Страница:
Ох, Марвин. Марвин, слышишь меня, мальчик? Когда я убил твою Гвеннет, ты сказал, что я никогда не был на твоём месте. Так вот же я теперь — на этом месте… И ты прав, ты никогда не был мной, это я был тобой.
Дерек, ты не просто мастер своего дела. Ты, бес тебя задери, виртуоз».
— Мне стоит сделать вид, что я поверил тебе и на этот раз?
Магистр Айберри слабо покачал головой.
— Ты знаешь людей, Лукас, но совсем их не понимаешь. Даже и не знаю, как тебе при этом удавалось быть Птицеловом.
— Я лишь тень от тени слуги Бога Единого, — развёл руками Лукас.
— Боюсь, что ты прав. А теперь, пожалуйста, оставь меня. У меня действительно много работы.
Лукас поклонился ему и пошёл к двери. За его спиной зашелестели бумаги.
Когда Лукас вошёл в храм, у него не отобрали оружие, и, переступив через порог и захлопнув за собой дверь, он обнажил клинок. Метнувшаяся к нему тень затрепетала на противоположной стене, будто бабочка. Лукас не глядя выдернул меч из трупа и зашагал вперёд. У него было не более минуты, прежде чем Дерек либо кто-то из его людей обнаружит, что убийство не удалось, и он собирался успеть за это время пройти как можно дальше. «Интересно, — думал Лукас, решительно шагая по полутёмному коридору храма, — почему Дерек решил рассказать мне всё это, прежде чем прикончить? Сперва, конечно, он хотел убедиться, что я действительно ему солгал и Марвин с наследником живы. Ну а потом-то? Зачем ему понадобилось говорить мне то, что я в глубине души всегда знал сам, но с чем просто не смог бы жить? Неужели он хотел, чтобы я что-то понял перед смертью? О чём-то пожалел, за что-то возблагодарил Единого?.. — Лукас ощутил мимолётное восхищение — и укол вины за то, что все эти годы считал Дерека лицемером, тогда как тот был истинным патрицианцем, во всём, чего ни касалась его рука. — Проклятье, старый болван, ты меня чуть было не обратил, — подумал Лукас и едва не расхохотался. — Только самую малость опоздал. Я обратился уже без твоей помощи».
В большом проходном зале храма на него снова напали — теперь в открытую. До выхода оставалось совсем недалеко, и Лукас без стеснения прорубился сквозь нападающих, хотя уже у самых ворот его едва не прижали к стене. Но он умел драться, если хотел, и Дерек об этом знал. По большому счёту, достаточно было приказать запереть ворота и никого не выпускать из храма, но то ли приказ не успели передать, то ли Дерек дал Лукасу ещё один шанс. В своём патрицианском милосердии он вполне мог быть на это способен… хотя Лукас и не был в этом уверен до конца.
Дерек сказал, что Лукас не понимает людей, и был совершенно прав. Он действительно их не понимал.
Заварушка, которую ему пришлось устроить во дворе, чтобы прорваться к воротам, была принята за обычную давку и охотно поддержана толпой. На самом деле ему здорово помогли молодчики из первых рядов, ещё не до конца остывшие от запала недавнего бунта и с радостным воем кинувшиеся на выручку человеку, прорывавшему сквозь патрицианское оцепление. Их, видимо, не смутил тот факт, что человек рвался из храма, тогда как изнывавшая от многочасового ожидания чернь хотела войти внутрь, — и вопли «Бей патрицианцев!» разнеслись над толпой со скоростью песчинки, подхваченной ураганом. К тому времени, когда Лукас выбрался из толпы и оказался на другом конце площади, очередь превратилась в побоище: люди орали, размахивали руками и наседали на оцепление, сминая передние ряды, которые уже увлечённо избивали рыцарей. Те рубили смутьянов на куски, но всеобщего оживления это нисколько не снижало. Лукас прошёл три квартала, прежде чем ор от храмовой площади немного поутих. «Всё-таки поторопились вы с массовыми собраниями, Дерек. Стодневного Хаоса, может, и не случится, но один Единый ведает, что завтра вытворит эта толпа, если у Священного Круга что-то пойдёт не так…
А там непременно что-то пойдёт не так. Это я тебе обещаю».
Люди, привлечённые шумом, со всего города бежали на храмовую площадь. Кое-где затевались драки с патрулями — добираясь до Старой Таймены, Лукас неоднократно переступал через трупы. Лавки и жилые дома поспешно закрывались — народ ещё слишком живо помнил недавние погромы. Люд на улицах ругался и толкался, несколько раз Лукасу приходилось прижиматься к стене, чтобы его не сшибли с ног. «О Единый, — подумал Лукас раскаянно, — и вся эта суматоха из-за меня одного». Впрочем, никто толком не знал, что случилось, но город превратился в клок разлохмаченной пакли, готовой вспыхнуть от любой искры. И он ведь вовсе ненарочно её высек. Нарочно он это сделает завтра.
Чем дольше Лукас думал, тем больше понимал, что у него нет другого выхода. Он не для того оставил Марвина в живых, не для того отдал ему Ив, не для того переломал всё, в чём был так радостно, так спокойно уверен , чтобы мальчишку теперь выследили и удавили. «Нет, — яростно думал Лукас, — нет, я сам сто раз мог тебя удавить, и если не я, так никто не вправе тебя уничтожить, мой маленький Балендорский Щенок. И если я так и не смог поймать тебя, то теперь я поймаю разом их всех — Дерека, магистрат, королевских ищеек, всю эту Ледорубову свору, которая сейчас идёт по моим и по твоим следам. По нашим следам, мой мальчик. Они не Птицеловы, нет, обычные псы. И мы вместе от них уйдём. После того, что я скажу в Священном Круге, они не посмеют тронуть тебя. Потому что Дерек прав, патрицианцы всегда предпочитают меньшее из двух зол».
