Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

59

По здешнему сентиментально-романтическому преданию гипсовая Грета, она
же Девушка с Лещом, некогда была подругой домового Григория Николаевича,
выведенного из Останкина из-за хронических инфлюэнций и скверностей натуры.
А этот Григорий Николаевич, вспомнилось Шеврикуке, в клубные дни играл в
стоклеточные шашки с Иваном Борисовичем, Велизарием Аркадьевичем и Петром
Арсеньевичем. Иногда на пятаки.
Ну играл и играл...
Дуняша-Невзора, стоявшая возле Девушки с Лещом, изъяла из соображений
Шеврикуки историю Греты и шмыгавшего мокрым носом Григория Николаевича. На
Звездный бульвар с прошением о бинокле она явилась к Шеврикуке, несмотря на
жару, в мантилье и в строгих темных одеждах, заставивших Шеврикуку
заподозрить недоброе, возможно, и драму, происшедшую с Гликерией. Теперь же
Дуняша была рабфаковка тридцатых годов, в дневные часы, вполне возможно, --
вагоновожатая трамвая семнадцатого маршрута или же сборщица будильников
напротив Белорусского вокзала. На ней были футболка в обтяжку (черные
вертикальные полосы на белом), на крутых бедрах суконная юбка до колен,
фильдеперсовые чулки, туфли на малом каблуке, удобные для передвижений по
булыжным мостовым. Из-под берета опадал и возносился под берет же русый
локон, наверняка сотворенный терпением бигуди. Футболку могли бы украшать
значки, свидетельствовавшие о заслугах в делах Осоавиахима и ворошиловской
стрельбы, но и без значков Дуняша выглядела крепкой и ко всему готовой, как
ручная граната.
-- То вырядилась в мантилью, -- сказал Шеврикука. -- А сегодня -- будто
довоенная Лидия Смирнова.
-- Ну и что? -- с вызовом произнесла Дуняша.
-- Ничего, -- сказал Шеврикука. -- Мне-то что. Словно я забываю, что
передо мной сударыня с вывертом.
-- А кто нынче не с вывертом? -- спросила Дуняша.
-- И то правда, -- согласился Шеврикука.
Действительно, кто из его знакомых сударынь осуществлял себя без
вывертов? Если только гипсовая Грета с Лещом. Но и у той случались
приключения.
У ребячьего пруда Дуняша предложила угостить ее фруктовым мороженым с
палочкой, что Шеврикука и вынужден был исполнить. Разговор Шеврикука не
начинал, он не ведал о степени сегодняшней осведомленности Дуняши и уж тем
более о степени ее полномочий, полагая, что Дуняша догадается (или уже
догадывается) о его затруднениях и облегчит или даже направит ход их беседы.
Так оно и вышло.
--Да, -- сказала Дуняша серьезно и, как показалось Шеврикуке, печально.
-- Мне известно... Я слышала... Гликерия была у тебя в Землескребе...
-- Все известно?
-- Что известно, то известно! -- резко сказала Дуняша.
-- Не горячись, -- нахмурился Шеврикука. -- Меня не интересует, знаешь
ли ты, каким манером Гликерия проникла в Землескреб. А вот о сути разговора
тебе известно?
-- Я знаю то, что мне определено знать, -- сказала Дуняша.
-- Ну ладно. Ну хорошо, -- кивнул Шеврикука. -- А сегодня ты вышла с ее
ведома?
-- Да, -- сказала Дуняша, -- но без всяких полномочий.
-- Что же Гликерия так тянет? -- выказал недоумение Шеврикука. -- Ко
мне она являлась в самом что ни на есть нетерпении.
-- Ты у меня об этом спрашиваешь? Или в воздух -- для Гликерии
Андреевны?
