Страница:
— Ты тоже его боишься? — спросила Ив, и в её голосе прозвучала такая надежда, что Марвин не смог ей солгать.
— Я не знаю. Иногда. Я его не понимаю. Не могу взять в толк, чего он от меня хочет.
— Он хочет, чтобы ты убедил его, будто он прав. Он всегда хочет только этого. Всё, что он делает, и всё, что заставляет делать нас — это просто очередное доказательство его силы. И ничего больше. А если он начинает что-то чувствовать, это для него означает поражение.
— Он сам мне говорил, что это глупости. Про поражения, — резко ответил Марвин и скорее почувствовал, чем увидел её улыбку.
— Конечно, говорил. Только не тебе. Он всё время говорит что-то для самого себя, но так, чтобы это слышали другие. Иначе он сам себе не может поверить. — Она прерывисто вздохнула и, как показалось Марвину, закрыла глаза. — Я так хотела бы помочь ему… хоть как-то помочь. Всегда хотела. С первого мгновения, как увидела его… много лет назад. Мне только и хотелось, что помочь ему, чтобы он перестал так мучиться. Как-то убедить его, что он ошибается, что его можно любить просто так, и он не должен никого к этому вынуждать… что не надо ловить, мы сами придём. Но он не поверил. Марвин, он верит только тебе. Как себе и… я не могу тебе объяснить, — сказала она и умолкла, но Марвин её понял — или решил, что понял. Он слегка повернул голову, так, что смог коснуться губами её темени, и спросил:
— Ты так сильно его любишь?
Она засмеялась, не поднимая головы. Потом вскинула лицо и на секунду прижалась лбом ко лбу Марвина.
— Не его, — ответила Ив. — Не его.
Какое-то время они сидели, не шевелясь; Марвин всё так же сжимал шнуровку рубашки, Ив по-прежнему сидела, прижавшись к нему сзади и положив голову ему на плечо. Потом она отстранилась, и он встал.
— Где этот охотничий домик?
— Как выйдешь за ворота, езжай через восточную часть леса. Там сразу увидишь тропу. Поедешь прямо по ней. — Она немного помолчала, потом, словно вспомнив что-то, добавила: — Он просил передать, что теперь поймает тебя, потому что должен.
— Должен? Так и сказал?
— Так и сказал. Марвин… Я прошу, будь к нему милосерден.
«А разве он был милосерден к Рыси, к Гвеннет, к тебе?» — подумал Марвин.
Но пообещал:
— Я постараюсь.
И почувствовал боль от облегчения, которым осветилось её лицо. Может, ты любишь и не Лукаса, Ив, но и явно не меня. Как бы ты, должно быть, хотела, чтобы мы с ним и вправду были одним человеком… и вот его бы ты любила больше жизни, верно?
«И если уж быть честным до конца, — подумал Марвин, — разве я бы тоже этого не хотел?»
Эта пытка закончилась сама собой, когда они достигли места. Дом находился в глуши, в переплетении звериных троп; здесь никто не жил с осени, и последнюю сотню ярдов пришлось прорубать сквозь густой кустарник. Сам дом был в хорошем состоянии, хотя всё внутри покрылось толстым слоем пыли, а дорожку к двери пришлось протаптывать. Несмотря на то, что из Мекмиллена они выехали с рассветом, порог дома Лукас переступил в кромешной тьме и ещё долго искал свечи, а потом столько же времени пытался приручить отсыревшие фитили. Он предложил мальчишке-егерю остаться на ночь, но тот ответил, что превосходно знает дорогу, да и к тому же совсем не устал, а кроме того, хозяйка велела немедленно возвращаться назад. Лукас посетовал, что это жестоко её стороны, а мальчишка пожал плечами и с улыбкой ответил: «Ну, такая уж у меня хозяйка». Лукас проводил его взглядом, стоя на пороге, и с трудом удержался от соблазна позвать его и всё-таки уговорить остаться. Но Ив была права. Ему не стоило так много общаться с этим мальчиком. И так просто чудо, что за целый день Лукас умудрился придерживать язык и ни разу не спросил его о Марвине.
Потом потянулись одинокие дни, безрадостные, одинаковые и совершенно пустые. Домик оказался совсем крошечный, рассчитанный на двух человек, убранство было непритязательным, но неуловимо создавало уют. Лукас подумал, что Ив наверняка приложила к этому руку, а потом вспомнил, что у него нет ровным счётом никаких оснований так считать, ведь он даже не знает, любит ли она сама охотиться — из болтовни егеря было ясно только, что она пыталась приучить к охоте сына, видимо, прививая ему привычки покойного отца. О сэйре Рэйделе из Мекмиллена Лукас тоже не стал расспрашивать, ему было довольно знать, что умер он семь лет назад и сохранил у слуг о себе самую лучшую память. И, судя по всему, никогда не давал Ив повода жалеть о её выборе… Впрочем, откуда Лукасу было знать и это тоже?
Из замка Лукас взял запас провизии, воды и немного эля — он твёрдо решил не напиваться в ожидании самого главного и по совместительству последнего дня своей жизни, хотя это решение не далось ему малой кровью. Но, к его отчаянию — и восторгу, — в маленьком стенном шкафу обнаружился солидный запас сливового вина. Бутылки обросли мхом, солома, в которую они были завёрнуты, обтрепалась и погнила, а само вино успело немного скиснуть, но Лукас набросился на него как одержимый, и опомнился только когда выдул третью бутылку. И кто бы мог подумать, что тут так хорошо пьётся, изумлённо думал он, разглядывая тёмное бутылочное дно, а потом вышвырнул бутылку за окно, дополз до покрытой шкурами постели и провалился в чёрный водоворот. Когда он проснулся, за окном снова было светло, а шкуры и пол вокруг кровати были заблёваны и вымазаны грязными следами. Лукас выполз во двор, разделся донага и нырял в снег, пока не почувствовал хоть какое-то уважение к своей персоне. Потом нанёс снега в дом и старательно выскоблил дощатый пол, шкуры вывалил наружу, вычистил и оставил на морозе, надеясь, что запах выветрится. С тех пор и до самого конца он больше не пил, даже эль вылил на землю — подальше от греха. Ему отчаянно хотелось вылить и вино тоже, а лучше перебить бутылки, но они принадлежали не ему, а Ив, и он не чувствовал себя вправе самодурствовать в её доме.
Поскольку пить он зарёкся, заняться было решительно нечем. Лукас целыми днями просиживал на скамейке у входа, выстругивая бессмысленные узоры на осиновых веточках, а вечером разводил костёр и подбрасывал их туда по одной, сосредоточенно наблюдая, как пламя пожирает кору, уничтожая рисунок. Однажды ему стало жалко, он вытащил ветку из огня, сбил с неё пламя и, срезав обгоревший конец, воткнул между брёвнами сруба. Наверняка ветка вывалится после первой же метели, но сейчас ему хотелось, чтобы здесь осталось хоть какое-то свидетельство его присутствия, кроме пятен на полу и испорченных шкур.
