Страница:
Угроза, тем не менее, была воспринята всерьёз. Марвина и Рысь немедленно вернули в подземелье, показавшееся Марвину после гвалта в зале почти уютным. Рысь забилась в угол камеры и не отзывалась на оклики Марвина, хотя и не спала, и вскоре он оставил её в покое. Из всего, происшедшего этой ночью, он понял лишь, что они нужны не только Ойреку, но и герцогине. А это значит, что ещё можно будет попробовать воспользоваться ситуацией поумнее, чем он это сделал в зале наверху.
Воспользоваться ситуацией… Он был послан сюда своим королём для того, чтобы убить герцогиню. Об этом думал Марвин, глядя в стену своей камеры и ритмично сжимая и разжимая кулаки. Но знал ли король, что его сестра беременна? Как можно убить беременную женщину, тем более что носит она дитя Артенитов? Не будет ли это убийством человека королевской крови, пусть ещё и нерождённого? И имеет ли он, Марвин, право совершить такое? Ему ведь было велено убить только Мессеру, но не её дитя. Кто знает, может быть, его величество желает оставить ребёнка в живых? Как Марвин мог знать, и, главное, как он мог решать?
Марвин был в такой растерянности, что почти забыл о плачевности своего положения. Он рассуждал так, будто уже стоял над Артеньей с мечом в руке, и ему оставалось лишь нанести удар. А ведь сейчас это он был её пленником, а не наоборот, и не имел ни малейшего представления, как выбраться отсюда, что уж говорить о том, чтобы добраться до неё. Это и злило его, и одновременно приносило облегчение. Потому что, добравшись до Артеньи, он вряд ли знал бы, как с ней поступить.
«Твою мать, ваше величество, ты ничего мне об этом не сказала», — яростно подумал он и мысленно пожелал королеве Ольвен удавиться при первой же возможности.
Прошло всего несколько часов, и в подземелье снова спустился человек Ойрека. Марвин напрягся, готовясь уж на этот раз использовать свой шанс, но тут же понял, что ошибся: вошедшим был Лайам. Стражники, привычно резавшиеся в кости, при его виде почтительно вскочили.
Даже не взглянув в сторону Марвина, Лайам велел отпереть камеру Рыси. Та сидела в углу, подтянув колени к груди, и безучастно смотрела на вошедшего. Лайам шагнул к девушке и протянул ей руку. Она ещё какое-то время молча глядела на него, потом, видимо, что-то припомнила и вложила руку в его ладонь. Лайам помог ей подняться.
— Ты когда-нибудь принимала роды? — спросил он.
Его голос звучал совершенно безучастно, но Марвин неожиданно понял, что этот человек будто окаменел, снаружи и изнутри. Его лицо, столь выразительное там, в зале, сейчас казалось застывшей маской. Он боится, понял Марвин. Он в ужасе, орать готов от страха, и сейчас Рысь единственная, кто способна этот страх унять…
Марвин прильнул к решётке и кинул Рыси красноречивый взгляд, умоляя её пошевелить мозгами и понять, что в кои-то веки у них появился хоть какой-то козырь. Но та только открыла глаза чуть шире и помотала головой. Лайам судорожно выдохнул.
— Что ж. Поучишься. Пошли.
— Я не… — она засопротивлялась, и Марвин понял, что она в таком же ужасе от происходящего, как и сам Лайам. — Я не умею! Я не знаю, что надо…
— Да и я не знаю! — с отчаянием выкрикнул тот и, грубо ухватив её за локоть, потащил к выходу. Рысь упиралась, и Марвин с горькой усмешкой подумал, что перспектива помочь герцогине разродиться испугала её больше, чем насилие. К насилию она уже успела привыкнуть.
— Да-а, дела, — протянул один их стражников, когда Лайам с Рысью скрылись. — Её светлость-то разрешиться изволят… Вроде ж не срок ещё?
— Да хрен её знает, — ошарашено отозвался другой. — Она этой ночью, говорят, бучу какую-то закатила, может, надорвалась. Глядишь, ещё и выкинет…
— Это вряд ли. Брюхо её видал? Коли крепкая, на таком сроке не выкинет уже. Моя ещё и помельче рожала, а ничего.
— Ну да, крепкая… А лекаря разве нет?
— А ты не знал? Он же нажрался чего-то и помер третьего дня.
— Ох, как не вовремя…
Похоже, они искренне тревожились за неё. Марвин попытался понять, как такое возможно, ведь эти же двое скотов с таким упоением трепались о том, как насиловали Рысь, — но так и не смог.
Рыси не было много часов. Марвин пытался скоротать время за придумыванием плана побега, соображал, как доберётся потом до покоев герцогини и убьёт её, благо теперь-то уже для этого не обязательно убивать и ребёнка, но всё это были какие-то неповоротливые, неуклюжие мысли, как будто он знал, что ничего этого делать не станет. Потом он начал нервничать. Рысь не возвращалась слишком долго — по его представлениям, женщины рожают намного быстрее. К тому же в подземелье не проникали звуки сверху, и Марвин даже не мог слышать криков рожающей герцогини. Хотя, кто знает, может, она и не кричала… она же не баба. Вцепилась зубами в рукав и не кричала. Он почувствовал уважение к ней при одной этой мысли, хотя это была не более чем его фантазия.
А Рысь всё не шла, и забеспокоились уже даже стражники у двери. Сперва они бегали наверх по очереди, но так толком ничего и не разузнали, кроме того, что роды всё ещё длятся, и весь форт замер в напряжённом ожидании итога. А ведь они ждут рождения своего короля, вдруг понял Марвин. Для них Артенья — наследница Бога на земле, пусть и помазал её чужой бог. Так замирает простой люд в городе, пока рожает королева. А у Ольвен нет детей и, судя по всему, уже не будет. То, что выходит сейчас из лона Мессеры, имеет законное право на трон Хандл-Тера. «Это король, — с изумлением понял Марвин. — Это рождается мой король».
Он снова встал у решётки и теперь смотрел на дверь подземелья с таким же напряжением, как и оставшийся солдат. И когда через бесконечно долгое время второй охранник вбежал с криком: «Разрешилась! Мальчишкой разрешилась!», Марвин осенил себя святым знамением и встал на колени, чтобы помолиться Единому за здравие и благополучие новорожденного наследника Артенитов. Стражники не обратили на него внимания, но и он позабыл о них, позабыл о Рыси, даже о том, где находится. Он молился и просил прощения за то, что вынашивал мысли об убийстве своего будущего короля в утробе матери. И клялся, что верным и преданным служением загладит свою вину.
