Страница:
— Стоять! — приказал мужик. В одной руке он по-прежнему держал фонарь, а в другой — топор. Марвин окинул взглядом двор. Женщина стояла на пороге, у открытой двери дома, откуда тянуло теплом и светом и доносился капризный детский плач. Грязная девчонка копошилась у собачьей конуры, успокаивая разошедшегося пса. А ещё во дворе стояло двое здоровенных детин, похожих, как родные братья. Они были вооружены — один топором, другой вилами. И смотрели на Марвина.
— Бабе моей всё денег подавай, хоть бы и от всяких паскуд, — проговорил хозяин, смеряя Марвина взглядом с ног до головы. — Оно и правда, младшенькие жрать просят. Заплатишь?
— Сколько скажете, — примирительно сказал Марвин. Было очень трудно сдержаться и не порубить эту падаль в капусту, но тогда ему вряд ли удалось бы как следует отдохнуть в этом доме.
— Так-то оно лучше, — проворчала от ворот жена и пошла в дом. Марвин ступил было во двор, но громадная, как бревно, рука крестьянина преградила ему путь.
— Единобожец не будет есть за моим столом, — сказал он. — Марра! Тащи сюда лапу.
Девчонка, оставив пса, без единого слова опрометью бросилась за угол. Её не было с минуту, и всё это время Марвин молча стоял под напряженными взглядами крестьянина и его старших сыновей, думая о том, знают ли в столице, как далеко распространились язычество и непочтительность к королю здесь, на севере.
Девочка наконец вернулась, неся какой-то предмет, назначение которого Марвин сперва не понял. Только когда девчонка всё так же молча подала предмет отцу, Марвин понял, что это Длань Единого. Небольшая, в локоть длиной, довольно грубо вылепленная из гипса — такие встречались в самых нищих часовнях самых маленьких деревушек. Она была в плохом состоянии: гипс потрескался, местами его покрывала грязь. Крестьянин отдал дочери фонарь, перехватил Длань в освободившуюся руку и сунул её едва ли не в лицо Марвину. И только когда воплощение самого священного символа веры, к которой принадлежал Марвин, оказалось в нескольких дюймах от его лица, он понял, что грязь на Длани — это навоз.
— Плюнь! — приказал мужик.
В первый миг Марвин был уверен, что ослышался, и содрогнулся от того, каким чудовищным было то, что ему почудилось. А потом, когда понял, чего от него хотят, без единого слова выхватил меч.
Он бы срубил руку, удерживающую осквернённую святыню, а потом и голову, обладатель которой смел требовать от него, чтоб он осквернил её ещё больше, но крестьянин оказался готов к такому повороту. Он юркнул в сторону с проворством, неожиданным для его веса, швырнул Длань на землю и замахнулся топором. Его сыновья уже подступали, окружая Марвина со всех сторон. Только открытые ворота за его спиной ещё оставляли путь к отступлению.
— Родан, что вы там творите?! — закричала из дома женщина.
— Молчи, дура! — рявкнул мужик, продолжая наступать на Марвина. — Хотела денег, сейчас получишь… Ну, Попрошайкино отродье, нападай, коль уж смел!
Марвин знал, что, если сейчас он убьёт мужиков, то всё равно не сможет остаться здесь. Разве что ему придётся убить и женщину тоже. И ту нелюдимую девчонку, которая принесла Длань. И всех, кто живёт на хуторе. Скорее всего, это удалось бы ему без труда, ведь они были всего лишь крестьянами, но он опустил клинок, и, по-прежнему держа наступавшего мужика на расстоянии, выскользнул за ворота.
— Родан, Родан, да ты с ума никак спятил! — кричала женщина. Марвин сделал несколько шагов назад, потом, видя, что мужики не собираются преследовать его, повернулся и быстро пошёл прочь, уводя за собой всхрапывающую кобылу. Ворота за ним захлопнулись, из-за них доносились только жалобные женские причитания, которые он быстро перестал разбирать. Мужики молчали. Марвин подумал, кому повезло больше — им ли, что опомнились, или ему, что они ещё не оголодали до такой степени, чтоб убить и ограбить того, кто просил у них крова.
А крова ты, благородный мессер, так и не получил, мрачно напомнил он себе. Уже совсем стемнело, одинокий хутор посреди леса жарко манил светящимися окнами, но Марвин уже знал, что и сегодняшнюю ночь проведёт под открытым небом. Уже шестую ночь. Неделю назад он покинул Мекмиллен, углубляясь всё дальше в глушь северных чащоб. И с каждым днём становилось всё холоднее, несмотря на то, что горы остались восточнее. Марвин к ним не приближался — он шёл единственным путём, которым, как он полагал, могли пойти отряды Мессеры. Севернее, не очень далеко, находился форт, в котором она держала временный гарнизон, копивший силы до весны, чтобы, едва сойдёт самый глубокий снег, ринуться на столицу, словно сходящая с гор лавина. Теперь Марвин понимал, что мысль убрать герцогиню до весны была не столь уж глупа. Однако он по-прежнему был уверен, что идея отправить на это дело именно его могла прийти в голову только такой женщине, как Ольвен… а Ольвен, несмотря на все её недостатки, всё же не была идиоткой.
Когда Марвин думал об этом, что-то напрягалось в нём, и внутренний голос предупреждал, что не его дело рассуждать о том, зачем да куда его послали, коль уж приказ отдан. Но тогда же он вспоминал, как кривил губы его учитель, мессер Лорак, жалуясь отцу, что хотя юный Марвин показывает небывалые успехи в области фехтования, безоружного боя и светского этикета, мозгов у него не намного больше, чем у его коня. Отец огорчался, а Марвин ухмылялся про себя: мессеру Лораку было невдомёк, до чего сметлив конь Марвина. Но, внутренне не соглашаясь с мнением учителя, Марвин тем не менее никогда не пытался это мнение опровергнуть. Ему было довольно того, что никто не мог оспорить его право быть одним из первых рыцарей, и уже одно это подарило ему достаточно врагов и просто достойных противников. Тягаться с кем-либо по части ума Марвину и в голову не приходило.
Но иногда, время от времени, он думал о всяких вещах, о которых вовсе не полагалось думать юному костолому с куриными мозгами, каковым его когда-то заклеймил учитель. О мыслях своих он никому не рассказывал — да его и не спрашивал никто, с чего бы? Но это порой был отличный способ забыться и не чувствовать холода, голода, боли… а иногда — стыда и страха. И теперь, чувствуя, как ледяной ветер обдирает сведённое морозом лицо, Марвин думал, кому и зачем он принёс себя в жертву, бросив всё и отправившись выполнять приказ короля, не имевший на самом деле никакого смысла. Если бы даже Марвину и удалось обнаружить герцогиню, он вряд ли смог бы убить её — проклятье, да он даже с горсткой крестьян справиться не в состоянии, как только что выяснилось. И не потому, что он плохой воин — треклятье Ледоруба, он очень хороший воин! — а потому, что ему не хватает чего-то ещё… чего-то такого, названия чему он не мог подыскать, но сущность понимал слишком хорошо. Именно это было нужно, чтоб убить Ив из Мекмиллена. Чтобы бросить на погибель её тонущего сына, чтоб размозжить о камень чернявую голову Рыси, чтоб задушить оруженосца Лукаса Джейдри… чтобы убить самого Лукаса. Решимость? Отчаянность? Подлость? Как ни назови — но этого не было, и Марвин не знал, горевать ему или радоваться. Да, конечно, если б он нашёл в себе достаточно духу, чтоб вырезать весь этот хуторок, сейчас сидел бы у камина в тепле да хлебал горячее вино. Но был бы он счастлив от этого, Марвин сам не знал.