Но, похоже, метелей до будущей зимы уже не предвиделось: погода все эти дни стояла ясная, по утрам с крыши барабанила капель, так что сидеть на скамье стало невозможно — лило на голову и за шиворот. К тому же Лукасу отнюдь не улыбалось помереть от удара сосульки по голове — ему казалось, что даже он не заслуживает настолько дурацкой смерти. Внутри дома крыша тоже протекала, и со скуки Лукас взялся починить её: не найдя лестницы, за полдня сколотил её из толстых веток, а потом до вечера счищал снег, и ему даже удавалось не думать об Ив, когда он это делал. Залатав прореху снаружи, Лукас подбил несколько досок изнутри, там, где потолок потемнел от просочившейся воды, и подумал, что заодно можно бы прибраться тут. Он снова выдраил пол в том месте, которое облевал после попойки, и прошёлся по всему помещению, выгребая из углов кучи лежалого мусора. Стены кое-где тронула плесень; Лукас счистил её и, за неимением уксуса, смочил древесину вином. Потом он выбил пыль из шкур и половика, вымыл стёкла в окнах, соскоблил липкую грязь с единственного стола и двух стульев, вычистил камин и пробил дымоход. Потом вычистил коня, потом конюшню, заодно подправив покосившуюся перегородку в стойле, потом прорубил кустарник вокруг дома, расчищая путь для тех, кто придёт сюда после него…
Сразу за домом был ручей, и ледяная вода уносила за собой копоть, грязь и паутину с его рук, когда он опускал их по локти в бурлящий поток и смотрел, как вода тащит его ладони за собой, и боролся с желанием позволить ей забрать его всего. Один раз он так и замер над ручьём и, будто заворожённый, глядел в воду, пока не кувыркнулся вниз. Ручей был мелкий, по колено; Лукас вылез, отфыркиваясь и матерясь, и впредь старался быть повнимательнее, но белёсые пузыри, вздувавшиеся на прозрачных волнах, завораживали его и тянули за собой, вытесняя своим гулом все мысли из его раскалывающейся головы.
Голова раскалывалась, да. С того самого утра, когда он проснулся в облёваной постели, — и уже не переставая. Отчасти его невероятная хозяйственная активность была попыткой заглушить эту боль. Хотя и боль сама по себе заглушала другую, куда более сильную: боль от роя жалящих мыслей, бороться с которыми он почти перестал. И если бы не эта боль, ему было бы здесь почти хорошо, хотя прежде он всегда ненавидел надолго оставаться один.
На шестой день Лукас подумал, что, во-первых, пора бы ему угомониться, а во-вторых, сегодня приедет Марвин. Он и сам не мог бы ответить, откуда знал это — просто знал и всё. Он подготовился: хорошенько вымылся в ручье, заново расчистил закисшую от тающего снега дорожку к дому, поставил на стол бутылку поганой сливовой кислятины и два кубка и до вечера просидел за столом, глядя на дверь.
Марвин так и не появился.
Лукас ждал до ночи и наконец уснул прямо на стуле. В постель перебрался, только когда начало светать, исполненный злости и недоумения. Проспал всего час или два, потом вскинулся, почти ожидая увидеть Марвина над собой. Сел в постели, яростно протёр лицо ладонями и наконец спросил себя, а долго ли ещё, Ледоруб задери, ему здесь торчать. Он ел в эти дни немного, но провизия уже подходила к концу. Да и заняться уже было нечем: прежние развлечения надоели до смерти. И ему страсть как хотелось с кем-нибудь поговорить. Всё равно с кем. И даже почти всё равно о чём.
Его уединение подошло к концу тем же днём. Лукас сидел, упершись ногами в столешницу и раскачиваясь на задних ножках стула, и сосредоточенно выстругивал очередную ветку. Тишина, прерываемая только стуком капели о подоконник, понемногу сводила его с ума, и, чтобы хоть как-то её нарушать, он тихонько напевал себе под нос песенку, засевшую в голове со времени последнего зимнего праздника. Удивительно, но это занятие оказалось настолько медитативным, что он даже не услышал шагов, и поднял голову, только когда дверь, распахнувшись, гулко ударилась о стену.
Лукас умолк и посмотрел на Марвина, стоящего на пороге. Его правая рука лежала на двери, будто он в последний миг хотел придержать её, но Лукас-то уже знал, какие на ней разболтанные петли. Эх, хотел ведь подогнать, да так и не собрался.
Другая рука Марвина была пуста. Меч висел на поясе, в простых кожаных ножнах. Меч не его, незнакомый, но Лукас надеялся, что Марвин сумеет управиться с ним не хуже, чем с любым другим.
Лукас убрал ноги и опустил стул на все четыре ножки. Потом сказал:
— Ты приглашения ждёшь, что ли?
Марвин по-прежнему держал руку на двери. Поймал взгляд Лукаса и, спохватившись, опустил её. Он всё ещё стоял на пороге, и его лицо было совершенно непроницаемым. Лукас почувствовал гордость за него.
— Входи. Выпей со мной, — попросил он.
Марвин медленно кивнул и наконец сдвинулся с места. Лукас наблюдал за ним, надеясь смутить и в то же время пытаясь уловить напряжённость в его движениях. Да, есть такое дело, хотя и меньше, чем прежде. Парень так и не научился расслабляться перед лицом неизбежного: всякий раз, когда Лукас видел его, он был как кремень — только бери и искру высекай. Чем Лукас и собирался заняться. Даст Единый, в последний раз.
Марвин пододвинул к себе стул и, перекинув ножны через бедро, сел напротив Лукаса. Пальцы сцепил в замок и положил на стол перед собой, будто находился в таверне перед суетливым хозяином. Лукас никак не мог отмахнуться от этого сравнения, когда встал и, откупорив бутылку, налил выпить — сперва ему, потом себе. Затем, не говоря ни слова, будто на поминках, взял кубок. Марвин вторил ему без колебаний. Лукас поднёс кубок к губам, всё так же следя за Марвином, и тот на его глазах спокойно выпил всё до капли.
Лукас со стуком поставил кубок на стол и сказал:
— Бес тебя раздери, Марвин, нельзя же быть таким доверчивым!
Тот ответил ему коротким взглядом из-под нахмуренных светлых бровей.
— Вы меня отравили?
— Нет, но мог же!
— Какая разница, могли или нет? Не отравили, ну и ладно.
Лукас покачал головой, потом сел. Несколько мгновений молча смотрел Марвину в глаза, потом взял свой кубок и осушил его до дна.
Теперь, похоже, они были готовы говорить.
— Итак, ты всё-таки забрал наследника.
