Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

был при ней хахаль и колдун, Шеврикука выяснить не смог. Относительно ямы в
усадебном дворе мнения расходились. Большинство ожидало поселения змея.
Злонамеренных кладоискателей здесь бы почуяли. К тому же все, что было в
доме Тутомлиных привлекательного, пожалуй, уже давно промотали,
конфисковали, разграбили, раздарили. А бочонок Полуботка с золотом, как
доказано, Мазепа сюда не привозил. Бочонок Полуботка в британских сейфах.
Пелагеича, более легендарного, нежели реального, давно никто не видел, его
как бы и нет, и все несуразности, происходящие со зданием, скорее всего, и
связаны с тем, что в нем отсутствует люботщательный домовой.
"Где они теперь, люботщательные-то домовые? Да и в них ли дело?" --
вздохнул Шеврикука. Но возражать собеседникам не стал.
Возбуждение Шеврикуки вызвали лишь слова домового из Сверчкова переулка
Псютьева. Псютьев считался бузотером и любителем нашатырных возлияний,
волосяным же покровом, нарядами и запахами он походил на бомжа.
-- Проще порванной наволочки! -- разъяснил он Шеврикуке. -- Никак не
могут подыскать, кого будут замуровывать. Вот вам и все оладьи!
-- То есть? -- не понял Шеврикука.
-- Ну что ты прямо! -- поморщился Псютьев, огорченный
несообразительностью Шеврикуки. -- У Тутомлиных всегда эдак. Строили ли,
перестраивали ли, ремонт ли капитальный затевали, непременно замуровывали. С
кровью ли, без крови ли, с временным ли изведением сознания, с дурманными ли
уговорами, но обязательно живого. Или живую. Атлета какого. Или красавицу.
Красавицу-то -- надежнее. И теперь вот ничего у них не выйдет или все пойдет
наперекосяк, пока не замуруют. И вроде бы слухи идут: есть кто на примете,
да никак к ней не подберутся.
-- К ней? -- быстро спросил Шеврикука.
-- Ну, не знаю. Врать не буду. Может, к ней. А может, к нему, --
подумав, сказал Псютьев. -- Но баба-то полезней, сам знаешь. В бабе-то
больше клею. Для держания камней. Мужик -- он все равно что морковь или
огурец. А баба -- она будто яичный желток. И белок тоже...
-- И когда пошли слухи? -- спросил Шеврикука.
-- А когда пробудился и дом начал трясти изверг здешний... Бушмелев...
-- Сейчас же Псютьев прикрыл рот рукой и стал оборачиваться по сторонам.
-- Когда он пробудился и начал трясти? -- в волнении придвинулся
Шеврикука к Псютьеву.
-- Отыдь от меня! -- Тот чуть ли не взревел. -- Ни про кого я не
говорил, никого я не называл! Мало ли что треплют!
-- Тебя в детстве, что ли, пугали Бушмелевым? -- сказал Шеврикука. --
Успокойся! Именно треплют, а ты не верь. А что Пелагеич?
-- А что Пелагеич? Что Пелагеич? -- растерялся Псютьев. -- Пелагеич --
жулик. Когда-то извергу он не перечил. И теперь, треплют, он...
-- Что теперь? -- не мог утерпеть Шеврикука.
-- Руки свои от меня отдали! Освободи меня от разговора! -- запричитал
Псютьев. -- Я никого не называл.
-- Не называл. И не упоминал ни о чем, про что треплют. А я ничего не
слышал, -- согласился Шеврикука. -- Но про необходимость замуровать кого- то
ради процветания дома на Покровке сказал ты.
-- Это я говорил, -- признал Псютьев. -- Это -- да. Это и целые народы
замуровывают ради процветания. А то как же? Это надо, замуровывать с муками
и иссушением любви, с паучьим выпиванием ее. Страдание и муки всему дают
серьезность и основание. Не страдавшие и не любившие или любившие легко -- и
сами пусты и некрепки. И ветерок разметет их хижины. А тут замуровать,
причиня страдания отторжением всего, требуется кого- то, познавшего любовь и
основательного.
Псютьев замолчал. А потом, вздохнув, произнес:
-- Не меня...