«Надо, что ли, попробовать как-нибудь, хотя бы чтоб узнать», — подумал Марвин и передёрнулся от отвращения.
Он обогнул пригорок, отделявший хутор от леса, и развёл костёр с подветренной стороны. Отсюда был виден дымок, поднимавшийся из трубы на крыше хутора, так что и на хуторе дым от его костра наверняка заметят, ну и пусть. Может, хоть совесть заест, что оставили человека за дверью в морозную ночь. «Попрошайкино отродье»… Да это же он о короле Артене, запоздало понял Марвин. Люди на этом хуторе верны герцогине. «Что ж, — мстительно подумал Марвин, — когда мы придём сюда войском будущей весной, я надеюсь, командующий прикажет спалить тут всё дотла. Но будь я проклят, если сделаю это сам, теперь… хотя, наверное, должен. В конце концов, ведь они язычники, и только что на моих глаза они осквернили священную Длань».
Марвин вздохнул и полез в карман за флягой — там ещё оставалось немного на дне. Из головы у него не шла та замарашка, что притащила «лапу» («Единый всемилостивый», — с содроганием подумал Марвин и осенил себя святым знамением). Забитая такая, напуганная… может, и не при своём уме. Но отца боится. А что ей делать-то? Она ж помрёт без него в считанные дни. Марвин почувствовал укол жалости — не к девочке, а ко всем слабым и убогим, вынужденным мириться с ересью и мятежом, в которых их растили родители. «Нет, — решил про себя Марвин, — я не стану жечь этот хутор, даже если мне прикажут. Я лучше убью всех мужиков, а женщин и детей отведу в ближайший храм Единого. Там они получат и заботу, и кров, а главное, там их души очистят от скверны, которой они отравлены…»
Что? Что это ты несёшь, Марвин из Фостейна? А ну-ка? Ты не станешь жечь хутор, даже если тебе прикажут? А не предательство ли это? Не бунт ли? Не дезертирство? И тут же — будто лбом о каменную стену приложился — искрами сверкнуло в памяти тело юного Робина, качающееся на нижней ветке дерева… Не дезертирство ли? И о чём думал Робин, когда бежал? Только о том, что боялся, или о том, что хотел разыскать Птицелова, или ещё о чём-то, о чём уже никому никогда не узнать?..
Марвин сердито заморгал, стряхивая с ресниц снег, и только тогда понял, что снова припустила метель. Ветер пока не очень свирепствовал, но язычки костра были низкими и слабыми. Марвин придвинулся к огню поближе и сжался под нерешительной лаской теплого воздуха, гадая, лучше ли задремать в тепле и свалиться во сне в костёр, или замёрзнуть на безопасном расстоянии от него. Потом снова вспомнил о фляге, полез за ней — и не нашёл. Проклятье, и когда только выскользнула? Марвин дважды перерыл карманы, но фляги не нашёл — только комок пропитанной кровью парусины, невесть как попавший в карман. Марвин мгновение держал его в руках, недоумённо разглядывая, а потом вспомнил и, развернув ткань, вынул мятую потемневшую бумагу с выведенными на ней расплывающимися строчками. Красноватый свет пламени освещал бумагу, и Марвин стал читать, хотя помнил наизусть каждое слово. Память у него всегда была отменная — уж на это-то даже его учитель никогда не жаловался.
Сперва он решил, что нападавший всего один. То ли ветер заглушил его шаги, то ли Марвин, пригревшись у огня и задумавшись, попросту прошляпил его приближение. Как бы там ни было, спасло его в который раз то самое чутьё, которым он не так давно хвалился Рыси, прямо перед тем, как раскрыл её обман. Вот и теперь что-то заставило его обернуться — и успеть откатиться в сторону, когда лезвие меча пронзило воздух там, где мгновением раньше была его спина. Марвин перекатился через плечо, вскочил, на ходу обнажая клинок, и отрешённо отметил, что нападавший — не воин, а именно убийца. Воин срубил бы голову, и только вонючий наёмник заколет в спину исподтишка…
Он вспомнил сверкающий в солнечных лучах наконечник копья, летящий в спину Лукаса из Джейдри, и подумал: так что же, Щенок из Балендора, выходит, что ты — вонючий наёмник, и только?..
Он отбил несколько атак и отступил к огню на два шага, прежде чем понял, что противник, наёмник он или нет, проворнее его. Что не помешало поганой крысе напасть сзади, под покровом ночи — странно, подождал бы ещё часок, пока я усну… Но в этом не было надобности — враг и так был силён. Может, дело в том, что Марвин за последние дни устал, как собака, но сейчас он отступал, шаг за шагом, и огонь, казавшийся таким робким, уже жадно тянулся к нему со спины, в точности как этот наёмник.
— Паскуда, — прохрипел Марвин и перешёл в наступление. Он предпринял серию отчаянных, яростных атак на одном выдохе, зная, что это его единственный шанс, но противник выстоял, хотя и отступил. Марвин даже не видел его лица, до самых глаз замотанного тряпками, и почему-то это злило его больше всего. Ещё несколько атак — и он оказался на земле, а следующим ударом его должно было разрубить пополам, но он из последних сил откатился в сторону — прямо в костёр, и клинок только скользнул по его плечу, располосовав мышцы. Марвин поднялся на колени, нащупал меч немеющими пальцами, поднялся, чувствуя, как от бешенства и боли взгляд заволакивает красной пеленой. Его плащ горел. Марвин попытался сбросить его, одновременно отвечая на новую атаку, и у него это не получилось бы, но тут-то и оказалось, что нападавших на самом деле было двое.
То есть в первый миг Марвин решил, что их двое. Человека, вынырнувшего из темноты по ту сторону огня и с воплем кинувшегося к ним, он принял за ещё одного убийцу, и, несмотря на отчаянность своего положения, едва не расхохотался: надо же, этот трус, даром что хороший боец, оставил себе подкрепление! Хотя ему не нужно было подкрепление, чтобы добить Марвина, но эта очевидная мысль пришла уже после того, как новый нападающий из прыжка приземлился прямо на спину убийце, и они вместе рухнули в костёр. Плащ кого-то из них мгновенно превратился в столб огня. Убийца заорал и попытался стряхнуть с себя врага, но тот крепко оседлал его, не давая выбраться из костра. Руки нового участника драки судорожно сжимали горло убийцы, а тот тщетно пытался выпростать придавленную руку с мечом.
