Страница:
"коллективному" мнению всех остальных требую, чтобы дискуссионный орган
опирался на декларацию четырех. У меня нет, разумеется, ни малейшего желания
действовать в этом вопросе, как и в других, от личного моего имени. Вы
знаете историю вопроса. По вашему общему желанию я беседовал подробно с тов.
Г.322 Я со всей настойчивостью доказывал ему, что немыслимо приступить к
изданию без предварительной платформы. Тов. Г. в принципе согласился со мной
и готов был (таково мое твердое впечатление) принять декларацию четырех, как
основу издания. Он хотел лишь посоветоваться со своими друзьями. Противником
декларации четырех выступил, таким образом, не Г., стоявший ранее в стороне
от нас, а Вальхер, один из подписавших декларацию четырех. Вся политика
Вальхера состоит из такого рода экивоков. Я думаю, что по этому вопросу
Секретариат должен вынести свое решение. Совершенно очевидно, что без нас
журнал не осуществится, ибо ни Г., ни Вальхер не захотят все же передать
журнал Брандлеру-Тальгеймеру. Надо заставить Вальхера сделать выбор между
нами и брандлерианцами. Это единственный способ сдвинуть вообще дело с
мертвой точки. Нам надо здесь проявить полную твердость, так как
уступчивостью мы до сих пор только усиливали колебания Вальхера. Решение
вытекает, мне кажется, совершенно ясно из всех обстоятельств дела.
а) Интернациональный Секретариат не считает возможным связать себя
заранее участием в органе, платформа которого и состав редакции не
определены заранее.
б) В качестве минимальной платформы И[нтернациональный] С[екретариат]
предлагает декларацию четырех.
в) Состав редакции должен обеспечить действительное и систематическое
проведение этой платформы, что не исключает, разумеется, самых широких рамок
для дискуссии.
г) Так как издание должно служить подготовке Четвертого Интернационала,
то с момента создания устойчивого интернационального центра журнал должен
стать его официальным органом.
С ком[мунистическим] приветом
[Л.Д.Троцкий]
Дорогие товарищи!
С большим интересом прочитал я No 10 вашего внутреннего бюллетеня,
заключающий в себе протокол переговоров с
"коммунистами-интернационалистами". Я радовался тому, как правильно ставили
наши друзья вопросы. С другой стороны, речи тов. Энно323 (Hennaut)
производили на меня самое плачевное впечатление. Он представляет собою, по
крайней мере в нынешнем своем состоянии, законченный образец теоретической и
политической растерянности. Ни по одному вопросу он не вносит ничего, кроме
сомнений, колебаний и опасений. Самое убийственное состояние для человека,
который хочет быть революционером!
Четыре конгресса Коминтерна? Но в них было "что-то" неправильное, раз
результаты получились столь плачевные. Что же именно было неправильно? Энно
этого не знает. Он предлагает искать какую-то неведомую ему "ошибку". На
самом деле ошибка целиком на стороне самого Энно. Он думает, что судьба
Коминтерна определялась не борьбой живых социальных сил, а какой-то
первоначальной "ошибкой", которую нужно открыть - точно дело идет о
математическом расчете. Почему не пойти дальше и не сказать: три
Интернационала исходили из учения Маркса и все три потерпели крушение; надо,
следовательно, найти "основную ошибку" у Маркса. Можно пойти еще дальше
этого и сказать, что, несмотря на науку, люди продолжают страдать и
бедствовать; ясно: в науке заложена какая-то "основная ошибка". Вопрос
берется не исторически, не диалектически, а догматически, в духе
католической церкви, которая все бедствия человечества объясняет первородным
грехом. Теория Суварина в отношении Коминтерна и есть теория первородного
греха. А Энно - увы - стал учеником бесплодного схоласта Суварина.
По словам того же Энно (т. е. Суварина), наша политическая линия в
Германии была ошибочна с начала до конца. Нужна порядочная... смелость, чтоб
сделать такое утверждение! В чем же состояла наша ошибка? Не в нашем
анализе, не в нашем прогнозе, не в наших директивах, а в том, что мы
призывали коммунистов-рабочих давить на свою партию, чтобы заставить ее
встать на путь правильной политики. Вместо этого мы должны были бы сказать
рабочим: не тратьте усилий, Коминтерн все равно погиб. В то же время Энно
считает, что для создания нового Интернационала время не созрело. Что же
надо было предложить практически немецким рабочим? Махнуть рукой на старый
Интернационал, но и не строить нового. Оставалось отправиться домой спать.
Нашу ошибку эти безжизненные педанты видят в том, что мы, не скрывая от
рабочих ничего, в то же время не обескураживали их, а старались помочь им
извлечь из обстановки все, что можно было из нее извлечь. Каждый вождь
стачки поступает таким образом. Иначе он не вождь, а презренный капитулянт!
Путь спасения для Энно состоит в открытии "дискуссии" с Сувариным,
бордигистами, Урбансом и прочими безнадежными трупами. Как будто эта
дискуссия не ведется уже в течение последних лет; как будто она не
подверглась проверке событиями; как будто эти события не развели нас в
разные стороны; как будто принципиальная дискуссия за столом "конференции"
может что-нибудь прибавить к политическому опыту, освещенному долгой
теоретической борьбой!
Надо посмотреть, говорит Энно, нет ли "чего-нибудь" правильного у
Суварина и у всех других "коммунистических" групп и группочек. Сам Энно не
решается ясно и точно сказать, что именно он у них нашел правильного. Он
рекомендует "искать". Но вся наша работа из дня в день и состоит в том, что
мы ищем для каждого вопроса наиболее правильный ответ. У нас выработались
свои методы, у нас есть свои ответы, у нас есть своя критика чужих взглядов.