Привели Рысь. Марвин её не узнал. Они улыбалась, хотя из-за опухшей левой части лица улыбка выглядела криво, и глаза её просветлели, в них больше не было отрешённости, которая так пугала Марвина прежде. Она беспрекословно позволила запереть себя в камере, но не села, только посмотрела на Марвина, сияя улыбкой. Её руки всё ещё были в крови.
— Мальчик, — сказала она с такой удивлённой, счастливой нежностью, что Марвин уставился на неё в немом изумлении. — Это мальчик, Марвин. Такой маленький. Я сперва даже не могла понять, что мальчик, у него отросточек такой… ох… — она прикрыла рот ладонью и глуповато хихикнула. — Я никогда не видела таких маленьких ребятишек. Вообще детей терпеть не могла. Никогда не знала, что с ними делать. У меня ни братьев, ни сестёр никогда не было… А тут… такой маленький…
— Здоров-то хоть? — спросил один из стражников.
— Не знаю. Откуда же я знаю? Боги, я думала, я там умру. Это так ужасно было, столько крови, и Артенья… герцогиня… она так… так смотрела на меня, что я… — она вдруг расплакалась. Плакала и плакала, без надрыва, просто и тихо, и никак не могла остановиться. Марвин подумал: Единый, как же хорошо, что она наконец плачет. — Она всё время спрашивала, что я делаю. Сердилась на меня и… говорила, что я ничего не умею… а я же и правда не умею. Ох, Марвин, он такой маленький, ты даже представить себе не можешь! Я никогда не думала, что у меня будут дети…
— Будут, — сказал Марвин, сам не зная зачем, и тут же понял, что это единственное, что он должен был сейчас сказать. Слёзы ещё сильнее хлынули из глаз Рыси, и он понял, что это от благодарности.
— Ну, слава богам, слава богам, — проговорил стражник. — Вот у нас и есть король, слава богам. Только, девочка, что же они опять тебя в каземат запихнули? Ты разве не должна там за дитём смотреть? Её светлости-то, небось, отдохнуть надо.
Рысь взглянула на него как-то странно. И Марвин всё понял, а ещё понял, что теперь им обоим конец.
— Она умерла, да? — спросил он еле слышно.
Рысь растерянно развела окровавленными руками. Слёзы всё текли и текли по её щекам.
— Я и так не думала, что смогу, — прошептала она. — Я же никогда раньше…
— Вот дерьмо! — сказал стражник. Его напарник сплюнул.
— Ну всё, ребята, кранты вам. А тебя, сучонка, лошадьми разорвать за то, что её светлость со свету сжила!
— Я же не…
— Заткнись! — закричал Марвин, видя, что стражник, сжимая кулаки, ступил к камере Рыси. — Не смей прикасаться к ней! Она приняла на руки твоего короля, мразь! Она дала ему жизнь!
Стражник остановился в недоумении. Другой молча посмотрел на Марвина. Потом они двинулись к нему — одновременно, и он уже знал, что сейчас будет, и почти их в этом не винил. Они были в горе и в ярости, а это единственное, что способно оправдать любой поступок. По крайней мере, для самого Марвина.
И это всё равно лучше, чем если бы они избили Рысь, подумал он, прежде чем его ударили в первый раз. Потом мыслей не было, только чувство, что на их месте он поступил бы точно так же, и ненависть — к ним и к себе.
Патрицианец был умилительно, обезоруживающе молод. Ещё даже не мужчина — да какое там, мальчишка, не больше двадцати. Хотя дело было не в возрасте — Лукаса в его годы уже никто не смел назвать мальчишкой, по крайней мере в глаза. Дело было в том, что он смотрел, он двигался как малолетний щенок, как неуклюжий подросток, ещё не успевший привыкнуть к окрепшему и наконец обретшему правильные пропорции телу. Впрочем, широкие плечи и высокий рост шли к его лицу не больше, чем белый плащ рыцаря-патрицианца.
— Святой брат…
Мальчишка вскинул на него взгляд светло-серых глаз в оперении длинных, густых, загнутых ресниц. О Единый, насмешливо подумал Лукас, да ведь ещё, почитай, год назад этого томного мальчика в приходской школе похотливо лапали его суровые, но любящие наставники. Теперь пару лет будет шарахаться от каждого, кто придвинется к нему слишком близко. Впрочем… тут что-то другое. Почему же он так напуган?
— Святой брат, вы не могли бы принять мою исповедь?
Лукас говорил тихо, очень тихо, склонив голову и глядя на свои колени. Гостиный зал постоялого двора был почти пуст, слуга хлопотал рядом со щедрым клиентом в другом конце помещения, и поблизости не было никого, кто мог бы их услышать. Мальчик чувствует себя затравленным, это Лукас понял сразу, едва вошёл и увидел его, сжавшегося в углу, и нутром почуял, что не стоит проходить мимо. Теперь он терпеливо смотрел в пол, всем своим видом демонстрируя смирение.
Патрицианец шумно сглотнул и выдавил:
— Я… н-не… не могу, простите.
Лукас покосился на него, изобразив огорчение, близкое к отчаянию. Патрицианец тут же спохватился:
— Нет-нет, вы не так поняли! Я бы с радостью, но не имею на то духовного права. Я ещё не принял сан.
Лукас молча смотрел на него, зная, что на его лице отображается широкая гамма эмоций, родственных с горем и разочарованием, и дал юному патрицианцу возможность не спеша насладиться спектаклем. Потом тяжело вздохнул и уткнулся взглядом в свои ладони.
— Но могу ли я просить хотя бы о благословении? — робко спросил он и явил радостное воодушевление, когда юноша неуверенно кивнул.
— Да, конечно, это я вправе вам дать… брат мой в Едином. Только… возможно, не здесь.
Лукас недоумённо воззрился на него. Патрицианец густо покраснел.
— Это нечестивые земли, — сказал он возмущённым полушепотом и, быстро обернувшись, облизнул губы. — Люди здесь… не чтят слуг Единого. Да не то что слуг — самого Единого ни в грош не ставят!
Это была смелая формулировка, за которую наставник юноши мог бы прогуляться в подземелья Храма, но Лукас лишь усиленно закивал в ответ:
— Истинно говорите, святой брат. В этой дикой земле вот уже вторую неделю я не встречал ни единой часовни. — Кстати, это была чистая правда. От самого Уоттерино Лукасу не попадалось ни патрицианских храмов, ни самих патрицианцев, потому-то он так и оживился, встретив этого парня. — А путь мой лежит ещё дальше на север…
— На север! — в ужасе воскликнул юноша и тут же смолк. Его вскрика, впрочем, никто не услышал, и Лукас сделал вид, будто ничего не произошло.