-- У тебя, -- сказал Шеврикука. -- Гликерия обещала дать о себе знать
через день. Через два. Тогда бы я задал вопросы ей. Она молчит, и было бы
нелепо, если бы я в нынешнем случае пошел к ней. Не мне тебе объяснять. Но
меня о чем-то просили. Ты сейчас без полномочий о чем-то договариваться со
мной. Но ты с полномочиями нечто выведать у меня. Выведывай. Но сначала
извести меня кое о чем. Почему Гликерия просто не уведомила меня: мол, так и
так?
-- Знаешь... -- начала Дуняша, и в глазах ее Шеврикуке почудилась
надменность. -- Знаешь...
-- Значит, во мне отпала потребность, ты это хочешь сказать?
-- Нет... я так не собиралась говорить... -- Дуняша будто растерялась.
-- Но сам посуди...
-- Что произошло этакое, из-за чего Гликерия якобы перестала
торопиться? Или какую силу обрела она себе в подмогу?
-- Я не уполномочена сообщать тебе что-либо...
-- Я уже слышал, -- сказал Шеврикука. -- Тогда зачем ты, да еще с
ведома Гликерии, пригласила меня сюда?
-- Я пригласила? -- Синие глаза Дуняши-Невзоры сделались круглыми, и
ресницы ее -- лепестки васильков -- захлопали. -- Это ты направил ко мне
сигнал, я из вежливости и откликнулась. Была в городе по делам, проезжала
мимо Землескреба на троллейбусе, вспомнила о твоей просьбе, дай, думаю,
выясню, чего он хочет...
-- Вот, значит, как... -- сказал Шеврикука. -- И по Каким же это делам?
-- По многим. Ох, Шеврикука, если бы ты знал, по многим. И книжку
покупала Гликерии Андреевне. Она ей срочно понадобилась.
-- Какую книжку? -- поинтересовался Шеврикука. -- Если это не
библиотечный секрет...
-- А вот... -- Левая рука Дуняши прижала к футболке плоскую сумку,
способную, впрочем, вмещать в себя и предметы макияжа, и учебники, и деловые
бумаги, и газовое оружие. Дуняша развела зубья полости и достала из, сумки
книжку. -- А вот...
Обложка была не для лоточных развалов -- бумажная, всего лишь
двухцветная, но хоть глянцевая. Анна Суворова. "Затворницы и куртизанки".
Судя по тексту и изображениям в нем, затворницы и куртизанки проживали в
восемнадцатом и девятнадцатом столетиях на северо-востоке Хиндустана в
знатном слонами, боевыми петухами, дынями, набобами (навабами) и гаремами
городе Лакхнау и говорили исключительно на языке урду. Нисколько не
противореча привлекательному и даже благоухающему названию, сочинение А.
Суворовой было востоковедчески- научное, с соблюдением роскошеств
академического церемониального общения. Шеврикука, листая страницы, углядел
в них слова "условные критерии дифференциации двух школ", "женская
вещность", "стандартная коннотация элементов лексикона газели",
"интеллектуальная изощренность бариками", и в нем возникло удивление
нынешними читательскими интересами Гликерии. Но, может быть, Гликерия
посчитала ради светских и служебных успехов вместе с пусанским диалектом
корейского изучить и лакхнауское совершенство урду? Такое не исключалось.
Однако Дуняша позволяла ему книгу листать и рассматривать, терпеливо
тратя время на его любопытство, и это обстоятельство дало удивлениям
Шеврикуки иной поворот.
-- По номиналу? -- поинтересовался Шеврикука. -- Или с переплатой?
-- С переплатой, -- вздохнула Дуняша.
-- Так что же, -- спросил Шеврикука, -- Гликерия Андреевна нынче
затворница?
-- Затворница? Ты что!.. Какую чепуху ты несешь! С чего ты взял! --
заговорила Дуняша, словно взволновавшись. Но было очевидно, что слова
Шеврикуки не стали для нее неожиданностью. Да и не могли ею быть.
-- Не затворница -- и замечательно. -- И Шеврикука протянул Дуняше
книгу о тяжкой и благоароматной жизни красавиц Востока.