— Я говорил, что заберу, — отрезал Марвин. Лукас успокаивающе улыбнулся ему.
— О да, я помню, какое значение ты придаёшь данному слову. Ты хоть понимаешь, во что вляпался?
— В дерьмо, — угрюмо отозвался тот. Лукас восхитился такой точностью формулировки.
— Слов нет, как я рад, что ты это понимаешь. В таком случае, полагаю, ты отдаёшь себе отчёт, что в покое тебя теперь не оставят. — Марвин вздрогнул при этих словах, и Лукас безжалостно кивнул: — А ты что, воображал, что твой порыв души не найдёт отклика в сердцах любимых тобою патрицианцев? Нет уж, они, как и я, восхищены твоей преданностью вассальной клятве.
— Откуда они узнали, что наследник… что я… что я его защищаю? — выпалил Марвин.
— Сам подумай, откуда, ты же башковитый парень. — И поскольку Марвин продолжал непонимающе смотреть на него, Лукас вздохнул и признался: — Я им сказал.
— Зачем?!
— А разве у меня были причины тебя выгораживать?
Марвин закусил губу, будто вспомнив, с кем разговаривает. Лукас поудобнее откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
— Вот тебе ответ на твой незаданный вопрос, мой маленький недальновидный друг. Меня прислали за тобой. И за сыном герцогини, разумеется. Пора возвращаться домой, сынок. Там сейчас весна.
— Я вам не сынок! — вскипел Марвин.
— Ох, ладно, прости, забылся. Теперь ты на меня в смертельной обиде, м-м?
— Что вам надо? — резко спросил Марвин, вставая. Лукас безмятежно посмотрел на него снизу вверх.
— Я уже сказал. Патрицианский магистрат поручил мне доставить в Таймену сына герцогини и человека, который может свидетельствовать законность его претензий на трон. То есть тебя. Я слышал, ты болел. Надеюсь, ты уже поправился достаточно, чтобы выдержать такое путешествие.
— Никуда я с вами не поеду.
— А без меня?
— Довольно! Вы что, всерьёз думали, я буду вам подчиняться?
— Не мне, малыш, не мне. Ты, если не ошибаюсь, служишь королю. Патрицианцы — тоже. Как и я, в данном случае.
— Моему королю месяц от роду, — сказал Марвин. — И он единственный, кому я служу.
— Ты собираешься выполнять приказы грудного младенца? Воистину, самое то — они тебе как раз по уму.
На скулах Марвина заходили желваки, пальцы сжались в кулак. Но он ничего не сказал. Лукас продолжал улыбаться ему, не отпуская взгляд, и — как прежде, как всегда — поделать с этим Марвин ничего не мог. Так и не научился…
— Ты понимаешь, что твоё нынешнее поведение — это измена? — мягко продолжал Лукас. — Что ты собираешься делать с королём? Попытаешься действовать от его имени и претендовать на регентство?
— Нет! — похоже, парень был попросту шокирован подобным предположением. — Мне это и в голову не приходило!
— Знаю. Хотя, пожалуй, жаль, что не приходило. В нынешних обстоятельствах — кто знает, бесы и не таким шутили… Марвин, в Таймене и её окрестностях бунт. Люди требуют короля. А его нет. Патрицианцы готовятся объявить наследником первого подвернувшегося под руку младенца, и если им придётся сделать это, вероятность возвращения трона истинному королю станет очень сомнительной. Вас выследят рано или поздно и убьют, чтобы не создавать новую смуту. Единственный шанс для юного короля закрепить за собой право на трон — это появиться сейчас. Ты сам знаешь, патрицианцы действуют прежде всего в интересах короны, а не отдельно взятого монарха, поэтому поступят так, как потребуют обстоятельства. И не согласятся предпочесть одного младенца другому ценой междоусобицы в самом сердце страны.
— Как складно у вас всё получается, — вдруг сказал Марвин. — И давно ли вы прониклись должным уважением к святому ордену?
Лукас вынудил себя удержать улыбку на лице.
— Я стараюсь изъясняться так, чтобы ты понял. Впрочем, если ты готов к диспуту на социально-политические темы с привлечением теологических аспектов вопроса, можем и об этом поговорить.
До Марвина наконец дошло, что над ним издеваются. Кажется, он так старался игнорировать насмешки, что попросту не замечал, когда его поднимали на смех. Но когда всё-таки замечал, нравилось это ему ничуть не больше, чем прежде.
— Зачем вы говорите мне всё это? — наконец спросил он.
Лукас снова вздохнул. Как же прямодушен этот мальчик… Порой Лукасу становилось даже жаль, что с ним не надо вилять, пытаясь ввернуть ответ на незаданный вопрос. Если у мальчишки есть вопросы, он их задаёт. Вот так-то. Лукас снова ощутил прилив гордости, а потом подумал: какого беса, ведь вовсе не я его этому научил.
— Чтобы ты понял, — ответил он.
— Понял что?
— Что я даю тебе шанс. Ты что, всё ещё не сообразил, кого патрицианцы послали тебя убить?
Парень соображал хотя и неплохо, но несколько медленно; ход мыслей так явно отображался на его лице, что наблюдать за сменой выражений на нём было чистым удовольствием. Лукас неотрывно смотрел в его расширившиеся глаза и довольно кивнул, подтверждая правильность хода его мыслей.
— Но вы сперва заявили, будто вам велено доставить в Таймену меня и наследника!
— Велено. Но разве я сказал, что живыми?
Марвин не сводил с него глаз. Лукас ждал, когда же его рука наконец потянется к рукояти меча — было бы обидно пропустить такой момент. По-хорошему, сам Лукас на месте Марвина уже давно бы сообразил, что единственный разумный выход — это устранить преследователя и со всех ног мчаться в Таймену. Но Лукас никогда не оказывался на месте Марвина. К тому же не был им.
Никогда.
Именно эта мысль теперь вынуждала его делать то, что он делал.
Какое-то время только капель барабанила за окном. Лукас снова принялся раскачиваться на задних ножках стула. Наконец Марвин сказал:
— Я вам не верю.
Ножки со стуком опустились на пол.
— Я тебе когда-нибудь лгал? — прямо спросил Лукас.
К его удивлению, Марвин не стал думать над ответом:
— Не лгали. Но вы всегда говорите то, что расходится с истиной именно в том месте, где одно от другого не отличить. Почему вы просто не убили меня и наследника?
— Марвин, я не могу тебя убить, — мягко сказал Лукас. — Неужели ты до сих пор не понял? Я слишком много сил в тебя вложил. Прошу тебя, поступи наконец-то разумно и правильно. Ну что ты упрямишься? Где ты видишь подвох в моих словах?
— Вы предаёте тех, кому служите.
— И что, ты сильно удивлён?