— Помоги же мне! — отчаянно крикнул спаситель Марвина — и оказалось, что это женщина.
Сперва он не понял, чего она от него хочет, а потом до него дошло: она ведь тоже не может дотянуться до оружия, стоит ей отпустить горло убийцы, и тот вырвется. Марвин кинулся вперёд, перехватил меч двумя руками лезвием вниз и опустил клинок прямо убийце между глаз. Громко захрустела проломленная кость, хлынула кровь, заливая вялые язычки огня, перекинувшиеся на сложенный рядом хворост. Марвин отрешённо подумал, что теперь так и не сможет узнать, что за лицо было у наёмника, и выдернул меч.
Женщина вскочила и принялась яростно затаптывать пламя. Огня на её одежде каким-то чудом не было. Марвин тупо наблюдал за ней, пытаясь понять, что ей нужно. Когда от огня не осталось и следа и единственным, что ещё излучало тепло, была горячая кровь наёмника на снегу, женщина остановилась и посмотрела на Марвина. Он вдруг понял, что она боится к нему подойти.
— Ты, — сказал Марвин. — Опять ты, долбаная сучка.
Даже в темноте было видно, как она вспыхнула от ярости.
— Если бы не эта долбаная сучка, твоя башка уже валялась бы отдельно от тела! — гневно выкрикнула она.
— Чего тебе от меня нужно? — без выражения спросил он, отказываясь признать даже перед собой, что она права.
— От тебя — ничего. Что мне может быть нужно от тебя , ты, щенок? Лукас был прав, за тобой нужен глаз да глаз. А иначе ты только и знаешь, что вляпываться в дерьмо.
Он шагнул вперёд и ударил её кулаком по лицу. Он никогда раньше не бил женщин, ещё и кулаком — так, будто она была равным ему по силам мужчиной, которому он бросал вызов. Но Рысь не была равна ему по силам; удар сшиб её с ног, она рухнула в снег, и Марвин вспомнил, как бережно и аккуратно вырубил её в прошлый раз. Тогда он не хотел причинять ей боль. Теперь — хотел.
Не дав ей опомниться, он схватил её за грудки, рывком поднял и швырнул спиной на землю. Потом надавил коленом ей на грудь, попытался схватить за волосы — и обнаружил, что на ней шапка. Он сорвал шапку, швырнул прочь, вцепился в короткие курчавые пряди надо лбом. В тот миг ему казалось, что он ещё никого и никогда так не ненавидел.
— Лукас, значит? — процедил он, глядя, как она хватает ртом воздух и извивается под ним, тщетно пытаясь вырваться. — Всё-таки Лукас? Так я и знал…
— Да, Лукас! — выплюнула она ему в лицо. — Знал он! Что ж ты не убил меня тогда сразу, раз такой умный?
— Что он тебе говорил про меня?
Она не ответила, и тогда Марвин, рывком вынув из ножен кинжал, которым не имел возможности воспользоваться в недавней схватке, приставил лезвие к её горлу.
— Станешь молчать, убью, — сказал он.
— Что ж сразу не убил? — повторила она.
Они лежали в темноте, тяжело дыша друг другу в лицо, и под ними расплывалась кровь человека, которого они убили вместе.
— Что он тебе говорил?
— Что ты самоуверенный сопляк, которого попытаются убить. И что я должна следить, чтоб этого не случилось.
— Ты можешь быть собой довольна.
— Ну ещё бы!
— Ты бы не убила этого человека без моей помощи.
— Ты тоже.
Они снова умолкли. Потом Марвин хрипло спросил:
— Сколько он заплатил тебе?
— Не твоё дело! — бросила Рысь.
— Сколько? — Марвин крепче стиснул её волосы и услышал, как она скрипнула зубами от боли. — Я и так уже должен ему и хочу знать, на сколько вырос долг.
— Пошёл ты к Ледорубу!
— Ты же не веришь в Ледоруба, — зло улыбнулся Марвин.
— Пусти меня!
Он отпустил её волосы и, перехватив руки, которыми она колотила его в грудь, скрутил их и зажал между своим и её животом.
— Не зли меня. Ты в этом уже и так преуспела.
— Чем? Тем, что спасла тебе жизнь?!
— Я сказал, не зли меня, котёнок…
Она плюнула ему в лицо.
Какое-то время они в молчаливом остервенении катались по снегу, пока Рысь не оказалась под ним, скрученная так, что и шевельнуться не могла, только тихонько поскуливала от боли и злости. Марвин понял, что она плачет, и почему-то это потрясло его (что я такого сказал, тупо подумал он), но не заставило ослабить хватку.
— Сколько? — настойчиво повторил он, вжимая её лицом в снег. — Скажи, сколько, иначе не отпущу.
— Нисколько! — выдавила Рысь, давясь снегом и слезами. — Ничего! Он ничего мне не заплатил!
— Почему? Ты ему должна?
— Ничего я ему не должна! — закричала она, вывернувшись и отняв лицо от земли. Крик прозвучал неожиданно громко, и в нём было столько протеста, ненависти и муки, что Марвин чуть не отпустил её, подумав, что, если бы ему довелось прокричать эти слова, они звучали бы точно так же.
— Так зачем ты подчиняешься ему? Кто он тебе? Хозяин? Любовник?
— Отец! — выкрикнула Рысь. — Он мой отец!
Марвин отпустил её и сел в снег.
Рысь тоже села, кашляя и отплёвываясь. Она всё ещё плакала, скорее сердито, чем горестно, слёзы текли по щекам, размазывая грязь. Рысь пальцами прочистила рот, снова сплюнула, потом посмотрела на Марвина и сказала:
— Как же я тебя ненавижу.
Она поползла на четвереньках к тому месту, где был костёр, и стала шарить вокруг него, будто что-то искала. Мёртвое тело наёмника мешало ей, и она зло отпихнула его в сторону.
— Отец? — повторил Марвин. — Как это может быть?
Рысь замерла, потом бросила на него взгляд через плечо. Она всё ещё стояла на четвереньках, её глаза бешено сверкали из-под взлохмаченных волос, и сейчас она, пожалуй, действительно походила на хищного зверя… вернее, зверька. Маленького и злобного. Хорёк, куница — но никак не рысь. Ей лютости не хватало для рыси. Настоящая рысь убила бы его при первой возможности. Ещё там, у озера.
— Уж как есть, — устало ответила она.
Рядом взволнованно заржала Ольвен. Марвин совсем забыл о ней. Шатко поднявшись, он, как мог, успокоил кобылу. Потом, ни на что толком не надеясь, полез в седельную суму и — о чудо! — фляжка была именно там.
