Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

-- Пар есть? -- спросил Шеврикука.
-- Припоздал. С ленцой, видно, сдружился. Шестая очередь пара пошла. А
наша смена...
-- А наша смена четвертая, -- согласился Шеврикука.
-- У турок пока еще тепло, -- смилостивился Малохол.
И повел Шеврикуку к водному павильону. Был он в шортах, в желтой майке
с ликом актера Караченцова и словами "Московская недвижимость всегда в
цене", в кроссовках "Рибок" на босу ногу В турецкой мыльне, располагавшей к
дружеским беседам в короткой компании, действительно еще остался жар, и
камни грели хорошо. Шеврикуку отчасти раздражал мрамор пола, по нему
приходилось не ходить, а скользить. Был случай, однажды Шеврикука растянулся
на белом мраморе, ткнувшись носом в серную воду. Но мало ли где и отчего он
падал и тыкался носом.
-- Отдыхай. Смывай трудовой пот, -- Малохол поощрил к подвигам
Шеврикуку. И предложил: -- Может, помять тебя и подавить?
-- Не надо, -- буркнул Шеврикука, он уже сидел в раздумьях в мраморной
нише, и капли текли по его лицу. Позже Малохол все же подобрался к нему и
пальцами сретенского знахаря и костоправа мял и давил его тело, вызывая
покряхтывания Шеврикуки и повсеместное в нем облегчение. Шеврикука нырял в
прохладу малого бассейна, снова млел в мраморной нише, а потом, прикрывшись
простыней и опустив ноги в воду, сидел в благодушии.
-- Какие еще назначите удовольствия? -- спросил Малохол.
-- А римские термы вы не завели? -- поинтересовался Шеврикука, вспомнив
о Концебалове, в чаемом грядущем -- Блистонии.
-- Не пожелали.
-- Напрасно... Тогда попить бы чего...
-- Квасу у нас теперь не держат. Новые поколения. Провинция! -- с
презрением сказал Малохол. -- Но привычное сыщется. Ушат чего-нибудь
преподнесем. Видеть тебя никто не должен?
-- Отчего же, -- сказал Шеврикука. -- В сокрытии нет нужды.
-- Тогда пошли к нам в каморку.
Каморка оказалась удобовместительной. Вполне возможно, в годы
многоячеистых вечерних политических сетей в ней размещался красный уголок.
Теперь, понятно, люди от нее шарахались. В каморке Шеврикука увидел трех
грубиянов и удальцов из команды Малохола. В домовые при Малохоле они
выбились из иных состояний. Один из них был когда-то овинником (или
гуменником), другой -- лешим, третий -- водяным, и все существовали от
Москвы на отшибе. Бывшего овинника прозывали Лютым, лешего -- Раменем, или
Раменским, водяного -- Печенкиным. В каморке они сейчас удачно проводили
досужее время. Играли в карты, курили и употребляли самодельные жидкости.
При явлении Шеврикуки они привстали и приложили руки -- Лютый и Раменский к
вискам, Печенкин -- к капитанской фуражке.
-- Вольно! -- сказал Малохол. -- А к Шеврикуке не приставайте. Он
изнуренный и задерганный.
-- Оно и видно, -- согласился Раменский. -- Что пить-то будем?
Принимать самогон Шеврикука решительно отказался, а вот к брусничному
напитку он был расположен. Отказался он и играть в подкидного, разъяснив,
что игрок он, игрок, но настольные игры не уважает. Его мнение желали
опротестовать, обратив внимание на то, что карты бросают нынче не на стол, а
на перевернутую пивную бочку. Но Шеврикука был стоек. К тому же его
разморило. На него махнули рукой и продолжили занятия. Играли трое. Малохол
читал газету "Труд" и покуривал "Беломор". Раменский курил сигару. Печенкин
-- трубку с капитанским, надо полагать, табаком. Лютый -- махорочную
козюльку. Одеты они, в отличие от предводителя, были в вольные тренировочные
костюмы и походили на физкультурников, чье штатное дело -- выводить
отдыхающих на зарядку, на матчи пионербола и следить, чтобы не случилось
утопленников. Лютый с Раменским могли бы сойти и за телохранителей
кого-либо, пусть даже и Печенкина. Хотя тело у того было махонькое, усохшее,
требующее охраны, однако вид Печенкин имел такой, будто изо дня в день носил
кейсы с валютой. Лютый и Раменский были здоровы, даже огромны, причем
Раменский, казалось, весь был составлен из шишек корабельных сосен.