— Вы… у вас нет оснований… — он стиснул зубы, будто пытаясь удержать рвущиеся слова, о которых потом будет жалеть. Лукас с интересом наблюдал за этой внутренней борьбой, отражавшейся на его лице так же ясно, как если бы он думал вслух. Потом покачал головой:
— Марвин, просто прими это. Я намеренно добился, чтобы за вашими головами послали меня. Я хотел дать тебе шанс. Тебе, а не королю, мне плевать на короля, если уж на то пошло, и ты что, поверил бы, если бы я стал уверять тебя в обратном? Но мне не плевать на тебя. Ты задирист и глуп, как молодой петух, но из тебя ещё может получиться человек. И мне это стало очевидно, как только я тебя впервые увидел.
— Когда вы оплеух мне надавали? — грубо перебил тот. Лукас расхохотался.
— Ещё злишься? Ну! Глупый ты щенок, с чего ты взял, что я бы тебе их надавал, если б мне было на тебя наплевать? Интересу-то — с бестолочью всякой возиться?
— Так я, стало быть, не бестолочь, — сказал Марвин, всё больше закипая.
Улыбка, которую Лукас ему послал, была совершенно искренней.
— Нет, — ответил он.
И умолк, потому что если бы продолжил, ему пришлось бы говорить правду. А правда могла всё испортить… всё, чего он уже почти достиг.
Какое-то время Марвин кусал губы, стискивал кулаки и постукивал ногой об пол. Последнего он, кажется, и сам не замечал.
— Ладно, — сказал он. — Допустим. Допустим, я… поверю вам. А вы что будете делать?
Лукасу захотелось вздохнуть — полной грудью, очень глубоко и шумно, выдавив сухой хрип из груди — то, что никогда не станет криком, хотя никакой крик не смог бы вместить его облегчения.
Но он неимоверным усилием подавил это желание и сказал, зная, что ему осталось жить несколько минут:
— Не беспокойся об этом.
Несколько мгновений прошли в полной тишине.
— Вы приходили к Ив, — сказал Марвин. Очень медленно, как будто давая Лукасу шанс передумать, или, может, переубедить его — обмануть его. «Интересно, — подумал Лукас, — а сам-то ты хочешь, чтобы я тебя обманул?»
Он прикрыл глаза, позволив себе насладиться всплывшим в памяти лицом, и ответил:
— Приходил.
— Зачем? Что вам нужно от неё?
— Я сказал, не беспокойся, Марвин.
И услышал — не увидел, глаза были по-прежнему закрыты, — как его Балендорский Щенок, его уменьшенная копия, его маленький наивный убийца вытянул из ножен меч.
— Встаньте.
— Разве я когда-нибудь лгал тебе, а?
— Встань, Ледоруб тебя забери! — закричал Марвин.
Лукас открыл глаза, и уже через мгновение оказался у него за спиной. Одна его рука сгребла Марвина за плечо, другая легко перехватила локоть и вывернула вверх. Лезвие меча зазвенело о пол. Лукас отпустил Марвина, подошёл к столу и налил себе ещё вина.
— Я тебе никогда не лгал, — раздельно повторил он, перекрывая тяжёлое дыхание за своей спиной. — И сейчас не лгу: беспокоиться не о чем. Я знаю Ив очень давно. Ты ещё пешком под стол ходил, когда она меня любила.
— Да что же ты за человек такой, бесы б тебя разодрали, — бессильно прошептал Марвин.
Лукас обернулся к нему. И смотрел ему в глаза, когда отвечал.
— Я тот, кем ты побрезговал стать. Так что предоставляю тебе право самому жалеть или не жалеть об этом. А я, Единый видит, сделал всё, что мог. И даже больше, потому что на самом деле мне следовало вытряхнуть твою жалкую душонку ещё в Балендоре. Впрочем, я вижу, ты, по крайней мере, наконец научился злоупотреблять чужой добротой. Это уже больше, чем я мог надеяться.
— Не троньте Ив.
Три удара сердца — сердца Марвина, а не Лукаса, его-то билось размеренно, а у мальчишки колотилось как сумасшедшее — столько понадобилось, чтобы Марвин оказался припечатанным к стене, едва доставая носками до пола и цепляясь за руку, сдавившую его горло. «Смотри мне в глаза, — мысленно приказал ему Лукас. — Смотри».
— Я не трону её, ты, дурак. Я никогда не причиняю вреда, если не собираюсь его причинить. Ей — не собираюсь. А вот насчёт тебя я, похоже, поторопился с решением. Ну, поторопился?
Не дожидаясь ответа, он разжал руку. Потом быстро сжал и разжал пальцы в воздухе, над головой Марвина, задыхавшегося у его ног.
— Езжай в Таймену. И подумай по дороге, что давно уж пора бы перестать меня ненавидеть.
Он сделал шаг к столу. Потом ещё один.
Ещё шаг — и остатки его веры, остатки его уважения к этому мальчишке развеялись бы без следа. Но Лукас не ошибся в нём. И именно теперь Бог, если он вправду есть, вознаградил его за долготерпение.
Лишь годами наработанный рефлекс позволил Лукасу увернуться от удара. Верный своим привычкам, Марвин из Фостейна бил в спину, когда не было другого способа победить. Он вряд ли подозревал, что для Лукаса такой исход тоже был бы победой. «Марвин, мальчик мой, — подумал он почти с нежностью, — мы с тобой в замечательнейшей ситуации, когда можем выиграть оба. Твоя победа — это и моя победа, но я даже не смогу сказать тебе об этом, потому что сейчас умру. Так что надеюсь, ты поймёшь это и сам, без меня».
Он перекувырнулся и, встав на ноги, толкнул столешницу. Марвин отскочил, и стол с грохотом обрушился туда, где он стоял мгновение назад; Лукасу хватило времени, чтобы добраться до своего меча, стоящего у кровати. Он толкнул стул ногой, одновременно обнажая клинок. Марвин прыгнул на него, схватил со стола бутылку и швырнул её Лукасу в голову. Тот еле успел увернуться, бутылка разлетелась о камин, срикошетив ему в затылок осколком. По шее потекла кровь, но через мгновение Лукас оказался в другом конце комнаты. Места было не очень-то много, особо не покружишь, но Марвин не должен понять, что Лукас ему подыгрывает. Только не теперь.
— Я не знаю. Иногда. Я его не понимаю. Не могу взять в толк, чего он от меня хочет.
— Он хочет, чтобы ты убедил его, будто он прав. Он всегда хочет только этого. Всё, что он делает, и всё, что заставляет делать нас — это просто очередное доказательство его силы. И ничего больше. А если он начинает что-то чувствовать, это для него означает поражение.
— Он сам мне говорил, что это глупости. Про поражения, — резко ответил Марвин и скорее почувствовал, чем увидел её улыбку.