Энно не подвергает всей этой огромной коллективной работы своей собственной
оценке, он проходит мимо всего того, что нами сделано, и предлагает заняться
"поисками" и "дискуссией", как будто мы сегодня только родились на свет.
Бесплодная позиция, насквозь пропитанная духом суваринизма!
Особенно наивны речи о том, что наше участие в парижской конференции,
где мы "сидели за одним столом" с пюпистами и проч., представляет собой
"оппортунистическую ошибку". Критерием Энно является, таким образом, не
единство марксистских принципов, а... единство стола! Он ни словом не
говорит о содержании нашей Декларации и о нашей резолюции, которая собрала
четыре подписи. Он забывает или не умеет понять, что мы сохранили полную
независимость действий и полную свободу критики по отношению к нашим
союзникам. То обстоятельство, что САП и ОСП голосовали за бессодержательную
и потому насквозь фальшивую резолюцию семи, показывает, конечно, что наши
союзники не достигли необходимой марксистской ясности. Но ведь мы первые
указали на этот факт открыто в печати и - совместной работой, как и критикой
- поможем нашим союзникам достигнуть необходимой ясности.
Доводы Энно против борьбы за Четвертый Интернационал не менее ошибочны
и безжизненны, чем все остальные его рассуждения. "Для создания Третьего
Интернационала, - говорит он, - понадобилась война и русская революция".
Многие повторяют эту формулу, не вдумываясь в ее содержание. Война не
облегчила, а наоборот, чудовищно затруднила революционную работу, особенно
интернационального характера. Все скептики a'la324 Энно считали поэтому
"несвоевременным" и даже "бессмысленным" лозунг Третьего Интернационала во
время войны. Сейчас фашизм играет до известной степени ту роль, какую в
1914-1918 гг. играла война, тем более, что фашизм подготовляет новую войну.
Но - говорит Энно - для создания Коминтерна понадобилась еще и русская
революция. Замечательное откровение! А разве русская революция упала с неба?
Для пролетарской победы в Октябре нужна была партия большевиков, проникнутая
не духом Сталина-Каменева (март 1917 года)325, а духом Ленина. Другими
словами, нужно было, чтобы Ленин в самом начале войны, в самых трудных и
неблагоприятных условиях открыл борьбу за Третий Интернационал, не считаясь
со скептиками, нытиками и путаниками. Создание Коммунистического
Интернационала произошло не на Первом конгрессе 1919 года (это чисто
формальный акт), а в процессе предшествующей подготовительной работы, под
открытым знаменем Третьего Интернационала. Из этой исторической аналогии
выводы для нашей нынешней работы вытекают сами собой.
Этим письмом я ни в малейшей степени не собираюсь вторгаться в ваши
переговоры. Если группа Энно или часть ее примкнет к нашей секции, я буду
только радоваться. Но в корне ложна мысль Энно, будто условием дальнейших
успехов является объединение всех оппозиционных осколков Третьего
Интернационала. Эти осколки надо взвешивать и оценивать не по их имени и не
по их претензиям, а по их действительному теоретическому и политическому
содержанию. У кого есть что сказать, тот не дожидается неведомой всеобщей
конференции, а излагает свои мысли в виде программы, тезисов, статей и
речей. Кто апеллирует к будущей спасительной конференции, которая должна
"что-то" найти, "что-то" открыть, тот показывает лишь, что у него никаких
мыслей нет. Я не сомневаюсь, что это для вас так же ясно, как и для меня.
С горячим пожеланием успеха
Г. Гуров
16 ноября 1933 г.
Эта книга была написана около четырех лет назад. С того времени немало
воды утекло. Необходимо посвятить хоть несколько строк последнему периоду
моей жизни. Четыре с половиной года моей третьей эмиграции, до последнего
переселения во Францию, протекли в Турции, на острове Принкипо. Это были
годы теоретической и литературной работы, главным образом над историей
русской революции. Связь с друзьями по родине оказалась, разумеется,
нарушенной, хотя далеко не в такой степени, как хотели и надеялись вожди
правящей фракции. Для достижения полной моей изоляции в Турции они не
останавливались ни перед каким средствами. Блюмкин, убивший в 1918 году
германского посла Мирбаха и ставший впоследствии одним из работников моего
военного серетариата, посетил меня тайно в Константинополе с целью наладить
доставку в СССР издаваемого мною "Бюллетеня оппозиции". По возвращении в
Москву он имел неосторожность или несчастье довериться лицу, которое выдало
его. Блюмкин был расстрелян. Это не единственная жертва.
11 января 1933 г. я отправил из Турции Центральному комитету партии
письмо327, из которого привожу здесь несколько строк:
"Я считаю необходимым сообщить вам, как и почему моя дочь покончила
самубийством. В конце 1930 года вы, по моей просьбе, разрешили моей
туберкулезной дочери Зинаиде Волковой временно выехать в Турцию для лечения.
Я тогда не предполагал, что за этим либерализмом скрывается задняя мысль. В
январе 1931 года дочь моя прибыла сюда с пневмотораксом на обоих легких.
После ее десятимесячного пребывания в Турции удалось - при постоянном
сопротивлении советских заграничных представительств - добиться для нее
разрешения выехать на лечение в Германию. Больная поправлялась и мечтала о
том, чтобы вместе с мальчиком вернуться в СССР, где у нее остались ее
девочка и муж, которого Сталин держит в ссылке, как большевика-ленинца.
