Страница:
были намерены лишь припугнуть домовых, а в решительный поход пойти на них не
отважатся. Тихо и намеками говорили о будто бы предъявленном Отродьями
ультиматуме. Кому предъявленном? Неизвестно кому. Кому-то. Можно лишь
предполагать кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать им
некое достояние домовых, приобретенное и накопленное ими чуть ли не в
столетиях. Иначе, мол, достояние будет отобрано силой и техническими
средствами, а домовые опустятся на колени и станут мелкими услужниками
Отродий. Что это за достояние такое, какие такие добро, или клады, или
сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно,
и впрямь не знали. Но кто-то ведь знал. Ведь тот же Велизарий Аркадьевич
наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. "Двадцать старцев, не скованных
и не связанных..." -- вспомнилось Шеврикуке. -- "...Стережет змей огненный,
а под змеем ключ семипудовый... На море на Окияне есть бел-горюч камень
Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силе нет конца... Двадцать
старцев..." Чушь какая! Годится разве что для фольклорных сборников или
антологий старинных диковин.
Неспокойно было в те дни в Останкине. Но новые нападения не
происходили, домовых пока не поднимали, не напрягали и не ставили под
кочергу.
А не связана ли атака Башни со всполошением в Доме Привидений и
Призраков, подумалось Шеврикуке. Не повлияло ли всполошение на помыслы и
действия Отродий? Опять Шеврикука пожелал возобновить тень Фруктова и
отвести ее на лыжную базу. Шеврикука собрался было отправиться в жилище
бакалейщика Куропятова, но тут в квартире пенсионеров Уткиных начались
преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука
оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили
в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло в лавину,
снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он
ослеп и оглох, не воспринимал никакие внешние шумы, но в нем существовал
пронзительный, противный, разрывающий все звук, он оставался единственным
ощущением жизни. Звук завершился визгом бензопилы, утих, стены возвратили
квартире Уткиных, Землескреб стоял в Останкине. Возле Шеврикуки состоялось
движение некой пластины, будто стальной или платиновой. Пластина двигалась
то рывками, то перетекая с места на место, словно подчиняясь правилам
компьютерной графики. Над пластиной угадывалась голова посетителя. Она была
плоская и резкая, как лезвие. Но, может быть, голова эта примерещилась
Шеврикуке.
-- В вас, Шеврикука, возникла потребность, -- прозвучало металлическое.
-- Пребывайте в готовности.
Пластина вошла в стену, пропала, а в месте ее исчезновения на обоях
остался рисунок, виденный Шеврикукой в музыкальной школе. Подчиняясь
возникшему чувству, Шеврикука тут же отправился на кухню, горячей водой
намочил тряпку и попробовал рисунок стереть. Обои были моющиеся, и рисунок
исчез. "Конечно, будем пребывать -- чуть ли не с отвагой (или с вызовом?)
пообещал кому-то Шеврикука. -- Конечно, будем всегда в готовности!"
Он задумался. Сообщить ли о явлении Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно
дело -- лакированная карточка с золотым тиснением, адресованная товарищу
Дудареву О. С., другое дело -- физическое присутствие Белого Шума в
Землескребе (физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы ни был
или кем бы ни состоял Пэрст-Капсула, посчитал Шеврикука, его надо
оповестить. И оповестил. Пэрст-Капсула, найденный им, был жизнерадостен,
хотел о чем-то рассказать Шеврикуке, возможно, о подруге, которой был
намерен обзавестись или уже обзавелся, но, услышав о Белом Шуме, стал
серьезным.
-- Принял к сведению, -- сказал Пэрст-Капсула.
-- И что же, тебе придется покинуть наш дом? -- спросил Шеврикука.
-- Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление.
-- Ну и хорошо, -- сказал Шеврикука.
Он спустился из получердачья лифтом и вышел во двор. Тотчас же, будто
подстерегали его в стриженых кустах барбариса, к Шеврикуке подбежали
Колюня-Убогий и Ягупкин. В руке у Колюни-Убогого была бумажка, он ее
Шеврикуке и вручил.
-- Уведомление, -- сказал Ягупкин. -- Мы посыльные. Велено передать.
Тебе назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько -- указано.
-- С малым Увещевателем? Или с очень большим? -- Шеврикука хотел
пошутить. Но шутка вышла неудачной.
-- С большим! -- с трудом и будто страшась неминуемой немилости
сильных, выговорил Колюня-Убогий. -- А может, и с самим. С Великим.
Так. Этого не хватало. Не только не призвали в подвал на экстренные
посиделки, но еще и назначили беседу с Увещевателем!
А может, оно и к лучшему?
Но, впрочем, все зависело от того, кого нынче определили в большие
Увещеватели.
Шеврикука вздохнул. Предощущение заставило его взглянуть на небо.
Над ним, над Останкином, над Москвой висел Пузырь.
-- Что это? -- удивился Шеврикука. -- Откуда?
-- Плюха какая-то, -- сказал Ягупкин. -- Обосновалась и не движется.
Уже часа полтора.
Пузырь был тот самый, что являлся Шеврикуке во сне. Как и во сне, он
был исполинский, границ вроде бы не имел, но вроде бы имел и границы.
Происходили преобразования его форм и свойств, при этом менялись и его
цвета, и внешние -- оболочные, и доступные созерцанию внутренние. То они
были нежно-серые, то перламутрово-палевые, то бледно-фиолетовые, то
тихо-бурые. И будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. В
наблюдателях (а уже много зевак глазели на небо вблизи Шеврикуки, стояли
среди них и Свержов, и давно не виденный Шеврикукой человекобык Бордюков)
они вызывали то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и нервический зуд.
Остановился возле Шеврикуки проходивший к месту жительства после
подвижнической торговли мороженым в Медведкове Сергей Андреевич Подмолотов,
Крейсер Грозный. Подъехал и Дударев, теперь уже в серой "тойоте".
-- Дредноут какой-то плавает, -- сказал Крейсер Грозный. Потом,
подумав, добавил: -- Но народ не унывает!
А не встала ли в Останкине и Всемирная Свеча, озаботился Шеврикука.
Нет, Всемирная Свеча не встала. Внутри же Пузыря вспыхнули, замерцали
таинственные, томящие душу огни, Пузырь словно бы потянулся, выгнул спину,
как проснувшийся кот. И сразу успокоился, притих.
-- Но народ не унывает! -- подтвердил Крейсер Грозный.
Никто ему не возразил.