— Конечно, говорил. Только не тебе. Он всё время говорит что-то для самого себя, но так, чтобы это слышали другие. Иначе он сам себе не может поверить. — Она прерывисто вздохнула и, как показалось Марвину, закрыла глаза. — Я так хотела бы помочь ему… хоть как-то помочь. Всегда хотела. С первого мгновения, как увидела его… много лет назад. Мне только и хотелось, что помочь ему, чтобы он перестал так мучиться. Как-то убедить его, что он ошибается, что его можно любить просто так, и он не должен никого к этому вынуждать… что не надо ловить, мы сами придём. Но он не поверил. Марвин, он верит только тебе. Как себе и… я не могу тебе объяснить, — сказала она и умолкла, но Марвин её понял — или решил, что понял. Он слегка повернул голову, так, что смог коснуться губами её темени, и спросил:
— Ты так сильно его любишь?
Она засмеялась, не поднимая головы. Потом вскинула лицо и на секунду прижалась лбом ко лбу Марвина.
— Не его, — ответила Ив. — Не его.
Какое-то время они сидели, не шевелясь; Марвин всё так же сжимал шнуровку рубашки, Ив по-прежнему сидела, прижавшись к нему сзади и положив голову ему на плечо. Потом она отстранилась, и он встал.
— Где этот охотничий домик?
— Как выйдешь за ворота, езжай через восточную часть леса. Там сразу увидишь тропу. Поедешь прямо по ней. — Она немного помолчала, потом, словно вспомнив что-то, добавила: — Он просил передать, что теперь поймает тебя, потому что должен.
— Должен? Так и сказал?
— Так и сказал. Марвин… Я прошу, будь к нему милосерден.
«А разве он был милосерден к Рыси, к Гвеннет, к тебе?» — подумал Марвин.
Но пообещал:
— Я постараюсь.
И почувствовал боль от облегчения, которым осветилось её лицо. Может, ты любишь и не Лукаса, Ив, но и явно не меня. Как бы ты, должно быть, хотела, чтобы мы с ним и вправду были одним человеком… и вот его бы ты любила больше жизни, верно?
«И если уж быть честным до конца, — подумал Марвин, — разве я бы тоже этого не хотел?»
* * *
Охотничий домик, о котором говорила Ив, находился не очень далеко от замка — по нынешней погоде туда было около дня пути. Лукас поехал не один: его провожал непоседливый болтливый юноша, представившийся младшим егерем Мекмиллена. Всю дорогу он сетовал, что после несчастья на последней охоте месстрес Ив запретила устраивать выгоны, пока с местных озёр не сойдёт лед — а ждать этого ещё по меньшей мере месяц. Мальчишка отчаянно тосковал по своему учителю, погибшему на той самой охоте, и с удовольствием делился с Лукасом как воспоминаниями о нём, так и мнением о своей хозяйке, её сыне и прислуге замка. Лукас слушал молча, изо всех сил стараясь не выдать, с какой жадностью он ловит каждое слово юного болтуна, но ещё больше сил уходило на то, чтобы не задавать ему вопросов, не просить расписать в подробностях каждый день его хозяйки, каждую сторону её существования. Он боялся, что, если узнает слишком много, этого ему станет невыносимо мало, и тогда он не сможет противиться желанию увидеть её ещё раз. А это было глупо, глупо и бессмысленно, и оттого, с какой ясностью он это теперь понимал, Лукасу хотелось взвыть. Поэтому он только кивал, выслушивая удивительно бессвязную и бестолковую болтовню молодого егеря, и сам не знал, то ли ему хочется заткнуть мальчишку, то ли умолять его никогда не умолкать.Эта пытка закончилась сама собой, когда они достигли места. Дом находился в глуши, в переплетении звериных троп; здесь никто не жил с осени, и последнюю сотню ярдов пришлось прорубать сквозь густой кустарник. Сам дом был в хорошем состоянии, хотя всё внутри покрылось толстым слоем пыли, а дорожку к двери пришлось протаптывать. Несмотря на то, что из Мекмиллена они выехали с рассветом, порог дома Лукас переступил в кромешной тьме и ещё долго искал свечи, а потом столько же времени пытался приручить отсыревшие фитили. Он предложил мальчишке-егерю остаться на ночь, но тот ответил, что превосходно знает дорогу, да и к тому же совсем не устал, а кроме того, хозяйка велела немедленно возвращаться назад. Лукас посетовал, что это жестоко её стороны, а мальчишка пожал плечами и с улыбкой ответил: «Ну, такая уж у меня хозяйка». Лукас проводил его взглядом, стоя на пороге, и с трудом удержался от соблазна позвать его и всё-таки уговорить остаться. Но Ив была права. Ему не стоило так много общаться с этим мальчиком. И так просто чудо, что за целый день Лукас умудрился придерживать язык и ни разу не спросил его о Марвине.
Потом потянулись одинокие дни, безрадостные, одинаковые и совершенно пустые. Домик оказался совсем крошечный, рассчитанный на двух человек, убранство было непритязательным, но неуловимо создавало уют. Лукас подумал, что Ив наверняка приложила к этому руку, а потом вспомнил, что у него нет ровным счётом никаких оснований так считать, ведь он даже не знает, любит ли она сама охотиться — из болтовни егеря было ясно только, что она пыталась приучить к охоте сына, видимо, прививая ему привычки покойного отца. О сэйре Рэйделе из Мекмиллена Лукас тоже не стал расспрашивать, ему было довольно знать, что умер он семь лет назад и сохранил у слуг о себе самую лучшую память. И, судя по всему, никогда не давал Ив повода жалеть о её выборе… Впрочем, откуда Лукасу было знать и это тоже?
Из замка Лукас взял запас провизии, воды и немного эля — он твёрдо решил не напиваться в ожидании самого главного и по совместительству последнего дня своей жизни, хотя это решение не далось ему малой кровью. Но, к его отчаянию — и восторгу, — в маленьком стенном шкафу обнаружился солидный запас сливового вина. Бутылки обросли мхом, солома, в которую они были завёрнуты, обтрепалась и погнила, а само вино успело немного скиснуть, но Лукас набросился на него как одержимый, и опомнился только когда выдул третью бутылку. И кто бы мог подумать, что тут так хорошо пьётся, изумлённо думал он, разглядывая тёмное бутылочное дно, а потом вышвырнул бутылку за окно, дополз до покрытой шкурами постели и провалился в чёрный водоворот. Когда он проснулся, за окном снова было светло, а шкуры и пол вокруг кровати были заблёваны и вымазаны грязными следами. Лукас выполз во двор, разделся донага и нырял в снег, пока не почувствовал хоть какое-то уважение к своей персоне. Потом нанёс снега в дом и старательно выскоблил дощатый пол, шкуры вывалил наружу, вычистил и оставил на морозе, надеясь, что запах выветрится. С тех пор и до самого конца он больше не пил, даже эль вылил на землю — подальше от греха. Ему отчаянно хотелось вылить и вино тоже, а лучше перебить бутылки, но они принадлежали не ему, а Ив, и он не чувствовал себя вправе самодурствовать в её доме.
