Орлов Вадим. Шеврикука, или Любовь к привидению

посчитать пробной..." Вот эдак! И что же? Не с предсказанным ли учеными
Бушмелевым связывает сегодня массовое сознание взрывы и встряски на Покровке
и так называемого Черного лыцаря или Черного воеводу, удручающего и без того
удрученное народосостояние? Для образованного человека Дикая Охота и есть
Дикая Охота. Поэтическое суеверие. Но бесовщина на Земле, бесовщина в наших
с вами человеческих отношениях оказывается магнитом для бесовщины небесной,
мифологические персонажи из средневековых воздушных страхов энергетикой
людей оснащаются осязаемой субстанцией, и вот уже всадник из свиты Дикой
Охоты притягивается Землею, свергается на нее, в кучу зла, чтобы слиться с
нею и служить злу. Авторы напоминали и о том, что из-за раздоров людей в
местах их супернапряжений случаются вспышки холеры, землетрясения, оползни,
снеговые лавины, они не хотели бы быть пророками несчастий, но зловещее,
увы, может произойти теперь на правом берегу Сунжи. В конце же статьи авторы
снова призывали столичных жителей опомниться, умерить свою ожесточенность и
пустую суету, хоть потихоньку изгонять из себя бесовщину и не притягивать ее
из высей и подземных недр.
Впрочем, вряд ли публикация "Свекольного вестника. Три в придачу"
взбудоражила или предостерегла москвичей. И тиражи у нас не ахти какие, и
москвичи беспечны. Сунжа далеко. А Черный лыцарь пусть себе забавляется.
Хочет -- на колошниках домен зад греет, раз с луны сверзился, а там подмерз.
Хочет -- рыжики жрет и безобразничает в муромских лесах. Если такие
остались. Хочет -- лошадь продает цыганам или сергачским татарам -- на
колбасу казы. Хочет -- седлает змея о четырех крыльях. Главное, чтоб он
нашего Пузыря не трогал и не обижал.
А он не трогал и не обижал. Возможно, имел на Пузырь долговременные
виды, какие пока не обнародовал ни намеками, ни злонамеренными происками, ни
хулиганскими подскоками. Во всяком случае, на Пузырь не усаживался и ногами
не болтал, внутрь Пузыря пробраться попыток не предпринимал, в надежде
нажраться там рыжиками. Он вообще при явлениях себя в Москве в Останкино не
залетал, а от Пузыря держался на должном расстоянии. А скорее всего, сам
Пузырь, пусть и в летаргии, будто уколотый веретеном обиженной феи, имел
возможности сомнительных рыцарей и воевод к себе не подпускать, а коли кто
пожелал бы усесться на Пузырь и ногами в сапогах или валенках трясти, сейчас
же был бы сдут к кузькиной матери.
Спокойствие и постоянство положений Пузыря будто бы умиротворяли
москвичей. В Лиге Облапошенных и в той перестали галдеть и совать палки друг
другу в интересы и души. И то, что Пузырь обходит стороной якобы притянутая
с небес бесовщина, было отрадно. А к тому, что Пузырь почивает и не
дергается, смирный, но живой, и не открывает ворот, привыкли. Значит, так
надо. Никуда он не денется. Постановление раздать Пузырь есть, его не
отменяли, наступит мгновение, и -- пожалуйста! -- его раздадут. Тем более
что слуги народа пока на каникулах, кто собирает чернику, кто отлавливает
рябчиков, кому удаляют полипы в носу, кто учится играть на гармони, кто
ожидает катастроф, вот нагрянут они в Москву, наорут друг на друга и
распорядятся раздать Пузырь. Всем казалось теперь, что Пузырь разлегся на
Звездном и Ракетном бульварах по-домашнему. Его бы еще верблюжьим одеялом
прикрыть. Или укутать узбекским халатом. Его бока теперь гладили
благонамеренно, словно утомившегося от игр кутенка. А дети и бомжи
совершенствовали себя в написании на его подбрюшье коротких слов. И Пузырь
позволял. Позволял украшать себя и зелено-голубыми плакатами, рекомендующими
всем, независимо от политических убеждений, социальных векторов, плотских
состояний, пользоваться исключительно тампонами "Североникель". А вольные
прокатчики, прослышав о благонравии Пузыря, в трех местах на Ракетном
бульваре -- внаглую и за денежные знаки разных валют -- принялись показывать
на его шкуре, пользуясь ее юридической незащищенностью, разгульные
эротические фильмы, какие не имел на кассетах и картежник- акула Зелепукин.