К Увещевателю Шеврикуке следовало отправляться в Китай-город, на
Никольскую улицу. Он мог не спеша пройтись туда Первой Мещанской, Сретенкой
и Лубянкой, но решил опуститься в глубины метрополитена. И вышло, что в
Китай-городе оказался раньше предложенного. Посидел на скамейке возле
первопечатника, разжевал плитку не раз спасавшего футболиста Добровольского
от истощения шоколада "Сникерс". Услышал: за "Детским миром" при входе в
"Савой" стреляли из "Калашникова". Известное дело. Приятного, несомненно,
мало. Разборка скоро утихла. Шеврикука стал припоминать, есть ли у него
знакомые домовые в "Савое" или "Детском мире". Есть. В "Детском мире" даже
двое. Каково им нынче-то на бойких и кипящих местах? Хотя где теперь места
тихо-мирные? К тому же всегда находились любители мест именно бузотерных.
Шеврикуке самому захотелось заглянуть в "Савой" и, коли знакомец его не
дрыхнет и не схоронился от житейских безобразий в простенках, побеседовать с
ним. Просто так, для естественного развития. Как им тут, в Белом городе? И
как вообще нынче в Белом городе? Пузырь, нависший над Останкином, от
первопечатника не был виден.
Однако беседу в "Савое" Шеврикука решил отменить. В следующий раз,
пообещал себе. В следующий раз. Если этот следующий раз будет возможен.
От Никольской предстояло передвигаться китайгородскими переулками и
дворами, из Большого Черкасского Старопанским подойдя к Богоявленскому
монастырю, в соборе которого хор Свешникова, пробивая звуком стены,
разучивал теперь "В низенькой светелке" на гастрольных языках, проникать в
Ветошный ряд, затем блуждать (или заблуждать кого-то), петлять и то и дело
отдаляться от Обиталища Чинов, хотя прямиком ходу до него было минуты две.
Будто шпики какие-то тянулись за Шеврикукой. Нет, шпики, похоже, за ним не
тянулись. Те, кому надо, о его путешествии знали. И все, у кого была на то
нужда, знали, где местится Обиталище Чинов. Но из уважения к преданиям и
легендарным случаям вызванному в Обиталище полагалось петлять, терять дорогу
и даже прикидываться пьяным, неразумно и неведомо зачем забредшим в
Китай-город.
Алкашом Шеврикука стать не пожелал, пусть смирных качает, и петлять как
следует не петлял, а все больше заходил в свежие лавки, преобразовавшие
Никольскую улицу. Месяца два Шеврикука не бывал в Китай- городе, и какие тут
нынче открывались ему перемены и оживления! Какие изобилия и роскошества во
вчерашних конторах с замазанными белилами стеклами! Прямо Париж! Или даже
Сингапур! Однако, предположил Шеврикука, не почувствуют ли себя среди этих
изобилий и роскошеств останкинские жители именно в Сингапуре с четырьмя
копейками в кармане? Впрочем, хорошо ли ему известно, какие у кого в
Останкине карманы и какие в них могут обретаться капиталы? Естественно, нет.
О карманах и капиталах своих подъездов он имел сведения. Но сведения эти
покачивались на окраинах его интересов и в дело не употреблялись. А сейчас
он отчего-то пожалел о своей всеостанкинской финансовой неосведомленности.
"Нет, нынче надо знать все наличности, -- сказал себе Шеврикука, выбираясь
из ювелирного магазина в китайгородскую толчею. -- И узнаю. Озадачу
Радлугина".
А зачем? Зачем? И зачем именно теперь замысливать нечто? Ведь из
Обиталища Чинов можно было и не выйти.
Ну и что? Ну и что?
И Шеврикука устремился к Обиталищу, голову и плечи выставив вперед,
будто ему мешали идти зловредные течения воздуха, а он был намерен
преодолеть их, ворваться в Обиталище, выкликнуть шаляпинским рыком: "Бойцы
есть?", всех разнести и навести порядок. Миновал бело-розовые палаты
царского изографа Симона Ушакова, Биржу на Карунинской площади, Рыбиным и
Хрустальным переулками обошел Старый Гостиный двор, чьи надземные, видимые
московскому пешеходу этажи примыслил Кваренги. Кто только не занимал теперь
эти этажи, кто только не бездельничал и не жульничал в них! Впрочем, под
ними обитали существа не лучше.
В Москве по привычке, исходя из хозяйских выгод, а порой и из почтения
к суевериям и предрассудкам, затевая новые строения, редко выламывали
подклети, подвалы стоявших здесь прежде палат и хоромин. Свежее дело
утверждали на древних основаниях. Пример тому известный нам дом Тутомлиных
(или дом Гликерии) на Покровке. А уж в Китай-городе, что ни здание, то с
подземельями. Иные из них засыпаны и замурованы, иные никому не известны, и
даже следопыты-архитекторы о них не проведали и, понятно, не ввели их в
государственный или хотя бы муниципальный учет, а иные, скажем, при погроме
Зарядья освободились от наростов столетий и из подвалов превратились в
Посольский двор Ивана Грозного и Братский корпус Знаменского монастыря. Под
Старым Гостиным укромных мест, и обширных притом, было предостаточно.
Бывшие лавки бывшего когда-то шумно-кипящего московского торга с
четырех сторон окружали громадный двор. Туда Шеврикука и последовал.
"Исполинское сооружение-то какое! -- явилось Шеврикуке при взгляде на
непрерывные арки трех этажей Гостиного. -- Истинно Колизей. А я обреченный
гладиатор. На меня сейчас и натравят оголодавших хищников из Карфагена".
Мысль эта тотчас показалась Шеврикуке выспренней, вывернутой к тому же, как
перелицованное пальто. Аркады обегали Колизей вовсе не с внутренней стороны,
трапеция Китайгородского торга не походила на овал римской арены, а уж
сновавшие здесь существа никак не выглядели оголодавшими хищниками. Наверно,
имелось во многих из них и звериное, но на него, Шеврикуку, они пока не
рычали. Они его и в упор не видели. И то ладно. И главное -- обреченный
гладиатор! Гладиатор! В самоназначении гладиатором было желание пожалеть
себя. Но жалеть себя нынче было опасно.
Поднятый вверх в Колизее большой палец императора оставлял поверженного
воина в живых и даровал ему право продолжать смертельные игры. Палец,
опущенный вниз, назначал несчастному убиение. Каким будет нынче указующий
жест Увещевателя?
Спуститься в Обиталище Чинов в Старом Гостином можно было разными
лестницами. Шеврикуке определили спуск номер одиннадцать. Шеврикука вступил
под одну из арок, двое мужиков катили перед ним бордовые бочки с
завлекательными словами: "Полюбите нас, и вы отдохнете на Мальорке!", он
чуть было не наткнулся на бочку, пробормотал "Пардон" и втиснулся в
невидимую мужикам щель в белом камне.
При входе в Обиталище, по благочестивому обычаю, следовало снимать
шапку, и Шеврикука нечто воздушное с головы стянул и потряс им, выражая
почтение и к самому Обиталищу, и к его силам, его чинам и посетителям.