«А письмо? — вдруг вспомнил он. — Куда я дел письмо Лукаса к Рыси? Выронил в снег, а может, и в костёр…
Ну и хрен с ним».
— На, выпей, — сказал Марвин, протягивая Рыси флягу.
Та неуклюже поднялась, держа в руках свой короткий меч, сунула его в ножны, взяла флягу и выпила всё до капли. Марвин смотрел, как она пила, и, принимая пустую флягу, всё так же не отрывал от неё взгляда.
Дочь Лукаса.
Теперь он сам не понимал, почему не подумал об этом раньше. Его дочь. У неё были его черты лица — нос, скулы, подбородок. И волосы тоже чёрные. Но мало ли в Хандл-Тере черноволосых? К тому же она была курчавой, а у Лукаса волосы прямые. И ещё глаза. Да, главное, почему Марвин не догадался раньше — эти глаза. Они у неё были совсем не такие, как у отца. Тёмные, с глубоким мягким взглядом — не глаза рыси, нет. Глаза рыси были у Лукаса. И она, должно быть, прекрасно это понимала.
Наверное, подумал Марвин, она очень любит своего отца.
— Я всё выпила, — сказала Рысь. Она успокоилась, её голос звучал ровно и немножко виновато. Повинуясь нежданному порыву, Марвин провёл ладонью по её щеке, вытирая, а точнее, размазывая по ней слёзы.
— Ничего, — успел сказать он, прежде чем она ударила его по руке.
— Попридержи свои… — зло начала она, но Марвин перебил её:
— Я и не подозревал, что у него есть дочь.
Это звучало глупо — Марвину никогда не было дела до семьи Лукаса, вполне вероятно, что он, как и большинство рыцарей, имел жену и детей. Но Рысь поняла его слова иначе, и её ответ запутал всё ещё больше.
— Он тоже. Это был для него, знаешь ли, сюрприз… и не самый приятный, — она невесело рассмеялась.
— Так ты… — Марвин не смог выдавить слово «бастард», но Рысь сама произнесла его, и в куда более грубой форме.
— Ублюдок. Ага. Не думаю, что единственный. Но только я одна нашла его и… заставила помнить о себе.
— Помнить?..
— Ну, ты же знаешь, он всегда забывает то, что помнить не хочет, — фыркнула она, но совсем невесело, а Марвин подумал: «Знаю? Нет, конечно. Откуда же мне знать?» — Он даже матери моей долго не мог вспомнить. Я из сил выбилась, пока смогла ему доказать, что я действительно его дочь. И, по правде, — она усмехнулась, но в улыбке сквозила боль, — я всё никак не перестану ему это доказывать.
Дочь Лукаса, снова подумал Марвин. Сперва его женщина — вернее, одна из множества его женщин, — теперь ещё вот это. Судьба определённо слала ему один подарок за другим, а он по-прежнему не знал, что с этими подарками делать. Убить девчонку?.. Но неужели Лукас не понимал, что ему захочется это сделать, когда подсылал её к нему? Или…
Или неужели — понимал?
— И часто он просит тебя о таких… услугах?
— Бывает. Не то чтобы часто, нет… Иногда. И я всегда делаю, как он просит. Мне это нетрудно, я же воин.
— Да какой ты к Ледорубу воин, — сказал Марвин, вовсе не намереваясь её обидеть.
Рысь зло зыркнула на него исподлобья и стала хмуро оправлять одежду, сбившуюся во время драки. Марвин посмотрел на неподвижное тело в снегу.
— Ты знаешь, кто это был? — проследив его взгляд, спросила Рысь.
Он покачал головой.
— Вот как здорово, — протянула она. — Тебя то и дело хотят укокошить, а ты ни сном ни духом.
— То и дело? — обернулся к ней Марвин.
— Это второй раз уже. Я ж говорю, Лукас был прав…
— Хватит о нём, — сказал Марвин и мысленно добавил: пока что. — Ты сказала, что меня хотели убить дважды. Когда был первый раз?
— Вскоре после того, как я выехала за тобой из Уоттерино. Ещё перед тем, как мы познакомились.
— До гайнели?
— Ага.
«Значит, ты спасала меня трижды», — подумал Марвин. Лукас определил свою незаконную и, судя по всему, не слишком любимую дочь мне в телохранители, и она неплохо справлялась с задачей. Вот знать бы только, что было в голове у этого ублюдка, когда он делал это… когда он рисковал ею, чтоб защитить меня. И знал ведь, что защита мне понадобится. Марвину было стыдно признавать, но без этой девчонки он и впрямь уже был бы трижды мёртв.
— Так у тебя не было никакого своего дела в Мекмиллене.
— Нет. Только ты.
— И ты ждала, пока я уеду оттуда, и снова потащилась за мной… и это несмотря на то, что я тебя вырубил. Ты же знала, что я всё понял.
Она кивнула.
— Проклятье, Рысь, я же и правда мог тебя убить. И всё ещё могу. Я ненавижу твоего отца.
Она посмотрела на него с удивлением, словно не понимала, как такое может быть. Марвин тяжело вздохнул и проговорил:
— И что, ты собираешься так вот идти за мной и дальше?
— Я обещала ему.
— Что будешь за мной тащиться, пока не сдохнешь?
— Пока ты не вернёшься.
— А если я не вернусь?
— Вот тогда и буду думать.
Марвин покачал головой. Здесь было что-то, чего он не мог понять.
— Рысь, я отправляюсь в форт, где скрывается герцогиня Пальмеронская. Я должен буду попытаться её убить…
— Чушь какая! — возмутила Рысь.
— Это приказ моего короля.
Она смолчала. Марвин настойчиво продолжал:
— Я должен выполнять приказ, каким бы он ни был. Я буду выполнять этот приказ, бес задери, даже если по ходу дела сдохну сам. Я привык думать, что так правильно. Так что тебе не надо за мной больше идти.
— Напротив, — возразила Рысь, — очень даже надо. Если ты и дальше собираешься так же глупо рисковать собой на каждом шагу, я должна…
— Ну ты-то кому должна? Лукас ведь тебе не король!
— Но я дала ему слово, как и ты — своему королю. И я ему верна.
«Верна», — эхом прозвучало в мыслях Марвина. А был ли сам он верен своему отцу? Своей семье? Своей невесте? Кому он был верен, кроме своей стервозной королевы и безвольного короля? Единый знает почему, Рысь и впрямь любит своего отца, Лукаса из Джейдри, человека, который вольно или невольно искалечил Марвину жизнь. Она любит его, и этой любви она верна. А Марвину этого не понять, и кто он такой, чтобы её осуждать? Пусть судит Единый, это его дело.
— Рысь, не надо, — попросил он. — Я понимаю, что ты делаешь… то есть… проклятье, я совсем этого не понимаю. Но ты попробуй понять: я так не могу. То, что тебе приказал Лукас… это унижает меня. Даже если ты действительно… помогла мне. Я не смогу этого долго терпеть, — сказав это, Марвин слегка покачнулся. Глаза Рыси удивлённо расширились, она подхватила его — и тихо вскрикнула, ощутив на руке кровь.