Неизменность трехнедельного, а потом и месячного существования Пузыря
была истинно удивительной. Хоть заноси ее в московские рекорды. Все же иное
в городе неслось, уплотняя и прессуя время, взвизгивало, подпрыгивало,
кусалось, бранилось, стервенело, жестяно гремело в валютных коридорах,
обтягивалось золотыми цепями и цепочками, бросало в бреющие полеты
хромированные автомобили, стреляло, низвергалось водопадами, расплескивая
монеты, слезы людские, упования, угрызения совести, не останавливая ни
единого мгновения, круша, рыча, подбирая, подличая, дымясь кровью и
возносясь надеждами, неслось, неслось, неслось, не оглядываясь.
О московская жизнь быстролетящая! Куда же ты спешила в наши годы? Куда
же летела? Куда? Но ведь как летела!
Вот совсем недавно, еще вчера, подчиняясь исторической необходимости,
разгоняли Департамент Шмелей. Да, вчера! А кто теперь помнит о том
Департаменте и о Шмелях? Никто. Если только бывший соцсоревнователь, а ныне
оратор Лиги Облапошенных Свержов. Да корифей личных дел того же Департамента
Бордюков. А Бордюков уже и в торговых людях побывал, и в рэкетирах, и в
монархистах, а нынче он, приобретя шляпу, примкнул к предотвратителям
катастроф, завтра же ринется в лыткаринские градоначальники. Но завтра-то --
что? Вот оно... Вот оно уже -- сегодня... Вот оно уже -- вчера... В день
разгона Департамента Шмелей, то есть именно вчера, в застолье возникали
трудности с основным напитком, вместо водки лакали "лигачевку". А теперь?
Какие трудности? Зайдите в магазин! Да вы и сами знаете! Но что водка?
Гастрономические изделия теперь перед нами такие, что их соизволяют есть
даже коты (мой Тимофей, в частности), десятилетиями по причине благородства
желудков рожи воротившие от колбас и сосисок. Плеснула юбками "Ламбада" и
унеслась. А с нею и эскадроны чьих-то шальных мыслей. А нынче повела в
Москве плечами пиренейская "Макарена", и "Макарены" более нет. И
гуманитарной помощи как не бывало... Но все это продуктово-танцевальные
мелочи. Сколько же всего по ходу этой истории случилось: в Москве и в нашем
с вами общем житии!
Еще весной Олег Сергеевич Дударев разъезжал на легком харьковском
велосипеде, а теперь под ним -- "лендровер", и был он весной бос и гол, а
нынче при нем -- двое хранителей тела, а свистнет -- набегут и десять со
станковым оружием. И во сколько раз за те же месяцы возвысилась зарплата
паркетчика Игоря Константиновича, пусть так и не выданная, но это уж и не
суть важно. А сколько в Москве прибавилось привидений! Увы, скорыми были и
потери. Служили в Останкине домовые Петр Арсеньевич, Тродескантов,
Большеземов по прозвищу Фартук, а теперь их нет. Был в Останкине домовой
Шеврикука, а теперь его нет. Но кого я поминаю? Домовых. Экая тюлька и
хамса! А сколько выпрыгивало из табакерок министров финансов и генеральных
прокуроров -- и где они? Болотилась в городе плавательная вода, портя своими
испарениями картины и книги в соседних хранилищах, и вот воды нет и блещет
куполами храм. Посещал Шеврикука в Китай-городе Старый Гостиный двор, нырял
там в Обиталище Чинов. Был забит Гостиный двор пустодельными конторами и
службами, и не было в нем никаких торгов. И нате вам -- конторы и службы
вмиг повыгоняли, а в создании Кваренги -- строительный бум! Может, нет там
теперь и Обиталища Чинов и заросшего волосом Увещевателя?