-- И не меня, -- кивнул Шеврикука.
-- Ой ли? -- встрепенулся Псютьев, и лукавина промелькнула в его
взгляде. -- Отчего же и не тебя-то? Тебя-то именно и в самый раз!
-- С чего бы вдруг меня? -- Шеврикука попытался усмехнуться иронически.
-- Ас того! -- резко сказал Псютьев. -- Думаешь, я лохмат, небрит,
невычищен и дурак?! Думаешь, я не догадался, кто ты таков и с чем явился?
И разговор их был окончен.
Шеврикука и прежде беседы с Псютьевым, ощущая малость открывшегося ему
на Покровке, полагал побродить в доме Тутомлиных, особенно в нижних его
помещениях. Недолго. Однако колебался, стоит ли. Но переданные Псютьевым
перетолки о Бушмелеве и Пелагеиче подтолкнули его отправиться в путешествие
под каменные своды. Памятуя опыты своих прежних проникновении следопытом, он
преобразился в муху-дрозофилу.
В день смотрин в нечаянных (не захотелось слушать речь полпрефекта
Кубаринова) исследовательских прогулках Шеврикуке удалось рассмотреть не
все. На иное не хватило ни времени, ни отваги. Да и прогулки те были как бы
экскурсионно-бесцельные. Увиделись Шеврикуке или были им ощущаемы
заколоченные двери и заложенные камнем переходы. Всякий приличный барский
дом в Москве имел легенды о подземельях и секретных ходах, устроенных с
загадками, устрашениями, погибельными для злодеев препонами и выводящих чуть
ли не к Кремлю и к Москве-реке (от Тутомлиных до Кремля было всего-то версты
две). Да мало ли на какие внутристенные и подземельные хитрости были
способны затейники из рода Тутомлиных!
Поначалу прогулка Шеврикуки выходила беспрепятствен ной и чуть ли не
развлекательной. В нижних палатах Тутомлиных он с удовольствием вспомнил
подробности поединка воинственных тогда привидений Совокупеевой Александрин
и Дуняши-Невзоры. Потом на память ему пришли эпизоды всеобщей катавасии и
мордобоя. Как увлеченно-победительно дубасил японского гостя древком
Андреевского стяга Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный! Увидел
Шеврикука у восточной стены нижних палат фанерную выгородку, со дня смотрин
не разломанную и не выброшенную. Именно за ней, понял теперь Шеврикука, и
устраивали для лжепривидений гримуборную, и именно там он и наткнулся на
зареванную Леночку Клементьеву. Ему стало тревожно. В тот вечер он наткнулся
на Клементьеву в минуты возобновления в нем сознания. На него наводили
дурман с не разгаданными до сих пор Шеврикукой намерениями. Не начнутся ли в
нем и теперь провалы сознания? Беспричинными эти беспамятства было назвать
нельзя. Шеврикука предвидел возможность охоты за ним. Но его вдруг стала
угнетать тоска, к объяснимым беспокойствам не имевшая отношения. И
получердачный хворый подселенец возник в воображении. "...Бирюзового камня
на рукояти чаши там нет... Следует обождать и пересидеть..." -- вспомнилось
остережение Пэрста-Капсулы.
"Ну уж нет! Мало что он мог набредить!" Упрямство взыграло в Шеврикуке.
Щелями, продувными трубами, а где и сквозясь в межстеньях, Шеврикука несся в
подземное укрытие графа Федора Тутомлина, прежде им лишь обнаруженное,
полагая отыскать кабинет одиночеств графа, когда-то с библиотекой и
коллекцией восточных диковин. В полете пришли ему на ум слова все того же
Пэрста-Капсулы: "Лабиринт шутейный. Для глупых и не умеющих считать.
Паутина, сплетенная лишь с тремя подвохами". Шеврикука тогда со словами
Пэрста (тот доставил из дома на Покровке перламутровый бинокль) соизволил
согласиться, будто бы со знанием дела. Сам же он далее приемных устройств
лабиринта не проникал. И теперь он осознал, что его нынешняя уверенность --
"во все пробьюсь или пролезу!" -- суть простая наглость, не обеспеченная
возможностями. Лабиринт его в себя не пускал. Лабиринт! Глупое соображение!