— Бабе моей всё денег подавай, хоть бы и от всяких паскуд, — проговорил хозяин, смеряя Марвина взглядом с ног до головы. — Оно и правда, младшенькие жрать просят. Заплатишь?
— Сколько скажете, — примирительно сказал Марвин. Было очень трудно сдержаться и не порубить эту падаль в капусту, но тогда ему вряд ли удалось бы как следует отдохнуть в этом доме.
— Так-то оно лучше, — проворчала от ворот жена и пошла в дом. Марвин ступил было во двор, но громадная, как бревно, рука крестьянина преградила ему путь.
— Единобожец не будет есть за моим столом, — сказал он. — Марра! Тащи сюда лапу.
Девчонка, оставив пса, без единого слова опрометью бросилась за угол. Её не было с минуту, и всё это время Марвин молча стоял под напряженными взглядами крестьянина и его старших сыновей, думая о том, знают ли в столице, как далеко распространились язычество и непочтительность к королю здесь, на севере.
Девочка наконец вернулась, неся какой-то предмет, назначение которого Марвин сперва не понял. Только когда девчонка всё так же молча подала предмет отцу, Марвин понял, что это Длань Единого. Небольшая, в локоть длиной, довольно грубо вылепленная из гипса — такие встречались в самых нищих часовнях самых маленьких деревушек. Она была в плохом состоянии: гипс потрескался, местами его покрывала грязь. Крестьянин отдал дочери фонарь, перехватил Длань в освободившуюся руку и сунул её едва ли не в лицо Марвину. И только когда воплощение самого священного символа веры, к которой принадлежал Марвин, оказалось в нескольких дюймах от его лица, он понял, что грязь на Длани — это навоз.
— Плюнь! — приказал мужик.
В первый миг Марвин был уверен, что ослышался, и содрогнулся от того, каким чудовищным было то, что ему почудилось. А потом, когда понял, чего от него хотят, без единого слова выхватил меч.
Он бы срубил руку, удерживающую осквернённую святыню, а потом и голову, обладатель которой смел требовать от него, чтоб он осквернил её ещё больше, но крестьянин оказался готов к такому повороту. Он юркнул в сторону с проворством, неожиданным для его веса, швырнул Длань на землю и замахнулся топором. Его сыновья уже подступали, окружая Марвина со всех сторон. Только открытые ворота за его спиной ещё оставляли путь к отступлению.
— Родан, что вы там творите?! — закричала из дома женщина.
— Молчи, дура! — рявкнул мужик, продолжая наступать на Марвина. — Хотела денег, сейчас получишь… Ну, Попрошайкино отродье, нападай, коль уж смел!
Марвин знал, что, если сейчас он убьёт мужиков, то всё равно не сможет остаться здесь. Разве что ему придётся убить и женщину тоже. И ту нелюдимую девчонку, которая принесла Длань. И всех, кто живёт на хуторе. Скорее всего, это удалось бы ему без труда, ведь они были всего лишь крестьянами, но он опустил клинок, и, по-прежнему держа наступавшего мужика на расстоянии, выскользнул за ворота.
— Родан, Родан, да ты с ума никак спятил! — кричала женщина. Марвин сделал несколько шагов назад, потом, видя, что мужики не собираются преследовать его, повернулся и быстро пошёл прочь, уводя за собой всхрапывающую кобылу. Ворота за ним захлопнулись, из-за них доносились только жалобные женские причитания, которые он быстро перестал разбирать. Мужики молчали. Марвин подумал, кому повезло больше — им ли, что опомнились, или ему, что они ещё не оголодали до такой степени, чтоб убить и ограбить того, кто просил у них крова.
А крова ты, благородный мессер, так и не получил, мрачно напомнил он себе. Уже совсем стемнело, одинокий хутор посреди леса жарко манил светящимися окнами, но Марвин уже знал, что и сегодняшнюю ночь проведёт под открытым небом. Уже шестую ночь. Неделю назад он покинул Мекмиллен, углубляясь всё дальше в глушь северных чащоб. И с каждым днём становилось всё холоднее, несмотря на то, что горы остались восточнее. Марвин к ним не приближался — он шёл единственным путём, которым, как он полагал, могли пойти отряды Мессеры. Севернее, не очень далеко, находился форт, в котором она держала временный гарнизон, копивший силы до весны, чтобы, едва сойдёт самый глубокий снег, ринуться на столицу, словно сходящая с гор лавина. Теперь Марвин понимал, что мысль убрать герцогиню до весны была не столь уж глупа. Однако он по-прежнему был уверен, что идея отправить на это дело именно его могла прийти в голову только такой женщине, как Ольвен… а Ольвен, несмотря на все её недостатки, всё же не была идиоткой.
Когда Марвин думал об этом, что-то напрягалось в нём, и внутренний голос предупреждал, что не его дело рассуждать о том, зачем да куда его послали, коль уж приказ отдан. Но тогда же он вспоминал, как кривил губы его учитель, мессер Лорак, жалуясь отцу, что хотя юный Марвин показывает небывалые успехи в области фехтования, безоружного боя и светского этикета, мозгов у него не намного больше, чем у его коня. Отец огорчался, а Марвин ухмылялся про себя: мессеру Лораку было невдомёк, до чего сметлив конь Марвина. Но, внутренне не соглашаясь с мнением учителя, Марвин тем не менее никогда не пытался это мнение опровергнуть. Ему было довольно того, что никто не мог оспорить его право быть одним из первых рыцарей, и уже одно это подарило ему достаточно врагов и просто достойных противников. Тягаться с кем-либо по части ума Марвину и в голову не приходило.
Но иногда, время от времени, он думал о всяких вещах, о которых вовсе не полагалось думать юному костолому с куриными мозгами, каковым его когда-то заклеймил учитель. О мыслях своих он никому не рассказывал — да его и не спрашивал никто, с чего бы? Но это порой был отличный способ забыться и не чувствовать холода, голода, боли… а иногда — стыда и страха. И теперь, чувствуя, как ледяной ветер обдирает сведённое морозом лицо, Марвин думал, кому и зачем он принёс себя в жертву, бросив всё и отправившись выполнять приказ короля, не имевший на самом деле никакого смысла. Если бы даже Марвину и удалось обнаружить герцогиню, он вряд ли смог бы убить её — проклятье, да он даже с горсткой крестьян справиться не в состоянии, как только что выяснилось. И не потому, что он плохой воин — треклятье Ледоруба, он очень хороший воин! — а потому, что ему не хватает чего-то ещё… чего-то такого, названия чему он не мог подыскать, но сущность понимал слишком хорошо. Именно это было нужно, чтоб убить Ив из Мекмиллена. Чтобы бросить на погибель её тонущего сына, чтоб размозжить о камень чернявую голову Рыси, чтоб задушить оруженосца Лукаса Джейдри… чтобы убить самого Лукаса. Решимость? Отчаянность? Подлость? Как ни назови — но этого не было, и Марвин не знал, горевать ему или радоваться. Да, конечно, если б он нашёл в себе достаточно духу, чтоб вырезать весь этот хуторок, сейчас сидел бы у камина в тепле да хлебал горячее вино. Но был бы он счастлив от этого, Марвин сам не знал.