Ноги месили грязь, дома вокруг были деревянными — он оказался в старой части города. У Лукаса здесь была одна нора, о которой не знал даже Дерек, — во всяком случае, Лукас на это очень надеялся. Знакомый костоправ, когда-то залечивший Лукасу разорванное лёгкое, теперь прозябал и держал грязную богадельню в трущобах. Он без лишних вопросов предоставил Лукасу свой погреб, кишевший крысами и блохами. Лукас всего раз или два пережидал здесь особо неприятные моменты своей жизни, и не уставал поражаться, как это человек, живущий в таком гадюшнике, умудрялся не просто быть лекарем, но и изредка спасать чью-то жизнь. Он даже спросил об этом старого приятеля, и тот, как обычно, загоготал, показав два ряда гнилых зубов, и ответил, что никакой он, к бесу, не лекарь, просто Единый порой водит его грязными кривыми руками. Лукас был вынужден признать, что никогда не смотрел на дело с такой стороны.
Он подстелил плащ на старые мешки и уснул сидя. Несколько раз просыпался с полной уверенностью, что надо немедленно мчаться в Мекмиллен и предупредить Марвина, но мгновенно понимал, что времени на это нет, и снова засыпал со спокойствием обречённого. Ему снилась Ив и сын, которого у них никогда не было, и во сне у этого сына были глаза девушки, которую он знал под именем Рысь, а Ив обволакивал запах свежего кофе. Когда Лукас проснулся, его лицо было мокрым. Он решил, что это пот, и тщательно отёр его, а потом снова уснул.
Хозяин разбудил его следующим утром и с восторгом принял кошелёк в уплату за ночлег. Лукас хлопнул его по плечу и пожелал дальнейшей удачи в исполнении воли Единого, а потом отправился к Священному Кругу.
День был просто изумителен, город кипел от восторга и предвкушения, и кровь на плитах мостовой ничуть не омрачала этой радости — скорее, придавала ей оттенок буйного, свирепого веселья. Лукас искренне пожалел, что Марвина здесь нет — такая атмосфера ему наверняка пришлась бы по душе. Женщины деловито развешивали на ставнях побеги молодых ветвей и разноцветные ленты, мужчины песнями славили Единого и короля, и многие из них потрясали топорами в знак весомости своих слов. Вчерашнее волнение было быстро подавлено и только укрепило всех в уверенности, что ныне свершится нечто великое. Патрулей стало ещё больше, но и их люди встречали восхвалениями Единого, и рыцари отвечали им тем же. Город чувствовал, что вступает в новый день, и приветствовал его, без малейших сомнений проносясь над телами погибших вчера. Недовольство мешалось с предвкушением, недоверие — с надеждой.
«Господи, — подумал Лукас, — какую никчемную жизнь я прожил».
У входа в амфитеатр Священного Круга ему пришлось задержаться. Он не мог использовать свой пропуск — его сразу бы схватили. Поэтому пришлось оглушить одного из горожан, топтавшегося поближе к тёмному переулку. Во всеобщей суматохе и толчее этого никто не заметил, а если и так, то не удивился — подобное сегодня случалось повсюду. Каждому хотелось полюбоваться на королеву-регентшу и нового короля, услышать, как узаконят их права, и в высших кругах Хандл-Тера снова воцарится справедливость — а коль она есть там, наверху, так, может, и до нас когда дойдёт? Об этом говорили все, и Лукас внезапно понял, чего собирается их лишить, но не ощутил угрызений совести. С чего бы? Он ведь и прежде никогда их не ощущал.
Амфитеатр был забит до отказа, несмотря на то, что по меньшей мере сотня патрицианцев следила за входами и выходами, строжайше проверяя пропуска и отнимая любое оружие, которое пытались пронести зрители. Повторения вчерашней сцены у храма Первопрестола можно было не опасаться — страх народа перед Священным Кругом был столь же силён, как и благоговение, гнавшее сюда всю эту дикую толпу в тёплый весенний день. Лукас безропотно отдал обыскавшему его стражнику меч и кинжал и занял место в средних рядах, хотя ему и пришлось по дороге свернуть несколько шей. Впрочем, будь народ внутри настроен так же, как снаружи, ему бы и это не удалось. Но вблизи Круга люди значительно присмирели, и всего за четверть часа Лукас протолкался наконец на место, с которого всё было видно как на ладони.
Священный Круг, до блеска отполированный и сиявший под открытым небом, пустовал. Солнечные лучи ярко сверкали на поверхности святой воды. К Кругу вело четыре дорожки, высыпанные белым гравием, и в конце одной из них высилась арка, увитая плющом — символом дома Артенитов. Через эту арку войдёт королева, держа на руках своего венценосного племянника. Первые ряды амфитеатра, предназначенные для членов магистрата и представителей обоих Советов, пока были пусты, но вскоре тоже начали заполняться людьми, неторопливо и чопорно рассаживающимися по своим местам. Только королевская ложа пустовала, но её тоже увили плющом, и народ воспринял это как добрый знак. Среди патрицианцев Лукас увидел Дерека, хотя и не сразу его узнал — он выглядел таким же умиротворённо-бесстрастным, как и его братья по ордену, и походил на каждого из них, будто близнец.
С появлением знати гул в верхних рядах понемногу стихал, напряжение нарастало, и, когда солнце достигло зенита, толпу охватило почти полное молчание.
— Ох, — тихо выдохнула празднично разодетая горожанка, сидевшая слева от Лукаса, — как она прекрасна!