Некто его не пускал в лабиринт! Некто начал обволакивать его сопротивлением!
Да и к чему ему были теперь места укрытий утомленного московского
повесы? Укрытий от кредиторов, судебных исполнителей и крикливых гуляк,
места его молчаливого любования восточными диковинами? Шеврикуке бы после
слов взлохмаченного Псютьева устремиться в покои миллионщика Бушмелева,
душегуба и деспота, сыскать и помещение, где изверг якобы до смерти был
заеден насекомыми, почуять, откуда смог бы восстать и вновь осуществиться в
людских раздорах его разбойный дух. Что же он туда-то не бросился? Или
оробел? Пожалуй, что и оробел...
Рассудив так, он ринулся на поиски свидетельств Бушмелева. Но
сопротивление, испытанное им в подземельях Федора Тутомлина, мгновенно
возобновилось, и было оно круче, зловреднее прежнего. В лабиринт его просто
не пускали. Теперь же его стали тормошить, сжимать, колошматить в бока,
волочь к стенам и ударять о них, и боли он ощущал не как муха- дрозофила, а
как несомненный большой Шеврикука. И гнусный хохот теперь сопровождал его. И
будто ледяные ветры принялись вертеть Шеврикуку. И началось то, чего
Шеврикука опасался. Ощущение Ужаса забирало его, недра Чудовища втягивали,
всасывали его, он возвратил себе человечье обличье, но положение свое не
облегчил, вовсе не росянка пожирала его, убивая в нем и сознание, вовсе не
росянка...
И тут Шеврикуку сквозь камни вышвырнуло на проезжую часть улицы
Покровки. Японский джип балашихинских гаражей ударил потерявшего совесть
пешехода всей своей сверкающей престижностью, отчего Шеврикука пустился в
полет к дальнему от дома Тутомлиных тротуару, а ущербы бампера и передней
престижности джипа сейчас же были прочувствованы компьютером, обнародовавшим
долларовую стоимость ремонта. Случилось дорожное происшествие. Визжали
тормоза, стонали металлы, орали зеваки, выли сирены, мигали надкрышные огни,
водитель джипа, сокрушив расстроивший его компьютер чешским автоматом и
выйдя из машины, грозил, сплевывая сквозь зубы: "Шпинделю это так не
пройдет! Шпинделю..."
Шеврикука не думал о дорожном происшествии.
Он стоял на тротуаре и думал о том, как с ним обошлись в доме
Тутомлиных.
"Не расстраивайся и успокойся! -- уговаривал себя Шеврикука. -- Ничего
неожиданного. Силы я не включал. Я был простым посетителем. И все. Силы я не
использовал..."
Но успокоиться он не мог.
Следовало отвлечься от пережитого естественным житейским образом.
Поинтересоваться у прохожего, как сыскать Лялин переулок и не возобновились
ли в нем угощения пивом. Или прогуляться к шумящему затору и узнать, чем
грозят какому-то Шпинделю и что это за Шпиндель такой. Или же попытаться
найти в карманах расческу. Или же рассмотреть витрину магазина, возле
которого он оказался, и насладиться видом милых безделушек или, скажем,
угандийского дамского белья.
И он взглянул на витрину.
Серебряные буквы, хозяйски вставшие на черном стекле витрины, сообщали
московскому гражданину:
"Табаки и цветные металлы А. Продольного".

61

"Надо посетить Иллариона", -- посоветовал себе Шеврикука.
Следовало тут же рассмеяться. А сочтет ли нужным созерцатель Илларион
уважить намерение Шеврикуки?
Но Шеврикука не рассмеялся.
На Покровке задерживаться далее было бессмысленно.
"Если Продольный выправил паспорт, -- соображал Шеврикука. -- то отчего
бы ему не заиметь и лицензию?"
Но именно ли А. Продольный был останкинский Продольный?
Да хоть бы какой!
К Иллариону нужно было постучаться. Иные способы коммуникаций с ним
выходили сложными или ненадежными. И неизвестно, в каком круге пребывал ныне
Илларион.
"Барышням вашего круга надо приличия знать..."
Но было предостережение -- Малохол.
Илларион в житейских местах располагался десятью этажами выше Малохола.
