Остапенко Юлия Владимировна. Птицелов

   И ведь уже начинало темнеть. Стало быть, снова бессонная ночь у то и дело гаснущего костра. Спать было нельзя — замёрзнуть недолго, к тому же у Марвина почти закончился провиант и овёс для кобылы. Теперь он был склонен думать, что тот трактирщик в Уоттерино узнал в нём королевского воина и мстительно отправил ложным путём. А это значит, что помрёшь ты здесь, Марвин из Фостейна, и королеве Ольвен не понадобится рубить твою дурную башку…
   И всё же Марвин пошёл бы в обход, если бы лес здесь не был таким неподвижным. Конечно, он и прежде буйством жизни не отличался: только иногда заяц проскочит или лисица, ночами вдалеке выли волки, а один раз Марвин наткнулся на огромный сугроб, весьма напоминавший медвежью берлогу, и тихо обогнул его, не потревожив спящего зверя. Но лес жил: качались деревья на ветру, роняя снежную порошу с ветвей, и мороз был словно живым существом, то крепко сжимавшим, то чуть разжимавшим челюсти. А здесь, у озера, всё это прекратилось. Лес застыл, и ни одна веточка, ни единая снежинка не шевелилась, даже мороз будто ослабил хватку, отступая и затаиваясь — в точности как Марвин, кравшийся мимо медвежьей берлоги…
   Что за берлога это озеро и какая тварь в ней обретается, Марвину хотелось знать меньше всего на свете.
   Он спешился, привязал кобылу к ближайшему дереву и пошёл вперёд, осторожно ступая по мёрзлой земле и внимательно разглядывая наст у себя под ногами. В этой части леса давно никто не проходил, но в тёплое, насколько это вообще возможно на Запястье, время года у озера наверняка бывали люди: карликовая ива вдоль берегов росла хоть и буйно, но не настолько, чтоб нельзя было пробраться к воде, а земля, по которой ступал Марвин, оказалась на удивление ровной, чистой от обвалившихся сучьев и провалин. Стало быть, всё же недалеко отсюда есть поселение — а Мекмиллен или другое, сейчас не важно.
   Марвин почувствовал, когда нога ступила с мёрзлой земли на лёд, и замер. Наклонился, руками расчистил снег (пальцы леденели даже сквозь шерстяные перчатки) и быстро добрался до твёрдого, как кремень, льда, мутного и сухого.
   Выпрямившись, Марвин цепким взглядом окинул противоположный берег. Кобыла устало фыркнула у него за спиной.
   — Знаю, девочка, знаю, — вполголоса сказал он, пробуя ногой лёд. Вроде крепкий, но ведь бес его знает… До другого берега было совсем недалеко, шагов тридцать, и мелко небось — едва ли в человеческий рост. Да вот только стоит провалиться под лёд, в стылую воду, — даже если сумеешь выбраться, замёрзнешь насмерть через час. Если только не доберёшься до людского жилья, где тепло, где пыхтит котелок в очаге и можно согреть пальцы о горячие стенки миски с жареным мясом…
   — Ладно, милая, рискнём, — сказал Марвин, разворачиваясь к кобыле, и принялся распутывать привязь, когда за спиной у него раздался голос:
   — Далеко ли собрались, благородный мессер?
   Марвин был не из пугливых — обвалившаяся с потолка балка не всякий раз могла заставить его вздрогнуть. Но тут он крутанулся на месте так резко, что Ольвен храпнула и шарахнулась от него, будто боясь удара. Но о кобыле Марвин забыл: он смотрел на женщину, появившуюся на льду. Да, именно появившуюся , потому что мгновение назад, когда Марвин стоял у кромки озера, рядом никого не было.
   Марвин осенил себя святым знамением, и женщина расхохоталась — громко и заливисто. Эхо от её смеха мерно зазвенело вокруг.
   — Вы бы ещё изгоняющую молитву прочли, мессер! Глядишь, я исчезну, и опять тут один останетесь — каково?