Тюх-тюх, разгорелся мой утюг! Разгорелся ли?..
Но что я просвещаю осведомленных читателей, будто докладчик в красном
уголке домоуправления -- активистов из ячейки?
Осведомленным-то читателям и самим хорошо известно, как стремительна в
Москве жизнь. Тихим шагом здесь не прогуляешься. И громы с молниями, взрывы,
встряски в ней движение не прекратят. Ну опустел, притих, присмирел дом на
Покровке, соседей позорил и раздражал своим бедняцким старосветьем. Но это
же на время. А поблизости, в Сверчковом переулке, в ответвлении концерна
"Анаконда", в Салоне чудес и благодействий сотрудники вовсе не присмирели,
не притихли, а, напротив, крутились и плугами пропахивали целину. Александра
Ильинична Совокупеева уж на что была выносливая, будто выросла на хлопковых
плантациях, но и та, пожалуй, осунулась и лицом, и телом, иногда, правда, на
нее ниспадала хмурь, она сидела мрачная у окна, словно смотрела вослед
улетающей тройке или ее организму чего-то не хватало для полноты жизни. А
так она крутилась. А Дударев, приобретший из-за дождя и престижных
предрасположений кепку, Совокупееву и других привидений, ведьм, колдунов,
консультантов и докторов погонял. Творческо-производственный крен Салона,
возникший в пилотный день, так и не был пока устранен, и футбольные
наваждения продолжались. Конечно, исполнялись и иные, более подходящие
художнической. сути Салона, заказы, но не они создавали шелест бумаг в казне
предприятия. Совались теперь в Салон не только мастера и турнирщики верхних
лиг, но и представители низовых коллективов, понятно, не угольной и не
отапливающей отраслей, и у этих было из-за чего горланить и канючить.
Совокупеева шла нарасхват. Приличное государство сейчас же бы произвело ее в
министры спорта. Было в ее глазах, движениях и смехе нечто такое (и задор,
конечно), что возбуждало футбольных боссов, стряпчих и ярыг, будоражило их и
возвышало в них атлетический дух. Ко всему прочему, Совокупеева по-прежнему
проявляла себя фартовой предматчевой колдуньей. Ну, случались огрехи, их
списывали на счет непутевого ветра или солнца, брызнувшего вдруг в глаза
вратаря. А так почти все заказы Совокупеева исполняла. Особенно удавались ей
неудачи кривоногих правых краев и опережающие удары по воротам головами
заказчиков, чаще -- при розыгрышах стандартных положений. И вот даже и ее
посещала хмурь. Но, возможно, хмурь эта бывала вызвана и не досадами плоти,
а квартирными хлопотами. Знаменитую квартиру на Знаменке, с девятнадцатью
кошками прокурорши, адвокатом Кошелевым и привидением без головы, наконец-то
расселяли, и Совокупеева вынуждена была тратить доли обаяния и энергии на
полпрефекта Кубаринова.
Дуняшу-Невзору, на какую не имела зла, Совокупеева в прежней своей
квартире видела теперь редко, да и в Салон чудес и благодействий Дуняша
являлась нечасто и ненадолго, приносила Дудареву какие-то справки и
объяснительные. Дударев читал их, не снимая головного убора; ворчал, но
Дуняшу не увольнял. Как не увольнял и вовсе не являвшуюся на службу Гликерию
Андреевну Тутомлину. Что-то там у них происходило. Но Дуняша ничего не
открывала, говорила коротко, только о переезде прокурорских кошек позволила
себе высказаться протяженнее и с сопереживаниями, а так -- важничала, но и
как будто бы чего-то стыдилась. Лишь Векка, именовавшаяся в ведомостях
Салона Викторией Викторовной, предоставила Совокупеевой сведения, возможно,
предположительные. Якобы влиятельная Дуняшина... ну, назовем... приятельница
нынче в фаворе или при средствах, имеет успех в высших... ну, назовем,
сборищах... не тусовках же... У нее поклонники, выезды, игры, скачки... ей
нужны наряды, уход, прочее... Дуняша ее по старой дружбе и обслуживает... А
так как обе они могут быть полезны концерну "Анаконда", их и не увольняют...