20 февраля 1932 года вы опубликовали декрет, которым не только я, моя
жена и наш сын, но также и дочь моя, Зинаида Волкова, лишались прав
гражданства СССР. За границей, куда вы отпустили ее с советским паспортом,
моя дочь только лечилась. Она не принимала и по состоянию здоровья не могла
принимать никакого участия в политической борьбе. Лишение ее гражданства
было голым и бессмысленным актом мести по отношению ко мне. Для нее же лично
этот акт означал разрыв с маленькой дочерью, мужем, всеми друзьями, всей
привычной жизнью. Ее психика, и без того потрясенная - сперва смертью
младшей сестры, затем собственной болезнью - потерпела новый удар, тем более
тяжкий, что совершенно неожиданный и решительно ничем с ее стороны не
вызванный. Врачи-психиатры заявили единодушно, что только скорейшее
возвращение в обычные условия, к семье, к труду могут спасти ее. Но именно
эту возможность спасения отнимал ваш декрет от февраля 1932 года. Удар
оказался для больной невыносимым. 5 января она отравила себя газом. Ей было
32 года.
В 1928 году моя младшая дочь, Нина, мужа которой Сталин заключил в
изолятор и держит там уже в течение пяти лет, слегла вскоре после моей
высылки в Алма-Ату, в больницу. У нее обнаружилась скоротечная чахотка.
Чисто личное письмо ее ко мне без малейшего отношения к политике вы
продержали свыше 70 дней, так что мой ответ уже не застал ее в живых. Она
скончалась 28 лет... Я ограничиваюсь этим сообщением, без дальнейших
выводов. Для выводов время наступит. Их сделает возрожденная партия."
Несмотря на все преимущества Турции как места ссылки изоляция в более
широком смысле все же не удалась. Сосланных и заточенных русских друзей
заменили иностранные, не менее верные. Из разных стран приезжали на Принкипо
молодые товарищи, чтобы провести в нашей семье несколько месяцев, иногда год
и более. Среди них были французы, немцы, чехословаки, англичане, американцы,
китайцы, индусы. Новые личные связи и дружба, облегчавшие наше существование
на маленьком острове, явились частным выражением новой политической
группировки в рабочем движении. Русская левая оппозиция получила постепенно
международный характер. Возникли десятки национальных секций и изданий.
Выросла большая литература на всех языках цивилизованного человечества. К
тому моменту, как пишутся эти строки, движение левой оппозиции окончательно
порвало с Коминтерном и выдвинуло задачу подготовки нового, Четвертого
Интернационала...
Здесь скептик неизбежно прервет меня.
- Сколько лет вы принадлежали ко Второму Интернационалу?
- С 1897 по 1914 год, следовательно, свыше 17-ти лет.
- А затем?
- Затем разрыв со Вторым Интернационалом в самом начале войны и около
пяти лет борьбы за новый Интернационал, учрежденный в 1918 году.
- К Третьему Интернационалу вы принадлежали, следовательно 14 лет?
- Примерно так.
- Теперь собираетесь строить Четвертый? Не похоже ли это на верчение
белки в колесе?
- Нет, не похоже. Все развитие человечества идет не по прямой, а по
сложной кривой, ибо путь определяется не циркулем и линейкой, а борьбой
живых сил, которые тянут в разные стороны. Историческая орбита рабочего
класса не составляет исключения. За каждый большой успех пролетариат,
единственно прогрессивный класс современного человечества, платит ценою
новых поражений, разочарований и отступлений. Второй Интернационал выполнил
в свое время большую воспитательную работу. Но он погубил себя ограниченным
духом национализма и реформизма. Когда капитализм из эпохи подъема вошел в
эпоху стагнации, из-под политики реформ оказалась вырвана почва. С другой
стороны, национальные границы стали тесны для хозяйственного развития:
социал-патриотизм получил насквозь реакционный характер. На смену Второму
Интернационалу пришел Третий. Октябрьская революция была его историческим
крещением. Но и революция есть глубоко противоречивый процесс, этапы
которого обусловлены обстоятельствами времени и места. Из революции вышел
новый правящий слой, который защищает и в то же время искажает созданную
революцией общественную систему при помощи мер самого близорукого,
ограниченного и консервативного бюрократизма. Авторитетом Октябрьской
революции советская бюрократия подчинила себе Коммунистический
Интернационал, обезличила и обессилила его. За последние годы он не принес
пролетариату ничего, кроме удушающего полицейского режима, убийственных
ошибок и тяжких поражений. В результате он вопреки своей воле помог
временному возрождению осужденных историей социал-демократических партий.
Неистово борясь против них на словах и уступая им поле не деле, он открыл
ворота небывалой в истории реакции. Победа немецкого фашизма обусловлена
комбинированными капитуляциями Второго и Третьего Интернационалов.
Такие преступления не прощаются. Партии, виновные в политической
катастрофе, обречены на слом. Из нынешней страшной реакции пролетариат
раньше или позже снова выйдет на революционную дорогу. Но он будет собирать
свои фаланги под новым знаменем. В этом исторический смысл подготовки
Четвертого Интернационала. Пусть господа скептики злорадствуют и издеваются.
История не делается скептиками. Во всяком случае, не для скептиков написана
эта книга.
[Л.Д.Троцкий]
16 ноября 1933 г.