Лукас взглянул вниз и увидел у арки Ольвен. Патрицианцы постарались на славу. Лукас не знал, что за епитимью она исполняла, но вид у неё был измождённый и одухотворённый одновременно. Она шла босая, являя смирение — регентша, но не королева, — тогда как крохотные ножки короля-младенца на её руках были обуты в бархатные башмачки. На Ольвен было простое прямое платье цветов Артенитов, волосы, как положено вдове, распущены по плечам. Под благоговейный вздох толпы она подошла к мраморной плите и ступила в Священный Круг. Потом она долго и многословно клялась в преданности Единому и его законному ставленнику в Хандл-Тере, а люди вокруг Лукаса молились вслух и плакали, призывая на неё все возможные благословения. Когда Ольвен отпила из чаши святой воды, почётный круг рыцарей-патрицианцев могуче грянул священный гимн, а толпа завопила от восторга. Ольвен испила святой воды, и Священный Круг не свалил её замертво, стало быть, власть по-прежнему свято блюдёт волю Божию. Долго ли это ещё будет так важно для них, думал Лукас, если уже сейчас они боятся признаваться вслух, что им случалось усомниться в этом?..
Радостное буйство, к которому присоединились и вопли из-за внешней стены — слух о том, что регентша прошла испытание Круга, мгновенно донёсся до ожидавших снаружи, — длилось несколько минут, а затем началась долгая и утомительная череда ритуалов, закрепляющих за Ольвен права регента. Лукас не смотрел на неё, взглядом выискивая наиболее надёжный путь вниз. Он не очень удачно сел: ложи магистрата находились прямо под ним, и было очень трудно пробраться вниз, оставшись незамеченным — тем более что Дерек наверняка ждёт от него подобной выходки. Впрочем, яда в святой воде нет — он в этом только что убедился. А ведь жаль… Лукас не успел довести мысль до конца.
— …и если среди вас, собравшихся в этот счастливый день, есть тот, кто желает присягнуть либо свидетельствовать, то пусть сделает это ныне, с благоволения Единого!
Вслед за этими словами, обязательно произносившимися после каждого официального свидетельства в Круге, установилась гробовая тишина. После всеобщего гвалта она оглушала, и Лукас почувствовал, будто всё происходящее — сон, от которого он когда-то решил не просыпаться… раз и навсегда решил. А решений своих он не менял.
— Я хочу свидетельствовать перед Единым!
Он никогда не кричал так громко, и ему заложило уши от собственно крика. Горожанка, сидевшая рядом с ним, шарахнулась и что-то прошептала — он не слышал, что, но на её лице читалось восхищение. Патрицианец-распорядитель пристально посмотрел в его сторону. Похоже, он был предупреждён. После мимолётного колебания его рука взметнулась вперёд и вверх.
— Так спустишь же и свидетельствуй, человек! — провозгласил он, и в следующее мгновение десятки рук подхватили Лукаса и понесли над людским морем вниз, держа крепко и бережно, не давая ни шелохнуться, ни упасть. И на долю мгновения, ощущая тысячи прикосновений, сменявшихся ежесекундно, и глядя, как стремительно приближается блестящая каменная плита, Лукас ощутил такой ужас, какого никогда прежде не ведал. Он не мог остановиться и не мог погибнуть — это было не в воле Лукаса, а в воле того, кто сейчас нёс его тысячей человеческих рук, нёс навстречу его собственному выбору… если только это действительно был его выбор.
Он очнулся, стоя на дорожке из белого гравия лицом к трибунам, утопая в лавине приветственного гула. «Как на турнире», — подумал Лукас. Как будто он уже победил. Выбил Марвина Фостейна из седла… и получил от него удар в спину, и выжил, доказав, что предательством победить невозможно.
Сейчас он собирался доказать то же самое.
Лукас твёрдым шагом пересёк площадь и ступил в круг. Крики понемногу смолкли.
Он поднял голову и увидел Дерека.
Преподобный магистр Айберри сидел во втором ряду, скрестив руки на груди и неотрывно глядя на него. Ему стоило шевельнуть рукой, и Лукаса насадили бы на десять пик разом, но он не мог этого сделать на глазах у толпы, которая ждала пикантного дополнения к только что увиденному представлению. Но это сейчас — а после того, как я отопью из чаши, они с одинаковым восторгом примут и мой триумф, и мою смерть…
«А остальные умрут, не успев раскрыть рта», — так ты сказал, Дерек?..
И неожиданно он всё понял.
Толпа ждала. Патрицианцы хмуро переглядывались — они не любили нарушения установленного этикета. А Дерек смотрел на Лукаса, и, когда прочёл в его глазах понимание, слегка покачал головой. Ты столько лет был дураком, Лукас из Джейдри, и неужели ты решил, что достаточно было увидеть себя со стороны, чтобы перестать быть им? Дерек был тебе другом и понимал тебя, но ты никогда не понимал его , и, во имя всего святого, он не даст тебе раскрыть рта, потому что таков его долг, который он свято чтит. «Он чтит , — потрясённо подумал Лукас. — Он верен ордену, верен своей присяге, он делает то, что считает правильным, даже если порой сомневается в этом. Он как Марвин. И я как Марвин. Только это разные Марвины, и настоящий, живой, тот, кого ты хочешь убить, а я — спасти, не имеет к этому ровным счётом никакого отношения».
Всё это было так просто, что даже не приходило Лукасу в голову. Он всегда выбирал самые запутанные пути, искренне веря, что так быстрее достигнет цели. А это ложь. Это с самого начала была ложь. И единственный верный путь — это то, на что указывают твои глаза.
Лукас поднял голову и обвёл взглядом людей, ждавших его слов. Их были сотни, тысячи. И он поймал в силок их всех.
«Марвин, ты хотел, чтобы было три тысячи свидетелей, когда я заплачу за всё… Так вот же они. Вот! И, смотри, я плачу за всё».