-- Это ты из-за книги, что ли? Так, может быть, Гликерия Андреевна не
только затворница, но и куртизанка? -- И Дуняша рассмеялась.
Но смех ее получился несомненно нервический.
-- Хорошо, -- сказал Шеврикука, -- она не затворница, ее
интеллектуальная изощренность позволяет ей уделять внимание проблемам урду,
ты без полномочий, а потому промолчим о Гликерии...
-- Надо же! Затворница! И придет же в голову! -- все еще восклицала
Дуняша. И не убирала книгу в сумку.
-- Как ваше Ателье?.. Или Агентство?.. Или Салон?.. Ведьм, колдунов и
привидений... Или кого там... Ты рассказывала... Как оно-то? -- спросил
Шеврикука.
-- О! Оно-то! Все кипит и бурлит! -- воодушевилась Дуняша. -- Вот-вот
откроют... Именно на Покровке... Дударев обещает. Кубаринов, полпрефекта,
перережет ленточку. И будьте милостивы!
-- Дударев обещает... -- задумался Шеврикука.-- Он вам и ставки
обещает?
-- И ставки, и гонорары, и творческие подношения. В долларовой
равноценности!
-- Это замечательно, -- порадовался Шеврикука за Дуняшу. -- Сам бы
побыл привидением. Но не просите... И Совокупеева Александрин кипит и
бурлит?
-- И она! Естественно! Твоя Совокупеева-то! Ох, и ловелас ты,
Шеврикука! -- И Дуняша пригрозила Шеврикуке пальцем. -- Хотя у тебя теперь
интерес к этой пройдохе Увечной Увеке...
-- А Леночка Клементьева?
-- Что Леночка Клементьева? -- Дуняша отчего-то нахмурилась.
-- Она ведь тоже самозванкой являлась на смотрины в дом Тутомлиных...
-- Ходит, ходит. Совокупеева ее держит в руках. Но больно томная и
меланхолическая. Царевна Несмеяна. Клиентов отпугнет. Или они у нее
прокиснут. Однако говорят, и Несмеяны нужны.
-- Что с ней? Несчастная любовь? Как у нее с Митей Мельниковым?
-- А мне-то почем знать? -- строго сказала Дуняша. -- И тебе-то что?
-- Да я так... -- смутился Шеврикука. Но сейчас же и он стал строг. --
Мельников квартирует в моих подъездах. Имею право любопытствовать о его
затруднениях и душевных невзгодах.
Возразить чем-либо на это Дуняша не могла, но не было у нее ни
лакомств, ни протухших овощей для угощений оголодавшего, но разъясненного
любопытства Шеврикуки.
-- А что Гликерии отведено в Агентстве? Или в Салоне? -- спросил
Шеврикука.
-- Гликерия... Она... Она пока... -- замялась Дуняша. И опять
нахмурилась. Книгу о затворницах и куртизанках наконец решилась запереть в
сумке. -- Она, может быть, там сама по себе... У нее самостоятельная
программа... Ты должен понять...
-- Я понимаю, -- кивнул Шеврикука.
-- Что ты понимаешь! Что ты киваешь со значениями! -- снова
разволновалась Дуняша. -- Что ты можешь понимать!.. Она... Гликерия
Андреевна... Она...
И замолчала.
Скомканный стаканчик из-под фруктового мороженого она швырнула в урну,
сама же резко отвернулась от Шеврикуки, будто не желала, чтобы он видел ее
лицо и, возможно, повлажневшие глаза.
В пионерском пруду озорничала и безобразничала детвора, лишенная
лагерного детства, шли на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у
берегов ни волн, ни ряби. И листья деревьев проживали в благонравии
безветрия. А ногам Шеврикуки и телу его передались вдруг подземные гулы и
содрогания горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков
и привидений Шеврикука ощутил в прошлый раз лишь на подходе к лыжной базе.
От пионерского же пруда до лыжной базы пролегало версты две. Бурление
страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется ли
оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?