(Случалось, Раменский лениво вспоминал, как водил под Елабугой бородатого
Шишкина в корабельные рощи, а медведей по просьбе живописца заставлял
мученически сидеть на деревьях.) Печенкин же вдали от родных вод выглядел не
только иссохшим, но и вяленым, его порой обзывали белозерским снетком и
уговаривали ради достижений отечественной кухни хоть раз в год становиться
вкусовым составным суточных щей. Иные даже и обращались к нему: "Снеток!"
Печенкин обижался, изменений в документах и ведомостях он не желал. Отчего
он звался Печенкиным? Об этом мало кто знал. Может быть, в одном из водоемов
пребывания нынешнего сотрудника Малохола утоп по пьяни какой-нибудь мужик
Печенкин и водоем этот стал Печенкиным прудом. Или сам пруд находился в
усадьбе отставного поручика Печенкина. Ну и так далее. Не обо всех историях
своей жизни Печенкин рассказывал, а лишние и невежливые вопросы задают лишь
дураки и шпионы. Печенкин и Печенкин. С охотой повествовал Печенкин, как его
зазывали на только что расплескавшееся Рыбинское водохранилище, соблазняли,
говоря, что это и не водохранилище, а море и он будет не водяной, а морской
царь. Но он отказался. Будучи теперь домовым, он оставался и в профилактории
при водяных течениях в трубах. Бывший леший четвертой статьи Раменский
приглядывал за клумбами, отдельными деревьями и кустами среди асфальтов
профилактория и за зимними садами (один из них был висячий). У Лютого же, не
допускавшего или допускавшего когда-то пожары в овинах, имелись сейчас в
поле зрения огнетушители, пожарные гидранты и инструкция под стеклом с
рекомендациями, кому и куда бежать в случае нечаянного воспламенения.
Пожаров, угаров, проигрышей воды пока не случалось.
Печенкину же когда-то выигрыши и проигрыши воды, всякой живности, что в
ней водилась и размножалась, и даже мокрых растений с белыми и желтыми
кувшинками были делом привычным. Омуты азарта его затягивали. Бывали и
конфузы. И о них он, вызывая сострадательные усмешки слушателей, рассказывал
с удовольствием. И были подтверждения, что не врал. А если и врал, то не
окаянно. Был случай, когда Печенкин, а проживал он тогда в незаслуженно
малом пруду, увлекшись и горлопаня, проиграл князю-адмиралу Плещеева озера
не только всю свою чистую воду, не только зеркальных карпов, но и самого
себя. Полтора года он был в работниках на Плещеевом озере, не раз драил и
отскребал ботик императора Петра Алексеевича, князь-адмирал признал его
труды достойными поощрения, даровал ему вольную и вернул воду в опустевшие
берега, а с нею и зеркальных карпов с приплодом. Жаль, что местный помещик,
заводивший карпов, залечивал в ту пору свои нервные огорчения в одном из
немецких Баденов. В другом случае Печенкину так опостылели окрестные
поселяне, что он увел от них свою воду за четыре с половиной версты прямо к
железнодорожному полотну и там основал озеро. Дело это оказалось нелегким,
поток, который гнал Печенкин, никак не мог одолеть холм, заросший
шиповником, в сердцах Печенкин поволок за собой и холм, тот стал на его
озере островом. Позже озеро обступили дачи, и барышни, читавшие в гамаках
романы Боборыкина, произвели холм-путешественник в Остров Любви. Всем этим
барышням Печенкин в охотку щекотал бы их гладкие тела. Но не все они
отваживались купаться. А жил он в то время благодушным. Порой же он
безобразничал и так чудил, что народ вблизи его берегов ходил перепуганный и
готов был дарить Печенкину черного козла и черную курицу чуть ли не каждую
