Страница:
удовольствием в новых обстоятельствах и происшествиях. И не вспоминать при
этом, как он глазел с каштанового дерева на идолов, уволакиваемых к
днепровской воде. Или как он, сидя на крыше вымершей избы, наблюдал за
метаниями озверевшей толпы в дни холерного бунта, усмирять который прибыл в
Москву отважный граф Григорий Григорьевич Орлов, так и не приманивший в
собеседники Жан Жака Руссо. Конечно, видения, голоса и знания из прошлого
нередко являлись Шеврикуке, но они были отрывочными, необязательными и как
бы чужими. И он их всегда утапливал или прогонял. Теперь же по необходимости
и на время оживал цельный Шеврикука (впрочем, порой вовсе и не Шеврикукой
именовавшийся), и все, что имелось в его житейском и чувственном опыте,
возобновлялось и сливалось в единое.
"Лежит бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый... под тем камнем
сокрыта сила могучая, а силе нет конца... под камнем медный дом, а в том
медном доме закован змей огненный, а под змеем огненным лежит ключ
семипудовый от чаши братской... и бодрствуют старцы, не скованные и не
связанные..." Над этими давними словами Шеврикука посмеивался на Звездном
бульваре в присутствии Петра Арсеньевича, как над простодушием начальных
испугов и надежд. Кто же теперь он, Шеврикука? Воин ответственного поста?
Караульщик при бел-горюч камне Алатыре? Пусть будет и так...
Шеврикука прогулялся к дощатому стенду с пожарными и печными орудиями.
Орудий прибавилось. Между штыковой лопатой и кочергой размещалась теперь
шпага, похоже, что серебряная. Вверху, в правом углу стенда, на гвоздях
висели пять рогаток. Шеврикука рассмотрел две из них. Рогатины их были
несомненно серебряные, боевые же резинки явно нарезали из противогазов, что
соответствовало технологическим требованиям мастера спорта по стрельбе из
рогаток Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного. А вот боеприпасы,
прилагавшиеся к ним в фанерном ящике, с практикой Сергея Андреевича не
совмещались, они были не из клинкера, их отлили из серебра.
-- Чу, Шеврикука! -- выкрикнул Пэрст-Капсула. -- Степь горит совсем
близко.
-- Быстро они, быстро! -- сказал Шеврикука. -- Я чую, чую!
Колотушку бы еще серебряную в руки сторожа Чаши-Братины!
Впрочем, шутки, даже и мысленные, следовало отставить. Шеврикука
чувствовал, что сейчас все и начнется, что враги на подходе и что к нему,
как и ко всем, кто дерзнет помешать им, они не проявят ни понимания, ни
пощады, не станут соблюдать и людские правила военных действий. И людские
правила жестоки, но для Отродий и они обуза.
Далее произошли события, изобразить какие мне было бы затруднительно.
Слишком много случилось в них для меня невидимого, неосязаемого и
неощутимого. Но есть документ, именуемый "реляцией". Как известно, реляции
бывают двух жанров. В одних -- следуют описания боевых действий, в других --
содержатся рассказы о подвигах с представлениями героев к наградам. В нашей
реляции автор не посчитал необходимым просить о каких-либо наградах.
НА ОХРАНЯЕМЫЙ ОБЪЕКТ Э ..."
(номер обозначен невнятно или цифры его растерты,
Наверняка из соображений секретности).
Нападение Отродий Башни продолжалось четыре с половиной часа.
Свидетельствую лишь о том, что известно мне и что происходило на вверенном
мне участке обороны. Имею честь сообщить о том, что непосредственному
нападению предшествовала силовая подготовка. Произведена она была не с целью
разрушения стен Объекта, прочих преград и физического уничтожения боевого
состава обороны, то есть не походила на артиллерийскую подготовку, а была
действием скорее психологического или психотропного характера. Внешняя стена
Объекта стала словно бы стеклянной, и за ней высветились вгрызающиеся в
стену, ползающие по ней агрессоры безобразных форм и видов, их сложение
сопровождалось безобразными же звуками. Возможно, это были десантники,
возможно, ряженые каскадеры Отродий, чьей целью было вызвать панику среди
стражников Объекта Э... Мне неведомо, как чувствовали себя другие стражники,
но у меня и у приданных мне сил ощущения были, мягко сказать, малоприятные.
Порой и просто жутковатые. Можно предположить, что командиры психической
атаки внимательно просматривали фильмы ужасов. Причем среди ползающих по
стене почти не было упырей, вампиров с клыками и кровью на губах, ведьм с
зелеными рожами (я углядел лишь три подобных персонажа) и прочих монстров.
Большинство пугавших походило на зловещих инопланетян из воображений
уфологов. Некоторые из них были изобретательно безобразны. Звуки же, что
раздавались в течение сорока пяти минут психоподготовки, были не вытьем, не
лаем, не ржанием, не плачем или истошными воплями. Слышались и скрежеты, и
механические трески, и металлические визги, и звуки будто бы космические, и
такие, о происхождении каких нельзя было и догадаться, и рокоты взрывов, и
лязги танковых гусениц, и нудь отбойных молотков... К сожалению, не могу
сообщить точные тактико-технические данные средств противника. Исследовать
их не было ни времени, ни возможностей. Сказанное относится и к изложенному
ниже. Выскажу лишь предположение, что производимые противником звуки должны
были вызвать в стражниках внутреннюю вибрацию, способную породить страхи,
бессилие, безволие и желание сдаться. Чувства эти преодолевались с трудом.
Но преодолевались. Полагаю, что психоподготовка желаемого результата
Отродьям не принесла.
Последовало трехминутное затишье с исчезновением десантников или
каскадеров и пропажей звуков. Потом начался непосредственный силовой штурм
Охраняемого Объекта. По моим понятиям, он состоял из трех стадий. Первым
делом захватчики попытались небольшим числом исполнителей одолеть внешнюю
стену Объекта. Памятный дам разгром музыкальной школы, после чего началось
освоение нами Большой Утробы, произвели искусные боевики Отродий Белый Шум и
Магнитный Домен. В операцию по сокрушению внешней стены были брошены с
десяток Белых Шумов и четыре Магнитных Домена. При погроме музыкальной
школы, для домовых, надо полагать, предупредительно- показательном, боевики
Отродий Башни все, к чему прикасались, металлическое, деревянное,
пластмассовое, искрошили, превратили в мелкие стружки, опилки и песок. Мне
также известно, что Белые Шумы способны к действиям лавинообразным. Не
удивлюсь, если операция по одолению внешней стены имела кодовое название
"Лавина". Или "Крошево". В течение тридцати восьми минут боевики Отродий
старались раскрошить стену, оплавить ее или хотя бы проткнуть. Удачи они не
добились. Стена не поддалась. Осмелюсь допустить, что из-за своего
высокомерия и наглой самоуверенности специалисты Отродий не слишком
внимательно изучили свойства Охраняемого Объекта и выбрали не самые
подходящие средства для его завоевания. Но это из области предположений...