   Она была верхом, на пегой лошади — и без седла. Лошадь стояла посреди озера, и от её копыт к противоположному от Марвина берегу тянулись чёткие глубокие следы. Разглядеть их как следует Марвин не мог, но почти не сомневался, что в них обнаружились бы отпечатки шипов.
   Он перевёл взгляд на лицо женщины, презрительно рассматривавшей его кобылу. И задал, пожалуй, самый бессмысленный вопрос из всех возможных:
   — Вам не холодно?
   — Вот ещё, — сказала женщина и передёрнула плечами, на которых был только белый плащ из тонкой шерсти поверх белого же платья, обвязанного кроваво-красным кушаком. Этот кушак был единственным ярким пятном в её облике. Женщина сидела на лошади хоть и без седла, но по по-дамски: свесив ноги на одну сторону. Волнистые каштановые волосы, длинные, ниже пояса, стелились по лошадиному крупу. Кожа у неё была розовая, гладкая — женщина не походила ни на призрака, ни на дикую жительницу здешних чащоб. И всё же что-то в ней заставляло Марвина внутренне напрягаться — так, как он напрягался в бою, когда был окружён десятком выжидающих врагов и не знал, кто из них соберётся ударить первым. Что-то не так в ней было, в этой женщине… в её гладкой коже… в её лошади, безмятежно стоящей на льду.
   И тем не менее она стояла на льду. Безмятежно. И лёд её держал.
   Марвин положил ладонь на морду своей кобыле. Та тихонько фыркнула, раздувая ноздри. Ей тоже было не по себе.
   — Долго вы собираетесь там стоять? — резко спросила женщина.
   — Почему вам не холодно? — спросил Марвин в ответ, не сводя с неё глаз. Она снова рассмеялась, на сей раз не так громко и отчасти раздражённо.
   — Что, намекаете, не мёртвая ли я? Нет, не мёртвая! Просто мы, северяне, народ крепкий, что бы там о нас ни болтали южные задохлики. Знаю я вас, чуть что — соплями изойдёте, — в её голосе стеклом звенело и резало презрение, но Марвин по-прежнему не двигался с места.
   — Как вы здесь оказались… месстрес?
   — Я собралась вам задать этот же вопрос. И у меня на то больше прав, ведь это вы на моей земле, а не я на вашей. Итак, что вы здесь делаете, мессер, и с чего вдруг решили покормить моих волков?
   — Ваших волков?
   — Моих. Вы же слыхали, как они воют ночами? Я их, как могу, отсюда гоняю восточнее, к сёлам, а то тут им вовсе есть нечего. Но вы, видно, прониклись состраданием к бедным зверям и решили накормить их собственной оледенелой плотью? Как великодушно с вашей стороны, мессер! Ведь все мы — твари Единого, не так ли?
   Она снова расхохоталась, громко и нагло, а её кобыла стукнула копытом. Лёд загудел, и Марвину почудилось, что этот гул отдаётся ему в ноги, хотя он стоял в нескольких шагах от берега. Отсмеявшись, женщина обратила на него чёрные уголья глаз.
   — Ладно, мессер, полноте, не сердитесь на меня. Живу тут совсем одна, вконец одичала. Простите бедную глупую женщину? Я приглашаю вас под свой кров. Вы слишком хороши собой, чтоб кормить вами моих волков.
   — Месстрес, я Марвин из Фостейна, — медленно сказал он. — И я… почту за честь вступить под ваш кров, если только буду уверен, что вас не отяготит моё присутствие.
   — Вы из столицы? — удивлённо спросила женщина; за этим последовал новый взрыв смеха, правда, совсем короткий. — Ах я, провинциальная дура, совсем манеры позабыла! Я хозяйка Мекмиллена, и буду счастлива принять вас под свой кров, если только вы не принесёте туда зла. Вы не принесёте зла в Мекмиллен, Марвин из Фостейна?
   Она не улыбнулась, задав последний вопрос — напротив, её лицо вдруг затвердело, и ровный румянец, выступавший на нём, казался подобием глянца, которым покрывают щёки фарфоровых кукол. Пегая кобыла хозяйки Мекмиллена испустила хриплое ржание и снова с силой ударила копытом по льду.