— Ну да, на север. Там… страшно повторять такое, святой брат, но я слышал… — он запнулся и помотал головой. — Единый обморозит мне язык, если я выговорю это вслух.
— Язычники? — быстро спросил парень.
«М-да, молодой человек, с этаким подходом к жизни далеко вы не уедете, — флегматично подумал Лукас, ошарашено кивая и глядя на патрицианца с недоверием, будто и помыслить не мог, что на свете существуют такие кошмарные вещи, как язычники. — А уж ты-то, парень, об этом явно осведомлён. К тому же и познакомиться с ними успел, иначе с чего бы тебе так посереть при одном только их упоминании?»
Мальчишка снова огляделся и быстро придвинулся к Лукасу, заскрипев доспехом о скамью. Лукас смотрел на него, не в упор, иногда отводя, а иногда опуская глаза, и отмечал детали. Парень глуп как пень и зелен как керильский горошек, но — уже рыцарь-патрицианец. Недавно им стал — он жутко скован и неуверен в себе, стало быть, никак не может привыкнуть к сану. Судя по крамоле, которую он, очертя голову, несёт в разговоре с первым встречным, в орден вступил не по убеждениям. Да и привычной для рыцарей грубоватости ему недостаёт, хотя парень явно тренирован. Руки в мозолях от рукояти меча, но мозоли ровные, гладкие, ни одна не сорвана — натружен на учении, а не в бою… «Всё с тобой ясно, — решил Лукас наконец. — Сынок какого-нибудь владетельного рыцаря, вздумавшего обзавестись в роду патрицианцем. Не по душе тебе это, а характеру возражать не хватило, и вот сейчас ты шёл в своё первое паломничество и…»
— Я шёл в своё первое паломничество, — быстро зашептал юноша, похоже, несказанно обрадованный возможностью выговориться. — Ну, к Ледяному Дереву, это в самой северной доли Длани… вот, домой… то есть назад уже иду. И два дня тому… севернее… — он сглотнул.
Лукас слушал с сочувственной, благожелательной и до крайности взволнованной улыбкой. В двух днях пути севернее отсюда находился форт Нордем.
— В общем, на меня напали. Сперва я подумал, что это обычные… ну, благородные рыцари. Они походили на благородных, Единым клянусь!
«Ох, поклянись ты мне ещё Единым, укоротят в Храме твой дурной язычок», — подумал Лукас со смесью сочувствия и раздражения, а вслух сказал:
— Неужели они посмели оскорбить Божьего слугу?!
— Не… не совсем. Они хотели, чтоб я поехал с ними. Опять на север. А я… — он вдруг смутился, как будто только теперь осознал, что хвастается перед незнакомцем собственной трусостью. Не воин, решил Лукас. Юноша, гм-м, тонкой душевной организации. Учёный или менестрель, засланный бессердечным отцом в монастырь. Наверное, всё же менестрель. Уж больно голос музыкальный, богатый интонациями.
— Я не мог поехать с ними, — тихо, но твёрдо сказал юноша. — То есть сперва поехал, а потом… ушёл. Ночью. Они были… как скоты. Оскорбляли меня и Единого. Такие люди недостойны милости его, даже через самого ничтожнейшего из слуг.
«Садись, парень, очень плохо, — менторски произнёс Лукас про себя. — Взашей тебя за такое с богословского факультета. Не выйдет из мальца миссионера…» С другой стороны, мальчик был трогательно последователен в попытках оправдать собственное малодушие. Это Лукасу очень понравилось.
— Вы поступили совершенно верно, святой брат, — заверил он парня.
— Думаете? — с надеждой спросил тот.
— Если мне позволено будет судить, — смиренно ответил Лукас. — Что бы ни было нужно этим людям, если можно такое слово применить к язычникам… а кстати, что им могло быть нужно от Божьего слуги?
— Понятия не имею, — доверительно сообщил мальчишка. — Они говорили все разом и были так некуртуазны…
Менестрель, окончательно уверился Лукас. А того и хуже — вчерашний паж. Ох, Дерек, неужто за пару монет вы и на Ледоруба готовы натянуть патрицианский плащ?.. А впрочем, почему бы и нет?
— Я разобрал только что-то насчёт обряда освящения, кто-то из них об этом упомянул. Но, вероятно, они просто глумились, — продолжал оправдываться парень. Лукас быстро прикинул, позволительно ли в данном случае сочувственно похлопать его по плечу, потом решил, что да, и постарался, чтобы жест не казался слишком фамильярным.
— Как вы верно заметили, святой брат, иные люди делами своими не заслужили и одного взгляда, брошенного им во след ничтожнейшим слугою Господа, — абсолютно серьёзно сказал он. Парень благодарно кивнул. Лукас заметил, что он совсем не пьёт. Впрочем, теперь можно было обойтись и без этого.
— Но, смею верить, ваш и Единого покорный слуга не относится к таковым, — скромно проговорил Лукас. Парень часто заморгал, потом, видимо, вспомнил об обещанном благословении и неуверенно кивнул.
— Меня ждёт долгий и суровый путь в обитель язычников и еретиков, — вздохнул Лукас. — И ваше благословение придаст мне духу и сил на этой нелегкой стезе. Выйдемте на задний двор, святой брат. Не лучшее место для святого ритуала, но…
— Не земля освещает святость, но святостью освящается, — назидательно произнёс мальчишка, демонстрируя, что по знанию писем Святого Патрица у него были только самые высокие оценки.
Лукас пристыжено потупился. Потом они чинно вышли во двор, то есть мальчишка шёл чинно, похоже, восстановив часть растраченного куража, а Лукас плёлся за ним, разглядывая золочёные шпоры его сапог. «Старший сын, — подумал он. — Старший, любимый; отец — богач из южных земель. Наказать-то наказал, но милостей не лишил. Будь эти ребята из Нордема чуть умнее, сцапали бы щенка покрепче и держали для выкупа». Было бы забавно сейчас убедить его поехать в Нордем и совершить обряд, которого от него добивались, и Лукас даже обдумал эту мысль, но потом всё же решил от неё отказаться. Он не знал, о каком обряде шла речь и как к этому относится герцогиня — вряд ли она обрадуется патрицианцу в своём форте. Этот мальчишка мог бы существенно упростить Лукасу дело, но мог и усложнить, а в данном случае ставка была слишком высока, и он предпочёл рассчитывать только на собственные силы.
Они вышли во двор; вечер был тихий, но холодный, всё кругом было завалено снегом — а ведь на Предплечье уже весна, уныло подумал Лукас, бредя за патрицианцем на задний двор. Лукас ненавидел зиму, и вот, надо же, в этом году добровольно отправился туда, где она ещё долго не закончится. Эта мысль вызвала у него короткий приступ нелепой злобы, и он был рад, что всё же решил не тащить мальчишку за собой. Мысль о всяком притворстве на мгновение сделалась ему отвратительна.