неделю. Он, ночуя под корягами или под мельничным колесом, а еще лучше -- в
омутах с дырами студеных родников, ломал жернова, калечил плотины, затягивал
к себе дармовых работников, кого перемывать песок, кого переливать воду,
кого выгуливать раков, а сам катался на усачах сомах и матерился на всю
округу. Приписывали ему способности оборачиваться пудовыми щуками, теми же
разбойниками-сомами или свиньей с черным пятаком. И щук, и сомов, и в
особенности свинью Печенкин отрицал. Прежних своих проказ он нисколько не
стыдился, память о них была ему мила. "Ну и сидел бы ты лучше теперь в
Рыбинском море, -- пеняли ему, -- был бы на троне царь-адмирал, завел бы из
приличия парламент". "Может, вы и правы, -- задумывался Печенкин. -- Хотя
меня там сразу стало выворачивать. Как от морской болезни. А в Череповце
тогда еще и домны не стояли". Помимо всего прочего, Печенкина при
перепроизводстве в домовые обязали удалить перепонки на нижних и верхних
конечностях, что он, после душевных содроганий, и позволил сделать, и теперь
его возврат в водяные вышел бы затруднительным. О прошлом Печенкин порой
тосковал, но в профилактории (и в Москве!) жил он, похоже, неплохо. А
Малохол был им доволен.
Рамень, или Раменский, имел свои привычки. Лешие, как известно,
складные. Нужно -- они схоронятся под листом земляники, а ростом будут с
гриб рыжик, нужно -- восстанут, сравняются с высоченными соснами или дубами,
а то и примут на плечи облака ходячие. Раменскому нравилось пребывать именно
великаном, да еще и обросшим мхами и лишайниками, да еще и укутанным сизыми
туманами. При этом он любил шуметь, ухать, перекрикивать северные ветры,
металлические звуки на ближних станциях и заводах, и петь, пусть и не
внятно, но громоподобно и страшно, в особенности он почитал "На диком бреге
Иртыша". Порой и теперь, переехав в город и переписавшись в домовые,
Раменский позволял себе буянить, лезть в драки и швырять на пол пивной в
Столешниковом переулке кружки, залоговая цена которых поднялась до тысячи
рублей. В Столешниковом я его встречал. Но эти капризы Раменского были
теперь краткими, он корил себя за них, а перед Малохолом оправдывался:
"Леший попутал". Когда-то в управлении Раменского были все звери и все птицы
его лесов, все муравьи и все комары, любая ягода и любой гриб. Гаркнет:
"Смирно! И с уважением!" -- они -- во фрунт! Сколько зайцев, сколько
росомах, сколько белок он проиграл! И сколько выиграл! Конечно, знамениты
были выигрыши при больших ставках, скажем, лет сто пятьдесят назад, сдавшись
в великом карточном сражении уральским лешим, лешие енисейские вынуждены
были гнать в Ирбит и Верхотурье проигранных зайцев и белок. Подобными
баталиями Раменский похвастаться не мог, но и у него в прошлом были славные
случаи. А уж сколько девок красных хаживало в его чаши по ягоды и грибы...
На грубые насмешки опекуна огнетушителей Лютого и на его уколы: мол, зачем
же ты из вольной гульбы приволокся в Москву, Раменский угрюмо и горестно
отвечал: обстоятельства вынудили. Обстоятельства эпохи и обстоятельства
личной жизни. Из-за этих обстоятельств ему, от природы корноухому, пришлось
наращивать правое ухо, менять стиль одежды и привыкать ко всякой московской
кулинарной дряни. Впрочем, напитки и в Москве были хорошие и откровенные. И
самим удавалось с помощью трав гнать и варить совершенные произведения. Тем
более что в хозяйстве доверенного им профилактория многое тому
способствовало.