Кивком он заменил требуемый традицией поясной поклон, определив, что и кивка
достаточно, и стал спускаться в деловые недра винтовой кирпичной лестницей.
Гладиаторские чувства покинули Шеврикуку. Шел он присмиревший. И
осмотрительный. И вот он оказался в одном из протяженных коридоров
Обиталища. Коридоры эти хоть и напоминали о людских учреждениях или об их
ведомственных поликлиниках, все же отражали сословную самостоятельность
здешних хозяев. Уместны в них были короткие светильники-лучины (пусть и в
стеклянных колпаках) под коробовыми сводами и ковровые дорожки из крашенной
луком и крапивой мешковины. При встречах коридоров имелись пространственные
расширения для пересудов ожидающих чего-либо домовых, для меняльных лотков и
буфетной торговли. Ремонтов, переездов столов и кресел в последние годы в
Обиталище вроде бы не затевали, и Шеврикука предположил, что увещевания и
нынче происходят в известных ему кабинетах. Так оно и было. Шеврикука скоро
отыскал приемный покой одарившего его своим вниманием Увещевателя и заступил
в очередь.
Сидели тихо. В помощники-регистраторы Увещевателю был назначен
сухонький субъект всеравнокакого возраста, в очочках волостного писаря, в
голубенькой толстовке, с ходиками без кукушки, свисающими с плетеного пояса.
А на ногах его в проеме стола Шеврикука углядел бурки. "Вот бы увидел их
Пэрст, -- подумал Шеврикука, -- вот бы порадовался!" Увещеваний ожидали
домовые разных свойств, все больше схожие с Шеврикукой во взглядах на
красоту тела, практические манеры и стиль жизни, но сидели среди них и
карлики, и уроды, и стручки, и шуты гороховые в телогреях из козьих шкур. А
судя по ерзанью и скрипам стульев, присутствовали здесь и существа
невидимые. От особенно нервно скрипевшего невидимого несло моршанской
махоркой. Вызванные были из ближних и дальних московских местностей,
знакомых среди них Шеврикука не обнаружил "Хоть не один", -- стал
успокаивать себя Шеврикука. Вроде бы в очереди его прегрешения, проказы и
ошибки сползли с него, раздробились в мелочь и разделились между всеми
ожидавшими сурового слова. Узнать, кто и каков нынче Увещеватель и какой
оборот принимают с ним беседы, не было возможности. После увещеваний
домовые, надо полагать, кто с легким умственным испугом, кто с помрачнением
основ, а кто и вовсе пинком в распыл, убирались из кабинета серьезной особы,
минуя приемный покой. В строгонравственном городе Берлине, слышал Шеврикука,
есть почитаемая народом пивная "Последняя инстанция". Четыре столетия
благоухает она ячменным напитком прямо за красным зданием городского суда.
Тех, кого оправдывали в красном здании, и тех, кого приговаривали к казни,
вели в "Последнюю инстанцию". Предоставляли по две кружки пива. Но это в
Берлине. В Китай-городе и полстакана кваса в иссохшую глотку не плеснут.
Впрочем, и от пива и от кваса отказался бы теперь Шеврикука, лишь были бы
оставлены ему возможности утолять жажду по месту службы в Останкине.
Вот уже трех набедокуривших или имевших склонность бедокурить
помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал
Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые,
впавшие в задумчивость, и ослабшие натурою по причине чувственных неудач, и
обольстившиеся колдовством, и полуграмотно толкующие гадательные книги, и
босяки-эпикурейцы, опустившиеся до поедания моренных химией насекомых. Всех
не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они были на счету,
от них ожидали расцвета дарований, однако текли десятилетия, менялись
уклады, а расцвет не наступал. Но Шеврикуку на счету не держали. Он-то был
из тех, кто способен набедокурить. Или хуже того...
А коридором мимо очереди с Шеврикукой прохаживались или сновали
домовые, к каким не было сегодня проявлено внимание Увещевателей. Их привели
в Обиталище Чинов дела, надо полагать, первостепенные. Одни из них не
спешили, возможно, в коридорах и укатывали свои сложности, другие же
вертелись волчками или же неслись с разлетом рукавов, будто сейчас же должны
были ввинтиться в решение проблем и комиссий. Шеврикука им позавидовал. Но
зависть его была мимолетная. Зависть ожидавшего Увещевания. Некоторые
пролетевшие или продефилировавшие домовые были Шеврикуке знакомы, и в
обычные дни он им не завидовал. Они служили в знатных или сановных домах, а
потому и сами считали (и сознавали) себя знатными и сановными. Другие
служили в домах суетных и богатых, как те же упомянутые "Савой" и "Детский
мир", и многие полагали, что тамошние домовые процветающие и состоятельные.
Шеврикука уверял себя и всех, что знатность и состояние его не занимают.
Коли бы хотел, он несомненно бы пробился во всякие министерские, торговые,
коммерческие здания или в те, где жителей развлекают, поят, кормят осетриной
по-монастырски и укладывают в приятную койку под шелковые одеяла. А он не
хотел. Его и звали в знатно-сановные, состоятельные места -- в прошлом, увы,
в прошлом! -- а он отказывался (не всегда, случались нарушения житейской
доктрины, и не раз, но о них промолчим, о них разговор особый). Он желал
быть сам по себе, то есть суть свою сословную проявлять при домашних очагах,
а дело иметь с людьми, с жильцами, пусть теперь и квартиросъемщиками. В
знатных и богатых зданиях люди не жили, а лишь добывали средства и
возможности для сносного человеческого существования. Часто и за счет
других. Часто и топча этих других. Либо же подличали, угодничали и раздували
мыльную пену. Там были сановники и прихвостни. Там были управители и всякая
шваль на побегушках. Короли и блохи. Души с плетьми и в наручниках и
колодках... Строг бывал в своих мысленных построениях Шеврикука! Домовых же
в те здания набивали с перебором, доверяли им разные мелкие чепуховины, кто
из них приглядывал за лифтами, кто за туалетами, кто инспектировал
скомканную бумагу в деловых корзинах, они, правда, считались ответственными
работниками, но были попросту челядью. Тоже швалью на побегушках. Часто и с
унизительными поручениями. Никогда бы Шеврикука не оказался в положении
морильщика мух при кабинете члена коллегии, но и состоять генералом
морильщиков или же опекунов розеток и штепселей было неугодно его натуре
(При нынешних, отмечу, житейских постановлениях Шеврикуки, при нынешних!)
Дав понять, что все его мускулы удручены неподвижным сидением,
Шеврикука потянулся, чуть ли не крякнул, встал и на глазах у очереди посреди
приемного покоя стал производить отжимания. При счете "десять" он подпрыгнул
и выпрямился, дальнейшую его гимнастику могли признать и наглостью.