Они оказались позади дома, где их никто не мог видеть — только собака вяло тявкнула из конуры. Лукас встал на колени, и юный патрицианец водрузил на его голову холёные руки. Благословение он затвердил накрепко, слова будто от зубов отскакивали.
— И да пребудет с тобой Единый во благо и славу его, — закончил патрицианец и убрал руки.
Лукас встал, отряхнул с коленей снег.
— Спасибо, — сказал он и вырубил мальчика несильным, но точным ударом по шее.
Из его вещей Лукасу не понадобилось ничего, кроме плаща. Собственно, только это-то ему и было нужно, и, возможно, если бы не внезапный припадок раздражения, Лукас легко нашёл бы способ уговорить мальчишку просто отдать плащ ему. «Что это я, — подумал Лукас, накидывая на плечи шерстяную ткань. — Старею, видать, в самом деле старею».
Он оттащил парня поближе к стене и оставил там. Даже связывать не стал — всё равно побоится кому-то здесь рассказывать о случившемся, в погоню точно не кинется, да и за помощью к чужакам теперь не обратится никогда… ну или, во всяком случае, в ближайшие пару дней. Непохоже, что жизнь щенка чему-то учит, так что поделом ему. Прирезать, что ли, рассеянно подумал Лукас. А почему нет? Бесполезное ведь, в общем-то, жалкое существо. Но потом решил, что незачем возиться.
Убивать человека, сторожившего конюшни, Лукас тоже не стал — а вот за такое могли бы и погоню снарядить. Просто сказал, что он и мессер патрицианец уезжают немедленно, и без помех вывел из конюшни и своего, и патрицианского коня. Конюх, похоже, был только рад — патрицианцев тут и впрямь не любили, как и тех, кто с ними водится. Лукас держался настороже, остерегаясь поймать спиной стрелу, но ему позволили выехать без помех. К тому времени, когда мальчишка должен был очнуться, Лукас находился уже в нескольких милях севернее от постоялого двора.
Найти Нордем оказалось довольно просто — он загораживал перевал в горах и был виден издалека, врастая в лес там, где пропадали последние одинокие хутора. На вид — громоздкое и неприятное местечко, впрочем, как и все строения в старосеверном стиле. Даже в свете дня форт казался неуклюжим бесцветным увальнем, привалившимся к скале; лес перед стенами был вырублен на триста ярдов, но снег не шёл уже несколько дней, и дорога к воротам была вытоптана и покрыта грязью. Лукас внимательно осматривал дорогу, понемногу сбавляя шаг по мере приближения к Нордему — он хотел, чтобы его заметили. Коней он оставил в лесу, в кстати подвернувшейся расселине неподалёку, и теперь шёл пешком, иногда останавливаясь и оглядываясь, чтобы позволить наблюдателям со стены разглядеть алую ладонь, вышитую на его плаще. Они должны знать, что к ним идёт патрицианец. Впрочем, оглядывался он вовсе не просто так — ему хотелось удостовериться, правда ли он видит на дороге не только грязь, но и кровь. Похоже, совсем недавно кому-то не слишком сладко пришлось на этой дороге.
Расчет оказался верен — ворота распахнулись прежде, чем Лукас приблизился к ним вплотную. Направленные в его сторону острия пик выглядели не слишком приветливо, но он не сбавил шаг, пока не услышал короткое и отрывистое: «Стоять!»
Только тогда он остановился.
— Ты на мушке у лучника, мессер! — крикнул кто-то со стены, и Лукасу не надо было поднимать голову, чтобы проверять правдивость сказанного — он это и так знал. — Так что двигайся медленно и на вопросы отвечай прямо. Кто ты и что тебе надо?
— Я Лукас из Джейдри, — ответил он, глядя на пикейщиков у ворот. — Рыцарь-патрицианец. Я узнал, что в этом форте требуется помощь святого ордена. И пришёл её оказать.
— Откуда узнал-то?
— От своего младшего собрата, которого вы попытались схватить два дня назад.
— Пропустить!
Пикейщики расступились, освобождая ему путь. Лукас прошёл в форт. Ворота закрылись за его спиной.
— Мать твою, Лукас Джейдри! — прогремел неприятно знакомый голос. — И давно ли ты снюхался с Попрошайкиными жополизами?
Ойрек, как всегда, являл образец благородства и куртуазности, как и пристало высокородному рыцарю. Он стоял посреди двора, уперев кулаки в бока, и счастливо скалился, явно забавляясь такому стечению обстоятельств. Причём, судя по блеску его глаз, у него были свои причины для радости. Лукас поздравил себя с тем, что сообразил назваться настоящим именем — иначе его уже подняли бы на пики. Впрочем, ввиду потрёпанности войск герцогини, встретить при ней старых знакомцев было вполне ожидаемо.
— Времена меняются быстро, доблестный сэйр Ойрек, — сухо улыбнулся Лукас. — Я вижу, ты в добром здравии и, что важнее, настроении.
— Ну ещё бы! — ещё шире заухмылялся тот. — Хотя, по правде говоря, настроенье моё было просто отвратным, пока я тебя не увидел. Ну, пойдем выпьем за встречу, что ли…
Со времён осенней кампании Лукас уяснил, что совместная пьянка — единственное, в чём не стоит отказывать сэйру Ойреку, если хочешь сохранить с ним терпимые отношения. Поэтому отказываться не стал, тем более что, судя по всему, Ойрек занимал в Нордеме отнюдь не последнее место.
Впрочем, Лукас быстро понял, что это верно лишь отчасти.
В форте не было шума и гула, обычного для гарнизона. Что происходило на заднем дворе, Лукас не видел — его сразу провели внутрь, но и там было необычайно тихо и безлюдно. Рыцари выпивали, но уныло и как-то безрадостно. Похоже, совсем недавно тут что-то стряслось. Неужели Мессера?.. Проклятье.