   — Видите, мессер, тут схвачено крепко. Идите без опаски… коли и впрямь не принесёте зла в Мекмиллен. А иначе — поворачивайте назад.
   И вновь — копытом о лёд. Гулко — но не более того, ни треска, ни хруста из-под стальной подковы не разнеслось, стало быть, лёд впрямь выдержит…
   Если только, Марвин из Фостейна, ты не принесёшь в Мекмиллен зла. Так? Интересно, можно ли считать злом намерение выпытать у жителей этого замка местонахождение Мессеры, если она уже уехала, или её саму, если она всё ещё там? И твёрдую решимость добиться желаемого любой ценой?
   Может, и так, да только к чему это знать хозяйке Мекмиллена?
   Она смотрела Марвину в лицо чёрными, как кора уснувших деревьев, глазами, и Марвин, глядя на неё, безмятежно улыбнулся и солгал:
   — Нет, благородная месстрес, я не принесу в Мекмиллен зла.
   — Что ж, хорошо, — сказала женщина — и всё закончилось. Она умолкла, и ничто не отразилось на её лице. Просто развернула лошадь — вернее, лошадь развернулась сама, без видимого усилия со стороны всадницы, и пошла с места в галоп, а наездница, которой полагалось рухнуть прямиком на лёд, даже не шелохнулась. Лишь алый кушак её платья взметнулся, мешаясь с тёмными прядями волос, да снег брызнул из-под замелькавших лошадиных копыт. Миг — и перед Марвином снова была только заснеженная поверхность озера, взрыхлённая вереницей следов.
   — Ну ты и дурак.
   Да что ж это такое, в самом деле?! Марвин снова обернулся, на сей раз туда, откуда пришёл сам, но снова на женский голос. Впрочем, теперь он сумел скрыть изумление, да и было оно минутным: в женщине, стоявшей чуть поодаль от него, не оказалось ровным счётом ничего необычного. В отличие от той, которая только что скрылась за деревьями… или растаяла меж них.
   — Ты кто, мать твою, такая? — спросил Марвин. Изначально заданный собеседницей тон разговора как нельзя более соответствовал его настроению. Та посмотрела на него с чувством, возмутительно напоминавшим жалость. Это снова оказалась всадница, впрочем, ничего эфемерного в ней не чудилось: девка как девка, лет семнадцати на вид, чернявая, коротко стриженная, одетая по-мужски и хорошо снаряжённая. Не один он, видать, ломится через буреломы на север… «Да она же шла по дороге, которую я тут, матерясь, прокладывал!» — внезапно понял Марвин и скрипнул зубами от злости.
   — Коль уж тащилась за мной, могла бы пораньше объявиться да подсобить, — еле сдерживая ярость, бросил он, так и не дождавшись ответа на предыдущий вопрос. Девчонка не фыркнула и даже не усмехнулась — лишь уставилась на него, как на полного недоумка.
   — А то, что я жизнь тебе только что спасла — мало?! — будто ушам своим не веря, проговорила она. Марвин, уже положивший руку на круп Ольвен и собравшийся вскочить в седло, так и замер.
   — Жизнь? Мне?!
   — Ну так не себе же! Это ведь не я местную гайнель прогневила. Вот тоже мне, умник какой, — врать ей вздумал, прямо в глаза!
   — Гайнель? — ничего не понимая, переспросил Марвин.
   — Ох уж мне эти единобожцы, — покачала головой девчонка. Она тревожно оглядывала берег, будто и сама чего-то ждала. Марвин заставил себя не следить за её взглядом. — Совсем забыли, где живёте. Гайнель — дух-хранитель изначальной земли. Мекмиллен был заложен ещё до появления в Хандл-Тере Святого Патрица с его сворой, и владельцам замка хватило ума не гневить древних духов. За что они теперь и платят, отваживая опасности. Ты, мессер, опасность для Мекмиллена, ты сам это знаешь, и врёшь в лицо духу-хранителю. Да, почитай, если бы она тебя теперь утопила, ты бы ещё легко отделался!