Помощник-регистратор и теперь глядел на него как на наглеца и негодяя, но,
похоже, не знал, какие ему применить меры усмирения. "Сейчас сяду, --
успокоил его Шеврикука. -- А то все затекло". Но к месту своему он
направился кругосветным путем, пройдя мимо стола помощника в бурках.
Мимолетным взглядом он рассмотрел на целлулоидной таблице регистратора
итоговые отметины уже прошедших увещеваний. Таблица была расчерчена на
клеточки, и в них словно бы играли в "морской бой" или в "нолики и
крестики". Среди ноликов сегодня имелись два фиолетовых креста. "Стало быть,
и третьего не миновать", -- подумал Шеврикука.
-- Шеврикука! -- окликнули его из коридора.
Шеврикука взглянул на помощника-регистратора, тот не произнес ни слова,
должно быть, окликавший Шеврикуку был достоин почтительного отношения.
Окликал Шеврикуку полнощекий господин, радикально остриженный, будто
был арестант или персонаж жизнеописаний Светония. О Светонии Шеврикука
вспомнил и потому, что господин был в сандалиях на босу ногу, с плеч же его
спадала пурпурная тога с малиновым окаемом.
"Какой-то римский день, -- озадачился Шеврикука. -- То Колизей с
гладиаторами прибыл в голову, теперь тога и сандалии. К чему бы это?"
Когда было дозволено домовым свободное, в телесном виде, посещение
людей, бдящие чины именно из здешнего их Обиталища предлагали тут же ввести
единообразные одеяния, дабы они напоминали о соблюдении всеми обязанностей
сословия, а надзирающие службы отчетливее могли бы углядывать действия,
огорчающие параграфы, и нравственные несовершенства. Но ветры свобод не
напрасно веяли. Вольности нельзя было уже укоротить и упихать в униформу.
Конечно, рекомендовали одеваться без вызова, без претензий и чудачеств. Но
кому в Москве могло бы прийти в голову посчитать чудачеством пурпурную тогу
и сандалии из дорогой кожи?
"Это же Концебалов! -- сообразил Шеврикука. -- Он же Брожило!" Он
подошел к Концебалову. Поздоровались. Концебалов-Брожило был и впрямь
весомый сановник, много мелких и расторопных дрожало при его окриках, один
из этих мелких наверняка был облагодетельствован должностью сандальничего и
в полночь отскребал Концебалову пятки.
-- Удивительно! Иду и вижу, Шеврикука прогуливается! -- Концебалов
будто бы не мог поверить в подарок судьбы.
--Да... -- глубокомысленно протянул Шеврикука. -- Прогуливаемся...
-- Дела привели сюда?
--Да... И дела...
-- А я ведь на днях вспоминал о вас, -- сказал Концебалов. -- Вы мне
нужны. Пройдемте-ка отсюда чуть подалее.
Шеврикука обернулся: не подоспела ли его очередь? И тут же усмехнулся:
о чем беспокоиться! Позовут. Добудут. В очереди казусы не случаются.
-- Вот, -- отозвался Концебалов. -- Здесь в камнях щелей нет.
Проверено. Вы, Шеврикука, мне нужны Если бы я сейчас на вас не наткнулся, я
бы вас разыскал.
-- И чем же я могу быть вам полезен?
-- Совершить одно... Или, скажем, исполнить одно поручение. Деликатное.
И рискованное. Конечно, есть и другие способные. Но я вспомнил о вас.
-- Мы с вами годы не виделись, -- сказал Шеврикука. -- Помнится, тогу и
сандалии вы не носили.
-- В доме, где я теперь, -- разъяснил Концебалов, -- всегда с вниманием
и уважением относились к римскому праву.
Гордость отзвенела в словах Концебалова. Дом этот Шеврикука,
естественно, знал. Стоял он в версте от Обиталища Чинов. А то и ближе. По
причине государственного предназначения там должны были бы заглядывать в
римское право. Но всегда ли заглядывали с вниманием и уважением?
-- С домом дело никак не связано, -- быстро заговорил Концебалов. --
Оно мое, и ничье более. И я могу просить вас лишь о любезности. Вы проворный
и проникающий... Я помню.
-- За годы наших невстреч я изменился, -- сказал Шеврикука.
-- Не слишком, -- возразил Концебалов. -- Я наводил справки.
-- Вы могли поверить ложным сведениям. Но дело и не в моих нынешних
свойствах. Я не способен сейчас содействовать вам или кому-либо. Я занят. В
занятиях моих наросли осложнения. И это не ракушки на днищах кораблей. Ко
всему прочему, возможно, и в Белом городе, и здесь, в Великом Посаде,
известно, что происходит за Крестовской заставой, у нас в Останкине. Вот-вот
гром грянет.
-- Нам известно! -- махнул рукой Концебалов. -- Уж кто-кто, а мы-то
знаем!
"Вы-то знаете! -- согласился Шеврикука. -- Но вас-то в Останкине нет!"
-- К тому же, когда гремит гром, -- сказал Концебалов, -- не всегда
проливается дождь. И уж тем более что-то сжигает молния. Не всегда... И
здесь не дремлют. Вас ведь тоже небось вызвали сегодня в говорильню об
Отродьях?
-- Не совсем, -- замялся Шеврикука. Добавил: -- И еще над Останкином
завис Пузырь.
-- Знаю! И про Пузырь знают! За ним наблюдают. Пусть себе висит и
висит! -- Обнаженная рука Концебалова была по-приятельски возложена на плечо
Шеврикуки. -- Все это, уважаемый коллега, -- и Отродья, и Пузырь, и всякие
занятия -- никак не могут помешать вам быть милосердным. Это дело моих
душевных тонкостей, хрупко-интимное. Хотя отчасти и авантюрное. И вы не
беспокойтесь. Без вознаграждения не останетесь. Или без вывода. Помните, при
императрице Екатерине Великой гонорар именовали выводом.
-- При чем тут вывод! -- как бы возмутился Шеврикука.
-- Да, да, не беспокойтесь! Вывод обязателен. Каким ему быть,
определять вам. Я, конечно, не калмыцкий президент и не фонд Сороса, но...
-- Нет, извините, не могу, -- решительно заявил Шеврикука.
-- Будет огонь и лед. Будет опасно. Будет жутко. Но ведь это вам по
нраву. Вам, Шеврикука, придется выйти на Лихорадки. Только и всего.
-- Я что -- идиот? Или -- удрученный? Выходить на Лихорадки! Да хоть бы
на одну из них! Нет! Извините!