Впрочем, что ему, Шеврикуке, беспокоиться о нервных и нравственно-
сейсмических состояниях Пузыря?
Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях, стояла в
тоске (или в отчаянии) перед громадой чаши и молила о чем-то, Шеврикуке
недоступном и неизвестном. Это он помнил.
-- Клокотание котла у вас, мне известно, продолжается, -- сказал
Шеврикука. -- Или это сплетни и преувеличения?
-- Нет, -- сказала Дуняша. -- Не преувеличения.
Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи.
-- Оно не захлестнуло волнами Апартаменты?
-- Какие и захлестнуло. А наши... то есть Гликерии Андреевны... и те,
что вокруг, пока нет...
-- Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать?
-- Все, что наше, оно в нас.
-- Хорошо. В вас, -- согласился Шеврикука. -- Тот монстр, врывавшийся к
вам при мне, но не обремененный тогда формой или, напротив, удрученный тем,
что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это,-- он не докучает вам?
-- Не говори о нем! Не называй его! -- вскричала Дуняша.
-- Я никого не называю, -- сказал Шеврикука. -- Ты все назовешь. Ты для
этого и пришла сюда.
-- Нет! Ты ошибаешься! Я никого не назову! ни о чемЯ ни о чем нене
уполномочена сообщать! -- Дуняша-Невзора говорила страстно и чуть ли не с
подвижническим пафосом, будто ее склоняли уберечься от огня в раскольничьем
скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками, а она никого не
намерена была выдать.
-- Тот монстр докучает вам? -- проявлял настойчивость Шеврикука. -- Он
осаждает Гликерию и неволит ее?
-- Не спрашивай меня! Я не отвечу!
-- Ладно. Я все разведаю сам, -- мрачно сказал Шеврикука. -- Не надо
было откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош.
Страсти оставили Дуняшу-Невзору. Похоже, рабфаковка-сударыня не
отказалась бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже, она
ждала от Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций.
-- Я пошел, -- сказал Шеврикука. -- Счастливого бытия. И поклон
Гликерии Андреевне.
Он повернулся и двинулся было к парковым воротам, но Дуняша чуть ли не
прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее были
горячие, она заговорила торопясь:
-- Шеврикука, голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на нас! И на
меня, грешную и лукавую, не обижайся! И на Гликерию Андреевну! Худо там,
худо! Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди!
Получив установление "идти", Шеврикука остался стоять, а в путь -- к
содроганиям среды, амбиций и обстоятельств -- отправилась Дуняша-Невзора.
Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко увлекающийся,
не мог не отметить, что сударыня, пусть и с вывертами, даже и в вывертах
своих умеет показывать свои природные примечательности. И футболка, и юбка
хорошо выявляли ее линии и возвышенности. Походка кариоки, видимо,
показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие частности ее Дуняша
проявила. "Ба! А туфли-то у нее стоптанные!" -- расстроился Шеврикука.
Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда доставляли ей огорчения,
утруждая и самую терпеливую обувь.
Разговор с Дуняшей Шеврикуку хоть и раздосадовал, но не удивил.
Шеврикука знал Дуняшу всякой. Сама ли она установила себе задачи (с ведома
или без ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и
что говорить, она, можно было предположить, выложила то, что намеревалась
выложить. То есть почти ничего определенного. Но она кое-что дала Шеврикуке
понять. Улыбчивого задора, какого следовало бы ожидать из-за наряда
удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет ("Эх, Андрюша, нам ли быть в
печали!.."), выказано не было, кроме как в словах о грядущем процветании
Агентства, или Салона, или Студии на Покровке, а контрапунктом к наряду и
облику ощущались в Дуняше напряжение и тревога. Может, и страх. Эти
напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми. Нарочитыми --
по его, Шеврикуки, разумению. Возможно, он и ошибался. И был тем перед
Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга А. Суворовой, якобы
крайне необходимая читательнице из Апартаментов, была доверена
любознательности Шеврикуки с очевидной охотой. Случалось, в куртизанки
возводила Гликерию молва недоброжелателей и недоброжелательниц. Гликерия
(при свидетельствах Шеврикуки) к шершавому шепоту этой молвы была холодна.