Тем более обидным случился бы его отказ от общения.
"Барышням вашего круга надо приличия знать..."
Какого круга был Илларион? И какого круга был он, Шеврикука?
Впрочем, Илларион умел и позволял себе проживать в разных кругах, и
высокобеспорочных, и унизительных. Не только умел, но и любил перебираться
(переселяться?) из круга в круг. В каких свойствах и облачениях он выказывал
себя теперь?
Все равно в каких, решил Шеврикука. Но он заробел. Комплекс уязвления
Малохолом он так и не смог истребить в себе. Но и прыть свою он не желал
сейчас усмирять. Хотя и не представлял толком, что дадут ему встреча с
Илларионом, если она произойдет, и разговор с ним.
Что дадут, то и дадут!
И принялся стучать в двери и стены разные. В иные для самого Шеврикуки
и загадочные. А в одну из дверей колошматил и ногой. Надеясь при этом, что
личности, им, Шеврикукой, интересующиеся, стуков его не услышат. А коли и
услышат, окажутся неспособными догадаться, каков их источник. При условии,
если Илларион примет сигналы Шеврикуки и укроет их в себе.
Похоже, принял. И не ответил отвержением. А пригласил. Движением руки
Илларион предложил переступить порог. Оно представилось Шеврикуке учтивым.
Но учтивость свидетельствовала только о том, что нынче Илларион проявляет
себя натурой воспитанной. Впрочем, движение руки Шеврикука не мог наблюдать,
до него лишь донеслось дуновение жеста Иллариона.
Однако не важно было для Шеврикуки, учтив сегодня Илларион или нет.
Важно, что Илларион обнаружился и согласился на беседу с ним.
-- Входи, -- услышал Шеврикука.
И увидел Иллариона, его руку, именно предлагающую переступить порог. Но
никакого порога не было, а Шеврикука уже стоял в пределах Иллариона.
"Как к нему обращаться? -- соображал Шеврикука. -- На "ты" или на "вы"?
И как его именовать?"
-- На "ты", на "ты"! -- будто с укоризной произнес Илларион. -- И я для
тебя Илларион.
"Сегодня -- Илларион..." -- подумал Шеврикука.
-- Хорошо, сегодня, -- согласился Илларион. -- Что думать о вчерашнем и
завтрашнем?
А получалось, что "сегодня" Иллариона происходило во дни императора
Павла Петровича и, судя по грубоотесанным пудостским камням сводов галереи,
куда шагнул Шеврикука, -- в Гатчинском замке. В левую руку Иллариона
опустился факел, и Шеврикуке было предложено винтом лестницы направиться в
черный подземный ход. ведущий к Гроту "Эхо" и берегам Серебряного озера.
"Как же, как же, -- вспомнилось Шеврикуке, -- именно этой дорогой уходил от
казаков и комиссаров Александр Федорович Керенский..." Много чего случалось
в этих камнях, а вот в голову Шеврикуке пришел Главковерх временный... Но и
сам Павел Петрович вышел временный... При чем тут это?.. Ни при чем, ни при
чем, убедил себя Шеврикука. Илларион, рослый, худой, факел пронося
торжественно, с какой- либо целью или по настроению (темнота не помешала бы
ни ему, ни Шеврикуке), в черном плаще до отворотов ботфортов, в прусском
напудренном парике с косицей, вел Шеврикуку к гроту. Шаги их
распространялись в прошлом и в будущем. Тени становились великаньими.
"И вовсе мне не нужен разговор с Илларионом",-- понял Шеврикука.
-- Присядем здесь, -- остановился Илларион.
Факел был водружен в металлическое кольцо, выскочившее из стены, а на
полу образовались два походных седалища -- то ли барабаны, то ли бочонки с
порохом -- и между ними раздвижной столик. Присели. По привычке в новом для
себя или полузабытом им месте Шеврикука огляделся. Все было как было. Лишь
рядом с факелом Шеврикука увидел выведенные мелом слова: "Свет. Тьма".
-- Для посетителей музея, -- сказал Илларион- -- В этом месте они
испытывают легкие тревоги. Экскурсовод ведет вниз, к воде. И вдруг гаснут
лампы. Охи, страхи, дамы прижимаются к кавалерам. Свет вспыхивает. Все
довольны.