Дорогие товарищи,
Посылаю вам проект письма ко всем партиям и рабочим организациям по
поводу единого фронта против фашизма328. Я избегаю выражения "единый фронт"
как слишком скомпрометированного разными толкованиями. Прежде всего нам
необходимо сговориться в своей собственной среде и с союзниками. Сделать это
надо без всякой огласки. Когда предварительное соглашение будет достигнуто,
письмо надо выпустить от какой-либо "нейтральной" организации, пожалуй,
лучше всего от НАС329. При такой инициативе можно собрать во Франции
некоторое количество синдикальных подписей. После этого могут начать
присоединяться партии и другие организации.
Если вы согласны с планом, перешлите предложение Снивлиту, чтобы
выяснить прежде всего, можно ли надеяться на подпись НАСа.
Важность этого дела не требует пояснений. Мы таким путем подвергнем
новому испытанию НРП в Англии, шведов, организацию Шафхаузен и пр. Нужно
только, чтобы дело не исходило официально от нас. Мы появимся на сцену на
следующей стадии.
[Л.Д.Троцкий]
22 ноября 1933 г.
22 ноября 1933 г.
Дорогой тов[арищ] Буриан,
В отношении чешского издания моей "Истории" я повинен в непростительной
путанице. Распоряжение всеми иностранными изданиями моей "Истории" я передал
в свое время издательству Пфемферта в Берлине, когторое прекрасно справилось
со своей задачей. Пфемферт вел давно уже переговоры и с чешскими
издательствами. Но все это происходило в столь давние времена и, главное,
отделено от сегодняшнего дня такими грандиозными событиями, что я,
признаться, совершенно забыл обо всех этих обстоятельствах и в суматохе, в
числе многих других писем, подписал полномочие для вас. Разумеется, у меня
нет и не может быть ни малейшего мотива сожалеть об этом, поскольку дело
идет лично о вас. Но я совершил явную, хотя и несознательную нелояльность по
отношению к тов. Пфемферту.
Как исправить дело? Положение облегчается тем, что в обоих случаях дело
идет, по-видимому, об одном и том же издателе Войовом. Разумеется,
издательство должно принять ваш перевод, который должен быть оплачен в
первую голову. Но договор должерн быть подписан Пфемфертом, если это еще не
поздно. Очень, очень прошу вас достигуть на этот счет необходимого
согласования с Александрой Ильиничной Пфемферт.
Крепко жму руку.
[Л.Д.Троцкий]
Гитлер хочет мира. Его речи и интервью на эту тему построены по не
новой схеме: война не способна разрешить ни одного вопроса, война грозит
истреблением лучших рас, война несет с собой гибель культуры. Классическая
аргументация пацифизма, насчитывающая не одну сотню лет! Тем утешительнее,
если рейхсканцлеру удалось уже убедить кое-каких иностранных журналистов в
своей безусловной искренности. Правда, другой пацифист, в искренности
которого во всяком случае не может быть сомнения, Карл Осецкий331, мог бы
спросить, почему, собственно, он продолжает пребывать в концентрационном
лагере, если его основную тему старательно, хотя и не очень талантливо,
развивает нынешний глава правительства? Но Осецкий для того и изолирован,
чтобы не задавать неудобных вопросов.
Убедительность доводов Гитлера - в их массивности. Все министры, все
ораторы, все газеты клянутся в том, что Третья Империя призвана осуществить
братство народов. Если национал-социалистическая Германия сплошь обучится
владеть оружием, то только для того, чтобы закалить свою ненависть к нему.
Даже фон Папен, который еще только 13 мая нынешнего года проповедовал, что
истинному немцу полагается умирать молодым на поле брани, а не от
старческого склероза, не устает ныне повторять, что нет ничего достойнее,
как мирно испустить дух среди внуков и правнуков.
Народы Европы страстно хотят сохранения мира. Неудивительно, если они
пытаются с надеждой прислушиваться к массивной аргументации Берлина.
Преодолеть сомнения, однако, не легко. Многие спрашивают: а как же быть,
например, с автобиографией Гитлера332, которая целиком построена на идее
непримиримости интересов Германии и Франции? Успокоительное объяснение
гласит: автобиография писалась в тюрьме, когда нервы автора были не в
порядке, и лишь по явной оплошности министра пропаганды333 эта
неуравновешенная книга продолжает служить основой национального воспитания
до сего дня. После того как вопрос о "равноправии" будет разрешен в пользу
Третьей Империи, Гитлер подготовит к печати новое, более удовлетворительное
издание. Если книга называлась до сих пор "Моя борьба", причем главным
объектом "моей борьбы" был Версальский договор, то в будущем автобиография
будет называться, очевидно, "мой мир" и к ней будет приложена экспертиза
национал-социалистических врачей в том, что нервы Гитлера в полном порядке.
А Лейпцигский процесс334 показывает, что судебно-медицинская экспертиза наци
имеет право на неограниченное доверие.
Если бы на свете существовали только искренность и миролюбие, то жизнь
была бы, вероятно, сплошной отрадой. К несчастью, рядом с этими
добродетелями живут еще глупость и доверчивость. И читая ежедневно мировую
прессу, подчас говоришь себе, что перевес как-будто начинает склоняться в
сторону доверчивой глупости. Кому придется за нее расплачиваться?