И теперь в присутствии разомлевшего Шеврикуки Лютый, Раменский и
Печенкин играли на воды, рыбу, зайцев, рухлядь и зерно. Иное дело: выигрыши
выдавались не натурою, а бумажными карточками, впрочем, очень аккуратно и
красиво оформленными. Поначалу, учреждая правила выплат, а также призовых
фондов, спорили, поднося к физиономиям и кулаки. Скажем, как считать зайцев
в карточках: штуками или единицами веса? Лютый, не располагавший, кроме
зерна (главным образом ржи, ячменя, овса и редко когда пшеницы), никакими
иными ценностями, склонялся к единицам веса. Ему были милы пуды. Зайцев же,
белок, бурундуков пудами измерять было неловко, могли бы возникнуть поводы
для платежных лукавств и ухищрений. Договорились употреблять при счете, при
сложных, но справедливых бухгалтериях, и пуды, и килограммы, и штуки, и
кубометры, жидкие и древесные, и отдельные ручейки, рощи, муравейники,
ягодные поляны и черные омуты. Лютый и взялся разрисовывать картинки
карточек цветными карандашами, косоглазые были на них живые, ерши хоть
сейчас были готовы заложить основу тройной ухи, а пятипудовые мешки с
толокном выглядели как семипудовые. Рисовальщика поощрили. Ему разрешили
играть не только на зерно, но еще и на картофель, на кормовые корнеплоды, а
также на курей, гусей, уток и мелкий рогатый скот, хотя птице и скотине
полагалось быть в подчинении вовсе не у овинника, а у домового- дворового.
Впрочем, произведения Лютого так и оставались красивыми бумажками, реальными
зверями, рыбами, глухарями, березовыми рощами обеспечить их, увы, не было
возможности. Проигрыши и выигрыши выходили воображаемыми. На деньги же
Малохол дозволял играть лишь в дни профессиональных праздников. И то далеко
не всех.
-- Говоришь, брезгуешь, Шеврикука, -- не отрывая глаз от бочки и не
вынимая сигареты изо рта, протянул Раменский, -- а у самого просто мошна
пуста. И на кон выставить неча. Одно казенное имущество. Но разве пойдет
твой сливной бачок против моих кедров. Да еще и с полными шишками.
-- А у него привидения есть! -- рассмеялся Печенкин. -- Злые и колючие!
Целый мешок привидений!
-- Печенкин! -- строго сказал Малохол.
-- А я что? Я против привидений ничего не имею. Я их не умаляю. Тем
более что сейчас они в чести. Пожалуйста, я готов выставить своих русалок
против его привидений.
-- У тебя русалки забитые, -- сказал Лютый. -- И тем более у тебя их
теперь нет. И баборыбы у тебя нет и не было. Читал на днях в газете? На
одном из пляжей под Бостоном обнаружили баборыбу. Шестьдесят свидетелей.
Метр пятьдесят в длину. До талии -- тело и морда морской форели. В чешуе. А
ниже талии -- дамские ноги. Голые. Но в душистом вазелине. От раздражений
океанической воды. У тебя баборыбы нет. А хорошо бы и ее занести на
карточки.
-- Махорку ты не в ту газету завернул? -- поинтересовался Печенкин. --
Не от баборыбы ли и от ее вазелинов воняет?
При этих словах в каморку Малохола вошло создание женского пола,
известное Шеврикуке с чужих слов. Стиша. Как будто бы подруга Раменского, во
всяком случае, по его совету выписанная из дмитровских лесов для хлопот при
кухне профилактория. Можно посчитать -- из лешачих. Можно посчитать -- из
лесных дев. Стиша принесла на коромысле шесть алюминиевых судков. Принялась
расставлять посуду. Стол, ею украшаемый, наверняка прежде покрывали
одухотворенным красным сукном в предвкушении вразумительных бесед, теперь же
он служил презренным трапезам. Угощения предлагались не обеденные и не
вечерние, а так, попутно-развлекательные: малосольные и соленые огурцы,
сушеный горох, соленые грузди, видно, что сибирские -- голубые и каждый с
тарелку, а к ним -- сметана, квашеная капуста, караси с золотой коркой, "яко
семечки", рябчики, тушенные в брусничном отваре, но холодные. К напиткам же,
понял Шеврикука, каждый из сотрапезников доступ имел свободный. Впрочем,
ему, как гостю, Стиша поднесла ковш с чуть желтоватой жидкостью,
поклонилась, сказала сладко, но и как бы с ленцой:
-- Будьте благосклонны, примите медовуху.