— Моё имя Лукас Джейдри, — сказал он чётко и внятно, и знал, что каждый, сидящий на этих рядах, слышит его слова. — И ныне я свидетельствую, что перед вами — истинный король. — Он развернулся к ложе, которую заняла Ольвен с младенцем, и выбросил руку вперёд — раскрытой ладонью вверх. — Вот это — сын Артеньи, Богом отвергнутой герцогини, сестры Артена Благоразумного, которого вы звали Попрошайкой. Но через несколько месяцев или лет вы прослышите о ребёнке, живущем на севере. Человек по имени Марвин из Фостейна скажет вам, что этот ребёнок — истинный сын Артеньи и законный король Хандл-Тера. Вам скажут, что север принял короля и защитил от тех, кто считает, будто кровь Артенитов недостойна более престола. Вам скажут, что эта женщина, Ольвен, столь похожая сейчас на матерь Святого Патрица, лжёт вам, и дитя на её руках тоже лжёт, хотя ещё само не знает об этом. Вам скажут, что магистрат священного ордена патрицианцев замыслил переворот и обманывал вас, выдавая за наследника безродного подкидыша. Так вам скажет человек по имени Марвин из Фостейна… конечно, если останется жив.
Лукас умолк и обвёл трибуны взглядом. Он знал, что каждое его слово уже теперь передаётся за стены и до заката облетит весь город, а наутро выйдет за его пределы. Он улыбался.
— Жители Хандл-Тера! Я здесь для того, чтобы предупредить вас: когда вы услышите это, не верьте. Эти обвинения — гнусны и лживы. А те, против кого они направлены — невиновны и чисты перед вами и Богом. И это я ныне свидетельствую!
Над амфитеатром повисла тишина. Каждый мужчина, женщина и ребёнок смотрели на Лукаса, но он чувствовал на себе только один взгляд — тот, на который не собирался отвечать иначе, чем тем, что сделал.
Лукас склонился над чашей в центре Священного Круга, зачерпнул ладонями мутную воду, собранную с ледника, и поднял к лицу.
— А если это свидетельство — ложь, то, о Единый, возьми мою жизнь себе, — сказал он и выпил.
Вода оказалась не просто горькой — она была нестерпимой. От горечи свело дёсны, и Лукаса едва не вырвало. Он с трудом сумел подавить позыв, но ещё прежде, чем это ему удалось, у него стало темнеть в глазах, и кровь загудела в ушах, будто закипая в голове. Яд в самом деле действовал быстро. Одному богу известно, сколько противоядия выпила сегодня утром Ольвен, и не этим ли была вызвана её бледность. Но об этом Лукас подумать уже не успел.
Он почувствовал, что падает, и ощутил боль, когда тяжело ударился плечом о край каменной чаши, но эта боль казалась далёкой, как будто чужой. Тело стремительно немело, холод камня под одеревеневшей спиной почти не ощущался. Лукас ослеп и оглох, его внутренности драло на части — он чувствовал что-то похожее, когда разорвал себе лёгкое, и когда посмотрел в глаза Ив и увидел, что она всё поняла, она всё поняла, всё знает о нём, но продолжает любить его, как есть… Тогда он не смог этого вынести, и сейчас — тоже не мог. О Боже, взмолился Лукас, пожалуйста, не надо, я не смогу этого вынести. Я не смогу, не смогу, не смогу, что же это, я не смогу…
Он увидел своё тело сверху и со стороны — скрючившееся у подножия алтаря, увидел искажённое бешенством лицо толпы — да, одно лицо, это всё было одно и то же лицо, — увидел яростные солнечные блики на поверхности отравленной воды, в этот самый миг выжигавшей из него жизнь, или нет, уже выжегшей, это ведь мёртвое тело там, внизу, оно моё, мне так жаль его, Боже, так жаль, не надо, не надо, я не могу, это нестерпимо выносить!
Это и правда было нестерпимо, поэтому он отказался смотреть. Но у него уже не было глаз, чтобы их закрыть, не было головы, чтоб отвернуться, поэтому он видел, хотя и не смотрел. И ощутил громадное облегчение, когда внезапно откуда-то — кажется, изнутри него самого — во все стороны ударил свет.
– Для кого ты сделал это?
Он попытался обернуться, попытался ответить, но было только больно и страшно, о Боже, что же это так болит, если у меня уже не осталось тела?..
– Для кого ты сделал это?
Снова, опять снова то же самое, даже здесь, пожалуйста, не заставляй меня отвечать…
– Для кого ты сделал это?
Это был не голос, а свет, но свет превращался в вопрос — без слов, без звуков, без жалости, и в вопросе был только сам вопрос.
– ДЛЯ КОГО ТЫ СДЕЛАЛ ЭТО?
— Не для тебя, — прошептал Лукас, хотя не было ни звуков, ни слов.
– ДЛЯ КОГО ты сделал это?
— И не для истинного короля, это уж точно.
– ДЛЯ КОГО?
Что за вопрос — не для кого, а зачем! И зачем только ты, то, что всю свою убогую жизнь притворялось Лукасом Джейдри, ввергло себя туда, где нельзя лгать, потому что ложь — это слова, а здесь нет слов, здесь лишь ответы…
Нет. Только один ответ. В этом свете есть только один вопрос и один ответ, и ничего больше, нет даже тебя.
— Я никогда ничего не делал для кого-то, кроме себя, Господи, — сказал Лукас. — Я не знаю, как ответить на твой вопрос.
И тогда он понял, что это не свет — это ладони. Две раскрытые руки — не маленькие и не огромные, потому что здесь не было размеров и расстояний. Просто две руки, слепленные из света внутри него. Смыкаясь, они должны были пресечь и тьму, и свет, но они сами были иногда тьмой, а иногда светом, и теперь они тянулись к нему. Если бы он ещё мог видеть, то закрыл бы глаза, и если бы мог помнить, то вспомнил бы лица и имена — но он знал только, что имён и лиц здесь нет, что они стали им, что они всегда были им, так же, как эти руки.