--Легкие покалывания историей...
-- Ты по делу? -- спросил Илларион. Но будто бы и не спросил, а
предложил сейчас же и выговорить суть дела.
-- Так думал, -- сказал Шеврикука. -- Но вижу, нет ни дела, ни
необходимости. Так... По капризу... По слабости натуры...
-- Ладно, пусть по капризу, -- кивнул Илларион. -- Но все же ты отчего-
то вспомнил именно обо мне... Может, посчитал, что я осведомленный?
-- Может быть...
-- Я осведомленный... Но не до такой степени осведомленный, чтобы
удовлетворить все твои интересы. А кое о чем полагаю необходимым и умолчать.
Для твоей же пользы и самостоятельности.
-- Но я уже ни о чем не намерен спрашивать! -- хмуро сказал Шеврикука.
-- Вот ведь глупость какая! Извини, Илларион. И вломление мое к тебе вышло
зряшное!
-- Может, и не зряшное. Можно и просто посидеть. Время у тебя еще есть.
Хотя его и немного. Но посидим. Мы так редко видим и слышим друг друга,
будто нас нет вовсе.
-- Выходит, так, -- сказал Шеврикука.
-- Что подать? -- спросил Илларион. -- Мальвазию с острова Мадейра?
Спотыкач? Боярскую полусладкую? Горилку с окаянным перцем? Шотландский
напиток, но не на два пальца? Или пиво из солодовен Пафнутия Боровского? Что
приличествует нынешнему случаю? И не воспрепятствует пусть и минутному
единению натур?
-- Весь твой перечень хорош, -- сказал Шеврикука. -- Все в нем может
исключительно приличествовать и ничто не воспрепятствует. Перечень можно и
продолжить.
-- Потом и продолжишь, -- кивнул Илларион. -- А пока предлагаю по
стопке "Тамбовской губернской".
На столике воздвиглась бутылка "Тамбовской губернской". Стопки вблизи
нее встали серебряные. Собравшись снять с сосуда крышку, Илларион чуть было
не оконфузился. Ногти его, облагороженные пилкой, а возможно, и усердиями
художника от маникюра, не могли одолеть упрямство ломкого металла. "Дай-ка я
ее зубами!" -- хотел предложить Шеврикука. Но Илларион, осердившись, саданул
ладонью по дну бутылки.
-- За нас с тобой! -- поднял Илларион стопку.
В закуску он отчего-то определил сыр камамбер.
-- А что? Пошла "Губернская-то тамбовская"! -- заявил Илларион. --
Бывали мы в Тамбове в присутственных местах и на балах у губернатора.
Шеврикука чуть было не позволил себе съехидничать по поводу
губернаторских жен и дочек, но сдержался. Илларион бывал и воином, и
царедворцем, но в чиновники он совершенно не годился. Представить его в
присутственных местах, да еще и за казенным столом, Шеврикука не мог. Даже и
в ревизоры с имперскими полномочиями Илларион вряд ли бы разрешил себя
назначить. А водка пошла -- и ладно. И хорошо, что на боках бутылки не было
лысой или лохматой рожи предприимчивого господина, наверняка претендующего и
на место с кнопками. Другое дело, отчего-то на водочной картинке Тамбовскую
губернию представляли три васнецовских богатыря. Но не Шеврикуке было теперь
заниматься разгадыванием этой странности. Или причуды.
-- Партию в фараон ты не желаешь со мной провести? -- спросил Илларион.
-- Нет, -- сказал Шеврикука. Его удивило предложение Иллариона.
-- А может, в бильярд сыграем? Хотя бы в американку?
-- Нет! Нет! -- произнес Шеврикука чуть ли не в испуге. Но чего стоило
пугаться?
-- Оно и верно, -- сказал Илларион. -- А потому подымем стопки!
Подняли и опорожнили их. Теперь закуской на картонных кружочках явились
вяленые белозерские снетки. "Их бы к пиву", -- предощутил Шеврикука. И сразу
же, создав на столе тесноту, волнуясь пеной, прибыли к исполнению желаний
пивные кружки.