«Надо, что ли, попробовать как-нибудь, хотя бы чтоб узнать», — подумал Марвин и передёрнулся от отвращения.
Он обогнул пригорок, отделявший хутор от леса, и развёл костёр с подветренной стороны. Отсюда был виден дымок, поднимавшийся из трубы на крыше хутора, так что и на хуторе дым от его костра наверняка заметят, ну и пусть. Может, хоть совесть заест, что оставили человека за дверью в морозную ночь. «Попрошайкино отродье»… Да это же он о короле Артене, запоздало понял Марвин. Люди на этом хуторе верны герцогине. «Что ж, — мстительно подумал Марвин, — когда мы придём сюда войском будущей весной, я надеюсь, командующий прикажет спалить тут всё дотла. Но будь я проклят, если сделаю это сам, теперь… хотя, наверное, должен. В конце концов, ведь они язычники, и только что на моих глаза они осквернили священную Длань».
Марвин вздохнул и полез в карман за флягой — там ещё оставалось немного на дне. Из головы у него не шла та замарашка, что притащила «лапу» («Единый всемилостивый», — с содроганием подумал Марвин и осенил себя святым знамением). Забитая такая, напуганная… может, и не при своём уме. Но отца боится. А что ей делать-то? Она ж помрёт без него в считанные дни. Марвин почувствовал укол жалости — не к девочке, а ко всем слабым и убогим, вынужденным мириться с ересью и мятежом, в которых их растили родители. «Нет, — решил про себя Марвин, — я не стану жечь этот хутор, даже если мне прикажут. Я лучше убью всех мужиков, а женщин и детей отведу в ближайший храм Единого. Там они получат и заботу, и кров, а главное, там их души очистят от скверны, которой они отравлены…»
Что? Что это ты несёшь, Марвин из Фостейна? А ну-ка? Ты не станешь жечь хутор, даже если тебе прикажут? А не предательство ли это? Не бунт ли? Не дезертирство? И тут же — будто лбом о каменную стену приложился — искрами сверкнуло в памяти тело юного Робина, качающееся на нижней ветке дерева… Не дезертирство ли? И о чём думал Робин, когда бежал? Только о том, что боялся, или о том, что хотел разыскать Птицелова, или ещё о чём-то, о чём уже никому никогда не узнать?..
Марвин сердито заморгал, стряхивая с ресниц снег, и только тогда понял, что снова припустила метель. Ветер пока не очень свирепствовал, но язычки костра были низкими и слабыми. Марвин придвинулся к огню поближе и сжался под нерешительной лаской теплого воздуха, гадая, лучше ли задремать в тепле и свалиться во сне в костёр, или замёрзнуть на безопасном расстоянии от него. Потом снова вспомнил о фляге, полез за ней — и не нашёл. Проклятье, и когда только выскользнула? Марвин дважды перерыл карманы, но фляги не нашёл — только комок пропитанной кровью парусины, невесть как попавший в карман. Марвин мгновение держал его в руках, недоумённо разглядывая, а потом вспомнил и, развернув ткань, вынул мятую потемневшую бумагу с выведенными на ней расплывающимися строчками. Красноватый свет пламени освещал бумагу, и Марвин стал читать, хотя помнил наизусть каждое слово. Память у него всегда была отменная — уж на это-то даже его учитель никогда не жаловался.
Здравствуй.«Любопытно, ей и впрямь понравилось?» — подумал Марвин, скользя взглядом по строкам, но осознать их смысл уже не успел.
Я надеюсь, ты в порядке и добром здравии. У меня есть кое-какая работа для тебя. Думаю, тебе понравится.
Сперва он решил, что нападавший всего один. То ли ветер заглушил его шаги, то ли Марвин, пригревшись у огня и задумавшись, попросту прошляпил его приближение. Как бы там ни было, спасло его в который раз то самое чутьё, которым он не так давно хвалился Рыси, прямо перед тем, как раскрыл её обман. Вот и теперь что-то заставило его обернуться — и успеть откатиться в сторону, когда лезвие меча пронзило воздух там, где мгновением раньше была его спина. Марвин перекатился через плечо, вскочил, на ходу обнажая клинок, и отрешённо отметил, что нападавший — не воин, а именно убийца. Воин срубил бы голову, и только вонючий наёмник заколет в спину исподтишка…
Он вспомнил сверкающий в солнечных лучах наконечник копья, летящий в спину Лукаса из Джейдри, и подумал: так что же, Щенок из Балендора, выходит, что ты — вонючий наёмник, и только?..
Он отбил несколько атак и отступил к огню на два шага, прежде чем понял, что противник, наёмник он или нет, проворнее его. Что не помешало поганой крысе напасть сзади, под покровом ночи — странно, подождал бы ещё часок, пока я усну… Но в этом не было надобности — враг и так был силён. Может, дело в том, что Марвин за последние дни устал, как собака, но сейчас он отступал, шаг за шагом, и огонь, казавшийся таким робким, уже жадно тянулся к нему со спины, в точности как этот наёмник.
— Паскуда, — прохрипел Марвин и перешёл в наступление. Он предпринял серию отчаянных, яростных атак на одном выдохе, зная, что это его единственный шанс, но противник выстоял, хотя и отступил. Марвин даже не видел его лица, до самых глаз замотанного тряпками, и почему-то это злило его больше всего. Ещё несколько атак — и он оказался на земле, а следующим ударом его должно было разрубить пополам, но он из последних сил откатился в сторону — прямо в костёр, и клинок только скользнул по его плечу, располосовав мышцы. Марвин поднялся на колени, нащупал меч немеющими пальцами, поднялся, чувствуя, как от бешенства и боли взгляд заволакивает красной пеленой. Его плащ горел. Марвин попытался сбросить его, одновременно отвечая на новую атаку, и у него это не получилось бы, но тут-то и оказалось, что нападавших на самом деле было двое.
То есть в первый миг Марвин решил, что их двое. Человека, вынырнувшего из темноты по ту сторону огня и с воплем кинувшегося к ним, он принял за ещё одного убийцу, и, несмотря на отчаянность своего положения, едва не расхохотался: надо же, этот трус, даром что хороший боец, оставил себе подкрепление! Хотя ему не нужно было подкрепление, чтобы добить Марвина, но эта очевидная мысль пришла уже после того, как новый нападающий из прыжка приземлился прямо на спину убийце, и они вместе рухнули в костёр. Плащ кого-то из них мгновенно превратился в столб огня. Убийца заорал и попытался стряхнуть с себя врага, но тот крепко оседлал его, не давая выбраться из костра. Руки нового участника драки судорожно сжимали горло убийцы, а тот тщетно пытался выпростать придавленную руку с мечом.