Ладони сомкнулись вокруг него. И за мгновение перед тем, как свет разорвал его и принял в себя, Лукас понял, что прощён.
Дерек, ты не просто мастер своего дела. Ты, бес тебя задери, виртуоз».
— Мне стоит сделать вид, что я поверил тебе и на этот раз?
Магистр Айберри слабо покачал головой.
— Ты знаешь людей, Лукас, но совсем их не понимаешь. Даже и не знаю, как тебе при этом удавалось быть Птицеловом.
— Я лишь тень от тени слуги Бога Единого, — развёл руками Лукас.
— Боюсь, что ты прав. А теперь, пожалуйста, оставь меня. У меня действительно много работы.
Лукас поклонился ему и пошёл к двери. За его спиной зашелестели бумаги.
Когда Лукас вошёл в храм, у него не отобрали оружие, и, переступив через порог и захлопнув за собой дверь, он обнажил клинок. Метнувшаяся к нему тень затрепетала на противоположной стене, будто бабочка. Лукас не глядя выдернул меч из трупа и зашагал вперёд. У него было не более минуты, прежде чем Дерек либо кто-то из его людей обнаружит, что убийство не удалось, и он собирался успеть за это время пройти как можно дальше. «Интересно, — думал Лукас, решительно шагая по полутёмному коридору храма, — почему Дерек решил рассказать мне всё это, прежде чем прикончить? Сперва, конечно, он хотел убедиться, что я действительно ему солгал и Марвин с наследником живы. Ну а потом-то? Зачем ему понадобилось говорить мне то, что я в глубине души всегда знал сам, но с чем просто не смог бы жить? Неужели он хотел, чтобы я что-то понял перед смертью? О чём-то пожалел, за что-то возблагодарил Единого?.. — Лукас ощутил мимолётное восхищение — и укол вины за то, что все эти годы считал Дерека лицемером, тогда как тот был истинным патрицианцем, во всём, чего ни касалась его рука. — Проклятье, старый болван, ты меня чуть было не обратил, — подумал Лукас и едва не расхохотался. — Только самую малость опоздал. Я обратился уже без твоей помощи».
В большом проходном зале храма на него снова напали — теперь в открытую. До выхода оставалось совсем недалеко, и Лукас без стеснения прорубился сквозь нападающих, хотя уже у самых ворот его едва не прижали к стене. Но он умел драться, если хотел, и Дерек об этом знал. По большому счёту, достаточно было приказать запереть ворота и никого не выпускать из храма, но то ли приказ не успели передать, то ли Дерек дал Лукасу ещё один шанс. В своём патрицианском милосердии он вполне мог быть на это способен… хотя Лукас и не был в этом уверен до конца.
Дерек сказал, что Лукас не понимает людей, и был совершенно прав. Он действительно их не понимал.
Заварушка, которую ему пришлось устроить во дворе, чтобы прорваться к воротам, была принята за обычную давку и охотно поддержана толпой. На самом деле ему здорово помогли молодчики из первых рядов, ещё не до конца остывшие от запала недавнего бунта и с радостным воем кинувшиеся на выручку человеку, прорывавшему сквозь патрицианское оцепление. Их, видимо, не смутил тот факт, что человек рвался из храма, тогда как изнывавшая от многочасового ожидания чернь хотела войти внутрь, — и вопли «Бей патрицианцев!» разнеслись над толпой со скоростью песчинки, подхваченной ураганом. К тому времени, когда Лукас выбрался из толпы и оказался на другом конце площади, очередь превратилась в побоище: люди орали, размахивали руками и наседали на оцепление, сминая передние ряды, которые уже увлечённо избивали рыцарей. Те рубили смутьянов на куски, но всеобщего оживления это нисколько не снижало. Лукас прошёл три квартала, прежде чем ор от храмовой площади немного поутих. «Всё-таки поторопились вы с массовыми собраниями, Дерек. Стодневного Хаоса, может, и не случится, но один Единый ведает, что завтра вытворит эта толпа, если у Священного Круга что-то пойдёт не так…
А там непременно что-то пойдёт не так. Это я тебе обещаю».
Люди, привлечённые шумом, со всего города бежали на храмовую площадь. Кое-где затевались драки с патрулями — добираясь до Старой Таймены, Лукас неоднократно переступал через трупы. Лавки и жилые дома поспешно закрывались — народ ещё слишком живо помнил недавние погромы. Люд на улицах ругался и толкался, несколько раз Лукасу приходилось прижиматься к стене, чтобы его не сшибли с ног. «О Единый, — подумал Лукас раскаянно, — и вся эта суматоха из-за меня одного». Впрочем, никто толком не знал, что случилось, но город превратился в клок разлохмаченной пакли, готовой вспыхнуть от любой искры. И он ведь вовсе ненарочно её высек. Нарочно он это сделает завтра.
Чем дольше Лукас думал, тем больше понимал, что у него нет другого выхода. Он не для того оставил Марвина в живых, не для того отдал ему Ив, не для того переломал всё, в чём был так радостно, так спокойно уверен , чтобы мальчишку теперь выследили и удавили. «Нет, — яростно думал Лукас, — нет, я сам сто раз мог тебя удавить, и если не я, так никто не вправе тебя уничтожить, мой маленький Балендорский Щенок. И если я так и не смог поймать тебя, то теперь я поймаю разом их всех — Дерека, магистрат, королевских ищеек, всю эту Ледорубову свору, которая сейчас идёт по моим и по твоим следам. По нашим следам, мой мальчик. Они не Птицеловы, нет, обычные псы. И мы вместе от них уйдём. После того, что я скажу в Священном Круге, они не посмеют тронуть тебя. Потому что Дерек прав, патрицианцы всегда предпочитают меньшее из двух зол».