отважатся. Тихо и намеками говорили о будто бы предъявленном Отродьями
ультиматуме. Кому предъявленном? Неизвестно кому. Кому-то. Можно лишь
предполагать кому. И якобы в этом ультиматуме Отродья требовали передать им
некое достояние домовых, приобретенное и накопленное ими чуть ли не в
столетиях. Иначе, мол, достояние будет отобрано силой и техническими
средствами, а домовые опустятся на колени и станут мелкими услужниками
Отродий. Что это за достояние такое, какие такие добро, или клады, или
сокровища возжелали Отродья, домовые словно бы и не знали. Многие, возможно,
и впрямь не знали. Но кто-то ведь знал. Ведь тот же Велизарий Аркадьевич
наверняка знал. Хоть кое-что. Но помалкивал. "Двадцать старцев, не скованных
и не связанных..." -- вспомнилось Шеврикуке. -- "...Стережет змей огненный,
а под змеем ключ семипудовый... На море на Окияне есть бел-горюч камень
Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силе нет конца... Двадцать
старцев..." Чушь какая! Годится разве что для фольклорных сборников или
антологий старинных диковин.
Неспокойно было в те дни в Останкине. Но новые нападения не
происходили, домовых пока не поднимали, не напрягали и не ставили под
кочергу.
А не связана ли атака Башни со всполошением в Доме Привидений и
Призраков, подумалось Шеврикуке. Не повлияло ли всполошение на помыслы и
действия Отродий? Опять Шеврикука пожелал возобновить тень Фруктова и
отвести ее на лыжную базу. Шеврикука собрался было отправиться в жилище
бакалейщика Куропятова, но тут в квартире пенсионеров Уткиных начались
преобразования. И стены ее пропали, и будто бы исчез Землескреб, а Шеврикука
оказался внутри сполохов северного сияния. Электрические разряды происходили
в нем, сыпались искры, и нечто трещало. А потом Шеврикуку втянуло в лавину,
снежную или песчаную, летящую из высей, закрутило и поволокло в пропасть. Он
ослеп и оглох, не воспринимал никакие внешние шумы, но в нем существовал
пронзительный, противный, разрывающий все звук, он оставался единственным
ощущением жизни. Звук завершился визгом бензопилы, утих, стены возвратили
квартире Уткиных, Землескреб стоял в Останкине. Возле Шеврикуки состоялось
движение некой пластины, будто стальной или платиновой. Пластина двигалась
то рывками, то перетекая с места на место, словно подчиняясь правилам
компьютерной графики. Над пластиной угадывалась голова посетителя. Она была
плоская и резкая, как лезвие. Но, может быть, голова эта примерещилась
Шеврикуке.
-- В вас, Шеврикука, возникла потребность, -- прозвучало металлическое.
-- Пребывайте в готовности.
Пластина вошла в стену, пропала, а в месте ее исчезновения на обоях
остался рисунок, виденный Шеврикукой в музыкальной школе. Подчиняясь
возникшему чувству, Шеврикука тут же отправился на кухню, горячей водой
намочил тряпку и попробовал рисунок стереть. Обои были моющиеся, и рисунок
исчез. "Конечно, будем пребывать -- чуть ли не с отвагой (или с вызовом?)
пообещал кому-то Шеврикука. -- Конечно, будем всегда в готовности!"
Он задумался. Сообщить ли о явлении Белого Шума Пэрсту-Капсуле? Одно
дело -- лакированная карточка с золотым тиснением, адресованная товарищу
Дудареву О. С., другое дело -- физическое присутствие Белого Шума в
Землескребе (физическое ли? метафизическое? или еще какое?). Кто бы ни был
или кем бы ни состоял Пэрст-Капсула, посчитал Шеврикука, его надо
оповестить. И оповестил. Пэрст-Капсула, найденный им, был жизнерадостен,
хотел о чем-то рассказать Шеврикуке, возможно, о подруге, которой был
намерен обзавестись или уже обзавелся, но, услышав о Белом Шуме, стал
серьезным.
-- Принял к сведению, -- сказал Пэрст-Капсула.
-- И что же, тебе придется покинуть наш дом? -- спросил Шеврикука.
-- Не знаю. Еще не понял. Подумаю. Установлю. Я сам себе установление.
-- Ну и хорошо, -- сказал Шеврикука.
Он спустился из получердачья лифтом и вышел во двор. Тотчас же, будто
подстерегали его в стриженых кустах барбариса, к Шеврикуке подбежали
Колюня-Убогий и Ягупкин. В руке у Колюни-Убогого была бумажка, он ее
Шеврикуке и вручил.
-- Уведомление, -- сказал Ягупкин. -- Мы посыльные. Велено передать.
Тебе назначена встреча с Увещевателем. Где и во сколько -- указано.
-- С малым Увещевателем? Или с очень большим? -- Шеврикука хотел
пошутить. Но шутка вышла неудачной.
-- С большим! -- с трудом и будто страшась неминуемой немилости
сильных, выговорил Колюня-Убогий. -- А может, и с самим. С Великим.
Так. Этого не хватало. Не только не призвали в подвал на экстренные
посиделки, но еще и назначили беседу с Увещевателем!
А может, оно и к лучшему?
Но, впрочем, все зависело от того, кого нынче определили в большие
Увещеватели.
Шеврикука вздохнул. Предощущение заставило его взглянуть на небо.
Над ним, над Останкином, над Москвой висел Пузырь.
-- Что это? -- удивился Шеврикука. -- Откуда?
-- Плюха какая-то, -- сказал Ягупкин. -- Обосновалась и не движется.
Уже часа полтора.
Пузырь был тот самый, что являлся Шеврикуке во сне. Как и во сне, он
был исполинский, границ вроде бы не имел, но вроде бы имел и границы.
Происходили преобразования его форм и свойств, при этом менялись и его
цвета, и внешние -- оболочные, и доступные созерцанию внутренние. То они
были нежно-серые, то перламутрово-палевые, то бледно-фиолетовые, то
тихо-бурые. И будто волны неких колебаний или даже чувств исторгал Пузырь. В
наблюдателях (а уже много зевак глазели на небо вблизи Шеврикуки, стояли
среди них и Свержов, и давно не виденный Шеврикукой человекобык Бордюков)
они вызывали то тихонравие и ожидание благ, то тревогу и нервический зуд.
Остановился возле Шеврикуки проходивший к месту жительства после
подвижнической торговли мороженым в Медведкове Сергей Андреевич Подмолотов,
Крейсер Грозный. Подъехал и Дударев, теперь уже в серой "тойоте".
-- Дредноут какой-то плавает, -- сказал Крейсер Грозный. Потом,
подумав, добавил: -- Но народ не унывает!
А не встала ли в Останкине и Всемирная Свеча, озаботился Шеврикука.
Нет, Всемирная Свеча не встала. Внутри же Пузыря вспыхнули, замерцали
таинственные, томящие душу огни, Пузырь словно бы потянулся, выгнул спину,
как проснувшийся кот. И сразу успокоился, притих.
-- Но народ не унывает! -- подтвердил Крейсер Грозный.
Никто ему не возразил.