-- Из монастырских солодовен, -- сообщил Илларион.
По житейским наблюдениям Шеврикуки, монастырские ячменные напитки
неискоренимо отдавали бражкой, а предоставленное Илларионом пиво было
бесстрастно-чистое, будто созревало в усовершенствованных емкостях завода
"Балтика".
-- В меру охлажденное, -- одобрительно заметил Илларион. -- А помнишь,
как мы с тобой однажды столкнулись в пивной на углу Больничного и Первой
Мещанской, деревянной, зеленой такой, и заказали по сто пятьдесят с
прицепом? Помнишь?
-- Помню, -- неуверенно пробормотал Шеврикука.
-- Ну как же! Как же! Возле нас еще суетился Мелетяев! Все пытался
угостить нас бутербродами с красной икрой!
-- Помню, помню! -- оживился Шеврикука. Сначала он вспомнил Мелетяева и
свои недоумения: как этот низкородный растрепай позволяет себе лезть со
своими бутербродами и хуже того -- с пошлыми шутками к Иллариону, будто они
ровня (а сам-то он, Шеврикука, высокородный, что ли?). Потом воспроизвелся в
его памяти Илларион, мрачноватый, бравый, сухой, со всегдашней осанкой
конногвардейца, тогда -- в форме капитана бронетанковых войск, с орденскими
планками на груди и нашивками ранений. О чем они говорили с Илларионом?
Этого Шеврикука вспомнить не мог. Но они стояли в пивной и после того, как
Мелетяев, ощутив брезгливость и серый холод в глазах Иллариона, маленькими
шажками твари дрожащей, спиной, спиной к двери, отбыл на улицу.
-- Стало быть, -- вывел Илларион, -- надо опрокинуть по стопке, чтобы и
теперь образовались сто пятьдесят с прицепом.
И опрокинули.
-- Тебя интересует Бушмелев? -- спросил Илларион.
-- И Бушмелев тоже, -- кивнул Шеврикука.
-- Ты боишься Бушмелева?
-- Мы далеки друг от друга. И -- сами по себе, -- сказал Шеврикука. --
У меня нет нужды сталкиваться с ним или входить с ним в какие-либо
взаимоотношения. Если он, конечно, существует. Или если он ожил.
-- Ты боишься за кого-то другого?
-- Может быть... Может быть, и так... -- сказал Шеврикука. -- Но если я
признаю, что боюсь за кого-то, выйдет упрощение...
-- Лукавишь, Шеврикука, лукавишь! -- рассмеялся Илларион. Но сейчас же
стал серьезным. -- Бушмелев существует. И он ожил.
-- Ну и опять окажется на цепи...
-- Ой ли? -- Илларион покачал головой. -- Кстати, однажды я побывал в
Лакхнау. Досужим путешественником, порой качавшимся на спине слона...
Прелестное место. Не отказывался от многих услад, яств и приключений, иных и
со сверканием клинков. Но кое-что в Лакхнау мне надо было рассмотреть
внимательно. Я и рассмотрел...
-- При чем тут Лакхнау? -- удивился Шеврикука.
-- Ни при чем, -- сказал Илларион. -- Но ведь ты же на днях держал в
руках книгу о Лакхнау, "Затворницы и куртизанки", так она называется, если я
не ошибаюсь?
-- Значит, Гликерия все же затворница? -- спросил Шеврикука.
--Да, -- кивнул Илларион. -- Но с послаблениями. Домашнее вынуждение. И
дозволено испрашивать житейские свободы и удобства. В разумных
установлениях. Могу назвать причины затвора, коли пожелаешь...
-- Не пожелаю.
-- Я так и предполагал, -- снова кивнул Илларион, -- что ты сам
отправишься на лыжную базу...
-- Не отправлюсь, -- хмуро сказал Шеврикука.
-- Ну-ну...
Замолчали. Гатчинский подземный ход замечателен для возбуждений в нем
эха. Сейчас же Шеврикука ощущал, что звуки его с Илларионом разговора нигде,
ни справа, ни слева, не искажались, нигде не бились о стены, не дробились,
воссозданные камнями вновь, не тревожили и не возбуждали нижнее замковое
пространство. Эхо было временно отменено. Или отключено. Не возникала и тяга
воздуха к северу, к Гроту и водам озер, а потому и пламя факела стояло
ровное, лишь иногда слегка вздрагивало и перекашивалось, и то будто бы от
собственных на то причин. В глазах Иллариона Шеврикука увидел грусть.