Сама же Виктория Викторовна, Векка-Увека, старалась и как футбольная
колдунья преуспевала. Но и консультант у нее был замечательный -- Сергей
Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный. ("Э, милая! Вратарем меня учили быть
на флоте! Швыряли в меня буханки хлеба, я их ловил..." -- "А торпеды?" -- "И
торпеды. Торпеды-то что! Они медленнее летят. Их легче брать...") Особенно
ценные услуги Увека с Крейсером Грозным оказывали московскому "Спартаку", и
в частности, при назначении судеб. Нет, тут описка. Судей! Судей! Уж на что
капризны и привередливы спартаковские фанаты, а и те так полюбили Сергея
Андреевича, что пошили ему из клубных флагов семейные трусы.
-- Эх, вернуть бы нам Игоря Константиновича! -- мечтал Крейсер Грозный.
-- Мы бы таких дел понаделали! Мы бы подняли уровень российского футбола до
уровня Нигерии! Но где он, Игорь Константинович?
Дударев соглашался с Сергеем Андреевичем. Несмотря на искажение сути
Салона чудес и благодействий, он, в детстве редко пинавший мяч, временно
проникся уважением к футболу. Сам он обслуживал Детское поле Лужников, где
ногами укрепляли здоровье державные мужчины. Настоящие мужики! Буйволы, а не
мужики! О знакомствах с настоящими и будущими мужиками свидетельствовали
теперь автографы на осенней кепке Дударева. На самые высокосоставные игры он
брал с собой Викторию Викторовну и Крейсера Грозного, и конфузов не
случалось.
Должен заметить, что в суете салонно-спортивной жизни Векка-Увека
похорошела, совсем стала милашка-парижанка, нос сливой лишь добавлял ей
очарования. К удивлению сослуживцев, похорошела и Леночка Клементьева. Но та
вовсе не из-за салонных рвений (все путала пенальти с угловыми), а из-за
того, что на нее снова открыл глаза технический гений и бытовой губошлеп
Митя Мельников. Шептали: "В декабре свадьба будет... Это точно... Никуда не
денутся..."
-- Бабьи сплетни! -- заявил в сердцах вошедший в перекрестье разговора
Сергей Андреевич.
Он был в раздражении. Его опять обеспокоил амазонский змей Анаконда.
Тому и бассейн был обещан, а провиант и теперь поставляли замечательный, и
какие водки, ликеры, хересы и мадеры добавлялись к угощениям! Попечитель
змея Сергей Андреевич, ветеринар и зоотехник Алексей Юрьевич Савкин,
оставивший в Сальских степях пробные табуны зебр в управление ученикам,
капали из мензурок те напитки на язык и не находили в них никаких изъянов. А
змей в последние недели капризничал, вздыхал, кобенился, пугал склонностью к
дурным поползновениям. И будто прислушивался к чьим-то призывам. И сегодня
он вылакал три кадки ликера, ни с кем не поделившись, и не угомонился, а
стал тянуть башку вверх, шипеть и будто собираться в недозволенную дорогу.
Сейчас его стерегут с сетями и палками ветеринар Савкин и японский друг Сан
Саныч.
-- Помяните мое слово, -- заявил Крейсер Грозный, -- а произойдет
какая-нибудь гадость. Не сегодня, так завтра.
-- Типун вам на язык, Сергей Андреевич! -- воскликнул Дударев. -- Вы
так накаркаете!
-- Никогда! Нигде! И ни при каких обстоятельствах! Все пропьем, но флот
не опозорим!
Но действительно накаркал.