"Затворницы и куртизанки". Даже если бы слово такое не произносилось и
Гликерия имела видимые свободы, среди прочих и свободу передвижений, ее
вполне могли упечь в затворницы. Шеврикуке были дадены намек и одно (коли
намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив Землескреб, не давала
о себе знать. Но будем считать -- именно одно из возможных объяснений. О
Чудовище-монстре, врывавшемся в присутствии Шеврикуки в Апартаменты и
желавшем погубить Гликерию, Дуняша запретила говорить чуть ли не
заклинающими вскриками. Но и в этом запрете для разумного была подсказка.
Стало быть, монстр никуда не пропал и, скорее всего, усилился или даже
укрепился в правах, а Гликерию осаждает и страшит. И под конец --
выплеснуто: "Худо там! Худо! Поверь!"
Поверь! Призыв не напрасный! И нелишний.
И было произнесено: "Голубчик ты мой, Шеврикука!" Еще бы мгновение --
и, не исключено, вырвалось бы: "Заступник ты наш, Шеврикука! Спасатель ты
наш родимый!"
Но Дуняша, грешная и лукавая, знала, как и когда следует притушить
фитиль.
Да так, чтобы завтра он воспылал вновь. А затем и вовсе бы разгорелся.
"Но стоптанные туфли, стоптанные туфли... Каблуки-то малые, а туфли
стоптанные... Стоптанными туфлями она ведь никак не могла лукавить..." --
подумал Шеврикука. И тут же явилось совсем косноумное: "А у тебя бархатный
бант развязался!"
Что бы у них ни происходило и во что бы ни желали его сейчас вовлечь,
ему, вне зависимости от всего, должно было непременно вызнать, какие нынче
новости в усадьбе Тутомлиных на Покровке и на лыжной базе -- месте летнего
обитания призраков и привидений.
Слишком отвлекли Шеврикуку в последние дни от всемирных дел
останкинские частности и сидения с бумажками Петра Арсеньевича.
Начать он решил с дома на Покровке.

60

"Как там было провозглашено на обложке "Затворниц и куртизанок"?" --
подумал Шеврикука. Ради рыночных достижений под названием наверняка
заслуженно научной работы А. Суворовой на глянце обложки как бы красными
чернилами вывели слова: "Эротика по-лакхнауски". И ниже: "Сексуальное
востоковедение. 44 с половиной способа интеллектуальной любви". И еще ниже:
"Пикантные огурцы".
Относительно пикантных огурцов Шеврикука не мог составить определенное
мнение. Что же касается эротики и секса, подчас и именно ориентальных, они,
несомненно, имели место в доме на Покровке. И случались там затворницы и
куртизанки. Милейшие, а кто -- и с острым соусом ехидств -- известные
Москве. Но никто из них вроде бы не говорил на урду. Тем более с
лакхнаускими сладкозвучиями...
До сознания Шеврикуки дошло, что после визита в Китай-город, в
Обиталище Чинов, и поездки трамваями в надеждах на целительное воздействие
жидкостей к окраине Сокольнического парка он в Москве более не был, а тупел
в Останкине. Да и профилакторий Малохола существовал от реалий московской
жизни на отшибе.
Экое обделенное движением бытия существование вел Шеврикука! Как он
отстал в своих местнических ковыряниях от пленительно громкокипящей толкотни
родимого города.
Оттого его ошеломила и чуть ли не ввергла в сон Покровка. Он уже в
Китай-городе на Никольской улице ощутил свою окраинную ограниченность. Но
там он был в заводе винительного визита к Увещевателю, и воздействия
городской среды его не портили. Теперь же от скоросозидательных
переустройств Покровки, долгие годы служившей лишь проезжей магистралью, и
он принялся зевать. Соней, как известно, Шеврикука не был, и внезапные
зевоты всегда свидетельствовали о влияниях на его организм непредвиденных
явлений природы.