Естественно, подпирали внешнюю стену, укрепляли ее приданные мне силы,
выводить же часть их за стену в соприкосновения с Белыми Шумами и Магнитными
Доменами я не стал, не увидев в этом надобности. Боевики утомились, были,
видимо, удивлены своей неудачей, злились, впали в раздражение, то есть
готовы были к действиям безрассудным, импульсивным и неэффективным, скажем,
снова стали грызть стену. А потому командование отозвало их с линии огня.
Характер второй атаки дал повод думать, что Отродья растеряны и в штабе
их начались раздоры. А впрочем, возможно, Отродья намеревались ввести
защитников Объекта в заблуждение. Во всяком случае, они применяли теперь
способы нападения лишь линейные, употребляю терминологию одного из
влиятельных представителей Отродий, с кем мне, по известным в Обиталище
Чинов причинам, приходилось вступать в общения. Можно сказать, что они
учитывали опыт овладения Казанью или Измаилом. Устраивались подкопы,
прилаживались к поверхности внешней стены подрывные устройства,
перфораторами пытались выбить в толще стены шурфы для взрывчатки же,
подводились к стене турусы на колесах и тараны. Так продолжалось два часа
при большом скоплении боевиков противника, видимых и невидимых. И вторая
атака Отродий не принесла им чести, она захлебнулась, и создалось
впечатление, что Отродья осознали, будто бьются лбом о стену. Стена, о чем
свидетельствую, давала отпор сама, естественно с поддержкой приданных мне
сил, вызывая во вражеских рядах потери, в частности, перенаправляя
воздействия от взрывов и таранов на самих нападавших. И на этот раз
ситуация, по моей оценке, не потребовала выведения наших сил за пределы
стены.
Третья же атака, наиболее серьезная и отчаянная, как и следовало
ожидать, вышла нелинейной. Многое было мне в ней не ясно, и важные (так
оказалось) решения я принимал после подсказок моего соратника, известного
под именем Пэрста-Капсулы, о чьем присутствии и оборонительной роли на
вверенном мне участке я доложу в конце реляции. Внешне как будто бы и ничего
не происходило, и почти не слышались звуки, но эта стадия штурма Объекта
стала для меня, как стражника, самой тяжкой и неприятной. Признаюсь, что в
иные минуты я был растерян, не знал, что делать, и даже был склонен к
малодушию и пораженческим настроениям. Воздействия, смею предположить, и на
стену, и на стражников устраивались самые разнообразные. И биологические, и
химические, и снова психовибрационные, и лавинообразные (возможно, после
переориентировки Белых Шумов), и лазерные, и еще неизвестно мне какие.
Несомненно, применялись и отравляющие вещества. В моем организме возникали
расстройства и некомфорты, случались и отключения сознания. В такие минуты
приданные мне силы сражались самостоятельно, по заданным им программам и
пользуясь информацией упомянутого мной Пэрста-Капсулы. Почувствовав смятение
в рядах противника, на этот раз я распорядился наиболее маневренной части
наших сил выйти за пределы внешней стены и там нанести захватчикам
упреждающие удары. Что и было с достоинством и почти без потерь исполнено.
Произведенный (и трижды!) отпор позволял надеяться на то, что штурм
Объекта сорван. Но и мои ощущения, и чувствительные системы приданных сил, и
датчики Пэрста-Капсулы, также ходившего на вылазку, заставили нас усилить
напряжение обороны. В бой Отродьями были брошены существа (аппараты?
фантомы?), способные, не сокрушая внешней стены, проникнуть сквозь нее в
недра Объекта. И проникновение произошло. Способных совершить его у Отродий
нашлось немного, но они были опасны, зловредны и увертливы. Я принял решение
не отвечать на их уловки хитроумными же уловками, а повести с ними
рукопашный бой. Мне оружием послужили серебряная шпага и кочерга, в
критические моменты подкрепляемые ломом. Пэрст-Капсула сражался багром и
двумя лопатами, совковой и штыковой. Приданные силы использовали свои
средства и делали это с удалью и бесшабашностью. Неся потери, индивиды
Отродий все же теснили нас к указанной одним из старцев линии
недопустимости. К ней нас и притеснили. Но дальше и сами пройти не смогли.
Выпущенные из их орудий световые лучи (лазерные? или еще какие?) ударились в
три предмета, водруженные мною над линией недопустимости (фиолетовый,
черный, желтый банты из бархата), отлетели от них обратно, поражая своих же
хозяев. После этого характер рукопашной решительно изменился. Захватчики с
помощью названных уже орудий были сокрушены, остатки их подогнаны к внешней
стене и вытолкнуты за нее в городские пространства. Теперь уже большая часть
приданных мне сил (за исключением бдящих) была послана вдогонку за
бандитами, приказано было открыть прицельную стрельбу из боевых рогаток
серебряными катышами, что нанесло противнику значительный урон.
Более нападений на Охраняемый Объект не последовало.
Должен добавить, что причины странных воздействий бархатных бантов мне
так и остаются неведомы. А потому признаю, что их самодеятельное и
малообъяснимое развешивание над линией недопустимости достойно укора или
даже наказания. Замечу только, что при развешивании бантов я укреплял их
узлы легкими заклинаниями, придуманными по аналогии с простодушными
заклинаниями Петра Арсеньевича, к которым я всегда относился иронически. Но
для меня несомненно, что на одоление бархатных предметов или хотя бы на то,
чтобы распустить их узлы (зачем? мне опять же неведомо), Отродья и их штабы
потратили много сил, энергии и (если можно так сказать применительно к
Отродьям) нервов. А может быть, сложные или даже нелинейные ситуации и
требуют простодушных решений? Тут вопрос спорный и обязательно требующий
научно-лабораторных исследований.
Мне неизвестно, каким образом на пожарном стенде появились рогатки (о
происхождении шпаги я догадываюсь). Использование их могло оказаться делом
рискованным. Но мне было велено: доверять чутью. И я чутью доверился.