— Постой-ка, Ойрек, — Лукас положил руку рыцарю на плечо. — Как ты можешь видеть, я принял сан, и нахожусь здесь прежде всего как патрицианец…
— Да неужто? — на лице Ойрека отобразилось удивление. — Хочешь сказать… ты ничего не знаешь? А! Ну, оно и верно, откуда бы?! — он расхохотался, и Лукасу это вовсе не понравилось. — И то правда! То-то я охренел, когда тебя тут увидал. Ну, думаю, сукин сын, и впрямь не иначе как мысли читать умеет. А ты вон как… патрицианец! Ну, ну! — он снова захохотал. Лукас молча переждал этот припадок веселья. Потом сказал без улыбки:
— Не знаю, о чём ты говоришь, но я прибыл сюда как слуга Единого, и намерен выполнить долг, который…
— Да не заливай, — осклабился Ойрек. — Я скорей сдохну, чем поверю, что ты подрядился ползать на брюхе перед этими…
Воспользоваться ситуацией… Он был послан сюда своим королём для того, чтобы убить герцогиню. Об этом думал Марвин, глядя в стену своей камеры и ритмично сжимая и разжимая кулаки. Но знал ли король, что его сестра беременна? Как можно убить беременную женщину, тем более что носит она дитя Артенитов? Не будет ли это убийством человека королевской крови, пусть ещё и нерождённого? И имеет ли он, Марвин, право совершить такое? Ему ведь было велено убить только Мессеру, но не её дитя. Кто знает, может быть, его величество желает оставить ребёнка в живых? Как Марвин мог знать, и, главное, как он мог решать?
Марвин был в такой растерянности, что почти забыл о плачевности своего положения. Он рассуждал так, будто уже стоял над Артеньей с мечом в руке, и ему оставалось лишь нанести удар. А ведь сейчас это он был её пленником, а не наоборот, и не имел ни малейшего представления, как выбраться отсюда, что уж говорить о том, чтобы добраться до неё. Это и злило его, и одновременно приносило облегчение. Потому что, добравшись до Артеньи, он вряд ли знал бы, как с ней поступить.
«Твою мать, ваше величество, ты ничего мне об этом не сказала», — яростно подумал он и мысленно пожелал королеве Ольвен удавиться при первой же возможности.
Прошло всего несколько часов, и в подземелье снова спустился человек Ойрека. Марвин напрягся, готовясь уж на этот раз использовать свой шанс, но тут же понял, что ошибся: вошедшим был Лайам. Стражники, привычно резавшиеся в кости, при его виде почтительно вскочили.
Даже не взглянув в сторону Марвина, Лайам велел отпереть камеру Рыси. Та сидела в углу, подтянув колени к груди, и безучастно смотрела на вошедшего. Лайам шагнул к девушке и протянул ей руку. Она ещё какое-то время молча глядела на него, потом, видимо, что-то припомнила и вложила руку в его ладонь. Лайам помог ей подняться.
— Ты когда-нибудь принимала роды? — спросил он.
Его голос звучал совершенно безучастно, но Марвин неожиданно понял, что этот человек будто окаменел, снаружи и изнутри. Его лицо, столь выразительное там, в зале, сейчас казалось застывшей маской. Он боится, понял Марвин. Он в ужасе, орать готов от страха, и сейчас Рысь единственная, кто способна этот страх унять…
Марвин прильнул к решётке и кинул Рыси красноречивый взгляд, умоляя её пошевелить мозгами и понять, что в кои-то веки у них появился хоть какой-то козырь. Но та только открыла глаза чуть шире и помотала головой. Лайам судорожно выдохнул.
— Что ж. Поучишься. Пошли.
— Я не… — она засопротивлялась, и Марвин понял, что она в таком же ужасе от происходящего, как и сам Лайам. — Я не умею! Я не знаю, что надо…
— Да и я не знаю! — с отчаянием выкрикнул тот и, грубо ухватив её за локоть, потащил к выходу. Рысь упиралась, и Марвин с горькой усмешкой подумал, что перспектива помочь герцогине разродиться испугала её больше, чем насилие. К насилию она уже успела привыкнуть.
— Да-а, дела, — протянул один их стражников, когда Лайам с Рысью скрылись. — Её светлость-то разрешиться изволят… Вроде ж не срок ещё?
— Да хрен её знает, — ошарашено отозвался другой. — Она этой ночью, говорят, бучу какую-то закатила, может, надорвалась. Глядишь, ещё и выкинет…
— Это вряд ли. Брюхо её видал? Коли крепкая, на таком сроке не выкинет уже. Моя ещё и помельче рожала, а ничего.
— Ну да, крепкая… А лекаря разве нет?
— А ты не знал? Он же нажрался чего-то и помер третьего дня.
— Ох, как не вовремя…
Похоже, они искренне тревожились за неё. Марвин попытался понять, как такое возможно, ведь эти же двое скотов с таким упоением трепались о том, как насиловали Рысь, — но так и не смог.
Рыси не было много часов. Марвин пытался скоротать время за придумыванием плана побега, соображал, как доберётся потом до покоев герцогини и убьёт её, благо теперь-то уже для этого не обязательно убивать и ребёнка, но всё это были какие-то неповоротливые, неуклюжие мысли, как будто он знал, что ничего этого делать не станет. Потом он начал нервничать. Рысь не возвращалась слишком долго — по его представлениям, женщины рожают намного быстрее. К тому же в подземелье не проникали звуки сверху, и Марвин даже не мог слышать криков рожающей герцогини. Хотя, кто знает, может, она и не кричала… она же не баба. Вцепилась зубами в рукав и не кричала. Он почувствовал уважение к ней при одной этой мысли, хотя это была не более чем его фантазия.
А Рысь всё не шла, и забеспокоились уже даже стражники у двери. Сперва они бегали наверх по очереди, но так толком ничего и не разузнали, кроме того, что роды всё ещё длятся, и весь форт замер в напряжённом ожидании итога. А ведь они ждут рождения своего короля, вдруг понял Марвин. Для них Артенья — наследница Бога на земле, пусть и помазал её чужой бог. Так замирает простой люд в городе, пока рожает королева. А у Ольвен нет детей и, судя по всему, уже не будет. То, что выходит сейчас из лона Мессеры, имеет законное право на трон Хандл-Тера. «Это король, — с изумлением понял Марвин. — Это рождается мой король».
Он снова встал у решётки и теперь смотрел на дверь подземелья с таким же напряжением, как и оставшийся солдат. И когда через бесконечно долгое время второй охранник вбежал с криком: «Разрешилась! Мальчишкой разрешилась!», Марвин осенил себя святым знамением и встал на колени, чтобы помолиться Единому за здравие и благополучие новорожденного наследника Артенитов. Стражники не обратили на него внимания, но и он позабыл о них, позабыл о Рыси, даже о том, где находится. Он молился и просил прощения за то, что вынашивал мысли об убийстве своего будущего короля в утробе матери. И клялся, что верным и преданным служением загладит свою вину.
Привели Рысь. Марвин её не узнал. Они улыбалась, хотя из-за опухшей левой части лица улыбка выглядела криво, и глаза её просветлели, в них больше не было отрешённости, которая так пугала Марвина прежде. Она беспрекословно позволила запереть себя в камере, но не села, только посмотрела на Марвина, сияя улыбкой. Её руки всё ещё были в крови.