Автор этих строк уже попытался однажды привлечь внимание читателей к
замечательному политическому документу, именно к "Открытому письму" Гитлера
рейхсканцлеру фон Папену335. К сожалению, наш слабый голос явно не дошел по
назначению. "Открытое письмо" не стало, как мы того желали, настольной
книгой каждой редакции и дипломатической канцелярии. А между тем оно этого
вполне заслуживает. Опубликованные недавно секретные документы немецкой
пропаганды тоже очень поучительны, нет спора. Но они имеют неудобства
секретности. Всегда можно заподозрить подделку. "Открытое письмо" не
секретный документ. Это брошюра, официально выпущенная партией наци 16
октября 1932 года, за три месяца до прихода Гитлера к власти. Его нервная
система успела к тому времени, надо думать, вполне восстановиться после
испытаний 1923 года. Гитлер уже чувствовал себя почти у руля. Ему оставалось
еще только свалить последнее препятствие. Правящие классы смотрели на него с
надеждой, но не без боязни. Больше всего они опасались авантюр
"романтического" шовинизма. Цель "Открытого письма" состояла в том, чтобы
заверить верхи имущих классов, бюрократию, генералитет, ближайшее окружение
Гинденбурга, что он, Гитлер, в противовес легкомысленному реваншарду Папену,
будет идти к своей цели с величайшей осторожностью. "Открытое письмо"
заключало в себе законченную систему внешней политики, которая только сейчас
получает все свое значение. Выход Германии из Лиги Наций был встречен во
всем мире как неожиданная и неразумная импровизация; между тем в "Открытом
письме" совершенно точно указано, почему Германия должна будет покинуть
Женеву и как надо будет обставить этот разрыв. Исключительная ценность
письма состоит в том, что Гитлер, еще вынужденный в те дни бороться и
полемизировать, неосторожно обнажил секретные пружины своей будущей внешней
политики. Исходная позиция письма та же, что и в автобиографии: интересы
Германии и Франции совершенно непримиримы; Франция не может добровольно
согласиться на изменение соотношения сил в пользу Германии; Германия не
может добиться "равноправия" путем дискуссий на международных конференциях,
чтобы международная дипломатия признала право Германии на вооружение, надо,
чтобы немцы предварительно вооружились. Но именно поэтому нельзя, подобно
Папену, требовать вслух вооружения Германии. Это лозунг "народного
движения", но ни в каком случае не дипломатии. Ответственное правительство,
- т. е. правительство Гитлера, а не Папена, - должно требовать только
разоружения Франции. А так как Франция ни в каком случае не сможет на это
пойти, то Германия должна будет покинуть Лигу Наций, чтобы тем самым
развязать себе руки. Для войны? Нет. Германия пока еще слишком слаба, чтоб
правительство ее могло говорить в ближайшее время другим языком, кроме языка
пацифизма. Ссылаясь на "опасность", грозящую ей с востока, и используя
антагонизмы между государствами Запада, Германия должна воссоздавать базу
своего милитаризма постепенно, переходя от общего к частному и специальному.
Для этой работы нужен национальный заговор молчания: Осецких прежде всего
под замок! Ответственное правительство само должно взять в руки инструмент
пацифизма. Таким путем удастся в течение нескольких лет подготовить коренное
опирался на декларацию четырех. У меня нет, разумеется, ни малейшего желания
действовать в этом вопросе, как и в других, от личного моего имени. Вы
знаете историю вопроса. По вашему общему желанию я беседовал подробно с тов.
Г.322 Я со всей настойчивостью доказывал ему, что немыслимо приступить к
изданию без предварительной платформы. Тов. Г. в принципе согласился со мной
и готов был (таково мое твердое впечатление) принять декларацию четырех, как
основу издания. Он хотел лишь посоветоваться со своими друзьями. Противником
декларации четырех выступил, таким образом, не Г., стоявший ранее в стороне
от нас, а Вальхер, один из подписавших декларацию четырех. Вся политика
Вальхера состоит из такого рода экивоков. Я думаю, что по этому вопросу
Секретариат должен вынести свое решение. Совершенно очевидно, что без нас
журнал не осуществится, ибо ни Г., ни Вальхер не захотят все же передать
журнал Брандлеру-Тальгеймеру. Надо заставить Вальхера сделать выбор между
нами и брандлерианцами. Это единственный способ сдвинуть вообще дело с
мертвой точки. Нам надо здесь проявить полную твердость, так как
уступчивостью мы до сих пор только усиливали колебания Вальхера. Решение
вытекает, мне кажется, совершенно ясно из всех обстоятельств дела.
а) Интернациональный Секретариат не считает возможным связать себя
заранее участием в органе, платформа которого и состав редакции не
определены заранее.
б) В качестве минимальной платформы И[нтернациональный] С[екретариат]
предлагает декларацию четырех.
в) Состав редакции должен обеспечить действительное и систематическое
проведение этой платформы, что не исключает, разумеется, самых широких рамок
для дискуссии.
г) Так как издание должно служить подготовке Четвертого Интернационала,
то с момента создания устойчивого интернационального центра журнал должен
стать его официальным органом.
С ком[мунистическим] приветом
[Л.Д.Троцкий]
Дорогие товарищи!
С большим интересом прочитал я No 10 вашего внутреннего бюллетеня,
заключающий в себе протокол переговоров с
"коммунистами-интернационалистами". Я радовался тому, как правильно ставили
наши друзья вопросы. С другой стороны, речи тов. Энно323 (Hennaut)
производили на меня самое плачевное впечатление. Он представляет собою, по
крайней мере в нынешнем своем состоянии, законченный образец теоретической и
политической растерянности. Ни по одному вопросу он не вносит ничего, кроме
сомнений, колебаний и опасений. Самое убийственное состояние для человека,
который хочет быть революционером!