И в случае с бывшим полуфабрикатом Пэрстом-Капсулой я доверился чутью и
самому Пэрсту-Капсуле, о чем не жалею. Да, происхождение Пэрста- Капсулы
могло казаться сомнительным, а некоторые случаи его существования выглядели
странными или хотя бы загадочными. Но при появлении подселенца на моем
участке Охраняемого Объекта я ощутил, кто он и на чьей стороне (признаюсь не
без стыда, что я все же приказал приданным мне силам присматривать за
Пэрстом-Капсулой, но присмотр этот скоро стал бессмысленным). Пэрст-Капсула
действовал умело, самоотверженно, и без его участия вряд ли был бы даден
отпор Отродьям. Коли нужна о нем или его свойствах развернутая
объяснительная, я ее представлю. Пэрст-Капсула, как полуфабрикат, был создан
во дни зарождения любви, окреп же он нынче в дни возобновления любви. Коли
требуются какие-либо поручательства, я за него ручаюсь. Отмечу, Пэрст-
Капсула получил в столкновениях раны или повреждения, но не умерил боевого
пыла. Впрочем, и другие участники обороны имеют раны и повреждения, но это
лишь в малой степени отразилось на характере их действий. И они не жалуются
и не просят их пожалеть. На том и заканчиваю реляцию.
С почтением
домовой-двухстолбовый Шеврикука".
И подпись. А на реляцию наложили резолюцию: "Развернутую характеристику
на так называемого Пэрста-Капсулу от Шеврикуки потребовать, с подробным
описанием контактов. Самого же Шеврикуку подготовить к сдаче полномочий". И
-- начальственные закорючки.
Возвращение Шеврикуки в Землескреб к служебным занятиям вышло тихим.
Пенсионеры Уткины с урожаем, соленьями, вареньями, маринадами, сушеными
грибами вернулись в Москву, и Шеврикуке снова пришлось назначить себе местом
обитания квартиру картежника-акулы Зелепукина, выкурив оттуда временных
жильцов и жилиц. Не было в квартире Зелепукина ни уюта, ни малахитовой вазы,
да и просто чистоту в ней пришлось наводить неделю. Из подъездов своих
Шеврикука почти не выбирался. Упоминая в реляции о ранах и повреждениях, он
писал, в частности, и о собственных ущербах. Голова его была забинтована,
челюсть бинтом же подтянута, левая рука висела на перевязи, ребра болели,
вид он имел изувеченного. Но в калекопункт на улице Королева на этот раз он
не совался, больничный не канючил, а пользовал себя травами и отварами,
благо запасы их у него были. Присмирением тени чиновника Фруктова пока не
занимался. Очень скоро благодаря аптекарским средствам Шеврикуки его
недомогания ослабли, повязки и бинты были удалены, и Шеврикука, убедившись,
что дела в его подъездах налаживаются и даже один неизбежный будто бы развод
отменен, позволил себе выйти в свет.
Поначалу, надев клубный кафтан, отправился в Большую Утробу в ночное
собрание домовых. Конечно, там ощущалось возбуждение, но ни о каких пирах
победителей и речи быть не могло. Тяжко дался отпор Отродьям Башни, а потом
и разгром их. Нельзя было увидеть теперь среди останкинских домовых ни
аскета и квартального верховода Поликратова, ни вислоухого Феденяпина,
назвавшего Шеврикуку в Ильин день богачом, ни старика Ивана Борисовича,
вынужденного ватниками поддерживать оборонное состояние духа, ни болтуна
Майонеза-Помпидуева (даже и без него было сейчас грустно), да многих,
многих! И никогда они более не объявятся в Останкине. Пали в боях с
Отродьями. И Колюня-Убогий будто бы пропал без вести. А громкогласный Артем
Лукич ходил неслышным калекой. Скверными сложились отношения Шеврикуки с
тончайшим Велизарием Аркадьевичем, а увидев Велизария Аркадьевича живым,
Шеврикука чуть ли не расплакался от радости, обнял старика. "Одолели
супостата-то, -- бормотал Велизарий Аркадьевич. -- Выстояли. И ничего они у
нас не отобрали! Что тут творилось! Вы-то были где-то в командировке..."
"Да, в командировке, -- подтвердил Шеврикука. -- В отъезде..." Его даже
радовало то, что к нему не пристают с расспросами, утвердившись в мнении,
что в дни напряжений он был в отъезде. И не спрашивали (а допустимы были бы
и ехидства), далеким ли был его отъезд и чем он, отъехав, занимался.
Велизарий Аркадьевич не носил более костюма из мешковины и бутс победителя
буров, явился он в собрание в свободной блузе живописца репинских времен, но
вид его вызвал у Шеврикуки жалость и печаль. И тосковал наверняка Велизарий
Аркадьевич о добрейшем Иване Борисовиче. О Петре же Арсеньевиче ими с
Шеврикукой не было произнесено ни слова.
Любохват и Продольный были замечены Шеврикукой издалека, сытые, наглые,
горластые, всем довольные. К нему они не приближались (он к ним -- тоже) и,
как показалось Шеврикуке, взглядывали на него настороженно. Будто он мог их
чем-то обидеть. Что они-то поделывали в баталиях? Какие совершали подвиги?
О баталиях с Отродьями Шеврикуке многое было уже известно. Но кое о
каких подробностях и событийных поворотах он узнал именно в Большой Утробе,
выслушивая воспоминания ратников.
Цели у Отродий были две. Добыть Чашу-Братину с достоянием домовых. Само
же сословие закабалить и превратить в услужителей себе. Ясно, что Хранилище
Братины они штурмовали не в одном лишь месте. Где-то имели и локальные
удачи. Но после того как их ударные силы были сломлены у известного
Шеврикуке поста, отпор им был даден по всей окружности Хранилища. Далее их
гнали, били и рассеивали. Но прежде, пока Шеврикука загульным жил в
профилактории Малохола и размышлял о томлении, баталии и стычки происходили
по всем линиям боевых действий Отродий и домовых. Останкинским жителям эти
баталии, естественно, остались неведомыми, но кое-какие мелкие неприятности
ощутили и они. В рядах Отродий наблюдались наемные или прельщенные идеей
призраки и привидения, эти дрались рьяно, но бестолково. И как в случае с
штурмом Хранилища, Отродий подводило их высокомерие, неумение оценить иные
особенности домовых, а возможно, и слабая работа разведки. Потерь было много
с обеих сторон, но викторию все же одержали домовые. Свою роль в баталиях
Шеврикука нисколько не преувеличивал, слова о важности поста
экс-Колюня-Убогий мог Произнести лишь для того, чтобы раззадорить в
Шеврикуке воителя. А были, возможно, и более существенные воители, нежели
он. Но где же сражались Любохват с Продольным? Этого Шеврикука так и не
выяснил. А выяснить хотел...
