.
А Ягупкин и Колюня-Убогий решили его сопровождать.
Жизнь дома на Кондратюка, где обитал Петр Арсеньевич, и верно, была
нарушена. Людей одного из подъездов определенно выселили. Рамы раскуроченные
увидел Шеврикука, черные следы пожара. Сам учинить такое Петр Арсеньевич не
мог. Погибать он не собирался. Еще совсем недавно он опасался сокращений и
перетрясок и, надо полагать, не допустил бы и безобразий жильцов. Стало
быть, могла проявить себя посторонняя сила. Впрочем, соображал сейчас
Шеврикука плохо и пребывал в растерянности.
-- Во! -- указывал на разрушения Ягупкин. -- И этих с лотком и
валторной надо бы так!
-- Когда был взрыв и пожар? -- спросил Шеврикука.
-- Три дня назад. Вот только ураган отпустило. И циклон. И бабахнуло.
-- И жертвы?
-- Двоих увезли в каретах. А может, и больше.
-- А с чего вы взяли про старичка-то?
-- Старичка, старичка, старичка! -- заплясал Колюня-Убогий. -- Взяли,
взяли, взяли!
-- А потому что в этот дом уже намечают нового! -- хмыкнул Ягупкин.
-- Но, может, Петра... этого Арсеньевича... -- осторожно предположил
Шеврикука, -- куда перевели...
-- Перевели! Пойди проспись! Петр Арсеньевич -- тю-тю!
Ничтожный Ягупкин грубил, а у Шеврикуки не было сил поставить оболтуса
на место. "Что их слушать?" -- подумал Шеврикука.
-- Пойду и просплюсь, -- согласился Шеврикука. -- Я -- больной, на
больничном. Болею болезнью.
"Расследование и дознание!" -- указал себе Шеврикука по дороге домой.
Но прежде следовало отлежаться в малахитовой вазе жильцов Уткиных, прийти в
себя, поверить в возможность исчезновения или погибели Петра Арсеньевича и
все благоразумно обдумать. В малахитовой вазе Шеврикука и залег.
"Начинать надо с Тродескантова! Именно с него! С Тродескантова!" Мало
ли что могли вбить себе в голову Ягупкин и Колюня-Убогий и мало ли чему в
волнении мог поверить он, Шеврикука. А Тродескантову он имел повод задать
вопросы. Домовой Тродескантов по жребию был распорядителем последних деловых
посиделок, и он, пусть и деликатно, не допустил Шеврикуку в залу заседания.
Шеврикука мог теперь, проявив себя скандалистом, потребовать сведений, где
же этот старичок, Петр Арсеньевич, выдвиженец, его заменивший? Есть он или
его нет? Пусто ли его место? И если пусто, не состоится ли возвращение его,
Шеврикуки, в действительные члены посиделок? Хотя сам он хлопотать о
возвращении не намерен. Только в случае извинений перед ним -- он посмотрит.
Не сразу, а лишь ощутив возобновление сил, Шеврикука отправился искать
Тродескантова. Говорил шумно, именно скандалил. Никакие тайны домовых
Тродескантов разглашать не имел права, и давать справки его никто не
уполномачивал. Но напор Шеврикуки привел стеснительного Тродескантова в
волнение. "Ничего я про Петра Арсеньевича не знаю, -- суетился
Тродесканотов. -- Его уже нет в ведомости". "Нет, его точно вычеркнули? --
кричал Шеврикука. -- Или это слухи?" -- "Ну, вычеркнули, вычеркнули..." --
"Но вы видели, что его вычеркнули? Или знаете с чужих слов?" -- "Ну видел,
видел, -- растерянно повторял Тродескантов. -- И сняли с довольствия..." Ах,
распалялся Шеврикука, если этот Петр Арсеньевич таков, что его соизволили
вычеркнуть, то как же посмели им заменить его, Шеврикуку, на посиделках! "Я
тут ни при чем..." -- ныл Тродескантов и отступал от Шеврикуки. "А кто же
при чем?!" И далее. И далее. Громкие слова униженного и оскорбленного. На
полчаса.
Но главное Шеврикука узнал.
Раз вычеркнули и сняли с довольствия, Петр Арсеньевич и впрямь исчез. И
скорее всего, безвозвратно. Мог попасть и в секретные узники. Но вряд ли. Не
той степени была личность. Сам истребить себя Петр Арсеньевич не имел
возможности. Если бы и имел, то зачем понадобилось бы ему сгинуть? Причин
Шеврикука не находил. Стало быть, с ним сотворили. Кто? Можно было строить
догадки. Сотворили свои или чужие. Правда, кого считать своими и кого
чужими... Но почему? Или зачем? Решение судьбы Петра Арсеньевича было явно
внезапным. Возможно, неожиданным и для исполнителей. Не из-за его же,
Шеврикуки, бумажных листочков с рисунками и оттисками! Но тогда бы
дотянулись до самого Шеврикуки. Или до Гликерии. Нет, рисунки вряд ли
принимались во внимание.