— Мальчик, — сказала она с такой удивлённой, счастливой нежностью, что Марвин уставился на неё в немом изумлении. — Это мальчик, Марвин. Такой маленький. Я сперва даже не могла понять, что мальчик, у него отросточек такой… ох… — она прикрыла рот ладонью и глуповато хихикнула. — Я никогда не видела таких маленьких ребятишек. Вообще детей терпеть не могла. Никогда не знала, что с ними делать. У меня ни братьев, ни сестёр никогда не было… А тут… такой маленький…
— Здоров-то хоть? — спросил один из стражников.
— Не знаю. Откуда же я знаю? Боги, я думала, я там умру. Это так ужасно было, столько крови, и Артенья… герцогиня… она так… так смотрела на меня, что я… — она вдруг расплакалась. Плакала и плакала, без надрыва, просто и тихо, и никак не могла остановиться. Марвин подумал: Единый, как же хорошо, что она наконец плачет. — Она всё время спрашивала, что я делаю. Сердилась на меня и… говорила, что я ничего не умею… а я же и правда не умею. Ох, Марвин, он такой маленький, ты даже представить себе не можешь! Я никогда не думала, что у меня будут дети…
— Будут, — сказал Марвин, сам не зная зачем, и тут же понял, что это единственное, что он должен был сейчас сказать. Слёзы ещё сильнее хлынули из глаз Рыси, и он понял, что это от благодарности.
— Ну, слава богам, слава богам, — проговорил стражник. — Вот у нас и есть король, слава богам. Только, девочка, что же они опять тебя в каземат запихнули? Ты разве не должна там за дитём смотреть? Её светлости-то, небось, отдохнуть надо.
Рысь взглянула на него как-то странно. И Марвин всё понял, а ещё понял, что теперь им обоим конец.
— Она умерла, да? — спросил он еле слышно.
Рысь растерянно развела окровавленными руками. Слёзы всё текли и текли по её щекам.
— Я и так не думала, что смогу, — прошептала она. — Я же никогда раньше…
— Вот дерьмо! — сказал стражник. Его напарник сплюнул.
— Ну всё, ребята, кранты вам. А тебя, сучонка, лошадьми разорвать за то, что её светлость со свету сжила!
— Я же не…
— Заткнись! — закричал Марвин, видя, что стражник, сжимая кулаки, ступил к камере Рыси. — Не смей прикасаться к ней! Она приняла на руки твоего короля, мразь! Она дала ему жизнь!
Стражник остановился в недоумении. Другой молча посмотрел на Марвина. Потом они двинулись к нему — одновременно, и он уже знал, что сейчас будет, и почти их в этом не винил. Они были в горе и в ярости, а это единственное, что способно оправдать любой поступок. По крайней мере, для самого Марвина.
И это всё равно лучше, чем если бы они избили Рысь, подумал он, прежде чем его ударили в первый раз. Потом мыслей не было, только чувство, что на их месте он поступил бы точно так же, и ненависть — к ним и к себе.
Патрицианец был умилительно, обезоруживающе молод. Ещё даже не мужчина — да какое там, мальчишка, не больше двадцати. Хотя дело было не в возрасте — Лукаса в его годы уже никто не смел назвать мальчишкой, по крайней мере в глаза. Дело было в том, что он смотрел, он двигался как малолетний щенок, как неуклюжий подросток, ещё не успевший привыкнуть к окрепшему и наконец обретшему правильные пропорции телу. Впрочем, широкие плечи и высокий рост шли к его лицу не больше, чем белый плащ рыцаря-патрицианца.
— Святой брат…
Мальчишка вскинул на него взгляд светло-серых глаз в оперении длинных, густых, загнутых ресниц. О Единый, насмешливо подумал Лукас, да ведь ещё, почитай, год назад этого томного мальчика в приходской школе похотливо лапали его суровые, но любящие наставники. Теперь пару лет будет шарахаться от каждого, кто придвинется к нему слишком близко. Впрочем… тут что-то другое. Почему же он так напуган?
— Святой брат, вы не могли бы принять мою исповедь?
Лукас говорил тихо, очень тихо, склонив голову и глядя на свои колени. Гостиный зал постоялого двора был почти пуст, слуга хлопотал рядом со щедрым клиентом в другом конце помещения, и поблизости не было никого, кто мог бы их услышать. Мальчик чувствует себя затравленным, это Лукас понял сразу, едва вошёл и увидел его, сжавшегося в углу, и нутром почуял, что не стоит проходить мимо. Теперь он терпеливо смотрел в пол, всем своим видом демонстрируя смирение.
Патрицианец шумно сглотнул и выдавил:
— Я… н-не… не могу, простите.
Лукас покосился на него, изобразив огорчение, близкое к отчаянию. Патрицианец тут же спохватился:
— Нет-нет, вы не так поняли! Я бы с радостью, но не имею на то духовного права. Я ещё не принял сан.
Лукас молча смотрел на него, зная, что на его лице отображается широкая гамма эмоций, родственных с горем и разочарованием, и дал юному патрицианцу возможность не спеша насладиться спектаклем. Потом тяжело вздохнул и уткнулся взглядом в свои ладони.
— Но могу ли я просить хотя бы о благословении? — робко спросил он и явил радостное воодушевление, когда юноша неуверенно кивнул.
— Да, конечно, это я вправе вам дать… брат мой в Едином. Только… возможно, не здесь.
Лукас недоумённо воззрился на него. Патрицианец густо покраснел.
— Это нечестивые земли, — сказал он возмущённым полушепотом и, быстро обернувшись, облизнул губы. — Люди здесь… не чтят слуг Единого. Да не то что слуг — самого Единого ни в грош не ставят!
Это была смелая формулировка, за которую наставник юноши мог бы прогуляться в подземелья Храма, но Лукас лишь усиленно закивал в ответ:
— Истинно говорите, святой брат. В этой дикой земле вот уже вторую неделю я не встречал ни единой часовни. — Кстати, это была чистая правда. От самого Уоттерино Лукасу не попадалось ни патрицианских храмов, ни самих патрицианцев, потому-то он так и оживился, встретив этого парня. — А путь мой лежит ещё дальше на север…
— На север! — в ужасе воскликнул юноша и тут же смолк. Его вскрика, впрочем, никто не услышал, и Лукас сделал вид, будто ничего не произошло.
— Ну да, на север. Там… страшно повторять такое, святой брат, но я слышал… — он запнулся и помотал головой. — Единый обморозит мне язык, если я выговорю это вслух.
— Язычники? — быстро спросил парень.