К Увещевателю Шеврикуке следовало отправляться в Китай-город, на
Никольскую улицу. Он мог не спеша пройтись туда Первой Мещанской, Сретенкой
и Лубянкой, но решил опуститься в глубины метрополитена. И вышло, что в
Китай-городе оказался раньше предложенного. Посидел на скамейке возле
первопечатника, разжевал плитку не раз спасавшего футболиста Добровольского
от истощения шоколада "Сникерс". Услышал: за "Детским миром" при входе в
"Савой" стреляли из "Калашникова". Известное дело. Приятного, несомненно,
мало. Разборка скоро утихла. Шеврикука стал припоминать, есть ли у него
знакомые домовые в "Савое" или "Детском мире". Есть. В "Детском мире" даже
двое. Каково им нынче-то на бойких и кипящих местах? Хотя где теперь места
тихо-мирные? К тому же всегда находились любители мест именно бузотерных.
Шеврикуке самому захотелось заглянуть в "Савой" и, коли знакомец его не
дрыхнет и не схоронился от житейских безобразий в простенках, побеседовать с
ним. Просто так, для естественного развития. Как им тут, в Белом городе? И
как вообще нынче в Белом городе? Пузырь, нависший над Останкином, от
первопечатника не был виден.
Однако беседу в "Савое" Шеврикука решил отменить. В следующий раз,
пообещал себе. В следующий раз. Если этот следующий раз будет возможен.
От Никольской предстояло передвигаться китайгородскими переулками и
дворами, из Большого Черкасского Старопанским подойдя к Богоявленскому
монастырю, в соборе которого хор Свешникова, пробивая звуком стены,
разучивал теперь "В низенькой светелке" на гастрольных языках, проникать в
Ветошный ряд, затем блуждать (или заблуждать кого-то), петлять и то и дело
отдаляться от Обиталища Чинов, хотя прямиком ходу до него было минуты две.
Будто шпики какие-то тянулись за Шеврикукой. Нет, шпики, похоже, за ним не
тянулись. Те, кому надо, о его путешествии знали. И все, у кого была на то
нужда, знали, где местится Обиталище Чинов. Но из уважения к преданиям и
легендарным случаям вызванному в Обиталище полагалось петлять, терять дорогу
и даже прикидываться пьяным, неразумно и неведомо зачем забредшим в
Китай-город.
Алкашом Шеврикука стать не пожелал, пусть смирных качает, и петлять как
следует не петлял, а все больше заходил в свежие лавки, преобразовавшие
Никольскую улицу. Месяца два Шеврикука не бывал в Китай- городе, и какие тут
нынче открывались ему перемены и оживления! Какие изобилия и роскошества во
вчерашних конторах с замазанными белилами стеклами! Прямо Париж! Или даже
Сингапур! Однако, предположил Шеврикука, не почувствуют ли себя среди этих
изобилий и роскошеств останкинские жители именно в Сингапуре с четырьмя
копейками в кармане? Впрочем, хорошо ли ему известно, какие у кого в
Останкине карманы и какие в них могут обретаться капиталы? Естественно, нет.
О карманах и капиталах своих подъездов он имел сведения. Но сведения эти
покачивались на окраинах его интересов и в дело не употреблялись. А сейчас
он отчего-то пожалел о своей всеостанкинской финансовой неосведомленности.
"Нет, нынче надо знать все наличности, -- сказал себе Шеврикука, выбираясь
из ювелирного магазина в китайгородскую толчею. -- И узнаю. Озадачу
Радлугина".
А зачем? Зачем? И зачем именно теперь замысливать нечто? Ведь из
Обиталища Чинов можно было и не выйти.
Ну и что? Ну и что?
И Шеврикука устремился к Обиталищу, голову и плечи выставив вперед,
будто ему мешали идти зловредные течения воздуха, а он был намерен
преодолеть их, ворваться в Обиталище, выкликнуть шаляпинским рыком: "Бойцы
есть?", всех разнести и навести порядок. Миновал бело-розовые палаты
царского изографа Симона Ушакова, Биржу на Карунинской площади, Рыбиным и
Хрустальным переулками обошел Старый Гостиный двор, чьи надземные, видимые
московскому пешеходу этажи примыслил Кваренги. Кто только не занимал теперь
эти этажи, кто только не бездельничал и не жульничал в них! Впрочем, под
ними обитали существа не лучше.
В Москве по привычке, исходя из хозяйских выгод, а порой и из почтения
к суевериям и предрассудкам, затевая новые строения, редко выламывали
подклети, подвалы стоявших здесь прежде палат и хоромин. Свежее дело
утверждали на древних основаниях. Пример тому известный нам дом Тутомлиных
(или дом Гликерии) на Покровке. А уж в Китай-городе, что ни здание, то с
подземельями. Иные из них засыпаны и замурованы, иные никому не известны, и
даже следопыты-архитекторы о них не проведали и, понятно, не ввели их в
государственный или хотя бы муниципальный учет, а иные, скажем, при погроме
Зарядья освободились от наростов столетий и из подвалов превратились в
Посольский двор Ивана Грозного и Братский корпус Знаменского монастыря. Под
Старым Гостиным укромных мест, и обширных притом, было предостаточно.
Бывшие лавки бывшего когда-то шумно-кипящего московского торга с
четырех сторон окружали громадный двор. Туда Шеврикука и последовал.
"Исполинское сооружение-то какое! -- явилось Шеврикуке при взгляде на
непрерывные арки трех этажей Гостиного. -- Истинно Колизей. А я обреченный
гладиатор. На меня сейчас и натравят оголодавших хищников из Карфагена".
Мысль эта тотчас показалась Шеврикуке выспренней, вывернутой к тому же, как
перелицованное пальто. Аркады обегали Колизей вовсе не с внутренней стороны,
трапеция Китайгородского торга не походила на овал римской арены, а уж
сновавшие здесь существа никак не выглядели оголодавшими хищниками. Наверно,
имелось во многих из них и звериное, но на него, Шеврикуку, они пока не
рычали. Они его и в упор не видели. И то ладно. И главное -- обреченный
гладиатор! Гладиатор! В самоназначении гладиатором было желание пожалеть
себя. Но жалеть себя нынче было опасно.
Поднятый вверх в Колизее большой палец императора оставлял поверженного
воина в живых и даровал ему право продолжать смертельные игры. Палец,
опущенный вниз, назначал несчастному убиение. Каким будет нынче указующий
жест Увещевателя?
Спуститься в Обиталище Чинов в Старом Гостином можно было разными
лестницами. Шеврикуке определили спуск номер одиннадцать. Шеврикука вступил
под одну из арок, двое мужиков катили перед ним бордовые бочки с
завлекательными словами: "Полюбите нас, и вы отдохнете на Мальорке!", он
чуть было не наткнулся на бочку, пробормотал "Пардон" и втиснулся в
невидимую мужикам щель в белом камне.