Но было отчего обеспокоиться Шеврикуке.
И выходило, что он жалел Петра Арсеньевича.
Шеврикука вспоминал: с кем был в приятельстве Петр Арсеньевич или хотя
бы с кем поддерживал отношения? Сведения об этом были у него туманные. Петр
Арсеньевич говорил о своем одиночестве и об отсутствии собеседников. Но не
всегда же он был одинок. Кто-то наверняка знал и про обстоятельства его
останкинской жизни. Это предстояло выяснить.
Нетерпение гнало Шеврикуку к пятиэтажному дому Петра Арсеньевича. И все
же Шеврикука посчитал, что визит следует отложить до полуночи. Да, новый
домовой, как выяснилось из оправданий стеснительного Тродескантова, туда еще
не перебрался, хозяйство не принял, но мало ли что? Вряд ли дом оставили без
присмотра. И возможно, присмотр этот поручили цепкому глазу. Не исключено,
что и не одному. Ну ладно, пообещал Шеврикука, как-нибудь сообразим...
Но назначением полуночи Шеврикука скорее стремился утихомирить себя и
действовать хладнокровнее. Что день, что ночь -- условия визита оставались
одинаковыми. И наверное, Шеврикуке предстояло превратиться в летучее
насекомое -- в комара или в дрозофилу. Либо стать пробивным тараканом,
какому доступны все ходы коммунального строения. Не скажу, что это было
приятно Шеврикуке, но, пожалуй, мелкое существо могло проворнее отыскать
тайники Петра Арсеньевича. А они, полагал Шеврикука, были. Если их, конечно,
уже не опустошили. Или не спалили в минуты пожара.
Дом Петра Арсеньевича был хрущевских времен, без лифтов,
квартиросъемщиков в нем проживало меньше, чем в двух подъездах Шеврикуки.
Причины взрыва и пожара, разведал Шеврикука вечером, были самые
обыкновенные. Утечка газа, повреждение проводки, пьяный курильщик в постели.
Создать их не стоило трудов. Причем не постеснялись учинить беды людям,
значит, сила действовала -- бесцеремонная. Вряд ли Петр Арсеньевич, каким
его Шеврикука знал, не следил за газом и электричеством.
В сумерках Шеврикуке показалось, будто за ним наблюдают. Будто рожа
наглеца Продольного мелькала в кустах бересклета. Будто шуршание чье-то
следовало за ним. В тронутом взрывом подъезде было сыро и пахло горелым
деревом. На трех этажах жильцов оставили, на четвертом и пятом квартиры
освободили. Путешествия Шеврикуки мухой-дрозофилой были неспешно-
осторожными и неожиданно утомили его. К открытиям они не привели, хотя и
подтолкнули Шеврикуку к некоторым размышлениям. Но когда он летал в
совмещенном уют-кабинете и был намерен спикировать под ванну, засыпанную
кусками грязной штукатурки, он ощутил движение воздуха. Никаких ветров здесь
быть не могло, но его, Шеврикуку, явно кто-то хотел сдуть или прибить к
стене. А потом чья-то рука возникла, отдельная, сама по себе, смутно
видимая, но чуть ли не с когтями. И рука эта стала ловить Шеврикуку. Дважды
она взлетала, и пальцы ее сжимались, Шеврикука едва- едва успевал проскочить
меж ними. И кто-то ухал в досаде. "Этак ведь раздавят! Или прихлопнут!"
Шеврикука ринулся ввысь, к потолку, к вентиляционному отверстию, юркнул в
него, а рука ударила по пластмассовой сетке, и стена треснула. Несся
Шеврикука трубами, воздушными ходами, словно им выстрелили, вылетел в
пространство ночи, лишь во дворе разрешил себе спуститься в зелень. "Каким
тут комаром! Какой мухой! Истинно раздавят или прихлопнут!" И вырос в
прежнего Шеврикуку.
Но он был рассержен, вошел в состояние: "Сейчас я с ними разберусь" --
и двинулся к дому. Сразу же услышал жестяное: "Не лезь, Шеврикука! Не
суйся!" А никого рядом и не было. И будто бы камни покатились вниз в
водосточной трубе. Сначала Шеврикуку остановила некая невидимая плоскость,
словно бы он ткнулся лбом в незамеченную им стеклянную дверь. И тут же из
мрака выпрыгнул гибко-резиновый призрак в шишковатом шлеме-маске и с палкой
ниндзя в руке. Не раздумывая, Шеврикука ударил его в голову. Призрак охнул,
согнулся, но смог вскинуть палку...