Присутствие Отродий в Останкине не ощущалось. Куда утекли, уползли,
унеслись Отродья, недобитые и рассеянные, ведомо не было. Высказывались
предположения. Не устремились ли недобитые к сокрушенному, но не
истребленному воеводе Бушмелеву? К ошметкам черного столба? И такое могло
быть. Или они уползли в укрытия, приготовленные на случай неудачи и
отступления?
Но виктория викторией, недобитые недобитыми, а следовало уже думать о
раздаче Пузыря. Опять созрела уверенность: ну если не через три дня, то на
той неделе начнут раздавать Пузырь.
В получердачье Шеврикука не обнаружил следов подселенца. Может, тот
нашел себе хорошую квартиру со сладкой хозяйкой. Может, гуляет, продолжив
каникулы. Может, вернулся в лабораторию Мити Мельникова. А поговорить с ним
не мешало бы...
Охота и любопытство потянули его на Покровку. Дом Тутомлиных был в
лесах, обвешанных зелеными, будто бы марлевыми, полотнищами. Шумы в нем и
вокруг него стояли самые что ни на есть строительные, обнадеживающие.
Бассейн змея Анаконды был почти готов, стеклили шатер-башню, вставшую над
бассейном.
Проникать в дом Тутомлиных Шеврикука не стал, а направился Сверчковым
переулком в Салон чудес и благодействий. Там все бурлило. Не было в зале
общих операций Дударева, Совокупеевой, Крейсера Грозного, и это Шеврикуку
даже обрадовало, а то бы пошли вопросы, требующие ложных ответов. Но вот
встреча с Дуняшей-Невзорой Шеврикуку расстроила. Та сидела деловитая, в
сером английском костюме, вела разговор с клиентом, увидела Шеврикуку,
вскочила. Шеврикука хотел было унести ноги, но Дуняша догнала его в
коридоре, схватила за руку:
-- Ты нас ненавидишь!
-- Я не имею с вами никаких дел! -- Шеврикука резко освободил свою
руку.
-- Мы для тебя подлые стервы. Можешь мне не верить, но Гликерии сейчас
истинно плохо. Она не, доживет до маскарада. Она погибнет.
-- Она погибает не в первый раз, -- сказал Шеврикука и пошел своей
дорогой.
А пришел он к магазину А. Продольного "Табаки и цветные металлы".
Сквозь дверной проем он увидел Любохвата и Продольного. Экие стояли два
приличных бизнесмена в дорогих костюмах и без всяких пулеметных лент! И
беседовали с двумя же бизнесменами нордической наружности.
"Нет, с Любохватом и Продольным я обязан разобраться!" -- подумал
Шеврикука, не ведая о резолюции, предписывающей освободить его от
полномочий.
И действительно, не через три дня, а через шесть, "на той неделе",
начали раздавать Пузырь.
Какие только замечательные личности не побывали в ту пору в Останкине!
И даже те, кому чужие ломти и совать было некуда. Однако заполучить
хотелось.
Шеврикука же был теперь к раздаче Пузыря и к самому Пузырю холоден.
Установившееся было в нем после бдений в Хранилище душевное равновесие
развеяла встреча с Дуняшей. Он то и дело вспоминал о ней и негодовал. Или
недоумевал. "Да сколько же у них наглости и бесстыдства, коли они решились
снова заводить со мной разговоры!" -- это было недоумение. Особое же его
негодование вызывали слова: "Она не доживет до маскарада..." В самом обмене
репликами с Дуняшей он их как бы и не услышал, не они были главными, теперь
же они гремели, барабанили в нем. Экая для Гликерии и Дуняши трагедия -- не
дожить до маскарада. До зимнего маскарада в Оранжерее! Имея столько нарядов
и побрякушек -- и не дожить! Или эти наряды и побрякушки в связи с
возобновлением в нем, Шеврикуке, жизни объявлены крадеными и недопустимыми
для показа на маскараде? А может быть, не допущены к маскараду и обе славные
Шеврикукины подруги? И это для них хуже погибели? Прежде Шеврикука думал
только о Гликерии, действия же ее прислуги не оценивал, теперь его
негодований заслуживала и Дуняша, и эта стерва дурачила, обманывала его,
держа за болвана. Но болваном он и сам себя признал. Болваном он будет
оставаться, если не выбросит из головы и души Гликерию (а с ней и Дуняшу),
если не перестанет даже и вспоминать о них. А вот не переставал...
Тем более что Дуняша мешала ему истребить память о себе и своей
госпоже, появляясь каждый день пусть и вдали от Шеврикуки, но на видимом
расстоянии, на улицах, в толпе, в суете, возникающей вблизи Пузыря. А
применять отворотные зелья, заклинания на иссушение чувств, силовые снятия
наваждения Шеврикука считал делом для себя постыдным и унизительным.
Следовало держаться подальше от двух дам, а там, глядишь, дым и растает...
А суета в Останкине в ожидании раздачи Пузыря становилась чуть ли не
праздничной. На Звездном и Ракетном бульварах на плоские крыши домов по
вечерам поднимались духовые оркестры и маршами, в их числе кавалерийскими,
взбадривали население. Предполагалось, что накануне раздачи будут проведены
салют и фейерверки. Ожидались приезды важных делегаций из богатых стран.
Разговоры об этом вызывали скорее тревогу, нежели радость. Вдруг из Пузыря
начнут выгребать (или оно станет само выползать) такое, что у иноземных
кредиторов слюни потекут и они потребуют экстренной выплаты долгов и, уж
естественно, прекратят валютные подачи. Оно, конечно, хорошо бы, чтобы такое
выгребли и потекло, но зачем дразнить и печалить дарами Пузыря чужаков, и
без того сытых? А потому утверждалось мнение: главные выгребы будут
совершаться с соблюдением секретностей и вывозить добро станут в ночное
время на секретные же склады. С них и начнут по спискам раздавать Пузырь.
Ожидать на бульварных тротуарах своих порций Пузыря с сумками на колесах, с
баулами и рюкзаками, с корытами на лыжах могли лишь люди, ущербные умом.