   — Так она… — Марвин всё же обернулся — и обомлел. Снег, только что взрыхлённый копытами пегой лошади, снова лежал ровным пластом — смёрзшимся, будто не только засыпать успело, но и морозом схватить… словно всадница проходила здесь несколько дней назад. Или вовсе не проходила.
   Марвин судорожно выдохнул густое облачко белого пара, на миг застившее ему взгляд.
   — Так она… всё-таки неживая была.
   — Гайнель-то? Ну, о них всякое говорят. Может, эта и правда призрак кого-то из Мекмилленов. Судя по тому, как она близко к тебе подобралась — и впрямь сильно чуяла. Да и ты уши развесил… Со стороны поглядел бы на себя! Ох, ну даёте вы, южные, — лезете на север, ничего о наших богах не зная.
   — Ты… язычница?!
   — Предайте меня священному суду, мессер единобожец, — съязвила девушка. — Небось целее будете.
   Марвин хотел ответить — и понял, что нечего. Гул от удара призрачным копытом по льду всё ещё отдавался в его теле.
   — Почему она ушла? — не сводя глаз с переливавшегося в солнечных лучах льда, спросил Марвин.
   — Потому что меня увидела. Гайнель может говорить с человеком лишь один на один. И убить его тоже может, только когда он в одиночестве. А ты, мессер мой, теперь не один.
   — С чего бы это? — обернувшись к ней, неприязненно спросил Марвин. Он заметил на бедре у девчонки короткий меч, но знал, что в случае чего справится с ней без труда.
   Если только прежде странная, отталкивающая и вместе с тем чарующая дева на том конце озера не позовёт его за собой, и он не ступит на лёд, который мгновенно проломится под его ногой.
   Чернявая девушка снова фыркнула, поправила перевязь и сказала — так, будто он спрашивал очевидное:
   — Да потому что и мне надо в Мекмиллен. И потому что раз уж здешняя гайнель тебя учуяла, она учует и меня.
   — Ты тоже в Мекмиллен не с добром? — невольно усмехнулся Марвин.
   — Взгляни-ка на меня, единобожец! — хохотнула девушка и широко раскинула руки, открывая грудь, плотно охваченную кожаным доспехом. — Похожа ли я на святошу, что будет ломиться за самонадеянным дурнем по бурелому — за добром?!
   — И давно ты за мной шла?
   — От Уоттерино. Ну что, едем? Я эти места немного знаю. Тут завалинка чуть в стороне, можно продраться. А Мекмиллен уже близко совсем.
   Марвин глядел на неё, не скрывая любопытства. Она была наглой, и это ему в ней нравилось. Причём, пожалуй, одно только это.
   Он вспомнил о манерах и о том, что всё же имеет дело с какой-никакой, а женщиной, и сказал:
   — Я Марвин из Фостейна.
   — Ты б ещё титулы свои перечислять стал в порядке пожалования, мессер рыцарь! — снова фыркнула девчонка и, тронув коленями бока лошади, бросила: — Рысью меня зови.
   Лукас поднялся перед рассветом — давняя привычка, которую он приобрёл ещё в юности и теперь не собирался менять. Восход он встретил, стоя у окна — и, к своему удивлению, отчаянно тоскуя по раздольным полям Предплечья, залитым розовато-жёлтым рассветным сиянием. А здесь, в городе, только слабые его отблески гуляли по заснеженным крышам.
   — Вернитесь, — пробормотала Селест. Будь это приказом или просьбой, Лукас бы не тронулся с места, но она ещё не проснулась толком, и её голос был лишён каких бы то ни было интонаций. Она просто сказала то, что хотела — и он ей не отказал.
   Стоило ему снова оказаться в постели, как тёплое женское тело прильнуло к нему, и мягкая ладонь сонно зашарила по его паху.
   — Так рано… — жалобно вздохнула Селест, не открывая глаз. Лукас накрыл ладонью её грудь, ткнулся губами в золотистые волосы на макушке.
   — Рано. Не рассвело ещё. Спите.