Четыре конгресса Коминтерна? Но в них было "что-то" неправильное, раз
результаты получились столь плачевные. Что же именно было неправильно? Энно
этого не знает. Он предлагает искать какую-то неведомую ему "ошибку". На
самом деле ошибка целиком на стороне самого Энно. Он думает, что судьба
Коминтерна определялась не борьбой живых социальных сил, а какой-то
первоначальной "ошибкой", которую нужно открыть - точно дело идет о
математическом расчете. Почему не пойти дальше и не сказать: три
Интернационала исходили из учения Маркса и все три потерпели крушение; надо,
следовательно, найти "основную ошибку" у Маркса. Можно пойти еще дальше
этого и сказать, что, несмотря на науку, люди продолжают страдать и
бедствовать; ясно: в науке заложена какая-то "основная ошибка". Вопрос
берется не исторически, не диалектически, а догматически, в духе
католической церкви, которая все бедствия человечества объясняет первородным
грехом. Теория Суварина в отношении Коминтерна и есть теория первородного
греха. А Энно - увы - стал учеником бесплодного схоласта Суварина.
По словам того же Энно (т. е. Суварина), наша политическая линия в
Германии была ошибочна с начала до конца. Нужна порядочная... смелость, чтоб
сделать такое утверждение! В чем же состояла наша ошибка? Не в нашем
анализе, не в нашем прогнозе, не в наших директивах, а в том, что мы
призывали коммунистов-рабочих давить на свою партию, чтобы заставить ее
встать на путь правильной политики. Вместо этого мы должны были бы сказать
рабочим: не тратьте усилий, Коминтерн все равно погиб. В то же время Энно
считает, что для создания нового Интернационала время не созрело. Что же
надо было предложить практически немецким рабочим? Махнуть рукой на старый
Интернационал, но и не строить нового. Оставалось отправиться домой спать.
Нашу ошибку эти безжизненные педанты видят в том, что мы, не скрывая от
рабочих ничего, в то же время не обескураживали их, а старались помочь им
извлечь из обстановки все, что можно было из нее извлечь. Каждый вождь
стачки поступает таким образом. Иначе он не вождь, а презренный капитулянт!
Путь спасения для Энно состоит в открытии "дискуссии" с Сувариным,
бордигистами, Урбансом и прочими безнадежными трупами. Как будто эта
дискуссия не ведется уже в течение последних лет; как будто она не
подверглась проверке событиями; как будто эти события не развели нас в
разные стороны; как будто принципиальная дискуссия за столом "конференции"
может что-нибудь прибавить к политическому опыту, освещенному долгой
теоретической борьбой!
Надо посмотреть, говорит Энно, нет ли "чего-нибудь" правильного у
Суварина и у всех других "коммунистических" групп и группочек. Сам Энно не
решается ясно и точно сказать, что именно он у них нашел правильного. Он
рекомендует "искать". Но вся наша работа из дня в день и состоит в том, что
мы ищем для каждого вопроса наиболее правильный ответ. У нас выработались
свои методы, у нас есть свои ответы, у нас есть своя критика чужих взглядов.
Энно не подвергает всей этой огромной коллективной работы своей собственной
оценке, он проходит мимо всего того, что нами сделано, и предлагает заняться
"поисками" и "дискуссией", как будто мы сегодня только родились на свет.
Бесплодная позиция, насквозь пропитанная духом суваринизма!
Особенно наивны речи о том, что наше участие в парижской конференции,
где мы "сидели за одним столом" с пюпистами и проч., представляет собой
"оппортунистическую ошибку". Критерием Энно является, таким образом, не
единство марксистских принципов, а... единство стола! Он ни словом не
говорит о содержании нашей Декларации и о нашей резолюции, которая собрала
четыре подписи. Он забывает или не умеет понять, что мы сохранили полную
независимость действий и полную свободу критики по отношению к нашим
союзникам. То обстоятельство, что САП и ОСП голосовали за бессодержательную
и потому насквозь фальшивую резолюцию семи, показывает, конечно, что наши
союзники не достигли необходимой марксистской ясности. Но ведь мы первые
указали на этот факт открыто в печати и - совместной работой, как и критикой
- поможем нашим союзникам достигнуть необходимой ясности.
Доводы Энно против борьбы за Четвертый Интернационал не менее ошибочны
и безжизненны, чем все остальные его рассуждения. "Для создания Третьего
Интернационала, - говорит он, - понадобилась война и русская революция".
Многие повторяют эту формулу, не вдумываясь в ее содержание. Война не
облегчила, а наоборот, чудовищно затруднила революционную работу, особенно
интернационального характера. Все скептики a'la324 Энно считали поэтому
"несвоевременным" и даже "бессмысленным" лозунг Третьего Интернационала во
время войны. Сейчас фашизм играет до известной степени ту роль, какую в
1914-1918 гг. играла война, тем более, что фашизм подготовляет новую войну.
Но - говорит Энно - для создания Коминтерна понадобилась еще и русская
революция. Замечательное откровение! А разве русская революция упала с неба?
Для пролетарской победы в Октябре нужна была партия большевиков, проникнутая
не духом Сталина-Каменева (март 1917 года)325, а духом Ленина. Другими
словами, нужно было, чтобы Ленин в самом начале войны, в самых трудных и
неблагоприятных условиях открыл борьбу за Третий Интернационал, не считаясь
со скептиками, нытиками и путаниками. Создание Коммунистического
Интернационала произошло не на Первом конгрессе 1919 года (это чисто
формальный акт), а в процессе предшествующей подготовительной работы, под
открытым знаменем Третьего Интернационала. Из этой исторической аналогии
выводы для нашей нынешней работы вытекают сами собой.