Стоял среднесентябрьский день с северным ветром и мучительным дождем,
когда в Салон вбежал Дударев, метнул на стол кепку и объявил:
-- Все! Санэпидемики, пожарные, чрезвычайники велели Салон закрыть и
всем эвакуироваться. Из дома Тутомлиных повалил дым с золой, пеплом,
камнями, еще не знаю с чем.
Дом Тутомлиных был окружен пожарными машинами. Ничто в доме не горело,
но дым упрямо валил. Очень скоро он превратился в столб, диаметром метров в
восемь, уперся в облака и в них вершиной пропал. Дня полтора он был именно
дымовым столбом, покачивался, поддавался ветру, тот отрывал от него клочья,
разметывал их, разнося с ними золу, пепел и запахи горелой промасленной
бумаги, а то и дерьма. Потом столб явственно отвердел, и хотя не стал
металлическим или каменным, но восковым предположительно мог быть.
Исполинская свеча. В дни смотрин дома на Покровке не одному Шеврикуке, но и
просвещенным людям приходили в голову Всемирная Свеча, призываемая в Москву
в 1773 году, и страшные беды, последовавшие за этим призывом. Но та Свеча
наверняка должна была бы быть все же белой. Или хотя бы желто-белой. А
покровский столб рос черный. В просветах облаков было видно, что на вершине
его пламени нет и что он, не укрощая себя, нагло поднимается. К солнцу, что
ли, рвется? А потом из бока его отделилась ветвь и потянулась к Останкинской
башне. А стало быть, и к Пузырю. Эта ветвь, в отличие от столба, была живая,
гибкая, все вытягивалась и напоминала то ли загребастую руку, то ли змея,
разверзшего пасть.
Жуть и туга проникали в души московских жителей.
И так продолжалось до последней среды октября.

72

Утром, в последний понедельник октября, Старший по подъезду гражданин
Радлугин, пребывавший в ожидании безобразий, бунтов и разломов земной коры,
решил обойти лестничные марши и квартирные площадки. Повод был естественный
и государственный. Проверить, у кого можно, все ли перевели часы с летнего
времени на зимнее. Сначала он взглянул на часы жены. Стерва, конечно,
перевела, не дожидаясь выволочки. Или это сделал ее хахаль-колдун. И тогда
Радлугин вышел из квартиры.
Собственно, он-то желал и даже страждал, коли созрел такой
исключительно культурный повод, взглянуть лишь на одни часы. Нины Денисовны
Легостаевой. В последние недели, к неудовольствиям и мукам Радлугина, Нина
Денисовна уклонялась. Придумывала причины, деловые, социальные, медицинские,
и уклонялась. Теперь же она наверняка лежала, сонная, нежная, с
обворожительным телом, под теплым одеялом, забыв перевести стрелки часов. И
Радлугин был к ней готов.
Но общественная направленность натуры Радлугина не могла не задержать
его, на близких уже подступах к теплому одеялу, у двери квартиры бакалейщика
Куропятова. Для Радлугина, увы, -- и квартиры заблудшего чиновника Фруктова.
Дверь к Куропятову отчего-то не была захлопнута, и из квартиры звучали
мужские голоса. Один из них, пусть и полузадушенный, явно был голосом
Фруктова. Слышались и хрустальные перезвоны. До Радлугина, естественно,
дошли пересуды о новых странствиях тени Фруктова, и он был обязан иметь о
них представление. Коли бы кто застал его у приоткрытой двери, да хоть бы и
сам бакалейщик, Радлугин тотчас бы оправдался интересом к положению стрелок
на часах.