Однако их объявлялось в Останкине все больше и больше. Скапливались они не
везде, а в местах, где, по их изысканиям и вычислениям, по подсказкам магов,
по чуяниям Чумака, и должны были отвориться товарные проемы Пузыря. В
скоплениях сумок на колесах сейчас же стали образовываться выстраданные
отечественной инициативой очереди со списками и с выведением чернильных
номерков на руках. Понятно, списки полагалось перевыкрикивать ежедневно (а
где и дважды в день), устраняя из списков сибаритов и безвольных. Опять же
этом, как он глазел с каштанового дерева на идолов, уволакиваемых к
днепровской воде. Или как он, сидя на крыше вымершей избы, наблюдал за
метаниями озверевшей толпы в дни холерного бунта, усмирять который прибыл в
Москву отважный граф Григорий Григорьевич Орлов, так и не приманивший в
собеседники Жан Жака Руссо. Конечно, видения, голоса и знания из прошлого
нередко являлись Шеврикуке, но они были отрывочными, необязательными и как
бы чужими. И он их всегда утапливал или прогонял. Теперь же по необходимости
и на время оживал цельный Шеврикука (впрочем, порой вовсе и не Шеврикукой
именовавшийся), и все, что имелось в его житейском и чувственном опыте,
возобновлялось и сливалось в единое.
"Лежит бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый... под тем камнем
сокрыта сила могучая, а силе нет конца... под камнем медный дом, а в том
медном доме закован змей огненный, а под змеем огненным лежит ключ
семипудовый от чаши братской... и бодрствуют старцы, не скованные и не
связанные..." Над этими давними словами Шеврикука посмеивался на Звездном
бульваре в присутствии Петра Арсеньевича, как над простодушием начальных
испугов и надежд. Кто же теперь он, Шеврикука? Воин ответственного поста?
Караульщик при бел-горюч камне Алатыре? Пусть будет и так...
Шеврикука прогулялся к дощатому стенду с пожарными и печными орудиями.
Орудий прибавилось. Между штыковой лопатой и кочергой размещалась теперь
шпага, похоже, что серебряная. Вверху, в правом углу стенда, на гвоздях
висели пять рогаток. Шеврикука рассмотрел две из них. Рогатины их были
несомненно серебряные, боевые же резинки явно нарезали из противогазов, что
соответствовало технологическим требованиям мастера спорта по стрельбе из
рогаток Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного. А вот боеприпасы,
прилагавшиеся к ним в фанерном ящике, с практикой Сергея Андреевича не
совмещались, они были не из клинкера, их отлили из серебра.
-- Чу, Шеврикука! -- выкрикнул Пэрст-Капсула. -- Степь горит совсем
близко.
-- Быстро они, быстро! -- сказал Шеврикука. -- Я чую, чую!
Колотушку бы еще серебряную в руки сторожа Чаши-Братины!
Впрочем, шутки, даже и мысленные, следовало отставить. Шеврикука
чувствовал, что сейчас все и начнется, что враги на подходе и что к нему,
как и ко всем, кто дерзнет помешать им, они не проявят ни понимания, ни
пощады, не станут соблюдать и людские правила военных действий. И людские
правила жестоки, но для Отродий и они обуза.
Далее произошли события, изобразить какие мне было бы затруднительно.
Слишком много случилось в них для меня невидимого, неосязаемого и
неощутимого. Но есть документ, именуемый "реляцией". Как известно, реляции
бывают двух жанров. В одних -- следуют описания боевых действий, в других --
содержатся рассказы о подвигах с представлениями героев к наградам. В нашей
реляции автор не посчитал необходимым просить о каких-либо наградах.
НА ОХРАНЯЕМЫЙ ОБЪЕКТ Э ..."
(номер обозначен невнятно или цифры его растерты,
Наверняка из соображений секретности).
Нападение Отродий Башни продолжалось четыре с половиной часа.
Свидетельствую лишь о том, что известно мне и что происходило на вверенном
мне участке обороны. Имею честь сообщить о том, что непосредственному
нападению предшествовала силовая подготовка. Произведена она была не с целью
разрушения стен Объекта, прочих преград и физического уничтожения боевого
состава обороны, то есть не походила на артиллерийскую подготовку, а была
действием скорее психологического или психотропного характера. Внешняя стена
Объекта стала словно бы стеклянной, и за ней высветились вгрызающиеся в
стену, ползающие по ней агрессоры безобразных форм и видов, их сложение
сопровождалось безобразными же звуками. Возможно, это были десантники,
возможно, ряженые каскадеры Отродий, чьей целью было вызвать панику среди
стражников Объекта Э... Мне неведомо, как чувствовали себя другие стражники,
но у меня и у приданных мне сил ощущения были, мягко сказать, малоприятные.
Порой и просто жутковатые. Можно предположить, что командиры психической
атаки внимательно просматривали фильмы ужасов. Причем среди ползающих по
стене почти не было упырей, вампиров с клыками и кровью на губах, ведьм с
зелеными рожами (я углядел лишь три подобных персонажа) и прочих монстров.
Большинство пугавших походило на зловещих инопланетян из воображений
уфологов. Некоторые из них были изобретательно безобразны. Звуки же, что
раздавались в течение сорока пяти минут психоподготовки, были не вытьем, не
лаем, не ржанием, не плачем или истошными воплями. Слышались и скрежеты, и
механические трески, и металлические визги, и звуки будто бы космические, и
такие, о происхождении каких нельзя было и догадаться, и рокоты взрывов, и
лязги танковых гусениц, и нудь отбойных молотков... К сожалению, не могу
сообщить точные тактико-технические данные средств противника. Исследовать
их не было ни времени, ни возможностей. Сказанное относится и к изложенному
ниже. Выскажу лишь предположение, что производимые противником звуки должны
были вызвать в стражниках внутреннюю вибрацию, способную породить страхи,
бессилие, безволие и желание сдаться. Чувства эти преодолевались с трудом.
Но преодолевались. Полагаю, что психоподготовка желаемого результата
Отродьям не принесла.
Последовало трехминутное затишье с исчезновением десантников или
каскадеров и пропажей звуков. Потом начался непосредственный силовой штурм
Охраняемого Объекта. По моим понятиям, он состоял из трех стадий. Первым
делом захватчики попытались небольшим числом исполнителей одолеть внешнюю
стену Объекта. Памятный дам разгром музыкальной школы, после чего началось
освоение нами Большой Утробы, произвели искусные боевики Отродий Белый Шум и
Магнитный Домен. В операцию по сокрушению внешней стены были брошены с
десяток Белых Шумов и четыре Магнитных Домена. При погроме музыкальной
школы, для домовых, надо полагать, предупредительно- показательном, боевики
Отродий Башни все, к чему прикасались, металлическое, деревянное,
пластмассовое, искрошили, превратили в мелкие стружки, опилки и песок. Мне
также известно, что Белые Шумы способны к действиям лавинообразным. Не
удивлюсь, если операция по одолению внешней стены имела кодовое название
"Лавина". Или "Крошево". В течение тридцати восьми минут боевики Отродий
старались раскрошить стену, оплавить ее или хотя бы проткнуть. Удачи они не
добились. Стена не поддалась. Осмелюсь допустить, что из-за своего
высокомерия и наглой самоуверенности специалисты Отродий не слишком
внимательно изучили свойства Охраняемого Объекта и выбрали не самые
подходящие средства для его завоевания. Но это из области предположений...