Шеврикука принял. Подцепил вилкой голубой груздь и долго с уважением
вкушал его, не давая сметане стечь на пол.
-- Это Шеврикука, -- сообщил Стише, оторвавшись глазами от газеты
"Труд", Малохол.
-- Тот самый Шеврикука? Неужели? -- будто бы радостно изумилась Стиша.
-- Как же, как же, наслышаны!
Не притворным ли было ее изумление? Шеврикуке сейчас же показалось, что
и в облике Стиши есть нечто притворное или декоративное. Нет, не так. Стиша
выглядела словно бы хористкой или, скорей, плясуньей удачливого (оттого и
костюмы свежие) фольклорного ансамбля, чьи добычи и успехи были достижимее
где-нибудь в Кордильерах или на Виргинских островах, нежели в местных
Липецках и Омсках. Мягкие волосы ее (коса до пояса, естественная
светло-русая или, если хотите, пшеничная) обегал поверху чуть кокетливо
сдвинутый набок венок из ромашек, васильков, львиного зева, колокольчиков.
Нынче в подобном венке можно было признать претензию и нарочитость. Но,
рассмотрев шелковую, кадрильную блузку Стиши, гладкую, со множеством
пуговиц, поднимавшую и саму по себе высокую грудь и доказывающую зрителям,
что у барышни все есть и там и тут, юбку протяжную, почти до сапожек
(всплеснет -- и какие виды!), и легкие, красные сафьяновые сапожки,
рассмотрев все это (что Шеврикука и сделал), можно было заключить: "А что?
Стильно! Есть стиль и есть линия. Пусть и с претензией!" Да и отчего же не
сплетать и в Москве венки в нынешние летние дни бывшей лесной деве?
-- Я потом вам скажу, от кого я о вас наслышана, -- шепнула Стиша
Шеврикуке. -- От одной... От одной известной вам особы... Ага...
Нет, мила, мила, отметил Шеврикука. И глаза ее хороши и лукавы...
-- Это что у вас там за шуры-муры! -- загремел Раменский, и видно было,
что он сердит. В глазах же его злился зеленый огонь.
Стригли и брили Раменского с усердиями, и сам он старался ублагородить
себя, выдирал кусты из бровей, однако и даже находясь под предводительством
Малохола, он по-прежнему оставался жестко-лохматым. И, несмотря на все
вращения судьбы со взгодами и невзгодами, волосы его не потеряли оттенки
лесного происхождения. Нет-нет, а проглядывалось в них зеленое. А уж зеленый
огонь из его глаз не исчезал никогда.
-- Рамень, -- спросил Шеврикука, -- а ты Кышмарова знаешь?
-- А то?! -- буркнул Раменский.
-- Он тоже тявкает, как и ты. И тоже не по делу.
-- Рамень нынче в ущербе, -- сказал Печенкин. -- А? Или нет? Уже
проиграл мне с Лютым двух барсуков и четверть березового колка под
электропередачей! Фрязино-Ивантеевка. На него не дуйте. Вспыхнет! А
Кышмарова все знают. И лучше бы не знали.
Ставки в играх на бочке или даже на бывшем красном столе в целях
удержания натур от падения допускались теперь малые. Чтоб избежать обид и
расстройств, приняли вместо "малые" выражение "по средствам времени", но
средств не было, достойных, естественно, средств, отсутствие же их падало
коршуном вины исключительно на время и его обстоятельства. Но проигрыш двух
барсуков и четверти березового колка под электропередачей можно было
приравнять к гусарскому проигрышу, требующему выстрела в висок. Шеврикука
испытал сострадание к Раменскому.
-- А что, надо осадить Кышмарова? -- поинтересовался Лютый.
-- Нет, я так... -- поспешил ответить Шеврикука. -- Всякие странности
приходят в голову после медовухи. На днях я, правда, встречал Кышмарова. В
сапогах со скрипом...
-- Это что за топот? -- поднял голову Малохол.
-- Восходители разминаются, -- пропела Стиша.