"Ну что вы расстраиваетесь, Анатолий Федорович! -- укорял Фруктова или
успокаивал Куропятов. -- И что из того, что вы ощущаете себя тенью или даже
призраком? А кто из нас, прошу ответить, не тень или не призрак?" Фруктов
промычал в ответ. "Я?! -- возрадовался Куропятов. -- Это оттого, что я
упитанный и посещаем плотными дамами? Для них я, может, и не призрак. А для
большинства-то людей я именно призрак. В лучшем случае. А в ординарном
обыкновении я для них вообще никто. Ничто. Да, мы всегда жили и живем с
призраками и привидениями. И прекрасно. Душа в душу. Кто такие Наташа
Ростова или Анна Каренина? Они и есть призраки. А тем не менее для меня эта
Наташа куда реальнее, чем Надька Чесункова из сто девятой квартиры. Ну да,
та, что меховщица... Или двенадцать цезарей, описанных Светонием. Или
Бонапарт. Или Иосиф Виссарионович... Или император Николай со своими детьми
и домочадцами... Или Распутин... Вы говорите: они жили. А вы их видели? Вы
им в долг давали? Они вам вернули? То-то и оно! Жили они или не жили, какое
имеет значение? Мы с ними живем! Они для нас с вами живее всех живых!"
"Кощунственное отношение к текстам пролетарского классика!" -- запечатлелось
в мозгу Радлугина. Но некому было о запечатленном доносить. "А Василий
Иванович с Петькой? А Штирлиц с Мюллером? А все эти в телевизоре? --
продолжал Куропятов и вновь радовался произносимым им истинам. -- От них
куда больше житейской ощутимости, чем от пенсионеров Уткиных, варящих теперь
на даче яблочные соки! Хоть бы самогон гнали! Вы, Василий Афанасьевич,
страдаете! И зря. Вот возьмут и сделают вас у нас в подъезде домовым.
Нашего-то, говорят, забрали. А вас воплотят! Да что вы так задрожали-то? Чем
я так вас взволновал? Вовсе вы не будете Самозванцем. Давайте я наполню вам
бокал... Ну вот! Ну вот! Так оно вернее и здоровью в укрепление! Нехорошо с
утра. Но для вашей нервной системы... И вернемся к кроссворду. Значит,
вопрос такой: "Западноевропейский народ, в гербе которого вилка с тремя
зубьями, и чей философ -- Сковорода".
"Какие шовинистические кроссворды!" -- возмутился Радлугин. Более он не
желал слушать болтовню бакалейщика и Фруктова, пустозвоны, им все равно, где
и куда обязаны ходить на часах стрелки. Бакалейщик Куропятов всегда был
подозрителен Радлугину, а теперь, с мыслями о заведении в их подъезде
домового, он стал ему противен. "Тоже мне философ! Распоясался. И Фруктова
совращает! Философ и шовинист! Я ему такого домового заведу!"
Однако движение Радлугина к Нине Денисовне Легостаевой опять было
нарушено. Теперь кто-то спускался над ним по лестнице, не ехал лифтом, что
было бы прилично и легко объяснимо. А шел пешком. Шаги его были тяжелые,
важные, Радлугину незнакомые. "Каменный гость", -- подумал Радлугин. Хотя
обувь гостя скорее была подбита металлом. Показалась и обувь -- ковбойские
сапоги. И джинсовый костюм был на незнакомце. А вот головной убор его с
кожаным ремешком под подбородком выглядел странно -- конус какой-то острием
вверх. На острие же дергались электрические змейки. Незнакомец был надменен
и еще более подозрителен, нежели бакалейщик Куропятов. Радлугин намеревался
преградить ему дорогу, но лишь пробормотал жалко:
-- Не подскажете ли, какой теперь час?
Незнакомец не взглянул на Радлугина, а лишь быстро и надменно, никакие
часы не достав, произнес:
-- Самое время. Уже тепло. Но должно быть жарко. -- Но произнес для
самого себя. Радлугину же не сказал ни слова и продолжил свое будто бы
лунатическое движение вниз по лестнице. "Да я же видел его! -- сообразил
Радлугин. -- Это же..." Это же был тот самый, обеспокоивший внимание
Радлугина бомж, позже назначенный Игорем Константиновичем связным, "дуплом",
и принимавший от него, Радлугина, донесения, вот уже два месяца как к
ресторану "Звездный" не являвшийся. Вернулся! Радлугин бросился было за
"дуплом" вниз, но остановил себя. Нет, нет, "дупло" был явно ниже, голову же
имел шире, грубее в линиях. Этот словно бы подрос, и лицо его удлинилось. А
может, это родственник "дупла", младший брат, воспитывался на харчах
посытнее и получился утонченнее, красивее и изящнее старшего? Вот только из
франтовства, что ли, водрузил на голову колпак звездочета?