Поскольку пить он зарёкся, заняться было решительно нечем. Лукас целыми днями просиживал на скамейке у входа, выстругивая бессмысленные узоры на осиновых веточках, а вечером разводил костёр и подбрасывал их туда по одной, сосредоточенно наблюдая, как пламя пожирает кору, уничтожая рисунок. Однажды ему стало жалко, он вытащил ветку из огня, сбил с неё пламя и, срезав обгоревший конец, воткнул между брёвнами сруба. Наверняка ветка вывалится после первой же метели, но сейчас ему хотелось, чтобы здесь осталось хоть какое-то свидетельство его присутствия, кроме пятен на полу и испорченных шкур.
Но, похоже, метелей до будущей зимы уже не предвиделось: погода все эти дни стояла ясная, по утрам с крыши барабанила капель, так что сидеть на скамье стало невозможно — лило на голову и за шиворот. К тому же Лукасу отнюдь не улыбалось помереть от удара сосульки по голове — ему казалось, что даже он не заслуживает настолько дурацкой смерти. Внутри дома крыша тоже протекала, и со скуки Лукас взялся починить её: не найдя лестницы, за полдня сколотил её из толстых веток, а потом до вечера счищал снег, и ему даже удавалось не думать об Ив, когда он это делал. Залатав прореху снаружи, Лукас подбил несколько досок изнутри, там, где потолок потемнел от просочившейся воды, и подумал, что заодно можно бы прибраться тут. Он снова выдраил пол в том месте, которое облевал после попойки, и прошёлся по всему помещению, выгребая из углов кучи лежалого мусора. Стены кое-где тронула плесень; Лукас счистил её и, за неимением уксуса, смочил древесину вином. Потом он выбил пыль из шкур и половика, вымыл стёкла в окнах, соскоблил липкую грязь с единственного стола и двух стульев, вычистил камин и пробил дымоход. Потом вычистил коня, потом конюшню, заодно подправив покосившуюся перегородку в стойле, потом прорубил кустарник вокруг дома, расчищая путь для тех, кто придёт сюда после него…
Сразу за домом был ручей, и ледяная вода уносила за собой копоть, грязь и паутину с его рук, когда он опускал их по локти в бурлящий поток и смотрел, как вода тащит его ладони за собой, и боролся с желанием позволить ей забрать его всего. Один раз он так и замер над ручьём и, будто заворожённый, глядел в воду, пока не кувыркнулся вниз. Ручей был мелкий, по колено; Лукас вылез, отфыркиваясь и матерясь, и впредь старался быть повнимательнее, но белёсые пузыри, вздувавшиеся на прозрачных волнах, завораживали его и тянули за собой, вытесняя своим гулом все мысли из его раскалывающейся головы.
Голова раскалывалась, да. С того самого утра, когда он проснулся в облёваной постели, — и уже не переставая. Отчасти его невероятная хозяйственная активность была попыткой заглушить эту боль. Хотя и боль сама по себе заглушала другую, куда более сильную: боль от роя жалящих мыслей, бороться с которыми он почти перестал. И если бы не эта боль, ему было бы здесь почти хорошо, хотя прежде он всегда ненавидел надолго оставаться один.
На шестой день Лукас подумал, что, во-первых, пора бы ему угомониться, а во-вторых, сегодня приедет Марвин. Он и сам не мог бы ответить, откуда знал это — просто знал и всё. Он подготовился: хорошенько вымылся в ручье, заново расчистил закисшую от тающего снега дорожку к дому, поставил на стол бутылку поганой сливовой кислятины и два кубка и до вечера просидел за столом, глядя на дверь.
Марвин так и не появился.
Лукас ждал до ночи и наконец уснул прямо на стуле. В постель перебрался, только когда начало светать, исполненный злости и недоумения. Проспал всего час или два, потом вскинулся, почти ожидая увидеть Марвина над собой. Сел в постели, яростно протёр лицо ладонями и наконец спросил себя, а долго ли ещё, Ледоруб задери, ему здесь торчать. Он ел в эти дни немного, но провизия уже подходила к концу. Да и заняться уже было нечем: прежние развлечения надоели до смерти. И ему страсть как хотелось с кем-нибудь поговорить. Всё равно с кем. И даже почти всё равно о чём.
Его уединение подошло к концу тем же днём. Лукас сидел, упершись ногами в столешницу и раскачиваясь на задних ножках стула, и сосредоточенно выстругивал очередную ветку. Тишина, прерываемая только стуком капели о подоконник, понемногу сводила его с ума, и, чтобы хоть как-то её нарушать, он тихонько напевал себе под нос песенку, засевшую в голове со времени последнего зимнего праздника. Удивительно, но это занятие оказалось настолько медитативным, что он даже не услышал шагов, и поднял голову, только когда дверь, распахнувшись, гулко ударилась о стену.
Лукас умолк и посмотрел на Марвина, стоящего на пороге. Его правая рука лежала на двери, будто он в последний миг хотел придержать её, но Лукас-то уже знал, какие на ней разболтанные петли. Эх, хотел ведь подогнать, да так и не собрался.
Другая рука Марвина была пуста. Меч висел на поясе, в простых кожаных ножнах. Меч не его, незнакомый, но Лукас надеялся, что Марвин сумеет управиться с ним не хуже, чем с любым другим.
Лукас убрал ноги и опустил стул на все четыре ножки. Потом сказал:
— Ты приглашения ждёшь, что ли?
Марвин по-прежнему держал руку на двери. Поймал взгляд Лукаса и, спохватившись, опустил её. Он всё ещё стоял на пороге, и его лицо было совершенно непроницаемым. Лукас почувствовал гордость за него.
— Входи. Выпей со мной, — попросил он.
Марвин медленно кивнул и наконец сдвинулся с места. Лукас наблюдал за ним, надеясь смутить и в то же время пытаясь уловить напряжённость в его движениях. Да, есть такое дело, хотя и меньше, чем прежде. Парень так и не научился расслабляться перед лицом неизбежного: всякий раз, когда Лукас видел его, он был как кремень — только бери и искру высекай. Чем Лукас и собирался заняться. Даст Единый, в последний раз.
Марвин пододвинул к себе стул и, перекинув ножны через бедро, сел напротив Лукаса. Пальцы сцепил в замок и положил на стол перед собой, будто находился в таверне перед суетливым хозяином. Лукас никак не мог отмахнуться от этого сравнения, когда встал и, откупорив бутылку, налил выпить — сперва ему, потом себе. Затем, не говоря ни слова, будто на поминках, взял кубок. Марвин вторил ему без колебаний. Лукас поднёс кубок к губам, всё так же следя за Марвином, и тот на его глазах спокойно выпил всё до капли.