-- Опять? Я же их отгонял!
-- У них восхождение на днях. Небесный забег.
-- Дорожку эту стоило бы взорвать. Или затопить. Или искромсать корнями
дуба. Но на что рассчитывать с этими вот отдыхающими! -- осерчал Малохол.
-- Тогда здесь, по пересеченной местности, станут устраивать кроссы, --
предположил Печенкин.
-- Прекрати ехидства! -- крикнул Малохол.
Он отбросил издание трудящихся масс и выскочил во двор. За Малохолом,
волнуя всплесками свободной юбки, последовала Стиша. Лютый, Печенкин и
Раменский переглянулись и остались при бочке. А Шеврикуку потянуло на
воздух. Вдоль забора профилактория протекала в деревьях асфальтовая дорожка,
способная облагодетельствовать и легкие автомобили. По ней неслась толпа
сосредоточенных мужчин.
-- Куда это они? -- удивился Шеврикука.
-- В Останкино. К вам. На Башню. К столикам "Седьмого неба".
-- Прямо отсюда?
-- Нет. Здесь они разминаются.
-- Я узнаю, -- зло пообещал Малохол, -- кто их сюда определил. Какая
вражина.
Мужчин неслось, пожалуй, не меньше сотни. Все они были спортсмены, даже
те, что несомненно пережили отмену золотых червонцев с изображением
императора Николая. Лишь один бегун забыл или не успел переодеться к старту,
он был в вечернем (назовем так) костюме и при галстуке. Именно он
остановился, рассмотрел зрителей из профилактория и закричал:
-- Игорь Константинович, и вы здесь! Я сейчас!
Это был Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный.
Он бросился вдогонку за одним из спортсменов, коренастым, в цветастых
трусах, наговорил ему что-то на бегу и тотчас же вернулся к забору
профилактория, похожему на ограждение стадиона в Петровском парке, просунул
голову в проем меж железных палок:
-- Уморили! Укатали! Попить дайте, братцы!
Малохол не выразил сочувствия к заморенному бегом братцу, он и на
Шеврикуку поглядел строго, будто осуждал его за неприличное знакомство и
предупреждал о чем-то. А Стиша взяла и вынесла страдальцу чашу с напитком.
Крейсер Грозный, видимо, так был обезвожен, что в мгновение перебрался, не
повредив штаны, через железные трехметровые палки, а они были увенчаны
наконечниками копий.
-- Уважила, красавица! Спасла! -- отфыркивался Крейсер Грозный. -- Но
еще бы. И чуть-чуть посидеть! Ноги отбил.
-- У вас занятия, -- Малохол явно призывал гостя, проявив выдержку и
силу воли, продолжить забег.
-- Э-э! -- легкомысленно махнул рукой Крейсер Грозный. -- Я уже
спешился. И это не мое занятие. Это занятие Сан Саныча, Такеути Накаямы,
моего лучшего друга. Это он марафонец и побежит в Башню! А я его
сопровождаю. Сейчас у них будет круг, а у меня, значит, полчаса. Налейте
что-нибудь еще и позвольте посидеть.
И Крейсер Грозный, не обращая внимания на недовольства Малохола,
двинулся к помещению, где можно было выпить и посидеть. Отбитые ради удач
японского друга и марафонца Сан Саныча ноги Крейсера Грозного сразу же
привели его не куда-нибудь, а в укромную каморку Малохола.
-- О! И тут флотские! -- обрадовался Крейсер Грозный, обнаружив
капитанскую фуражку заседателя при бочке Печенкина. -- Что ж ты мне, Игорь
Константинович, не рассказывал о таких героях. По этому поводу надо сейчас
же бы и непременно!
-- Флотский! -- загоготал Лютый. -- Знаменитый флотоводец! Адмирал
головастиков и водомерок!
-- Глупые шутки сейчас лишние! -- предупредил Малохол.
-- Да, да, конечно, -- спохватился Лютый. И погрустнел.
А Крейсер Грозный мятым жестяным боком заполненной пахучим напитком
кружки уже приветствовал нежно-тонкий стакан Печенкина.