   — Нет-нет! — она вскинулась и, щурясь со сна, посмотрела на него. Её рука всё ещё лежала на его мужской плоти, а он чувствовал тепло её груди в ладони, но оба они знали, что это было скорее выражением нежности, чем страсти. Ночка у них выдалась бурная, у обоих сейчас вряд ли нашлись бы силы продолжать. Они и заснули-то всего час назад. Лукас тем не менее чувствовал себя странно бодрым — хоть прямо теперь в седло да в галоп. От этой мысли ему стало тоскливо. Какое седло, какой галоп… Волей Дерека он был в Таймене чуть ли не под домашним арестом. Хотя и нельзя сказать, что эту участь ему ничто не скрашивало.
   — Спите, — повторил Лукас, но Селест, упрямо тряхнув головой, села в постели. Стёганый шёлк одеяла сполз с её груди. Лукас смотрел на изящно выгнутую спину, на запрокинутые в ленивом потягивании руки. У неё были очень тонкие запястья, а медовое золото волос выгодно оттеняло белизну кожи. Ей давненько перевалило за тридцать, но тело она сохранила изумительное, да и в постели оказалась великой искусницей. Она была именно такой, какой в представлении Лукаса должна быть женщина, и за это он её уважал. Да, именно уважал.
   — Я велю подать кофе, — сказала Селест и дёрнула за шнур, висевший в головах кровати. Потом поднялась, на ходу оправляя волосы, накинула пеньюар и юркнула обратно в постель.
   — Только не вставайте, — добавила она, и на сей раз это была просьба, которую, впрочем, спас от сентиментальности здоровый прагматизм: — Холодно, как в аду! Целый день бы из постели не выбиралась.
   И она снова прижалась к Лукасу всем телом, интимно и требовательно, обязывая его делиться теплом. Самое обидное, что у него даже не было повода упрекнуть её в лицемерии: под конец зимы действительно покрепчали морозы, и даже маленький, а потому хорошо протапливаемый особняк Наворна казался холодильным погребом. Другое дело, что Лукаса мороз не смущал: будь он на воле, где-нибудь посреди диких полей, с удовольствием сейчас нырнул бы с головой в снег… Но снаружи, на тесных улицах, громоздились лишь куцые грязные сугробы, и приходилось довольствоваться малым: телом женщины рядом с собой.
   И это, кто бы мог подумать, уже третью ночь подряд. Причём, судя по всему, последней она отнюдь не была, несмотря на то, что оба они все эти дни страшно не высыпались. Следует учитывать также, что первые сутки они вообще не вылезали из постели. Селест из Наворна оказалась дамой ненасытной, а Лукас лишний раз не без удовольствия убедился, что годы своё пока не берут.
   Пожалуй, стоило бы даже поблагодарить Дерека за такой нечаянный подарок. Но, разумеется, не раньше, чем станет ясно, к чему вся эта канитель. Прежде Дерек никогда не подкладывал Лукасу шлюх. Да чего уж там, прежде он вообще не пытался манипулировать Лукасом. А теперь он не просто пытался — ему удавалось.
   — Не хмурьтесь, — сказала Селест. — А то я решу, что не угодила вам, и оскорблюсь.
   — Не угодили? Вы? — он провёл рукой по её спине, задержал ладонь на талии. — А мне-то казалась, это я вам всю ночь угождал.
   — И, конечно, это было для вас весьма обременительно, — сказала Селест и фыркнула ему в подмышку. Лукаса пробрала приятная дрожь. Он был обнажён, и чувствовал её запах на свой коже.
   — Знаете, да, — признался он. — Весьма. Мне всё-таки уже не двадцать лет.
   — Ох, каждому бы двадцатилетнему столько прыти! — бросила Селест, и, удивительное дело, в её устах эта пошлость действительно прозвучала комплиментом. — Ну, ладно, сегодня я вас отпущу. До ночи. Так и быть. Так что перестаньте, наконец, хмуриться.