Естественно, подпирали внешнюю стену, укрепляли ее приданные мне силы,
выводить же часть их за стену в соприкосновения с Белыми Шумами и Магнитными
Доменами я не стал, не увидев в этом надобности. Боевики утомились, были,
видимо, удивлены своей неудачей, злились, впали в раздражение, то есть
готовы были к действиям безрассудным, импульсивным и неэффективным, скажем,
снова стали грызть стену. А потому командование отозвало их с линии огня.
Характер второй атаки дал повод думать, что Отродья растеряны и в штабе
их начались раздоры. А впрочем, возможно, Отродья намеревались ввести
защитников Объекта в заблуждение. Во всяком случае, они применяли теперь
способы нападения лишь линейные, употребляю терминологию одного из
влиятельных представителей Отродий, с кем мне, по известным в Обиталище
Чинов причинам, приходилось вступать в общения. Можно сказать, что они
учитывали опыт овладения Казанью или Измаилом. Устраивались подкопы,
прилаживались к поверхности внешней стены подрывные устройства,
перфораторами пытались выбить в толще стены шурфы для взрывчатки же,
подводились к стене турусы на колесах и тараны. Так продолжалось два часа
при большом скоплении боевиков противника, видимых и невидимых. И вторая
атака Отродий не принесла им чести, она захлебнулась, и создалось
впечатление, что Отродья осознали, будто бьются лбом о стену. Стена, о чем
свидетельствую, давала отпор сама, естественно с поддержкой приданных мне
сил, вызывая во вражеских рядах потери, в частности, перенаправляя
воздействия от взрывов и таранов на самих нападавших. И на этот раз
ситуация, по моей оценке, не потребовала выведения наших сил за пределы
стены.
Третья же атака, наиболее серьезная и отчаянная, как и следовало
ожидать, вышла нелинейной. Многое было мне в ней не ясно, и важные (так
оказалось) решения я принимал после подсказок моего соратника, известного
под именем Пэрста-Капсулы, о чьем присутствии и оборонительной роли на
вверенном мне участке я доложу в конце реляции. Внешне как будто бы и ничего
не происходило, и почти не слышались звуки, но эта стадия штурма Объекта
стала для меня, как стражника, самой тяжкой и неприятной. Признаюсь, что в
иные минуты я был растерян, не знал, что делать, и даже был склонен к
малодушию и пораженческим настроениям. Воздействия, смею предположить, и на
стену, и на стражников устраивались самые разнообразные. И биологические, и
химические, и снова психовибрационные, и лавинообразные (возможно, после
переориентировки Белых Шумов), и лазерные, и еще неизвестно мне какие.
Несомненно, применялись и отравляющие вещества. В моем организме возникали
расстройства и некомфорты, случались и отключения сознания. В такие минуты
приданные мне силы сражались самостоятельно, по заданным им программам и
пользуясь информацией упомянутого мной Пэрста-Капсулы. Почувствовав смятение
в рядах противника, на этот раз я распорядился наиболее маневренной части
наших сил выйти за пределы внешней стены и там нанести захватчикам
упреждающие удары. Что и было с достоинством и почти без потерь исполнено.
Произведенный (и трижды!) отпор позволял надеяться на то, что штурм
Объекта сорван. Но и мои ощущения, и чувствительные системы приданных сил, и
датчики Пэрста-Капсулы, также ходившего на вылазку, заставили нас усилить
напряжение обороны. В бой Отродьями были брошены существа (аппараты?
фантомы?), способные, не сокрушая внешней стены, проникнуть сквозь нее в
недра Объекта. И проникновение произошло. Способных совершить его у Отродий
нашлось немного, но они были опасны, зловредны и увертливы. Я принял решение
не отвечать на их уловки хитроумными же уловками, а повести с ними
рукопашный бой. Мне оружием послужили серебряная шпага и кочерга, в
критические моменты подкрепляемые ломом. Пэрст-Капсула сражался багром и
двумя лопатами, совковой и штыковой. Приданные силы использовали свои
средства и делали это с удалью и бесшабашностью. Неся потери, индивиды
Отродий все же теснили нас к указанной одним из старцев линии
недопустимости. К ней нас и притеснили. Но дальше и сами пройти не смогли.
Выпущенные из их орудий световые лучи (лазерные? или еще какие?) ударились в
три предмета, водруженные мною над линией недопустимости (фиолетовый,
черный, желтый банты из бархата), отлетели от них обратно, поражая своих же
хозяев. После этого характер рукопашной решительно изменился. Захватчики с
помощью названных уже орудий были сокрушены, остатки их подогнаны к внешней
стене и вытолкнуты за нее в городские пространства. Теперь уже большая часть
приданных мне сил (за исключением бдящих) была послана вдогонку за
бандитами, приказано было открыть прицельную стрельбу из боевых рогаток
серебряными катышами, что нанесло противнику значительный урон.
Более нападений на Охраняемый Объект не последовало.
Должен добавить, что причины странных воздействий бархатных бантов мне
так и остаются неведомы. А потому признаю, что их самодеятельное и
малообъяснимое развешивание над линией недопустимости достойно укора или
даже наказания. Замечу только, что при развешивании бантов я укреплял их
узлы легкими заклинаниями, придуманными по аналогии с простодушными
заклинаниями Петра Арсеньевича, к которым я всегда относился иронически. Но
для меня несомненно, что на одоление бархатных предметов или хотя бы на то,
чтобы распустить их узлы (зачем? мне опять же неведомо), Отродья и их штабы
потратили много сил, энергии и (если можно так сказать применительно к
Отродьям) нервов. А может быть, сложные или даже нелинейные ситуации и
требуют простодушных решений? Тут вопрос спорный и обязательно требующий
научно-лабораторных исследований.
Мне неизвестно, каким образом на пожарном стенде появились рогатки (о
происхождении шпаги я догадываюсь). Использование их могло оказаться делом
рискованным. Но мне было велено: доверять чутью. И я чутью доверился.