Тонкое, чуть смуглое, не испорченное шрамом на лбу и щеке (падение с
лошади), лицо Иллариона сейчас было скорбное. "А выбрито оно идеально", --
пришло в голову Шеврикуке.
-- Брадобрей нынче при тебе? -- спросил Шеврикука.
-- При мне, -- сказал Илларион. -- Понадобился, выписан и прибыл.
Было известно: в случаях меланхолий Иллариона его развлекал Брадобрей.
-- Да, -- сказал Илларион. -- Возникли поводы для меланхолий. Но они за
пределами нашей с тобой встречи... -- Он махнул рукой. -- До меня, между
прочим, дошли разговоры о ваших останкинских натурализациях. Домовые и
привидения готовы перевестись в людей, иные же люди, напротив, -- выйти из
социума... И у всех свои выгоды и поводы... И иллюзии... Забавно...
-- Но это же попрание вековых установлений!
-- Вековых, но не вечных, -- сказал Илларион. -- И не попрание, а
вызванный обстоятельствами жизни пересмотр. Кстати, и ты ведь выправил себе
паспорт.
-- Из-за Пузыря! По горячности! -- разволновался Шеврикука.
-- Ну ладно. Что там будет впереди, мы не знаем, -- сказал Илларион.
"Ты-то знаешь!" -- чуть было не вырвалось у Шеврикуки.
--А если бы и знали, -- сказал Илларион, -- есть в мире столько сил,
что действия их, нас, возможно, и совершенно не имеющие в виду, могут
сделать наше знание бессмысленным или обреченным на несовпадение с тем, что
возьмет вдруг и произойдет завтра. Что вот ты, например, знаешь о Гликерии?
-- Многое, -- сказал Шеврикука.
-- Мно-огое! -- протянул Илларион, как бы передразнивая Шеврикуку. -- А
вот ты знаешь, что Гликерия, может быть, вовсе и не привидение?
-- Служит она привидением. -- Шеврикука стал мрачен.
-- Мало ли кто кем служит! Гликерия прежде всего женщина! -- Слова эти,
показалось Шеврикуке, выразили волнение.
-- Ну женщина и женщина, -- проворчал Шеврикука.
-- Ничего более ты о ней не хочешь услышать? И даже всякие мелочи тебя
не интересуют, бинокль, добытый тобой и твоим оруженосцем, например? Что он
и зачем?
-- Почему оруженосцем? -- удивился Шеврикука.
-- Не оруженосцем. Так называемым полуфабрикатом, прикомандированным
Отродьями Башни в Капсулу. Я оговорился.
-- И о бинокле не спрошу. А твои суждения о Гликерии не могут быть
объективными!
-- Да ты что! Вот тебе раз! -- чуть ли не с восторгом произнес
Илларион.
-- Да, не могут! -- стоял на своем Шеврикука.
-- Ну хорошо, хорошо, успокойся! -- быстро заговорил Илларион. -- И
вернемся к застолью. К водке вот -- малосольные огурцы. К пиву пойдут
сушеные кальмары. Можно бы пригласить в закуски раки или на худой конец
карибские креветки, но мы насорим, а он рассердится.
И Илларион повел глазами вверх, давая понять, где он, способный
рассердиться, теперь обретается.
-- Не горячусь я... И бинокль, и она, и они -- пошли все... -- бормотал
Шеврикука.
-- Но Бушмелев тебя интересует, -- сказал Илларион. -- Это-то я не
придумал.
-- Мне ничего от тебя не надо. Вот сидим, и хорошо.
-- На застолье с тобой у меня осталось мало времени, -- сказал
Илларион, и в интонациях его явными были холод и скука.
-- Я покину тебя, -- встал Шеврикука. -- И спасибо... тебе... И снова
прошу принять извинения...
-- Садись! -- приказал Илларион.

62

Шеврикука, сам себе удивляясь, намерен был заартачиться, но подчинился