Ноги месили грязь, дома вокруг были деревянными — он оказался в старой части города. У Лукаса здесь была одна нора, о которой не знал даже Дерек, — во всяком случае, Лукас на это очень надеялся. Знакомый костоправ, когда-то залечивший Лукасу разорванное лёгкое, теперь прозябал и держал грязную богадельню в трущобах. Он без лишних вопросов предоставил Лукасу свой погреб, кишевший крысами и блохами. Лукас всего раз или два пережидал здесь особо неприятные моменты своей жизни, и не уставал поражаться, как это человек, живущий в таком гадюшнике, умудрялся не просто быть лекарем, но и изредка спасать чью-то жизнь. Он даже спросил об этом старого приятеля, и тот, как обычно, загоготал, показав два ряда гнилых зубов, и ответил, что никакой он, к бесу, не лекарь, просто Единый порой водит его грязными кривыми руками. Лукас был вынужден признать, что никогда не смотрел на дело с такой стороны.
Он подстелил плащ на старые мешки и уснул сидя. Несколько раз просыпался с полной уверенностью, что надо немедленно мчаться в Мекмиллен и предупредить Марвина, но мгновенно понимал, что времени на это нет, и снова засыпал со спокойствием обречённого. Ему снилась Ив и сын, которого у них никогда не было, и во сне у этого сына были глаза девушки, которую он знал под именем Рысь, а Ив обволакивал запах свежего кофе. Когда Лукас проснулся, его лицо было мокрым. Он решил, что это пот, и тщательно отёр его, а потом снова уснул.
Хозяин разбудил его следующим утром и с восторгом принял кошелёк в уплату за ночлег. Лукас хлопнул его по плечу и пожелал дальнейшей удачи в исполнении воли Единого, а потом отправился к Священному Кругу.
День был просто изумителен, город кипел от восторга и предвкушения, и кровь на плитах мостовой ничуть не омрачала этой радости — скорее, придавала ей оттенок буйного, свирепого веселья. Лукас искренне пожалел, что Марвина здесь нет — такая атмосфера ему наверняка пришлась бы по душе. Женщины деловито развешивали на ставнях побеги молодых ветвей и разноцветные ленты, мужчины песнями славили Единого и короля, и многие из них потрясали топорами в знак весомости своих слов. Вчерашнее волнение было быстро подавлено и только укрепило всех в уверенности, что ныне свершится нечто великое. Патрулей стало ещё больше, но и их люди встречали восхвалениями Единого, и рыцари отвечали им тем же. Город чувствовал, что вступает в новый день, и приветствовал его, без малейших сомнений проносясь над телами погибших вчера. Недовольство мешалось с предвкушением, недоверие — с надеждой.
«Господи, — подумал Лукас, — какую никчемную жизнь я прожил».
У входа в амфитеатр Священного Круга ему пришлось задержаться. Он не мог использовать свой пропуск — его сразу бы схватили. Поэтому пришлось оглушить одного из горожан, топтавшегося поближе к тёмному переулку. Во всеобщей суматохе и толчее этого никто не заметил, а если и так, то не удивился — подобное сегодня случалось повсюду. Каждому хотелось полюбоваться на королеву-регентшу и нового короля, услышать, как узаконят их права, и в высших кругах Хандл-Тера снова воцарится справедливость — а коль она есть там, наверху, так, может, и до нас когда дойдёт? Об этом говорили все, и Лукас внезапно понял, чего собирается их лишить, но не ощутил угрызений совести. С чего бы? Он ведь и прежде никогда их не ощущал.
Амфитеатр был забит до отказа, несмотря на то, что по меньшей мере сотня патрицианцев следила за входами и выходами, строжайше проверяя пропуска и отнимая любое оружие, которое пытались пронести зрители. Повторения вчерашней сцены у храма Первопрестола можно было не опасаться — страх народа перед Священным Кругом был столь же силён, как и благоговение, гнавшее сюда всю эту дикую толпу в тёплый весенний день. Лукас безропотно отдал обыскавшему его стражнику меч и кинжал и занял место в средних рядах, хотя ему и пришлось по дороге свернуть несколько шей. Впрочем, будь народ внутри настроен так же, как снаружи, ему бы и это не удалось. Но вблизи Круга люди значительно присмирели, и всего за четверть часа Лукас протолкался наконец на место, с которого всё было видно как на ладони.
Священный Круг, до блеска отполированный и сиявший под открытым небом, пустовал. Солнечные лучи ярко сверкали на поверхности святой воды. К Кругу вело четыре дорожки, высыпанные белым гравием, и в конце одной из них высилась арка, увитая плющом — символом дома Артенитов. Через эту арку войдёт королева, держа на руках своего венценосного племянника. Первые ряды амфитеатра, предназначенные для членов магистрата и представителей обоих Советов, пока были пусты, но вскоре тоже начали заполняться людьми, неторопливо и чопорно рассаживающимися по своим местам. Только королевская ложа пустовала, но её тоже увили плющом, и народ воспринял это как добрый знак. Среди патрицианцев Лукас увидел Дерека, хотя и не сразу его узнал — он выглядел таким же умиротворённо-бесстрастным, как и его братья по ордену, и походил на каждого из них, будто близнец.
С появлением знати гул в верхних рядах понемногу стихал, напряжение нарастало, и, когда солнце достигло зенита, толпу охватило почти полное молчание.
— Ох, — тихо выдохнула празднично разодетая горожанка, сидевшая слева от Лукаса, — как она прекрасна!