-- У вас картишки, -- сообразил Крейсер Грозный, -- а у меня полчаса!
-- Только при наличии живности, лесопосадок или водоемов, --
недружественно, взглядом вытесняя гостя за пределы профилактория, просипел
Раменский.
-- Что-что, а живность у меня есть! -- рассмеялся Крейсер Грозный.
-- Какая? И сколько штук?
-- Штука одна. Пока. Но в ней одиннадцать погонных метров. Змей
Анаконда.
-- Чем подтвердите?
-- Весь город знает. О змее был сюжет в "Московском телетайпе". Игорь
Константинович не даст соврать.
-- Змей есть, -- кивнул Шеврикука.
-- А если вам штуки... Так у моего друга Сан Саныча, который японец и
сейчас бежит, много штук змеев. Опять же Игорь Константинович не даст мне
соврать.
-- Есть и штуки, -- согласился Шеврикука.
Конечно, змеи у друга Сан Саныча водились в Японии бумажные, но кто
знает, может быть, в полетах они были живее змеев из кожи и мяса.
-- Ладно, бери табуретку, -- сказал Лютый. -- Сейчас нарисуем и змеев.
Малохол тем временем вернулся к облагораживающему чтению, но он как
будто бы нервничал и нет-нет, а взглядывал на свои часы. Игра с появлением
гостя стала шумной и балаганной, Малохола она явно раздражала. А Шеврикука,
хотя прибытие Крейсера Грозного его никак не обрадовало и он был намерен
спровадить сейчас же останкинского громобоя на асфальтовую дорожку, ничего
не предпринимал, а сидел после медовухи разомлевший и тихий.
-- И от кого я наслышана-то о вас, вы не догадались? -- Нежная рука
Стиши легла на плечо Шеврикуки, а потом Стиша присела рядом с ним на
корточки, и коса ее коснулась пола. -- А? Не догадались?
-- Нет, -- лениво протянул Шеврикука. -- От кого же?
-- Какой вы не сообразительный! И не чувствуете! -- Стиша лукаво
пальчиком укорила Шеврикукуи зашептала заговорщически: -- От Увеки...
-- От кого? -- удивился Шеврикука.
-- От нее... Прежде она звалась Увека Увечная, а теперь она Векка
Вечная... Или вы ее не знаете?.
-- Нет, знаю... Как же... -- сказал Шеврикука с расположением к Стише,
но без всякого расположения к Увеке-Векке. -- Слышал... И видел как-то ее...
Приходилось сталкиваться...
-- Мои-то с ней тропинки пробегали рядом, -- сказала Стиша. -- А то и
сливались в одну...
-- А мы вашу даму козырной десяткой! -- воскликнул Крейсер Грозный. --
И три очка "Спартаку"!
-- Но ведь она, Увека-то, говорят, определена в холодную, -- вспомнил
Шеврикука.
-- Сегодня она в холодной, -- улыбнулась Стиша, -- а завтра, глядишь,
будет в тепле на канарском пляже...
-- Может быть, -- вяло согласился Шеврикука. -- Может выйти и так...
-- А я думала, вас обрадую Увекой-то, -- Стиша была чуть ли не
разочарована. -- Она-то на вас ох как смотрит!.. Да вы, видно, и стоите
того. А, Шеврикука? У Увеки-то есть и надежды на вас, я знаю! Может, я
говорю лишнее. А может, и нет...
-- Стиша! -- словно бы с высоты, с гранитной скалы властно прозвучал
голос Малохола. -- Не время ли тебе вспомнить о своих заботах! Не время ли
поднести жаждущим чаши!
-- Это верно! Это справедливо! -- поддержал Малохола Крейсер Грозный.
-- А то ведь минут через пятнадцать притопочут обратно наши бегуны.
-- Это как же они будут вздыматься на Башню? -- поинтересовался
Печенкин.
-- Приезжайте к нам, увидите.
-- Ну да, -- покачал головой Печенкин. -- Над вами в Останкине
неизвестно что висит.
-- Экая беда! -- сказал Крейсер Грозный. -- Висит себе и висит. Над
каждым из нас все время что-нибудь да и висит. А из этого дредноута, что в