Когда Шеврикука пришел в себя, он увидел рядом с собой Пэрста- Капсулу.
Было утро. Шеврикука лежал в траве сквера улицы Королева. Пэрст-Капсула
стоял над ним.
-- Ты же... -- еле пробормотал Шеврикука.
-- Нет, -- сказал Капсула. -- Я остался. Я забыт.
-- Это ты меня ночью?
-- Нет, не я. Я нашел вас здесь.
-- Даже так? -- спросил Шеврикука. -- Именно здесь?
-- Да. Я искал и в других местах. Но нашел здесь.
-- Ладно. -- Шеврикука попробовал подняться и встал. -- Ничего. Все
движется. Могло быть и хуже. Но стоит пойти и продлить больничный... Тебя
послали меня отыскать?
-- Меня никто не посылал, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Меня нет. Меня
забыли. Я сам по себе. Я искал сам.
-- Но если забыли, -- предположил Шеврикука, -- могут и вспомнить.
-- Вряд ли. У них суета. Потому и забыли. И я для них слишком мелкий.
Полуфаб. Возможно, недосотворенный. Промежуточная стадия. Или не так
сотворенный и брошенный...
-- Пэрст -- что за имя?
-- Пэрст -- проблемы энергетического развития судеб. Транспортно-
биологические, в скобках. Лаборатория.
-- Ну ладно, -- сказал Шеврикука. -- И что же мне с тобой делать?
-- Я вижу: вы теперь в затруднении, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Может,
я способен в чем-то вам помочь?
-- Ты-то? -- удивился Шеврикука. -- Вряд ли. И сам говоришь -- слишком
мелкий.
-- Именно потому, что слишком мелкий... Но обучен многому...
Чуть ли не обиду ощутил Шеврикука в голосе духа. Не слаб и не
сентиментален, как в ночь прощания, а серьезен был теперь Пэрст-Капсула.
Мгновенно возникло соображение.
-- Ты пришел за своими вещицами? -- спросил Шеврикука.
-- Нет. Просто потянуло к вам. Но они у вас?
-- Они пропали, -- сказал Шеврикука.
-- Известно, кто их взял?
-- Пропал мой знакомый, кому я доверил их укрыть. Возможно, вместе с
ним пропали и вещицы. Возможно. Но возможно, что тайники его остались
нетронутыми. Я хотел проверить, но мне не дали.
-- Где и как? И кто не дал?
Шеврикука, не тратя много слов, рассказал о Петре Арсеньевиче, о его
доме, взрыве и пожаре.
-- Я могу проникнуть, -- сказал Пэрст-Капсула, -- и посмотреть.
-- Ну-ну! -- покачал головой Шеврикука. -- Уж если я...
-- Я могу. У меня другие возможности.
-- Попробуй, -- сказал Шеврикука.
И он отправился домой. Пэрсту-Капсуле было предложено, если попробует и
справится с делом, прибыть ночью во двор Землескреба в то самое укромное
место, где он и вручил Шеврикуке вещицы в канун ожидаемой им гибели.
В два часа ночи Шеврикука вышел во двор. Пэрст-Капсула ждал его.
-- Я там был, -- сказал он. -- Тех вещей там нет. Или я на них не
наткнулся. Отыскал лишь это.
И он протянул Шеврикуке портфель, какие имели учителя или скорее
учительницы в двадцатых годах столетия.
-- И где?
-- Полости в плитах перекрытия, -- сказал Пэрст-Капсула. -- Между
вторым и третьим этажом нетронутого подъезда. Производственный брак завода
панельного домостроения шестьдесят первого года. В других полостях и
пустотах не обнаружил ничего существенного. Но возможно и повторное
исследование.
-- Пока не надо.
Помолчав, Шеврикука сказал:
-- Я ввел тебя в заблуждение. Твоих вещиц в том доме и не было.
-- Вы мне не доверяете?
-- Не знаю, -- сказал Шеврикука.
-- Я один. Меня никто не посылал, -- опять в голосе Пэрста-Капсулы была
обида, но теперь к ней добавилась и печаль. -- Я хотел помочь...
-- Я никому не доверяю, -- сказал Шеврикука. -- Такая нынче жизнь.
-- Я один. Мне некуда идти. Я устал. Есть причины. Мне надо отдохнуть.
Выспаться. Но не на виду.
-- Ну ладно, -- сказал Шеврикука. -- У меня в подъездах найдется место.