И в случае с бывшим полуфабрикатом Пэрстом-Капсулой я доверился чутью и
самому Пэрсту-Капсуле, о чем не жалею. Да, происхождение Пэрста- Капсулы
могло казаться сомнительным, а некоторые случаи его существования выглядели
странными или хотя бы загадочными. Но при появлении подселенца на моем
участке Охраняемого Объекта я ощутил, кто он и на чьей стороне (признаюсь не
без стыда, что я все же приказал приданным мне силам присматривать за
Пэрстом-Капсулой, но присмотр этот скоро стал бессмысленным). Пэрст-Капсула
действовал умело, самоотверженно, и без его участия вряд ли был бы даден
отпор Отродьям. Коли нужна о нем или его свойствах развернутая
объяснительная, я ее представлю. Пэрст-Капсула, как полуфабрикат, был создан
во дни зарождения любви, окреп же он нынче в дни возобновления любви. Коли
требуются какие-либо поручательства, я за него ручаюсь. Отмечу, Пэрст-
Капсула получил в столкновениях раны или повреждения, но не умерил боевого
пыла. Впрочем, и другие участники обороны имеют раны и повреждения, но это
лишь в малой степени отразилось на характере их действий. И они не жалуются
и не просят их пожалеть. На том и заканчиваю реляцию.
С почтением
домовой-двухстолбовый Шеврикука".
И подпись. А на реляцию наложили резолюцию: "Развернутую характеристику
на так называемого Пэрста-Капсулу от Шеврикуки потребовать, с подробным
описанием контактов. Самого же Шеврикуку подготовить к сдаче полномочий". И
-- начальственные закорючки.
Возвращение Шеврикуки в Землескреб к служебным занятиям вышло тихим.
Пенсионеры Уткины с урожаем, соленьями, вареньями, маринадами, сушеными
грибами вернулись в Москву, и Шеврикуке снова пришлось назначить себе местом
обитания квартиру картежника-акулы Зелепукина, выкурив оттуда временных
жильцов и жилиц. Не было в квартире Зелепукина ни уюта, ни малахитовой вазы,
да и просто чистоту в ней пришлось наводить неделю. Из подъездов своих
Шеврикука почти не выбирался. Упоминая в реляции о ранах и повреждениях, он
писал, в частности, и о собственных ущербах. Голова его была забинтована,
челюсть бинтом же подтянута, левая рука висела на перевязи, ребра болели,
вид он имел изувеченного. Но в калекопункт на улице Королева на этот раз он
не совался, больничный не канючил, а пользовал себя травами и отварами,
благо запасы их у него были. Присмирением тени чиновника Фруктова пока не
занимался. Очень скоро благодаря аптекарским средствам Шеврикуки его
недомогания ослабли, повязки и бинты были удалены, и Шеврикука, убедившись,
что дела в его подъездах налаживаются и даже один неизбежный будто бы развод
отменен, позволил себе выйти в свет.
Поначалу, надев клубный кафтан, отправился в Большую Утробу в ночное
собрание домовых. Конечно, там ощущалось возбуждение, но ни о каких пирах
победителей и речи быть не могло. Тяжко дался отпор Отродьям Башни, а потом
и разгром их. Нельзя было увидеть теперь среди останкинских домовых ни
аскета и квартального верховода Поликратова, ни вислоухого Феденяпина,
назвавшего Шеврикуку в Ильин день богачом, ни старика Ивана Борисовича,
вынужденного ватниками поддерживать оборонное состояние духа, ни болтуна
Майонеза-Помпидуева (даже и без него было сейчас грустно), да многих,
многих! И никогда они более не объявятся в Останкине. Пали в боях с
Отродьями. И Колюня-Убогий будто бы пропал без вести. А громкогласный Артем
Лукич ходил неслышным калекой. Скверными сложились отношения Шеврикуки с
тончайшим Велизарием Аркадьевичем, а увидев Велизария Аркадьевича живым,
Шеврикука чуть ли не расплакался от радости, обнял старика. "Одолели
супостата-то, -- бормотал Велизарий Аркадьевич. -- Выстояли. И ничего они у
нас не отобрали! Что тут творилось! Вы-то были где-то в командировке..."
"Да, в командировке, -- подтвердил Шеврикука. -- В отъезде..." Его даже
радовало то, что к нему не пристают с расспросами, утвердившись в мнении,
что в дни напряжений он был в отъезде. И не спрашивали (а допустимы были бы
и ехидства), далеким ли был его отъезд и чем он, отъехав, занимался.
Велизарий Аркадьевич не носил более костюма из мешковины и бутс победителя
буров, явился он в собрание в свободной блузе живописца репинских времен, но
вид его вызвал у Шеврикуки жалость и печаль. И тосковал наверняка Велизарий
Аркадьевич о добрейшем Иване Борисовиче. О Петре же Арсеньевиче ими с
Шеврикукой не было произнесено ни слова.
Любохват и Продольный были замечены Шеврикукой издалека, сытые, наглые,
горластые, всем довольные. К нему они не приближались (он к ним -- тоже) и,
как показалось Шеврикуке, взглядывали на него настороженно. Будто он мог их
чем-то обидеть. Что они-то поделывали в баталиях? Какие совершали подвиги?
О баталиях с Отродьями Шеврикуке многое было уже известно. Но кое о
каких подробностях и событийных поворотах он узнал именно в Большой Утробе,
выслушивая воспоминания ратников.
Цели у Отродий были две. Добыть Чашу-Братину с достоянием домовых. Само
же сословие закабалить и превратить в услужителей себе. Ясно, что Хранилище
Братины они штурмовали не в одном лишь месте. Где-то имели и локальные
удачи. Но после того как их ударные силы были сломлены у известного
Шеврикуке поста, отпор им был даден по всей окружности Хранилища. Далее их
гнали, били и рассеивали. Но прежде, пока Шеврикука загульным жил в
профилактории Малохола и размышлял о томлении, баталии и стычки происходили
по всем линиям боевых действий Отродий и домовых. Останкинским жителям эти
баталии, естественно, остались неведомыми, но кое-какие мелкие неприятности
ощутили и они. В рядах Отродий наблюдались наемные или прельщенные идеей
призраки и привидения, эти дрались рьяно, но бестолково. И как в случае с
штурмом Хранилища, Отродий подводило их высокомерие, неумение оценить иные
особенности домовых, а возможно, и слабая работа разведки. Потерь было много
с обеих сторон, но викторию все же одержали домовые. Свою роль в баталиях
Шеврикука нисколько не преувеличивал, слова о важности поста
экс-Колюня-Убогий мог Произнести лишь для того, чтобы раззадорить в
Шеврикуке воителя. А были, возможно, и более существенные воители, нежели
он. Но где же сражались Любохват с Продольным? Этого Шеврикука так и не
выяснил. А выяснить хотел...