«М-да, молодой человек, с этаким подходом к жизни далеко вы не уедете, — флегматично подумал Лукас, ошарашено кивая и глядя на патрицианца с недоверием, будто и помыслить не мог, что на свете существуют такие кошмарные вещи, как язычники. — А уж ты-то, парень, об этом явно осведомлён. К тому же и познакомиться с ними успел, иначе с чего бы тебе так посереть при одном только их упоминании?»
Мальчишка снова огляделся и быстро придвинулся к Лукасу, заскрипев доспехом о скамью. Лукас смотрел на него, не в упор, иногда отводя, а иногда опуская глаза, и отмечал детали. Парень глуп как пень и зелен как керильский горошек, но — уже рыцарь-патрицианец. Недавно им стал — он жутко скован и неуверен в себе, стало быть, никак не может привыкнуть к сану. Судя по крамоле, которую он, очертя голову, несёт в разговоре с первым встречным, в орден вступил не по убеждениям. Да и привычной для рыцарей грубоватости ему недостаёт, хотя парень явно тренирован. Руки в мозолях от рукояти меча, но мозоли ровные, гладкие, ни одна не сорвана — натружен на учении, а не в бою… «Всё с тобой ясно, — решил Лукас наконец. — Сынок какого-нибудь владетельного рыцаря, вздумавшего обзавестись в роду патрицианцем. Не по душе тебе это, а характеру возражать не хватило, и вот сейчас ты шёл в своё первое паломничество и…»
— Я шёл в своё первое паломничество, — быстро зашептал юноша, похоже, несказанно обрадованный возможностью выговориться. — Ну, к Ледяному Дереву, это в самой северной доли Длани… вот, домой… то есть назад уже иду. И два дня тому… севернее… — он сглотнул.
Лукас слушал с сочувственной, благожелательной и до крайности взволнованной улыбкой. В двух днях пути севернее отсюда находился форт Нордем.
— В общем, на меня напали. Сперва я подумал, что это обычные… ну, благородные рыцари. Они походили на благородных, Единым клянусь!
«Ох, поклянись ты мне ещё Единым, укоротят в Храме твой дурной язычок», — подумал Лукас со смесью сочувствия и раздражения, а вслух сказал:
— Неужели они посмели оскорбить Божьего слугу?!
— Не… не совсем. Они хотели, чтоб я поехал с ними. Опять на север. А я… — он вдруг смутился, как будто только теперь осознал, что хвастается перед незнакомцем собственной трусостью. Не воин, решил Лукас. Юноша, гм-м, тонкой душевной организации. Учёный или менестрель, засланный бессердечным отцом в монастырь. Наверное, всё же менестрель. Уж больно голос музыкальный, богатый интонациями.
— Я не мог поехать с ними, — тихо, но твёрдо сказал юноша. — То есть сперва поехал, а потом… ушёл. Ночью. Они были… как скоты. Оскорбляли меня и Единого. Такие люди недостойны милости его, даже через самого ничтожнейшего из слуг.
«Садись, парень, очень плохо, — менторски произнёс Лукас про себя. — Взашей тебя за такое с богословского факультета. Не выйдет из мальца миссионера…» С другой стороны, мальчик был трогательно последователен в попытках оправдать собственное малодушие. Это Лукасу очень понравилось.
— Вы поступили совершенно верно, святой брат, — заверил он парня.
— Думаете? — с надеждой спросил тот.
— Если мне позволено будет судить, — смиренно ответил Лукас. — Что бы ни было нужно этим людям, если можно такое слово применить к язычникам… а кстати, что им могло быть нужно от Божьего слуги?
— Понятия не имею, — доверительно сообщил мальчишка. — Они говорили все разом и были так некуртуазны…
Менестрель, окончательно уверился Лукас. А того и хуже — вчерашний паж. Ох, Дерек, неужто за пару монет вы и на Ледоруба готовы натянуть патрицианский плащ?.. А впрочем, почему бы и нет?
— Я разобрал только что-то насчёт обряда освящения, кто-то из них об этом упомянул. Но, вероятно, они просто глумились, — продолжал оправдываться парень. Лукас быстро прикинул, позволительно ли в данном случае сочувственно похлопать его по плечу, потом решил, что да, и постарался, чтобы жест не казался слишком фамильярным.
— Как вы верно заметили, святой брат, иные люди делами своими не заслужили и одного взгляда, брошенного им во след ничтожнейшим слугою Господа, — абсолютно серьёзно сказал он. Парень благодарно кивнул. Лукас заметил, что он совсем не пьёт. Впрочем, теперь можно было обойтись и без этого.
— Но, смею верить, ваш и Единого покорный слуга не относится к таковым, — скромно проговорил Лукас. Парень часто заморгал, потом, видимо, вспомнил об обещанном благословении и неуверенно кивнул.
— Меня ждёт долгий и суровый путь в обитель язычников и еретиков, — вздохнул Лукас. — И ваше благословение придаст мне духу и сил на этой нелегкой стезе. Выйдемте на задний двор, святой брат. Не лучшее место для святого ритуала, но…
— Не земля освещает святость, но святостью освящается, — назидательно произнёс мальчишка, демонстрируя, что по знанию писем Святого Патрица у него были только самые высокие оценки.
Лукас пристыжено потупился. Потом они чинно вышли во двор, то есть мальчишка шёл чинно, похоже, восстановив часть растраченного куража, а Лукас плёлся за ним, разглядывая золочёные шпоры его сапог. «Старший сын, — подумал он. — Старший, любимый; отец — богач из южных земель. Наказать-то наказал, но милостей не лишил. Будь эти ребята из Нордема чуть умнее, сцапали бы щенка покрепче и держали для выкупа». Было бы забавно сейчас убедить его поехать в Нордем и совершить обряд, которого от него добивались, и Лукас даже обдумал эту мысль, но потом всё же решил от неё отказаться. Он не знал, о каком обряде шла речь и как к этому относится герцогиня — вряд ли она обрадуется патрицианцу в своём форте. Этот мальчишка мог бы существенно упростить Лукасу дело, но мог и усложнить, а в данном случае ставка была слишком высока, и он предпочёл рассчитывать только на собственные силы.
Они вышли во двор; вечер был тихий, но холодный, всё кругом было завалено снегом — а ведь на Предплечье уже весна, уныло подумал Лукас, бредя за патрицианцем на задний двор. Лукас ненавидел зиму, и вот, надо же, в этом году добровольно отправился туда, где она ещё долго не закончится. Эта мысль вызвала у него короткий приступ нелепой злобы, и он был рад, что всё же решил не тащить мальчишку за собой. Мысль о всяком притворстве на мгновение сделалась ему отвратительна.
Они оказались позади дома, где их никто не мог видеть — только собака вяло тявкнула из конуры. Лукас встал на колени, и юный патрицианец водрузил на его голову холёные руки. Благословение он затвердил накрепко, слова будто от зубов отскакивали.