   «Странно, — подумал Лукас, целуя её, — почему мне нравится слушать, как она говорит то, что и положено дешёвой шлюхе? В королевском замке толпа таких, как она. Ленивые, развратные, пресыщенные женщины, уставшие ждать мужей из бесконечных походов и охотно впускающие в свою постель едва знакомых мужчин. Она же ничем от них не отличается. Ничем. Так почему она нравится мне?»
   Да вот именно поэтому. Будь она странной, удивительной, чудесной, не похожей ни на кого… будь она такой, как Ив, он бы не оказался в её постели. Не позволил бы себе. Потому что в удивительное слишком легко влюбиться. А влюбившись — невозможно использовать. Селест не была удивительной. Она была обычной. Она была не опасна.
   Потому-то он и проводил уже третью ночь в её доме, её постели.
   Вошла служанка, неся утренний кофе для своей месстрес и её любовника. От чашек на серебряном подносе поднимался тонкий ароматный дымок. Кофе подали в первое же утро, встреченное Лукасом в этой спальне. Они тогда проснулись почти одновременно, он ещё только зевал, а Селест уже потянула за шнурок, и через несколько минут ноздри Лукаса изумлённо и восторженно затрепетали от знакомого запаха. Она ни о чём его не спрашивала, не отдавала приказа слугам заранее — походило на то, что она и сама-то пьёт кофе каждое утро, а вовсе не потакает вкусам своего любовника. Эта мысль была настолько восхитительна, что в тот день Лукас остался у Селест. Да, пожалуй, именно поэтому. Потому что наконец встретил женщину, которая тоже любила этот странный напиток. Она очень умело разыграла удивление, заметив его воодушевление, и велела принести вторую чашку. Сказала: «Вот уж не думала, что кто-либо ещё в Таймене тоже пьёт эту гадость!» И засмеялась. Смех у неё был низкий, грудной — обычный смех дешёвой шлюхи в дорогих тряпках. «Прямиком из Турона», — похвасталась она позже, и Лукас знал, что она не лжёт: во всяком случае чашки были точно туронские, с очень тонкими стенками и горчично-жёлтой росписью. Таких чашек, небось, две дюжины наберётся на весь Хандл-Тер. Он не удивился бы даже, если бы оказалось, что их заказывали через Дорота. У мессеров патрицианцев воистину длинные руки.
   Вот и теперь они чинно потягивали напиток, откинувшись на подушки и соприкасаясь локтями. Пили молча, блаженно, и в этом было куда больше близости, чем в самом страстном соитии.
   — Это другой сорт, — недовольно сказал Лукас; его снова потянуло в сон, разговаривать не хотелось, но возмущение оказалось сильнее лени. — Хуже… грубее… и почему корицы не положили?
   — Впервые в жизни встречаю мужчину, который разбирается в кофе.
   — В самом деле? А что, зёрна вы у женщины покупали?
   Она сердито шлёпнула его по плечу.
   — Хватит то и дело подлавливать меня на глупости! Конечно, зёрна покупала не я. Где вы видали благородную месстрес, которая сама ходила бы по лавкам?
   — Ну, может, вы отбывали епитимью? — предположил Лукас — и завопил, потому что следующий шлепок был уже далеко не столь безобиден, и на колени ему плеснуло кипятком.
   — Просто свинство с вашей стороны напоминать мне об этом унижении! — прошипела Селест, отставляя чашку и проворно забираясь на Лукаса верхом. Её колени, разметав полы пеньюара, стиснули его бедра, и он почувствовал жар её лона. — Извольте немедленно загладить оскорбление!
   — Я ещё не допил, — попытался возразить Лукас. Она отобрала у него чашку. Он воззрился на неё с обидой. Потом обхватил за шею и мягко перекатил на спину, разглядывая её сияющее улыбкой лицо. Несколько мгновений смотрел ей в глаза, потом сказал: — Хотел бы я знать, что вам от меня нужно, месстрес.
   — Чтоб вы и впредь пили кофе со мной по утрам, мессер, — ответила она, и Лукас предпочёл не задумываться о том, что это значило, а обратить внимание на внешнюю сторону призыва — и того, что за ним неизбежно следовало.