Присутствие Отродий в Останкине не ощущалось. Куда утекли, уползли,
унеслись Отродья, недобитые и рассеянные, ведомо не было. Высказывались
предположения. Не устремились ли недобитые к сокрушенному, но не
истребленному воеводе Бушмелеву? К ошметкам черного столба? И такое могло
быть. Или они уползли в укрытия, приготовленные на случай неудачи и
отступления?
Но виктория викторией, недобитые недобитыми, а следовало уже думать о
раздаче Пузыря. Опять созрела уверенность: ну если не через три дня, то на
той неделе начнут раздавать Пузырь.
В получердачье Шеврикука не обнаружил следов подселенца. Может, тот
нашел себе хорошую квартиру со сладкой хозяйкой. Может, гуляет, продолжив
каникулы. Может, вернулся в лабораторию Мити Мельникова. А поговорить с ним
не мешало бы...
Охота и любопытство потянули его на Покровку. Дом Тутомлиных был в
лесах, обвешанных зелеными, будто бы марлевыми, полотнищами. Шумы в нем и
вокруг него стояли самые что ни на есть строительные, обнадеживающие.
Бассейн змея Анаконды был почти готов, стеклили шатер-башню, вставшую над
бассейном.
Проникать в дом Тутомлиных Шеврикука не стал, а направился Сверчковым
переулком в Салон чудес и благодействий. Там все бурлило. Не было в зале
общих операций Дударева, Совокупеевой, Крейсера Грозного, и это Шеврикуку
даже обрадовало, а то бы пошли вопросы, требующие ложных ответов. Но вот
встреча с Дуняшей-Невзорой Шеврикуку расстроила. Та сидела деловитая, в
сером английском костюме, вела разговор с клиентом, увидела Шеврикуку,
вскочила. Шеврикука хотел было унести ноги, но Дуняша догнала его в
коридоре, схватила за руку:
-- Ты нас ненавидишь!
-- Я не имею с вами никаких дел! -- Шеврикука резко освободил свою
руку.
-- Мы для тебя подлые стервы. Можешь мне не верить, но Гликерии сейчас
истинно плохо. Она не, доживет до маскарада. Она погибнет.
-- Она погибает не в первый раз, -- сказал Шеврикука и пошел своей
дорогой.
А пришел он к магазину А. Продольного "Табаки и цветные металлы".
Сквозь дверной проем он увидел Любохвата и Продольного. Экие стояли два
приличных бизнесмена в дорогих костюмах и без всяких пулеметных лент! И
беседовали с двумя же бизнесменами нордической наружности.
"Нет, с Любохватом и Продольным я обязан разобраться!" -- подумал
Шеврикука, не ведая о резолюции, предписывающей освободить его от
полномочий.
И действительно, не через три дня, а через шесть, "на той неделе",
начали раздавать Пузырь.
Какие только замечательные личности не побывали в ту пору в Останкине!
И даже те, кому чужие ломти и совать было некуда. Однако заполучить
хотелось.
Шеврикука же был теперь к раздаче Пузыря и к самому Пузырю холоден.
Установившееся было в нем после бдений в Хранилище душевное равновесие
развеяла встреча с Дуняшей. Он то и дело вспоминал о ней и негодовал. Или
недоумевал. "Да сколько же у них наглости и бесстыдства, коли они решились
снова заводить со мной разговоры!" -- это было недоумение. Особое же его
негодование вызывали слова: "Она не доживет до маскарада..." В самом обмене
репликами с Дуняшей он их как бы и не услышал, не они были главными, теперь
же они гремели, барабанили в нем. Экая для Гликерии и Дуняши трагедия -- не
дожить до маскарада. До зимнего маскарада в Оранжерее! Имея столько нарядов
и побрякушек -- и не дожить! Или эти наряды и побрякушки в связи с
возобновлением в нем, Шеврикуке, жизни объявлены крадеными и недопустимыми
для показа на маскараде? А может быть, не допущены к маскараду и обе славные
Шеврикукины подруги? И это для них хуже погибели? Прежде Шеврикука думал
только о Гликерии, действия же ее прислуги не оценивал, теперь его
негодований заслуживала и Дуняша, и эта стерва дурачила, обманывала его,
держа за болвана. Но болваном он и сам себя признал. Болваном он будет
оставаться, если не выбросит из головы и души Гликерию (а с ней и Дуняшу),
если не перестанет даже и вспоминать о них. А вот не переставал...
Тем более что Дуняша мешала ему истребить память о себе и своей
госпоже, появляясь каждый день пусть и вдали от Шеврикуки, но на видимом
расстоянии, на улицах, в толпе, в суете, возникающей вблизи Пузыря. А
применять отворотные зелья, заклинания на иссушение чувств, силовые снятия
наваждения Шеврикука считал делом для себя постыдным и унизительным.
Следовало держаться подальше от двух дам, а там, глядишь, дым и растает...
А суета в Останкине в ожидании раздачи Пузыря становилась чуть ли не
праздничной. На Звездном и Ракетном бульварах на плоские крыши домов по
вечерам поднимались духовые оркестры и маршами, в их числе кавалерийскими,
взбадривали население. Предполагалось, что накануне раздачи будут проведены
салют и фейерверки. Ожидались приезды важных делегаций из богатых стран.
Разговоры об этом вызывали скорее тревогу, нежели радость. Вдруг из Пузыря
начнут выгребать (или оно станет само выползать) такое, что у иноземных
кредиторов слюни потекут и они потребуют экстренной выплаты долгов и, уж
естественно, прекратят валютные подачи. Оно, конечно, хорошо бы, чтобы такое
выгребли и потекло, но зачем дразнить и печалить дарами Пузыря чужаков, и
без того сытых? А потому утверждалось мнение: главные выгребы будут
совершаться с соблюдением секретностей и вывозить добро станут в ночное
время на секретные же склады. С них и начнут по спискам раздавать Пузырь.
Ожидать на бульварных тротуарах своих порций Пузыря с сумками на колесах, с
баулами и рюкзаками, с корытами на лыжах могли лишь люди, ущербные умом.
Однако их объявлялось в Останкине все больше и больше. Скапливались они не
везде, а в местах, где, по их изысканиям и вычислениям, по подсказкам магов,
по чуяниям Чумака, и должны были отвориться товарные проемы Пузыря. В
скоплениях сумок на колесах сейчас же стали образовываться выстраданные
отечественной инициативой очереди со списками и с выведением чернильных
номерков на руках. Понятно, списки полагалось перевыкрикивать ежедневно (а
где и дважды в день), устраняя из списков сибаритов и безвольных. Опять же