— Помоги же мне! — отчаянно крикнул спаситель Марвина — и оказалось, что это женщина.
Сперва он не понял, чего она от него хочет, а потом до него дошло: она ведь тоже не может дотянуться до оружия, стоит ей отпустить горло убийцы, и тот вырвется. Марвин кинулся вперёд, перехватил меч двумя руками лезвием вниз и опустил клинок прямо убийце между глаз. Громко захрустела проломленная кость, хлынула кровь, заливая вялые язычки огня, перекинувшиеся на сложенный рядом хворост. Марвин отрешённо подумал, что теперь так и не сможет узнать, что за лицо было у наёмника, и выдернул меч.
Женщина вскочила и принялась яростно затаптывать пламя. Огня на её одежде каким-то чудом не было. Марвин тупо наблюдал за ней, пытаясь понять, что ей нужно. Когда от огня не осталось и следа и единственным, что ещё излучало тепло, была горячая кровь наёмника на снегу, женщина остановилась и посмотрела на Марвина. Он вдруг понял, что она боится к нему подойти.
— Ты, — сказал Марвин. — Опять ты, долбаная сучка.
Даже в темноте было видно, как она вспыхнула от ярости.
— Если бы не эта долбаная сучка, твоя башка уже валялась бы отдельно от тела! — гневно выкрикнула она.
— Чего тебе от меня нужно? — без выражения спросил он, отказываясь признать даже перед собой, что она права.
— От тебя — ничего. Что мне может быть нужно от тебя , ты, щенок? Лукас был прав, за тобой нужен глаз да глаз. А иначе ты только и знаешь, что вляпываться в дерьмо.
Он шагнул вперёд и ударил её кулаком по лицу. Он никогда раньше не бил женщин, ещё и кулаком — так, будто она была равным ему по силам мужчиной, которому он бросал вызов. Но Рысь не была равна ему по силам; удар сшиб её с ног, она рухнула в снег, и Марвин вспомнил, как бережно и аккуратно вырубил её в прошлый раз. Тогда он не хотел причинять ей боль. Теперь — хотел.
Не дав ей опомниться, он схватил её за грудки, рывком поднял и швырнул спиной на землю. Потом надавил коленом ей на грудь, попытался схватить за волосы — и обнаружил, что на ней шапка. Он сорвал шапку, швырнул прочь, вцепился в короткие курчавые пряди надо лбом. В тот миг ему казалось, что он ещё никого и никогда так не ненавидел.
— Лукас, значит? — процедил он, глядя, как она хватает ртом воздух и извивается под ним, тщетно пытаясь вырваться. — Всё-таки Лукас? Так я и знал…
— Да, Лукас! — выплюнула она ему в лицо. — Знал он! Что ж ты не убил меня тогда сразу, раз такой умный?
— Что он тебе говорил про меня?
Она не ответила, и тогда Марвин, рывком вынув из ножен кинжал, которым не имел возможности воспользоваться в недавней схватке, приставил лезвие к её горлу.
— Станешь молчать, убью, — сказал он.
— Что ж сразу не убил? — повторила она.
Они лежали в темноте, тяжело дыша друг другу в лицо, и под ними расплывалась кровь человека, которого они убили вместе.
— Что он тебе говорил?
— Что ты самоуверенный сопляк, которого попытаются убить. И что я должна следить, чтоб этого не случилось.
— Ты можешь быть собой довольна.
— Ну ещё бы!
— Ты бы не убила этого человека без моей помощи.
— Ты тоже.
Они снова умолкли. Потом Марвин хрипло спросил:
— Сколько он заплатил тебе?
— Не твоё дело! — бросила Рысь.
— Сколько? — Марвин крепче стиснул её волосы и услышал, как она скрипнула зубами от боли. — Я и так уже должен ему и хочу знать, на сколько вырос долг.
— Пошёл ты к Ледорубу!
— Ты же не веришь в Ледоруба, — зло улыбнулся Марвин.
— Пусти меня!
Он отпустил её волосы и, перехватив руки, которыми она колотила его в грудь, скрутил их и зажал между своим и её животом.
— Не зли меня. Ты в этом уже и так преуспела.
— Чем? Тем, что спасла тебе жизнь?!
— Я сказал, не зли меня, котёнок…
Она плюнула ему в лицо.
Какое-то время они в молчаливом остервенении катались по снегу, пока Рысь не оказалась под ним, скрученная так, что и шевельнуться не могла, только тихонько поскуливала от боли и злости. Марвин понял, что она плачет, и почему-то это потрясло его (что я такого сказал, тупо подумал он), но не заставило ослабить хватку.
— Сколько? — настойчиво повторил он, вжимая её лицом в снег. — Скажи, сколько, иначе не отпущу.
— Нисколько! — выдавила Рысь, давясь снегом и слезами. — Ничего! Он ничего мне не заплатил!
— Почему? Ты ему должна?
— Ничего я ему не должна! — закричала она, вывернувшись и отняв лицо от земли. Крик прозвучал неожиданно громко, и в нём было столько протеста, ненависти и муки, что Марвин чуть не отпустил её, подумав, что, если бы ему довелось прокричать эти слова, они звучали бы точно так же.
— Так зачем ты подчиняешься ему? Кто он тебе? Хозяин? Любовник?
— Отец! — выкрикнула Рысь. — Он мой отец!
Марвин отпустил её и сел в снег.
Рысь тоже села, кашляя и отплёвываясь. Она всё ещё плакала, скорее сердито, чем горестно, слёзы текли по щекам, размазывая грязь. Рысь пальцами прочистила рот, снова сплюнула, потом посмотрела на Марвина и сказала:
— Как же я тебя ненавижу.
Она поползла на четвереньках к тому месту, где был костёр, и стала шарить вокруг него, будто что-то искала. Мёртвое тело наёмника мешало ей, и она зло отпихнула его в сторону.
— Отец? — повторил Марвин. — Как это может быть?
Рысь замерла, потом бросила на него взгляд через плечо. Она всё ещё стояла на четвереньках, её глаза бешено сверкали из-под взлохмаченных волос, и сейчас она, пожалуй, действительно походила на хищного зверя… вернее, зверька. Маленького и злобного. Хорёк, куница — но никак не рысь. Ей лютости не хватало для рыси. Настоящая рысь убила бы его при первой возможности. Ещё там, у озера.
— Уж как есть, — устало ответила она.
Рядом взволнованно заржала Ольвен. Марвин совсем забыл о ней. Шатко поднявшись, он, как мог, успокоил кобылу. Потом, ни на что толком не надеясь, полез в седельную суму и — о чудо! — фляжка была именно там.
«А письмо? — вдруг вспомнил он. — Куда я дел письмо Лукаса к Рыси? Выронил в снег, а может, и в костёр…
Ну и хрен с ним».