Сейчас же мысли Радлугина составили торт "Наполеон". "Дупло", ездивший
в Аргентину делать пластическую операцию (почему в Аргентину?). Младший брат
"дупла", решивший навестить старшего (почему именно здесь?). Приятель
Легостаевой, ночевал у нее, только что вылез из-под теплого одеяла (дурак,
что ли, вылезать?). Хахаль собственной супруги, но нет, тот хилый и
подержанный. Приезжий брат ночевал на чердаке. "Дупло" или "брат" должны
были бы знать, где находится и когда объявится Игорь Константинович, в
гражданской опеке и структурном руководстве которого Радлугин чрезвычайно
нуждался. Такого рода мысли слоились в голове Радлугина. А что дослать, он
не знал.
Все же он заставил себя подняться в получердачье. Пусто. Чисто. Никого
сюда не заносило.
На лестнице в расстройстве и смятении чувств Радлугин подошел к окну.
Было ему тошно. "Дупло" ли, "брат" Ли прошел мимо него, не взглянув, не
протянув руки, не сказав ему ни слова. Ну и что? Это же все было в целях
конспирации, не из-за чего-либо, не из-за его прорух, а в целях конспирации,
дуралей! Но и эти соображения не принесли ему спокойствия. Посмотрев в окно,
он понял, отчего ему тошно. Черный столб стоял над городом. И ничто ему не
мешало и не вредило. И, видимо, не могло повредить. А от столба над крышами
домов тянулась, кривилась, дергалась гибкая, мерзкая рука, прорастала в
воздухе к Останкину, к Пузырю.
Звонить в дверь Легостаевой Радлугину расхотелось...
А в среду последней недели октября на Покровке опять случился взрыв с
огнем и грохотом.
Встряски происходили, но их было немного. Повреждений домов и людских
жертв они не вызвали. Позже эксперты сошлись во мнении, что взрыв был
направленного действия. А направили его, надо полагать, здоровые природные
силы, какие -- не скажем, в черный столб. Исполинский зловещий столб этот
был расколот и изошел сотнями трещин. Но его, слава создателю, не раздробили
на глыбы, какие, пусть они и из воска, могли бы, осыпавшись с высот,
произвести погромы домов и людей, а принялись оплавлять, вызвали жар в
составах и перевели в газообразное состояние, отчего твердый черный столб
снова стал столбом дыма, исходившим из великаньей топки. Дрова в той топке
иссякли, а кочегары спились. Дым же, почувствовав скорую погибель, принялся
корчиться, раскачиваться, будто в исступлении, разметываться, разлетаться в
стороны облачками, меняющими формы и часто напоминающими существа из черных
сказок, видений и страхов, и они корчились и словно бы истязали себя, при
этом слышались вопли, хулиганские выкрики и словно бы моления о даровании
жизни. А вот собаки не выли, некоторые, поглупее, даже удовольственно
повизгивали. Так на глазах у тысяч зевак тянулось часов шесть, пока свирепые
ветры с Карского моря не растрепали и не растащили остатки черного столба.
Падали на крыши и на мостовые хлопья, черные, серые, фиолетовые, летели
обожженные клочки бумаг, ошметки, осколки, обмылки, огрызки необъяснимых
пока происхождений. С ними населению было предписано в общения не вступать,
пальцами не хватать, на язык не класть, в закуску не употреблять, подругам
вместо цветов не дарить.
Жителей Москвы уверили, что за время существования самопоставленного
столба взятый под государственную охрану Пузырь не похудел и искорежен не
был.
Естественно, дом на Покровке посетили те, кому надо. Горячих следов в
нем никаких не было. Перекрытия остались лежать. Только пахло горелым. И