При входе в Обиталище, по благочестивому обычаю, следовало снимать
шапку, и Шеврикука нечто воздушное с головы стянул и потряс им, выражая
почтение и к самому Обиталищу, и к его силам, его чинам и посетителям.
Кивком он заменил требуемый традицией поясной поклон, определив, что и кивка
достаточно, и стал спускаться в деловые недра винтовой кирпичной лестницей.
Гладиаторские чувства покинули Шеврикуку. Шел он присмиревший. И
осмотрительный. И вот он оказался в одном из протяженных коридоров
Обиталища. Коридоры эти хоть и напоминали о людских учреждениях или об их
ведомственных поликлиниках, все же отражали сословную самостоятельность
здешних хозяев. Уместны в них были короткие светильники-лучины (пусть и в
стеклянных колпаках) под коробовыми сводами и ковровые дорожки из крашенной
луком и крапивой мешковины. При встречах коридоров имелись пространственные
расширения для пересудов ожидающих чего-либо домовых, для меняльных лотков и
буфетной торговли. Ремонтов, переездов столов и кресел в последние годы в
Обиталище вроде бы не затевали, и Шеврикука предположил, что увещевания и
нынче происходят в известных ему кабинетах. Так оно и было. Шеврикука скоро
отыскал приемный покой одарившего его своим вниманием Увещевателя и заступил
в очередь.
Сидели тихо. В помощники-регистраторы Увещевателю был назначен
сухонький субъект всеравнокакого возраста, в очочках волостного писаря, в
голубенькой толстовке, с ходиками без кукушки, свисающими с плетеного пояса.
А на ногах его в проеме стола Шеврикука углядел бурки. "Вот бы увидел их
Пэрст, -- подумал Шеврикука, -- вот бы порадовался!" Увещеваний ожидали
домовые разных свойств, все больше схожие с Шеврикукой во взглядах на
красоту тела, практические манеры и стиль жизни, но сидели среди них и
карлики, и уроды, и стручки, и шуты гороховые в телогреях из козьих шкур. А
судя по ерзанью и скрипам стульев, присутствовали здесь и существа
невидимые. От особенно нервно скрипевшего невидимого несло моршанской
махоркой. Вызванные были из ближних и дальних московских местностей,
знакомых среди них Шеврикука не обнаружил "Хоть не один", -- стал
успокаивать себя Шеврикука. Вроде бы в очереди его прегрешения, проказы и
ошибки сползли с него, раздробились в мелочь и разделились между всеми
ожидавшими сурового слова. Узнать, кто и каков нынче Увещеватель и какой
оборот принимают с ним беседы, не было возможности. После увещеваний
домовые, надо полагать, кто с легким умственным испугом, кто с помрачнением
основ, а кто и вовсе пинком в распыл, убирались из кабинета серьезной особы,
минуя приемный покой. В строгонравственном городе Берлине, слышал Шеврикука,
есть почитаемая народом пивная "Последняя инстанция". Четыре столетия
благоухает она ячменным напитком прямо за красным зданием городского суда.
Тех, кого оправдывали в красном здании, и тех, кого приговаривали к казни,
вели в "Последнюю инстанцию". Предоставляли по две кружки пива. Но это в
Берлине. В Китай-городе и полстакана кваса в иссохшую глотку не плеснут.
Впрочем, и от пива и от кваса отказался бы теперь Шеврикука, лишь были бы
оставлены ему возможности утолять жажду по месту службы в Останкине.
Вот уже трех набедокуривших или имевших склонность бедокурить
помощник-регистратор в порядке очереди направил к Увещевателю. Хотя, подумал
Шеврикука, необязательно набедокуривших. Увещеваниям подвергались и домовые,
впавшие в задумчивость, и ослабшие натурою по причине чувственных неудач, и
обольстившиеся колдовством, и полуграмотно толкующие гадательные книги, и
босяки-эпикурейцы, опустившиеся до поедания моренных химией насекомых. Всех
не упомнишь. Иных распекали кротко, чуть ли не ласково, они были на счету,
от них ожидали расцвета дарований, однако текли десятилетия, менялись
уклады, а расцвет не наступал. Но Шеврикуку на счету не держали. Он-то был
из тех, кто способен набедокурить. Или хуже того...
А коридором мимо очереди с Шеврикукой прохаживались или сновали
домовые, к каким не было сегодня проявлено внимание Увещевателей. Их привели
в Обиталище Чинов дела, надо полагать, первостепенные. Одни из них не
спешили, возможно, в коридорах и укатывали свои сложности, другие же
вертелись волчками или же неслись с разлетом рукавов, будто сейчас же должны
были ввинтиться в решение проблем и комиссий. Шеврикука им позавидовал. Но
зависть его была мимолетная. Зависть ожидавшего Увещевания. Некоторые
пролетевшие или продефилировавшие домовые были Шеврикуке знакомы, и в
обычные дни он им не завидовал. Они служили в знатных или сановных домах, а
потому и сами считали (и сознавали) себя знатными и сановными. Другие
служили в домах суетных и богатых, как те же упомянутые "Савой" и "Детский
мир", и многие полагали, что тамошние домовые процветающие и состоятельные.
Шеврикука уверял себя и всех, что знатность и состояние его не занимают.
Коли бы хотел, он несомненно бы пробился во всякие министерские, торговые,
коммерческие здания или в те, где жителей развлекают, поят, кормят осетриной
по-монастырски и укладывают в приятную койку под шелковые одеяла. А он не
хотел. Его и звали в знатно-сановные, состоятельные места -- в прошлом, увы,
в прошлом! -- а он отказывался (не всегда, случались нарушения житейской
доктрины, и не раз, но о них промолчим, о них разговор особый). Он желал
быть сам по себе, то есть суть свою сословную проявлять при домашних очагах,
а дело иметь с людьми, с жильцами, пусть теперь и квартиросъемщиками. В
знатных и богатых зданиях люди не жили, а лишь добывали средства и
возможности для сносного человеческого существования. Часто и за счет
других. Часто и топча этих других. Либо же подличали, угодничали и раздували
мыльную пену. Там были сановники и прихвостни. Там были управители и всякая
шваль на побегушках. Короли и блохи. Души с плетьми и в наручниках и
колодках... Строг бывал в своих мысленных построениях Шеврикука! Домовых же
в те здания набивали с перебором, доверяли им разные мелкие чепуховины, кто
из них приглядывал за лифтами, кто за туалетами, кто инспектировал
скомканную бумагу в деловых корзинах, они, правда, считались ответственными
работниками, но были попросту челядью. Тоже швалью на побегушках. Часто и с
унизительными поручениями. Никогда бы Шеврикука не оказался в положении
морильщика мух при кабинете члена коллегии, но и состоять генералом
морильщиков или же опекунов розеток и штепселей было неугодно его натуре
(При нынешних, отмечу, житейских постановлениях Шеврикуки, при нынешних!)