— И да пребудет с тобой Единый во благо и славу его, — закончил патрицианец и убрал руки.
Лукас встал, отряхнул с коленей снег.
— Спасибо, — сказал он и вырубил мальчика несильным, но точным ударом по шее.
Из его вещей Лукасу не понадобилось ничего, кроме плаща. Собственно, только это-то ему и было нужно, и, возможно, если бы не внезапный припадок раздражения, Лукас легко нашёл бы способ уговорить мальчишку просто отдать плащ ему. «Что это я, — подумал Лукас, накидывая на плечи шерстяную ткань. — Старею, видать, в самом деле старею».
Он оттащил парня поближе к стене и оставил там. Даже связывать не стал — всё равно побоится кому-то здесь рассказывать о случившемся, в погоню точно не кинется, да и за помощью к чужакам теперь не обратится никогда… ну или, во всяком случае, в ближайшие пару дней. Непохоже, что жизнь щенка чему-то учит, так что поделом ему. Прирезать, что ли, рассеянно подумал Лукас. А почему нет? Бесполезное ведь, в общем-то, жалкое существо. Но потом решил, что незачем возиться.
Убивать человека, сторожившего конюшни, Лукас тоже не стал — а вот за такое могли бы и погоню снарядить. Просто сказал, что он и мессер патрицианец уезжают немедленно, и без помех вывел из конюшни и своего, и патрицианского коня. Конюх, похоже, был только рад — патрицианцев тут и впрямь не любили, как и тех, кто с ними водится. Лукас держался настороже, остерегаясь поймать спиной стрелу, но ему позволили выехать без помех. К тому времени, когда мальчишка должен был очнуться, Лукас находился уже в нескольких милях севернее от постоялого двора.
Найти Нордем оказалось довольно просто — он загораживал перевал в горах и был виден издалека, врастая в лес там, где пропадали последние одинокие хутора. На вид — громоздкое и неприятное местечко, впрочем, как и все строения в старосеверном стиле. Даже в свете дня форт казался неуклюжим бесцветным увальнем, привалившимся к скале; лес перед стенами был вырублен на триста ярдов, но снег не шёл уже несколько дней, и дорога к воротам была вытоптана и покрыта грязью. Лукас внимательно осматривал дорогу, понемногу сбавляя шаг по мере приближения к Нордему — он хотел, чтобы его заметили. Коней он оставил в лесу, в кстати подвернувшейся расселине неподалёку, и теперь шёл пешком, иногда останавливаясь и оглядываясь, чтобы позволить наблюдателям со стены разглядеть алую ладонь, вышитую на его плаще. Они должны знать, что к ним идёт патрицианец. Впрочем, оглядывался он вовсе не просто так — ему хотелось удостовериться, правда ли он видит на дороге не только грязь, но и кровь. Похоже, совсем недавно кому-то не слишком сладко пришлось на этой дороге.
Расчет оказался верен — ворота распахнулись прежде, чем Лукас приблизился к ним вплотную. Направленные в его сторону острия пик выглядели не слишком приветливо, но он не сбавил шаг, пока не услышал короткое и отрывистое: «Стоять!»
Только тогда он остановился.
— Ты на мушке у лучника, мессер! — крикнул кто-то со стены, и Лукасу не надо было поднимать голову, чтобы проверять правдивость сказанного — он это и так знал. — Так что двигайся медленно и на вопросы отвечай прямо. Кто ты и что тебе надо?
— Я Лукас из Джейдри, — ответил он, глядя на пикейщиков у ворот. — Рыцарь-патрицианец. Я узнал, что в этом форте требуется помощь святого ордена. И пришёл её оказать.
— Откуда узнал-то?
— От своего младшего собрата, которого вы попытались схватить два дня назад.
— Пропустить!
Пикейщики расступились, освобождая ему путь. Лукас прошёл в форт. Ворота закрылись за его спиной.
— Мать твою, Лукас Джейдри! — прогремел неприятно знакомый голос. — И давно ли ты снюхался с Попрошайкиными жополизами?
Ойрек, как всегда, являл образец благородства и куртуазности, как и пристало высокородному рыцарю. Он стоял посреди двора, уперев кулаки в бока, и счастливо скалился, явно забавляясь такому стечению обстоятельств. Причём, судя по блеску его глаз, у него были свои причины для радости. Лукас поздравил себя с тем, что сообразил назваться настоящим именем — иначе его уже подняли бы на пики. Впрочем, ввиду потрёпанности войск герцогини, встретить при ней старых знакомцев было вполне ожидаемо.
— Времена меняются быстро, доблестный сэйр Ойрек, — сухо улыбнулся Лукас. — Я вижу, ты в добром здравии и, что важнее, настроении.
— Ну ещё бы! — ещё шире заухмылялся тот. — Хотя, по правде говоря, настроенье моё было просто отвратным, пока я тебя не увидел. Ну, пойдем выпьем за встречу, что ли…
Со времён осенней кампании Лукас уяснил, что совместная пьянка — единственное, в чём не стоит отказывать сэйру Ойреку, если хочешь сохранить с ним терпимые отношения. Поэтому отказываться не стал, тем более что, судя по всему, Ойрек занимал в Нордеме отнюдь не последнее место.
Впрочем, Лукас быстро понял, что это верно лишь отчасти.
В форте не было шума и гула, обычного для гарнизона. Что происходило на заднем дворе, Лукас не видел — его сразу провели внутрь, но и там было необычайно тихо и безлюдно. Рыцари выпивали, но уныло и как-то безрадостно. Похоже, совсем недавно тут что-то стряслось. Неужели Мессера?.. Проклятье.
— Постой-ка, Ойрек, — Лукас положил руку рыцарю на плечо. — Как ты можешь видеть, я принял сан, и нахожусь здесь прежде всего как патрицианец…
— Да неужто? — на лице Ойрека отобразилось удивление. — Хочешь сказать… ты ничего не знаешь? А! Ну, оно и верно, откуда бы?! — он расхохотался, и Лукасу это вовсе не понравилось. — И то правда! То-то я охренел, когда тебя тут увидал. Ну, думаю, сукин сын, и впрямь не иначе как мысли читать умеет. А ты вон как… патрицианец! Ну, ну! — он снова захохотал. Лукас молча переждал этот припадок веселья. Потом сказал без улыбки:
— Не знаю, о чём ты говоришь, но я прибыл сюда как слуга Единого, и намерен выполнить долг, который…
— Да не заливай, — осклабился Ойрек. — Я скорей сдохну, чем поверю, что ты подрядился ползать на брюхе перед этими…