Лукас взглянул вниз и увидел у арки Ольвен. Патрицианцы постарались на славу. Лукас не знал, что за епитимью она исполняла, но вид у неё был измождённый и одухотворённый одновременно. Она шла босая, являя смирение — регентша, но не королева, — тогда как крохотные ножки короля-младенца на её руках были обуты в бархатные башмачки. На Ольвен было простое прямое платье цветов Артенитов, волосы, как положено вдове, распущены по плечам. Под благоговейный вздох толпы она подошла к мраморной плите и ступила в Священный Круг. Потом она долго и многословно клялась в преданности Единому и его законному ставленнику в Хандл-Тере, а люди вокруг Лукаса молились вслух и плакали, призывая на неё все возможные благословения. Когда Ольвен отпила из чаши святой воды, почётный круг рыцарей-патрицианцев могуче грянул священный гимн, а толпа завопила от восторга. Ольвен испила святой воды, и Священный Круг не свалил её замертво, стало быть, власть по-прежнему свято блюдёт волю Божию. Долго ли это ещё будет так важно для них, думал Лукас, если уже сейчас они боятся признаваться вслух, что им случалось усомниться в этом?..
Радостное буйство, к которому присоединились и вопли из-за внешней стены — слух о том, что регентша прошла испытание Круга, мгновенно донёсся до ожидавших снаружи, — длилось несколько минут, а затем началась долгая и утомительная череда ритуалов, закрепляющих за Ольвен права регента. Лукас не смотрел на неё, взглядом выискивая наиболее надёжный путь вниз. Он не очень удачно сел: ложи магистрата находились прямо под ним, и было очень трудно пробраться вниз, оставшись незамеченным — тем более что Дерек наверняка ждёт от него подобной выходки. Впрочем, яда в святой воде нет — он в этом только что убедился. А ведь жаль… Лукас не успел довести мысль до конца.
— …и если среди вас, собравшихся в этот счастливый день, есть тот, кто желает присягнуть либо свидетельствовать, то пусть сделает это ныне, с благоволения Единого!
Вслед за этими словами, обязательно произносившимися после каждого официального свидетельства в Круге, установилась гробовая тишина. После всеобщего гвалта она оглушала, и Лукас почувствовал, будто всё происходящее — сон, от которого он когда-то решил не просыпаться… раз и навсегда решил. А решений своих он не менял.
— Я хочу свидетельствовать перед Единым!
Он никогда не кричал так громко, и ему заложило уши от собственно крика. Горожанка, сидевшая рядом с ним, шарахнулась и что-то прошептала — он не слышал, что, но на её лице читалось восхищение. Патрицианец-распорядитель пристально посмотрел в его сторону. Похоже, он был предупреждён. После мимолётного колебания его рука взметнулась вперёд и вверх.
— Так спустишь же и свидетельствуй, человек! — провозгласил он, и в следующее мгновение десятки рук подхватили Лукаса и понесли над людским морем вниз, держа крепко и бережно, не давая ни шелохнуться, ни упасть. И на долю мгновения, ощущая тысячи прикосновений, сменявшихся ежесекундно, и глядя, как стремительно приближается блестящая каменная плита, Лукас ощутил такой ужас, какого никогда прежде не ведал. Он не мог остановиться и не мог погибнуть — это было не в воле Лукаса, а в воле того, кто сейчас нёс его тысячей человеческих рук, нёс навстречу его собственному выбору… если только это действительно был его выбор.
Он очнулся, стоя на дорожке из белого гравия лицом к трибунам, утопая в лавине приветственного гула. «Как на турнире», — подумал Лукас. Как будто он уже победил. Выбил Марвина Фостейна из седла… и получил от него удар в спину, и выжил, доказав, что предательством победить невозможно.
Сейчас он собирался доказать то же самое.
Лукас твёрдым шагом пересёк площадь и ступил в круг. Крики понемногу смолкли.
Он поднял голову и увидел Дерека.
Преподобный магистр Айберри сидел во втором ряду, скрестив руки на груди и неотрывно глядя на него. Ему стоило шевельнуть рукой, и Лукаса насадили бы на десять пик разом, но он не мог этого сделать на глазах у толпы, которая ждала пикантного дополнения к только что увиденному представлению. Но это сейчас — а после того, как я отопью из чаши, они с одинаковым восторгом примут и мой триумф, и мою смерть…
«А остальные умрут, не успев раскрыть рта», — так ты сказал, Дерек?..
И неожиданно он всё понял.
Толпа ждала. Патрицианцы хмуро переглядывались — они не любили нарушения установленного этикета. А Дерек смотрел на Лукаса, и, когда прочёл в его глазах понимание, слегка покачал головой. Ты столько лет был дураком, Лукас из Джейдри, и неужели ты решил, что достаточно было увидеть себя со стороны, чтобы перестать быть им? Дерек был тебе другом и понимал тебя, но ты никогда не понимал его , и, во имя всего святого, он не даст тебе раскрыть рта, потому что таков его долг, который он свято чтит. «Он чтит , — потрясённо подумал Лукас. — Он верен ордену, верен своей присяге, он делает то, что считает правильным, даже если порой сомневается в этом. Он как Марвин. И я как Марвин. Только это разные Марвины, и настоящий, живой, тот, кого ты хочешь убить, а я — спасти, не имеет к этому ровным счётом никакого отношения».
Всё это было так просто, что даже не приходило Лукасу в голову. Он всегда выбирал самые запутанные пути, искренне веря, что так быстрее достигнет цели. А это ложь. Это с самого начала была ложь. И единственный верный путь — это то, на что указывают твои глаза.
Лукас поднял голову и обвёл взглядом людей, ждавших его слов. Их были сотни, тысячи. И он поймал в силок их всех.
«Марвин, ты хотел, чтобы было три тысячи свидетелей, когда я заплачу за всё… Так вот же они. Вот! И, смотри, я плачу за всё».