Дав понять, что все его мускулы удручены неподвижным сидением,
Шеврикука потянулся, чуть ли не крякнул, встал и на глазах у очереди посреди
приемного покоя стал производить отжимания. При счете "десять" он подпрыгнул
и выпрямился, дальнейшую его гимнастику могли признать и наглостью.
Помощник-регистратор и теперь глядел на него как на наглеца и негодяя, но,
похоже, не знал, какие ему применить меры усмирения. "Сейчас сяду, --
успокоил его Шеврикука. -- А то все затекло". Но к месту своему он
направился кругосветным путем, пройдя мимо стола помощника в бурках.
Мимолетным взглядом он рассмотрел на целлулоидной таблице регистратора
итоговые отметины уже прошедших увещеваний. Таблица была расчерчена на
клеточки, и в них словно бы играли в "морской бой" или в "нолики и
крестики". Среди ноликов сегодня имелись два фиолетовых креста. "Стало быть,
и третьего не миновать", -- подумал Шеврикука.
-- Шеврикука! -- окликнули его из коридора.
Шеврикука взглянул на помощника-регистратора, тот не произнес ни слова,
должно быть, окликавший Шеврикуку был достоин почтительного отношения.
Окликал Шеврикуку полнощекий господин, радикально остриженный, будто
был арестант или персонаж жизнеописаний Светония. О Светонии Шеврикука
вспомнил и потому, что господин был в сандалиях на босу ногу, с плеч же его
спадала пурпурная тога с малиновым окаемом.
"Какой-то римский день, -- озадачился Шеврикука. -- То Колизей с
гладиаторами прибыл в голову, теперь тога и сандалии. К чему бы это?"
Когда было дозволено домовым свободное, в телесном виде, посещение
людей, бдящие чины именно из здешнего их Обиталища предлагали тут же ввести
единообразные одеяния, дабы они напоминали о соблюдении всеми обязанностей
сословия, а надзирающие службы отчетливее могли бы углядывать действия,
огорчающие параграфы, и нравственные несовершенства. Но ветры свобод не
напрасно веяли. Вольности нельзя было уже укоротить и упихать в униформу.
Конечно, рекомендовали одеваться без вызова, без претензий и чудачеств. Но
кому в Москве могло бы прийти в голову посчитать чудачеством пурпурную тогу
и сандалии из дорогой кожи?
"Это же Концебалов! -- сообразил Шеврикука. -- Он же Брожило!" Он
подошел к Концебалову. Поздоровались. Концебалов-Брожило был и впрямь
весомый сановник, много мелких и расторопных дрожало при его окриках, один
из этих мелких наверняка был облагодетельствован должностью сандальничего и
в полночь отскребал Концебалову пятки.
-- Удивительно! Иду и вижу, Шеврикука прогуливается! -- Концебалов
будто бы не мог поверить в подарок судьбы.
--Да... -- глубокомысленно протянул Шеврикука. -- Прогуливаемся...
-- Дела привели сюда?
--Да... И дела...
-- А я ведь на днях вспоминал о вас, -- сказал Концебалов. -- Вы мне
нужны. Пройдемте-ка отсюда чуть подалее.
Шеврикука обернулся: не подоспела ли его очередь? И тут же усмехнулся:
о чем беспокоиться! Позовут. Добудут. В очереди казусы не случаются.
-- Вот, -- отозвался Концебалов. -- Здесь в камнях щелей нет.
Проверено. Вы, Шеврикука, мне нужны Если бы я сейчас на вас не наткнулся, я
бы вас разыскал.
-- И чем же я могу быть вам полезен?
-- Совершить одно... Или, скажем, исполнить одно поручение. Деликатное.
И рискованное. Конечно, есть и другие способные. Но я вспомнил о вас.
-- Мы с вами годы не виделись, -- сказал Шеврикука. -- Помнится, тогу и
сандалии вы не носили.
-- В доме, где я теперь, -- разъяснил Концебалов, -- всегда с вниманием
и уважением относились к римскому праву.
Гордость отзвенела в словах Концебалова. Дом этот Шеврикука,
естественно, знал. Стоял он в версте от Обиталища Чинов. А то и ближе. По
причине государственного предназначения там должны были бы заглядывать в
римское право. Но всегда ли заглядывали с вниманием и уважением?
-- С домом дело никак не связано, -- быстро заговорил Концебалов. --
Оно мое, и ничье более. И я могу просить вас лишь о любезности. Вы проворный
и проникающий... Я помню.
-- За годы наших невстреч я изменился, -- сказал Шеврикука.
-- Не слишком, -- возразил Концебалов. -- Я наводил справки.
-- Вы могли поверить ложным сведениям. Но дело и не в моих нынешних
свойствах. Я не способен сейчас содействовать вам или кому-либо. Я занят. В
занятиях моих наросли осложнения. И это не ракушки на днищах кораблей. Ко
всему прочему, возможно, и в Белом городе, и здесь, в Великом Посаде,
известно, что происходит за Крестовской заставой, у нас в Останкине. Вот-вот
гром грянет.
-- Нам известно! -- махнул рукой Концебалов. -- Уж кто-кто, а мы-то
знаем!
"Вы-то знаете! -- согласился Шеврикука. -- Но вас-то в Останкине нет!"
-- К тому же, когда гремит гром, -- сказал Концебалов, -- не всегда
проливается дождь. И уж тем более что-то сжигает молния. Не всегда... И
здесь не дремлют. Вас ведь тоже небось вызвали сегодня в говорильню об
Отродьях?
-- Не совсем, -- замялся Шеврикука. Добавил: -- И еще над Останкином
завис Пузырь.
-- Знаю! И про Пузырь знают! За ним наблюдают. Пусть себе висит и
висит! -- Обнаженная рука Концебалова была по-приятельски возложена на плечо
Шеврикуки. -- Все это, уважаемый коллега, -- и Отродья, и Пузырь, и всякие
занятия -- никак не могут помешать вам быть милосердным. Это дело моих
душевных тонкостей, хрупко-интимное. Хотя отчасти и авантюрное. И вы не
беспокойтесь. Без вознаграждения не останетесь. Или без вывода. Помните, при
императрице Екатерине Великой гонорар именовали выводом.
-- При чем тут вывод! -- как бы возмутился Шеврикука.
-- Да, да, не беспокойтесь! Вывод обязателен. Каким ему быть,
определять вам. Я, конечно, не калмыцкий президент и не фонд Сороса, но...
-- Нет, извините, не могу, -- решительно заявил Шеврикука.
-- Будет огонь и лед. Будет опасно. Будет жутко. Но ведь это вам по
нраву. Вам, Шеврикука, придется выйти на Лихорадки. Только и всего.
-- Я что -- идиот? Или -- удрученный? Выходить на Лихорадки! Да хоть бы
на одну из них! Нет! Извините!