Лукас со стуком поставил кубок на стол и сказал:
— Бес тебя раздери, Марвин, нельзя же быть таким доверчивым!
Тот ответил ему коротким взглядом из-под нахмуренных светлых бровей.
— Вы меня отравили?
— Нет, но мог же!
— Какая разница, могли или нет? Не отравили, ну и ладно.
Лукас покачал головой, потом сел. Несколько мгновений молча смотрел Марвину в глаза, потом взял свой кубок и осушил его до дна.
Теперь, похоже, они были готовы говорить.
— Итак, ты всё-таки забрал наследника.
— Я говорил, что заберу, — отрезал Марвин. Лукас успокаивающе улыбнулся ему.
— О да, я помню, какое значение ты придаёшь данному слову. Ты хоть понимаешь, во что вляпался?
— В дерьмо, — угрюмо отозвался тот. Лукас восхитился такой точностью формулировки.
— Слов нет, как я рад, что ты это понимаешь. В таком случае, полагаю, ты отдаёшь себе отчёт, что в покое тебя теперь не оставят. — Марвин вздрогнул при этих словах, и Лукас безжалостно кивнул: — А ты что, воображал, что твой порыв души не найдёт отклика в сердцах любимых тобою патрицианцев? Нет уж, они, как и я, восхищены твоей преданностью вассальной клятве.
— Откуда они узнали, что наследник… что я… что я его защищаю? — выпалил Марвин.
— Сам подумай, откуда, ты же башковитый парень. — И поскольку Марвин продолжал непонимающе смотреть на него, Лукас вздохнул и признался: — Я им сказал.
— Зачем?!
— А разве у меня были причины тебя выгораживать?
Марвин закусил губу, будто вспомнив, с кем разговаривает. Лукас поудобнее откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди.
— Вот тебе ответ на твой незаданный вопрос, мой маленький недальновидный друг. Меня прислали за тобой. И за сыном герцогини, разумеется. Пора возвращаться домой, сынок. Там сейчас весна.
— Я вам не сынок! — вскипел Марвин.
— Ох, ладно, прости, забылся. Теперь ты на меня в смертельной обиде, м-м?
— Что вам надо? — резко спросил Марвин, вставая. Лукас безмятежно посмотрел на него снизу вверх.
— Я уже сказал. Патрицианский магистрат поручил мне доставить в Таймену сына герцогини и человека, который может свидетельствовать законность его претензий на трон. То есть тебя. Я слышал, ты болел. Надеюсь, ты уже поправился достаточно, чтобы выдержать такое путешествие.
— Никуда я с вами не поеду.
— А без меня?
— Довольно! Вы что, всерьёз думали, я буду вам подчиняться?
— Не мне, малыш, не мне. Ты, если не ошибаюсь, служишь королю. Патрицианцы — тоже. Как и я, в данном случае.
— Моему королю месяц от роду, — сказал Марвин. — И он единственный, кому я служу.
— Ты собираешься выполнять приказы грудного младенца? Воистину, самое то — они тебе как раз по уму.
На скулах Марвина заходили желваки, пальцы сжались в кулак. Но он ничего не сказал. Лукас продолжал улыбаться ему, не отпуская взгляд, и — как прежде, как всегда — поделать с этим Марвин ничего не мог. Так и не научился…
— Ты понимаешь, что твоё нынешнее поведение — это измена? — мягко продолжал Лукас. — Что ты собираешься делать с королём? Попытаешься действовать от его имени и претендовать на регентство?
— Нет! — похоже, парень был попросту шокирован подобным предположением. — Мне это и в голову не приходило!
— Знаю. Хотя, пожалуй, жаль, что не приходило. В нынешних обстоятельствах — кто знает, бесы и не таким шутили… Марвин, в Таймене и её окрестностях бунт. Люди требуют короля. А его нет. Патрицианцы готовятся объявить наследником первого подвернувшегося под руку младенца, и если им придётся сделать это, вероятность возвращения трона истинному королю станет очень сомнительной. Вас выследят рано или поздно и убьют, чтобы не создавать новую смуту. Единственный шанс для юного короля закрепить за собой право на трон — это появиться сейчас. Ты сам знаешь, патрицианцы действуют прежде всего в интересах короны, а не отдельно взятого монарха, поэтому поступят так, как потребуют обстоятельства. И не согласятся предпочесть одного младенца другому ценой междоусобицы в самом сердце страны.
— Как складно у вас всё получается, — вдруг сказал Марвин. — И давно ли вы прониклись должным уважением к святому ордену?
Лукас вынудил себя удержать улыбку на лице.
— Я стараюсь изъясняться так, чтобы ты понял. Впрочем, если ты готов к диспуту на социально-политические темы с привлечением теологических аспектов вопроса, можем и об этом поговорить.
До Марвина наконец дошло, что над ним издеваются. Кажется, он так старался игнорировать насмешки, что попросту не замечал, когда его поднимали на смех. Но когда всё-таки замечал, нравилось это ему ничуть не больше, чем прежде.
— Зачем вы говорите мне всё это? — наконец спросил он.
Лукас снова вздохнул. Как же прямодушен этот мальчик… Порой Лукасу становилось даже жаль, что с ним не надо вилять, пытаясь ввернуть ответ на незаданный вопрос. Если у мальчишки есть вопросы, он их задаёт. Вот так-то. Лукас снова ощутил прилив гордости, а потом подумал: какого беса, ведь вовсе не я его этому научил.
— Чтобы ты понял, — ответил он.
— Понял что?
— Что я даю тебе шанс. Ты что, всё ещё не сообразил, кого патрицианцы послали тебя убить?
Парень соображал хотя и неплохо, но несколько медленно; ход мыслей так явно отображался на его лице, что наблюдать за сменой выражений на нём было чистым удовольствием. Лукас неотрывно смотрел в его расширившиеся глаза и довольно кивнул, подтверждая правильность хода его мыслей.
— Но вы сперва заявили, будто вам велено доставить в Таймену меня и наследника!
— Велено. Но разве я сказал, что живыми?
Марвин не сводил с него глаз. Лукас ждал, когда же его рука наконец потянется к рукояти меча — было бы обидно пропустить такой момент. По-хорошему, сам Лукас на месте Марвина уже давно бы сообразил, что единственный разумный выход — это устранить преследователя и со всех ног мчаться в Таймену. Но Лукас никогда не оказывался на месте Марвина. К тому же не был им.
Никогда.
Именно эта мысль теперь вынуждала его делать то, что он делал.
Какое-то время только капель барабанила за окном. Лукас снова принялся раскачиваться на задних ножках стула. Наконец Марвин сказал:
— Я вам не верю.
Ножки со стуком опустились на пол.
— Я тебе когда-нибудь лгал? — прямо спросил Лукас.