— Моё имя Лукас Джейдри, — сказал он чётко и внятно, и знал, что каждый, сидящий на этих рядах, слышит его слова. — И ныне я свидетельствую, что перед вами — истинный король. — Он развернулся к ложе, которую заняла Ольвен с младенцем, и выбросил руку вперёд — раскрытой ладонью вверх. — Вот это — сын Артеньи, Богом отвергнутой герцогини, сестры Артена Благоразумного, которого вы звали Попрошайкой. Но через несколько месяцев или лет вы прослышите о ребёнке, живущем на севере. Человек по имени Марвин из Фостейна скажет вам, что этот ребёнок — истинный сын Артеньи и законный король Хандл-Тера. Вам скажут, что север принял короля и защитил от тех, кто считает, будто кровь Артенитов недостойна более престола. Вам скажут, что эта женщина, Ольвен, столь похожая сейчас на матерь Святого Патрица, лжёт вам, и дитя на её руках тоже лжёт, хотя ещё само не знает об этом. Вам скажут, что магистрат священного ордена патрицианцев замыслил переворот и обманывал вас, выдавая за наследника безродного подкидыша. Так вам скажет человек по имени Марвин из Фостейна… конечно, если останется жив.
Лукас умолк и обвёл трибуны взглядом. Он знал, что каждое его слово уже теперь передаётся за стены и до заката облетит весь город, а наутро выйдет за его пределы. Он улыбался.
— Жители Хандл-Тера! Я здесь для того, чтобы предупредить вас: когда вы услышите это, не верьте. Эти обвинения — гнусны и лживы. А те, против кого они направлены — невиновны и чисты перед вами и Богом. И это я ныне свидетельствую!
Над амфитеатром повисла тишина. Каждый мужчина, женщина и ребёнок смотрели на Лукаса, но он чувствовал на себе только один взгляд — тот, на который не собирался отвечать иначе, чем тем, что сделал.
Лукас склонился над чашей в центре Священного Круга, зачерпнул ладонями мутную воду, собранную с ледника, и поднял к лицу.
— А если это свидетельство — ложь, то, о Единый, возьми мою жизнь себе, — сказал он и выпил.
Вода оказалась не просто горькой — она была нестерпимой. От горечи свело дёсны, и Лукаса едва не вырвало. Он с трудом сумел подавить позыв, но ещё прежде, чем это ему удалось, у него стало темнеть в глазах, и кровь загудела в ушах, будто закипая в голове. Яд в самом деле действовал быстро. Одному богу известно, сколько противоядия выпила сегодня утром Ольвен, и не этим ли была вызвана её бледность. Но об этом Лукас подумать уже не успел.
Он почувствовал, что падает, и ощутил боль, когда тяжело ударился плечом о край каменной чаши, но эта боль казалась далёкой, как будто чужой. Тело стремительно немело, холод камня под одеревеневшей спиной почти не ощущался. Лукас ослеп и оглох, его внутренности драло на части — он чувствовал что-то похожее, когда разорвал себе лёгкое, и когда посмотрел в глаза Ив и увидел, что она всё поняла, она всё поняла, всё знает о нём, но продолжает любить его, как есть… Тогда он не смог этого вынести, и сейчас — тоже не мог. О Боже, взмолился Лукас, пожалуйста, не надо, я не смогу этого вынести. Я не смогу, не смогу, не смогу, что же это, я не смогу…
Он увидел своё тело сверху и со стороны — скрючившееся у подножия алтаря, увидел искажённое бешенством лицо толпы — да, одно лицо, это всё было одно и то же лицо, — увидел яростные солнечные блики на поверхности отравленной воды, в этот самый миг выжигавшей из него жизнь, или нет, уже выжегшей, это ведь мёртвое тело там, внизу, оно моё, мне так жаль его, Боже, так жаль, не надо, не надо, я не могу, это нестерпимо выносить!
Это и правда было нестерпимо, поэтому он отказался смотреть. Но у него уже не было глаз, чтобы их закрыть, не было головы, чтоб отвернуться, поэтому он видел, хотя и не смотрел. И ощутил громадное облегчение, когда внезапно откуда-то — кажется, изнутри него самого — во все стороны ударил свет.
– Для кого ты сделал это?
Он попытался обернуться, попытался ответить, но было только больно и страшно, о Боже, что же это так болит, если у меня уже не осталось тела?..
– Для кого ты сделал это?
Снова, опять снова то же самое, даже здесь, пожалуйста, не заставляй меня отвечать…
– Для кого ты сделал это?
Это был не голос, а свет, но свет превращался в вопрос — без слов, без звуков, без жалости, и в вопросе был только сам вопрос.
– ДЛЯ КОГО ТЫ СДЕЛАЛ ЭТО?
— Не для тебя, — прошептал Лукас, хотя не было ни звуков, ни слов.
– ДЛЯ КОГО ты сделал это?
— И не для истинного короля, это уж точно.
– ДЛЯ КОГО?
Что за вопрос — не для кого, а зачем! И зачем только ты, то, что всю свою убогую жизнь притворялось Лукасом Джейдри, ввергло себя туда, где нельзя лгать, потому что ложь — это слова, а здесь нет слов, здесь лишь ответы…
Нет. Только один ответ. В этом свете есть только один вопрос и один ответ, и ничего больше, нет даже тебя.
— Я никогда ничего не делал для кого-то, кроме себя, Господи, — сказал Лукас. — Я не знаю, как ответить на твой вопрос.
И тогда он понял, что это не свет — это ладони. Две раскрытые руки — не маленькие и не огромные, потому что здесь не было размеров и расстояний. Просто две руки, слепленные из света внутри него. Смыкаясь, они должны были пресечь и тьму, и свет, но они сами были иногда тьмой, а иногда светом, и теперь они тянулись к нему. Если бы он ещё мог видеть, то закрыл бы глаза, и если бы мог помнить, то вспомнил бы лица и имена — но он знал только, что имён и лиц здесь нет, что они стали им, что они всегда были им, так же, как эти руки.
Ладони сомкнулись вокруг него. И за мгновение перед тем, как свет разорвал его и принял в себя, Лукас понял, что прощён.