   Потом она всё-таки снова уснула, а Лукас, дождавшись этого, тихо высвободился из её объятий и подошёл к камину, чтобы расшевелить потускневшие угли. Спальня была маленькой, даже крошечной: тут только и помещалось, что кровать и столик у изголовья. Непривычно для Таймены: обычно благородные мессеры строили в городе огромные особняки с залами, по которым могла свободно прогалопировать лошадь. Дом Наворнов скорее напоминал древние крепости на Длани: маленький, тесный и неприступный. Это не было признаком бедности — лишь отражением нрава обладателей. Учитывая обстоятельства, Лукас должен был бы особенно остро чувствовать себя здесь как в тюрьме, но, сидя на корточках у камина и слушая ровное дыхание своей женщины у себя за спиной, он думал, что не имеет ничего против такого заточения.
   И запоздало понял, что, вполне возможно, как раз этого Дерек и добивался. Кажется, он всё-таки опасался, что Лукас сорвётся с места и, забыв о своих обещаниях, помчится за Марвином. Что скрывать, желание такое у него и впрямь возникало. Особенно после встречи с Рысью. Лукас слегка вздохнул при этой мысли, но и от улыбки не удержался. Так уж всегда бывало с этой девочкой: она вызывала в нём то раздражение, то умиление, то нежность. И он даже сам не знал, проявление какого из этих чувств ранило её сильнее. А ему не хотелось её ранить. Она ничего не сделала, чтобы это заслужить. Напротив.
   Она всегда являлась по первому его зову, словно собака, примчавшаяся на свист хозяина, — и заглядывала ему в глаза с нестерпимой мукой, готовая лизать руки за одно только благодушное потрёпывание по холке. Порой Лукас этим пользовался, тем не менее неустанно давая понять, что рассчитывать ей не на что. Она и сама это понимала — они никогда об этом не говорили, кроме того, самого первого раза, и всё равно Лукас знал, что если кто и готов умереть за него, так это она. Просто за то, что он помнит о ней и иногда, время от времени, позволяет быть рядом. Что ж, возможно, пришло время взыскать с неё этот долг, которым она сама себя обложила. Любопытно знать, подумал Лукас, вороша шипящие угли в мраморной пасти камина, жива ли она ещё. Не убил ли её Марвин, когда узнал. Что он узнает, Лукас не сомневался. Предположить обратное значило бы признать, что он здорово переоценил своего волчонка.
   Интересно, а своего котёнка он не переоценил?
   Лукас тихонько хохотнул, вспомнив, как она ощерилась (даже в этот раз!), когда он так её назвал. Они встретились в таверне, она пришла первой и вскочила при его приближении, а Лукас небрежно кивнул ей и сказал: «Здравствуй, котёнок». И она тут же села обратно — одной этой фразой Лукас немедленно разрушил все иллюзии, которыми она, без сомнения, тешила себя по дороге. Она всегда себя ими тешила, сколько бы он её ни вызывал… а впрочем, это и было-то всего раза два или три, и то лишь потому, что Лукас знал, как это важно для неё. И иногда бросал ей эту подачку — обглоданную кость своей верной собаке. Это было единственное, что он мог ей дать. Если она когда-нибудь и ненавидела его, то только за это.
   Рысь пила, как сапожник, и ругалась матом, как настоящий рыцарь. Она совершенно не менялась. Впрочем, это Лукасу в ней нравилось. Это его забавляло.
   «Так, значит, мальчику нужен телохранитель?» — презрительно подытожила она, грохнув о столешницу винной кружкой, когда он изложил ей суть дела.
   «Или соглядатай. Называй как хочешь», — пожал плечами Лукас. Укол попал в цель. Рысь — его маленький взъерошенный котёнок — гордо расправила плечи.
   «В соглядатаи не нанималась», — надменно заявила она, и Лукас мысленно зааплодировал ей — сдержанно и демонстративно. Хотя по-хорошему стоило бы влепить ей пощёчину. Ох, какая она всё-таки ещё соплячка.