К его удивлению, Марвин не стал думать над ответом:
— Не лгали. Но вы всегда говорите то, что расходится с истиной именно в том месте, где одно от другого не отличить. Почему вы просто не убили меня и наследника?
— Марвин, я не могу тебя убить, — мягко сказал Лукас. — Неужели ты до сих пор не понял? Я слишком много сил в тебя вложил. Прошу тебя, поступи наконец-то разумно и правильно. Ну что ты упрямишься? Где ты видишь подвох в моих словах?
— Вы предаёте тех, кому служите.
— И что, ты сильно удивлён?
— Вы… у вас нет оснований… — он стиснул зубы, будто пытаясь удержать рвущиеся слова, о которых потом будет жалеть. Лукас с интересом наблюдал за этой внутренней борьбой, отражавшейся на его лице так же ясно, как если бы он думал вслух. Потом покачал головой:
— Марвин, просто прими это. Я намеренно добился, чтобы за вашими головами послали меня. Я хотел дать тебе шанс. Тебе, а не королю, мне плевать на короля, если уж на то пошло, и ты что, поверил бы, если бы я стал уверять тебя в обратном? Но мне не плевать на тебя. Ты задирист и глуп, как молодой петух, но из тебя ещё может получиться человек. И мне это стало очевидно, как только я тебя впервые увидел.
— Когда вы оплеух мне надавали? — грубо перебил тот. Лукас расхохотался.
— Ещё злишься? Ну! Глупый ты щенок, с чего ты взял, что я бы тебе их надавал, если б мне было на тебя наплевать? Интересу-то — с бестолочью всякой возиться?
— Так я, стало быть, не бестолочь, — сказал Марвин, всё больше закипая.
Улыбка, которую Лукас ему послал, была совершенно искренней.
— Нет, — ответил он.
И умолк, потому что если бы продолжил, ему пришлось бы говорить правду. А правда могла всё испортить… всё, чего он уже почти достиг.
Какое-то время Марвин кусал губы, стискивал кулаки и постукивал ногой об пол. Последнего он, кажется, и сам не замечал.
— Ладно, — сказал он. — Допустим. Допустим, я… поверю вам. А вы что будете делать?
Лукасу захотелось вздохнуть — полной грудью, очень глубоко и шумно, выдавив сухой хрип из груди — то, что никогда не станет криком, хотя никакой крик не смог бы вместить его облегчения.
Но он неимоверным усилием подавил это желание и сказал, зная, что ему осталось жить несколько минут:
— Не беспокойся об этом.
Несколько мгновений прошли в полной тишине.
— Вы приходили к Ив, — сказал Марвин. Очень медленно, как будто давая Лукасу шанс передумать, или, может, переубедить его — обмануть его. «Интересно, — подумал Лукас, — а сам-то ты хочешь, чтобы я тебя обманул?»
Он прикрыл глаза, позволив себе насладиться всплывшим в памяти лицом, и ответил:
— Приходил.
— Зачем? Что вам нужно от неё?
— Я сказал, не беспокойся, Марвин.
И услышал — не увидел, глаза были по-прежнему закрыты, — как его Балендорский Щенок, его уменьшенная копия, его маленький наивный убийца вытянул из ножен меч.
— Встаньте.
— Разве я когда-нибудь лгал тебе, а?
— Встань, Ледоруб тебя забери! — закричал Марвин.
Лукас открыл глаза, и уже через мгновение оказался у него за спиной. Одна его рука сгребла Марвина за плечо, другая легко перехватила локоть и вывернула вверх. Лезвие меча зазвенело о пол. Лукас отпустил Марвина, подошёл к столу и налил себе ещё вина.
— Я тебе никогда не лгал, — раздельно повторил он, перекрывая тяжёлое дыхание за своей спиной. — И сейчас не лгу: беспокоиться не о чем. Я знаю Ив очень давно. Ты ещё пешком под стол ходил, когда она меня любила.
— Да что же ты за человек такой, бесы б тебя разодрали, — бессильно прошептал Марвин.
Лукас обернулся к нему. И смотрел ему в глаза, когда отвечал.
— Я тот, кем ты побрезговал стать. Так что предоставляю тебе право самому жалеть или не жалеть об этом. А я, Единый видит, сделал всё, что мог. И даже больше, потому что на самом деле мне следовало вытряхнуть твою жалкую душонку ещё в Балендоре. Впрочем, я вижу, ты, по крайней мере, наконец научился злоупотреблять чужой добротой. Это уже больше, чем я мог надеяться.
— Не троньте Ив.
Три удара сердца — сердца Марвина, а не Лукаса, его-то билось размеренно, а у мальчишки колотилось как сумасшедшее — столько понадобилось, чтобы Марвин оказался припечатанным к стене, едва доставая носками до пола и цепляясь за руку, сдавившую его горло. «Смотри мне в глаза, — мысленно приказал ему Лукас. — Смотри».
— Я не трону её, ты, дурак. Я никогда не причиняю вреда, если не собираюсь его причинить. Ей — не собираюсь. А вот насчёт тебя я, похоже, поторопился с решением. Ну, поторопился?
Не дожидаясь ответа, он разжал руку. Потом быстро сжал и разжал пальцы в воздухе, над головой Марвина, задыхавшегося у его ног.
— Езжай в Таймену. И подумай по дороге, что давно уж пора бы перестать меня ненавидеть.
Он сделал шаг к столу. Потом ещё один.
Ещё шаг — и остатки его веры, остатки его уважения к этому мальчишке развеялись бы без следа. Но Лукас не ошибся в нём. И именно теперь Бог, если он вправду есть, вознаградил его за долготерпение.
Лишь годами наработанный рефлекс позволил Лукасу увернуться от удара. Верный своим привычкам, Марвин из Фостейна бил в спину, когда не было другого способа победить. Он вряд ли подозревал, что для Лукаса такой исход тоже был бы победой. «Марвин, мальчик мой, — подумал он почти с нежностью, — мы с тобой в замечательнейшей ситуации, когда можем выиграть оба. Твоя победа — это и моя победа, но я даже не смогу сказать тебе об этом, потому что сейчас умру. Так что надеюсь, ты поймёшь это и сам, без меня».
Он перекувырнулся и, встав на ноги, толкнул столешницу. Марвин отскочил, и стол с грохотом обрушился туда, где он стоял мгновение назад; Лукасу хватило времени, чтобы добраться до своего меча, стоящего у кровати. Он толкнул стул ногой, одновременно обнажая клинок. Марвин прыгнул на него, схватил со стола бутылку и швырнул её Лукасу в голову. Тот еле успел увернуться, бутылка разлетелась о камин, срикошетив ему в затылок осколком. По шее потекла кровь, но через мгновение Лукас оказался в другом конце комнаты. Места было не очень-то много, особо не покружишь, но Марвин не должен понять, что Лукас ему подыгрывает. Только не теперь.