Этим письмом я ни в малейшей степени не собираюсь вторгаться в ваши
переговоры. Если группа Энно или часть ее примкнет к нашей секции, я буду
только радоваться. Но в корне ложна мысль Энно, будто условием дальнейших
успехов является объединение всех оппозиционных осколков Третьего
Интернационала. Эти осколки надо взвешивать и оценивать не по их имени и не
по их претензиям, а по их действительному теоретическому и политическому
содержанию. У кого есть что сказать, тот не дожидается неведомой всеобщей
конференции, а излагает свои мысли в виде программы, тезисов, статей и
речей. Кто апеллирует к будущей спасительной конференции, которая должна
"что-то" найти, "что-то" открыть, тот показывает лишь, что у него никаких
мыслей нет. Я не сомневаюсь, что это для вас так же ясно, как и для меня.
С горячим пожеланием успеха
Г. Гуров
16 ноября 1933 г.
Эта книга была написана около четырех лет назад. С того времени немало
воды утекло. Необходимо посвятить хоть несколько строк последнему периоду
моей жизни. Четыре с половиной года моей третьей эмиграции, до последнего
переселения во Францию, протекли в Турции, на острове Принкипо. Это были
годы теоретической и литературной работы, главным образом над историей
русской революции. Связь с друзьями по родине оказалась, разумеется,
нарушенной, хотя далеко не в такой степени, как хотели и надеялись вожди
правящей фракции. Для достижения полной моей изоляции в Турции они не
останавливались ни перед каким средствами. Блюмкин, убивший в 1918 году
германского посла Мирбаха и ставший впоследствии одним из работников моего
военного серетариата, посетил меня тайно в Константинополе с целью наладить
доставку в СССР издаваемого мною "Бюллетеня оппозиции". По возвращении в
Москву он имел неосторожность или несчастье довериться лицу, которое выдало
его. Блюмкин был расстрелян. Это не единственная жертва.
11 января 1933 г. я отправил из Турции Центральному комитету партии
письмо327, из которого привожу здесь несколько строк:
"Я считаю необходимым сообщить вам, как и почему моя дочь покончила
самубийством. В конце 1930 года вы, по моей просьбе, разрешили моей
туберкулезной дочери Зинаиде Волковой временно выехать в Турцию для лечения.
Я тогда не предполагал, что за этим либерализмом скрывается задняя мысль. В
январе 1931 года дочь моя прибыла сюда с пневмотораксом на обоих легких.
После ее десятимесячного пребывания в Турции удалось - при постоянном
сопротивлении советских заграничных представительств - добиться для нее
разрешения выехать на лечение в Германию. Больная поправлялась и мечтала о
том, чтобы вместе с мальчиком вернуться в СССР, где у нее остались ее
девочка и муж, которого Сталин держит в ссылке, как большевика-ленинца.
20 февраля 1932 года вы опубликовали декрет, которым не только я, моя
жена и наш сын, но также и дочь моя, Зинаида Волкова, лишались прав
гражданства СССР. За границей, куда вы отпустили ее с советским паспортом,
моя дочь только лечилась. Она не принимала и по состоянию здоровья не могла
принимать никакого участия в политической борьбе. Лишение ее гражданства
было голым и бессмысленным актом мести по отношению ко мне. Для нее же лично
этот акт означал разрыв с маленькой дочерью, мужем, всеми друзьями, всей
привычной жизнью. Ее психика, и без того потрясенная - сперва смертью
младшей сестры, затем собственной болезнью - потерпела новый удар, тем более
тяжкий, что совершенно неожиданный и решительно ничем с ее стороны не
вызванный. Врачи-психиатры заявили единодушно, что только скорейшее
возвращение в обычные условия, к семье, к труду могут спасти ее. Но именно
эту возможность спасения отнимал ваш декрет от февраля 1932 года. Удар
оказался для больной невыносимым. 5 января она отравила себя газом. Ей было
32 года.
В 1928 году моя младшая дочь, Нина, мужа которой Сталин заключил в
изолятор и держит там уже в течение пяти лет, слегла вскоре после моей
высылки в Алма-Ату, в больницу. У нее обнаружилась скоротечная чахотка.
Чисто личное письмо ее ко мне без малейшего отношения к политике вы
продержали свыше 70 дней, так что мой ответ уже не застал ее в живых. Она
скончалась 28 лет... Я ограничиваюсь этим сообщением, без дальнейших
выводов. Для выводов время наступит. Их сделает возрожденная партия."
Несмотря на все преимущества Турции как места ссылки изоляция в более
широком смысле все же не удалась. Сосланных и заточенных русских друзей
заменили иностранные, не менее верные. Из разных стран приезжали на Принкипо
молодые товарищи, чтобы провести в нашей семье несколько месяцев, иногда год
и более. Среди них были французы, немцы, чехословаки, англичане, американцы,
китайцы, индусы. Новые личные связи и дружба, облегчавшие наше существование
на маленьком острове, явились частным выражением новой политической
группировки в рабочем движении. Русская левая оппозиция получила постепенно
международный характер. Возникли десятки национальных секций и изданий.
Выросла большая литература на всех языках цивилизованного человечества. К
тому моменту, как пишутся эти строки, движение левой оппозиции окончательно
порвало с Коминтерном и выдвинуло задачу подготовки нового, Четвертого
Интернационала...
Здесь скептик неизбежно прервет меня.