— На, выпей, — сказал Марвин, протягивая Рыси флягу.
Та неуклюже поднялась, держа в руках свой короткий меч, сунула его в ножны, взяла флягу и выпила всё до капли. Марвин смотрел, как она пила, и, принимая пустую флягу, всё так же не отрывал от неё взгляда.
Дочь Лукаса.
Теперь он сам не понимал, почему не подумал об этом раньше. Его дочь. У неё были его черты лица — нос, скулы, подбородок. И волосы тоже чёрные. Но мало ли в Хандл-Тере черноволосых? К тому же она была курчавой, а у Лукаса волосы прямые. И ещё глаза. Да, главное, почему Марвин не догадался раньше — эти глаза. Они у неё были совсем не такие, как у отца. Тёмные, с глубоким мягким взглядом — не глаза рыси, нет. Глаза рыси были у Лукаса. И она, должно быть, прекрасно это понимала.
Наверное, подумал Марвин, она очень любит своего отца.
— Я всё выпила, — сказала Рысь. Она успокоилась, её голос звучал ровно и немножко виновато. Повинуясь нежданному порыву, Марвин провёл ладонью по её щеке, вытирая, а точнее, размазывая по ней слёзы.
— Ничего, — успел сказать он, прежде чем она ударила его по руке.
— Попридержи свои… — зло начала она, но Марвин перебил её:
— Я и не подозревал, что у него есть дочь.
Это звучало глупо — Марвину никогда не было дела до семьи Лукаса, вполне вероятно, что он, как и большинство рыцарей, имел жену и детей. Но Рысь поняла его слова иначе, и её ответ запутал всё ещё больше.
— Он тоже. Это был для него, знаешь ли, сюрприз… и не самый приятный, — она невесело рассмеялась.
— Так ты… — Марвин не смог выдавить слово «бастард», но Рысь сама произнесла его, и в куда более грубой форме.
— Ублюдок. Ага. Не думаю, что единственный. Но только я одна нашла его и… заставила помнить о себе.
— Помнить?..
— Ну, ты же знаешь, он всегда забывает то, что помнить не хочет, — фыркнула она, но совсем невесело, а Марвин подумал: «Знаю? Нет, конечно. Откуда же мне знать?» — Он даже матери моей долго не мог вспомнить. Я из сил выбилась, пока смогла ему доказать, что я действительно его дочь. И, по правде, — она усмехнулась, но в улыбке сквозила боль, — я всё никак не перестану ему это доказывать.
Дочь Лукаса, снова подумал Марвин. Сперва его женщина — вернее, одна из множества его женщин, — теперь ещё вот это. Судьба определённо слала ему один подарок за другим, а он по-прежнему не знал, что с этими подарками делать. Убить девчонку?.. Но неужели Лукас не понимал, что ему захочется это сделать, когда подсылал её к нему? Или…
Или неужели — понимал?
— И часто он просит тебя о таких… услугах?
— Бывает. Не то чтобы часто, нет… Иногда. И я всегда делаю, как он просит. Мне это нетрудно, я же воин.
— Да какой ты к Ледорубу воин, — сказал Марвин, вовсе не намереваясь её обидеть.
Рысь зло зыркнула на него исподлобья и стала хмуро оправлять одежду, сбившуюся во время драки. Марвин посмотрел на неподвижное тело в снегу.
— Ты знаешь, кто это был? — проследив его взгляд, спросила Рысь.
Он покачал головой.
— Вот как здорово, — протянула она. — Тебя то и дело хотят укокошить, а ты ни сном ни духом.
— То и дело? — обернулся к ней Марвин.
— Это второй раз уже. Я ж говорю, Лукас был прав…
— Хватит о нём, — сказал Марвин и мысленно добавил: пока что. — Ты сказала, что меня хотели убить дважды. Когда был первый раз?
— Вскоре после того, как я выехала за тобой из Уоттерино. Ещё перед тем, как мы познакомились.
— До гайнели?
— Ага.
«Значит, ты спасала меня трижды», — подумал Марвин. Лукас определил свою незаконную и, судя по всему, не слишком любимую дочь мне в телохранители, и она неплохо справлялась с задачей. Вот знать бы только, что было в голове у этого ублюдка, когда он делал это… когда он рисковал ею, чтоб защитить меня. И знал ведь, что защита мне понадобится. Марвину было стыдно признавать, но без этой девчонки он и впрямь уже был бы трижды мёртв.
— Так у тебя не было никакого своего дела в Мекмиллене.
— Нет. Только ты.
— И ты ждала, пока я уеду оттуда, и снова потащилась за мной… и это несмотря на то, что я тебя вырубил. Ты же знала, что я всё понял.
Она кивнула.
— Проклятье, Рысь, я же и правда мог тебя убить. И всё ещё могу. Я ненавижу твоего отца.
Она посмотрела на него с удивлением, словно не понимала, как такое может быть. Марвин тяжело вздохнул и проговорил:
— И что, ты собираешься так вот идти за мной и дальше?
— Я обещала ему.
— Что будешь за мной тащиться, пока не сдохнешь?
— Пока ты не вернёшься.
— А если я не вернусь?
— Вот тогда и буду думать.
Марвин покачал головой. Здесь было что-то, чего он не мог понять.
— Рысь, я отправляюсь в форт, где скрывается герцогиня Пальмеронская. Я должен буду попытаться её убить…
— Чушь какая! — возмутила Рысь.
— Это приказ моего короля.
Она смолчала. Марвин настойчиво продолжал:
— Я должен выполнять приказ, каким бы он ни был. Я буду выполнять этот приказ, бес задери, даже если по ходу дела сдохну сам. Я привык думать, что так правильно. Так что тебе не надо за мной больше идти.
— Напротив, — возразила Рысь, — очень даже надо. Если ты и дальше собираешься так же глупо рисковать собой на каждом шагу, я должна…
— Ну ты-то кому должна? Лукас ведь тебе не король!
— Но я дала ему слово, как и ты — своему королю. И я ему верна.
«Верна», — эхом прозвучало в мыслях Марвина. А был ли сам он верен своему отцу? Своей семье? Своей невесте? Кому он был верен, кроме своей стервозной королевы и безвольного короля? Единый знает почему, Рысь и впрямь любит своего отца, Лукаса из Джейдри, человека, который вольно или невольно искалечил Марвину жизнь. Она любит его, и этой любви она верна. А Марвину этого не понять, и кто он такой, чтобы её осуждать? Пусть судит Единый, это его дело.
— Рысь, не надо, — попросил он. — Я понимаю, что ты делаешь… то есть… проклятье, я совсем этого не понимаю. Но ты попробуй понять: я так не могу. То, что тебе приказал Лукас… это унижает меня. Даже если ты действительно… помогла мне. Я не смогу этого долго терпеть, — сказав это, Марвин слегка покачнулся. Глаза Рыси удивлённо расширились, она подхватила его — и тихо вскрикнула, ощутив на руке кровь.