"Меня это не касается, -- постановил Шеврикука. -- То есть сейчас не
касается... Меня должен занимать дом Тутомлиных и все, с ним связанное.
Более ничто. Дом Тутомлиных. Дом Гликерии. Дом Концебалова-Брожило. Дом
Пелагеича. Дом негодяя Бушмелева. Дом, где мне обещаны паркетные работы.
Москву я рассмотрю в созерцательные часы. Устрою прогулку с развлечениями и
рассмотрю..."
Именно дома Тутомлиных на вид никакие переустройства не коснулись. Не
углядел Шеврикука на стенах здания и его флигелей эмблем концерна
"Анаконда". И не наткнулся на вывески Агентства ли, Ателье ли, Студии ли
ведьм, колдунов и привидений, в коем (в коей) ожидалась взаимоодобрительная
практика с процветаниями Совокупеевой Александрин, Леночки Клементьевой,
Гликерии, Дуняши-Невзоры и разных прочих (может, и Стиши с Веккой-Увекой? И
кого предполагалось нанимать в колдуны и ведьмы?). Старосветски
провинциальными оставались окна и двери памятника истории и культуры. Перед
входами в дом не появились мраморные вымостки с зелеными мохнатыми коврами.
В рамах окон деревяшки захолустья не заменили никелированными или
серебряными пластинами, и двери дома в сравнениях с блеском улучшенных
богатствами покровских офисно-купецких зданий, и озолоченных, и
озеркаленных, и обрешеченных" выглядели совершенным убожеством. Какие уж тут
концерны "Анаконда", какие уж туг Тутомлины? Не селились ли тут прежде
московские родичи помещицы Коробочки?
К удивлению Шеврикуки, в доме еще проживали коммунальные граждане.
Кто-то из дома, может, и съехал, но многие еще оставались. И реставраторы,
похоже, в дом более не заглядывали. В нижних палатах Тутомлиных под
Коробовыми и сомкнутыми сводами из белого камня располагались все те же
мусор, грязь и свидетельства трапез и досугов забредавших в палаты москвичей
и гостей столицы. На втором этаже в парадных залах, где Дударев устраивал
смотрины здания, было пусто, сыро и печально. "Да и начнутся ли здесь
когда-либо паркетные работы?" -- затосковал Шеврикука.
И уж совсем было странно, что в доме нигде не меняли валюту.
Создавалось впечатление, будто в высотах, и скорее всего в высотах
именно вторых этажей, не все плодородные деньги были вложены в
дружественно-приемные руки. А потому овсы и не взошли.
Лишь на усадебных пространствах Тутомлиных между северным и западным
флигелями дворовых служб Шеврикуке открылись следы произведенных работ. Была
вырыта яма. И вместительная. Шеврикуке, естественно, вспомнились
обнародованные Крейсером Грозным проекты одаривания амазонского змея, живого
и плещущегося символа концерна "Анаконда", бассейном во дворе дома
Тутомлиных. Со стеклянной крышей, с проточной, но подогретой водой, с илом,
куда при желании и по привычке предков (или по капризу природы) змей мог
окунать морду. С лотосами, с круглолистной викторией, с порхающими в пальмах
птицами колибри. (Где-то полагалось, если верить Сергею Андреевичу
Подмолотову, устроить и вольер для проживания личной зебры лошадника Алексея
Юрьевича Савкина, назначенного при смотрителе змея ветеринаром и
зоотехником.)
Коли б яма обещала стать вместилищем именно змея, не было бы досадно.
Но совсем недавно четверо в темно-зеленых халатах и резиновых масках рыли
яму в Марьиной Роще. А уж где-где, а в усадьбе Тутомлиных кладоискателям
было не меньше оснований устраивать глубинные поиски.
Иметь дело с Пелагеичем и пытаться узнать от него покровские новости
было бы неблагоразумием. Ко всему прочему, предполагалось, что здешний
домовой, уже во времена императора Павла гревшийся якобы в дряхлости в чулке
кухарки Пелагеи, нынче полеживает где-нибудь засохшей и глухонемой
закорючкой. Иные считали, что Пелагеич, известный некогда своей вредностью,
мог прикинуться неживой закорючкой на время российских перемен и невзгод.
Догадался о сроках и замер. Так или иначе, в день смотрин дома Тутомлпных в
своих исследовательских прогулках по зданию Шеврикука не ощутил ни засад
Пелагеича, ни его интересов, ни даже запахов его дыхания. При его-то,
Шеврикуки, чуткости. И Пэрст-Капсула, добытчик перламутрового бинокля, с
Пелагеичем, похоже, не сталкивался. Но коли б даже у Пелагеича защекотало в
ноздре и он очнулся, какой резон был ему доброжелательно и без подозрений
отнестись к любопытствующему чужанину?
Никакого.
Конечно, служили в зданиях на Покровке, в Армянском, Старосадском,
Сверчковом и ближних к ним переулках знакомые Шеврикуке домовые. Иные из них
проворные, иные из них прохвосты. Стало быть, обо всем, что происходило в
округе, слышали. И разумное, и глупости. Шеврикука после ожога в
профилактории Малохола расположен был дуть на воду. Унижения и ехидства
могли вывести его из себя. Но Малохол был Шеврикуке приятель, а здешние
домовые приходились ему знакомцами отдаленно-случайными, будто выпивали с
ним когда-то кружки две пива, и не более, иные и не ведали толком, кто он и
откуда, а потому к грубостям или непониманию Шеврикука положил относиться с
терпением. Если, конечно, не был разослан по префектурам и кварталам, и на
Литовскую границу его словесный портрет с постановлением: "Проходимец и
самозванец" и предписанием быть начеку.
Все эти опасения Шеврикуки оказались напрасными и смешными. И никто из
покровских или Старосадских не разглядывал его щеки и лоб с надеждой (или
опаской) отыскать на них бородавки, после чего, естественно, надлежало
изловить и повесить, никто не ехидничал, а все выговаривали то, что знали.
Шеврикука выказывал себя удивленным простаком, не способным из своей
останкинской глуши оценить по справедливости покровские преображения, и
расспрашивал о всякой ерундовине.
Сознавая себя серединными в московской державности, покровские
снисходили и к подробностям останкинского бытия. Конечно, их занимал Пузырь.
И по их понятиям и интересам Пузырь был не останкинский, а всеобщий.
Шеврикука же проявлял себя чуть ли не пузыреведом. Из болтовни знакомцев
Шеврикука почти ничего удивительного о доме на Покровке не узнал. Из-за
смотринного шума и триумфа привидений многие относились к дому с досадой
зависти. Да, говорили, мятежных бедолаг выселят, да, будет там концерн
"Анаконда" с фигурными паркетными полами. Вышел, правда, пока затор. Но его
уладят. Затор же случился оттого, что в карманах у кого-то уже зазеленело, а
после премьеры с привидениями зеленые могли и расцвести, но наши
отечественные хваты опомнились и стали осаживать возвышенно-взволнованных
иностранцев. И, слышно, почти совсем осадили. Да, будет в доме и Агентство,
или Ателье, или Студия, дамочки там собирались уже не раз, почти все дамочки
-- видные, разодетые и деловые. Есть и скромницы. Последовало описание
Леночки Клементьевой. Последовало описание и еще одной особы, громкой,
настырной и заносчивой ("она, кстати, ваша, останкинская"), эта являлась с
хахалем, и желали они служить в Агентстве соответственно ведьмой и колдуном.
Пожалуй, одно лишь это известие и удивило Шеврикуку. Из описания выходило,
что в ведьмы нанималась хорошо известная Шеврикуке супруга Радлугина. Кто