- Сколько лет вы принадлежали ко Второму Интернационалу?
- С 1897 по 1914 год, следовательно, свыше 17-ти лет.
- А затем?
- Затем разрыв со Вторым Интернационалом в самом начале войны и около
пяти лет борьбы за новый Интернационал, учрежденный в 1918 году.
- К Третьему Интернационалу вы принадлежали, следовательно 14 лет?
- Примерно так.
- Теперь собираетесь строить Четвертый? Не похоже ли это на верчение
белки в колесе?
- Нет, не похоже. Все развитие человечества идет не по прямой, а по
сложной кривой, ибо путь определяется не циркулем и линейкой, а борьбой
живых сил, которые тянут в разные стороны. Историческая орбита рабочего
класса не составляет исключения. За каждый большой успех пролетариат,
единственно прогрессивный класс современного человечества, платит ценою
новых поражений, разочарований и отступлений. Второй Интернационал выполнил
в свое время большую воспитательную работу. Но он погубил себя ограниченным
духом национализма и реформизма. Когда капитализм из эпохи подъема вошел в
эпоху стагнации, из-под политики реформ оказалась вырвана почва. С другой
стороны, национальные границы стали тесны для хозяйственного развития:
социал-патриотизм получил насквозь реакционный характер. На смену Второму
Интернационалу пришел Третий. Октябрьская революция была его историческим
крещением. Но и революция есть глубоко противоречивый процесс, этапы
которого обусловлены обстоятельствами времени и места. Из революции вышел
новый правящий слой, который защищает и в то же время искажает созданную
революцией общественную систему при помощи мер самого близорукого,
ограниченного и консервативного бюрократизма. Авторитетом Октябрьской
революции советская бюрократия подчинила себе Коммунистический
Интернационал, обезличила и обессилила его. За последние годы он не принес
пролетариату ничего, кроме удушающего полицейского режима, убийственных
ошибок и тяжких поражений. В результате он вопреки своей воле помог
временному возрождению осужденных историей социал-демократических партий.
Неистово борясь против них на словах и уступая им поле не деле, он открыл
ворота небывалой в истории реакции. Победа немецкого фашизма обусловлена
комбинированными капитуляциями Второго и Третьего Интернационалов.
Такие преступления не прощаются. Партии, виновные в политической
катастрофе, обречены на слом. Из нынешней страшной реакции пролетариат
раньше или позже снова выйдет на революционную дорогу. Но он будет собирать
свои фаланги под новым знаменем. В этом исторический смысл подготовки
Четвертого Интернационала. Пусть господа скептики злорадствуют и издеваются.
История не делается скептиками. Во всяком случае, не для скептиков написана
эта книга.
[Л.Д.Троцкий]
16 ноября 1933 г.
Дорогие товарищи,
Посылаю вам проект письма ко всем партиям и рабочим организациям по
поводу единого фронта против фашизма328. Я избегаю выражения "единый фронт"
как слишком скомпрометированного разными толкованиями. Прежде всего нам
необходимо сговориться в своей собственной среде и с союзниками. Сделать это
надо без всякой огласки. Когда предварительное соглашение будет достигнуто,
письмо надо выпустить от какой-либо "нейтральной" организации, пожалуй,
лучше всего от НАС329. При такой инициативе можно собрать во Франции
некоторое количество синдикальных подписей. После этого могут начать
присоединяться партии и другие организации.
Если вы согласны с планом, перешлите предложение Снивлиту, чтобы
выяснить прежде всего, можно ли надеяться на подпись НАСа.
Важность этого дела не требует пояснений. Мы таким путем подвергнем
новому испытанию НРП в Англии, шведов, организацию Шафхаузен и пр. Нужно
только, чтобы дело не исходило официально от нас. Мы появимся на сцену на
следующей стадии.
[Л.Д.Троцкий]
22 ноября 1933 г.
22 ноября 1933 г.
Дорогой тов[арищ] Буриан,
В отношении чешского издания моей "Истории" я повинен в непростительной
путанице. Распоряжение всеми иностранными изданиями моей "Истории" я передал
в свое время издательству Пфемферта в Берлине, когторое прекрасно справилось
со своей задачей. Пфемферт вел давно уже переговоры и с чешскими
издательствами. Но все это происходило в столь давние времена и, главное,
отделено от сегодняшнего дня такими грандиозными событиями, что я,
признаться, совершенно забыл обо всех этих обстоятельствах и в суматохе, в
числе многих других писем, подписал полномочие для вас. Разумеется, у меня
нет и не может быть ни малейшего мотива сожалеть об этом, поскольку дело
идет лично о вас. Но я совершил явную, хотя и несознательную нелояльность по
отношению к тов. Пфемферту.
Как исправить дело? Положение облегчается тем, что в обоих случаях дело
идет, по-видимому, об одном и том же издателе Войовом. Разумеется,
издательство должно принять ваш перевод, который должен быть оплачен в
первую голову. Но договор должерн быть подписан Пфемфертом, если это еще не
поздно. Очень, очень прошу вас достигуть на этот счет необходимого
согласования с Александрой Ильиничной Пфемферт.
Крепко жму руку.
[Л.Д.Троцкий]
Гитлер хочет мира. Его речи и интервью на эту тему построены по не
новой схеме: война не способна разрешить ни одного вопроса, война грозит
истреблением лучших рас, война несет с собой гибель культуры. Классическая
аргументация пацифизма, насчитывающая не одну сотню лет! Тем утешительнее,
если рейхсканцлеру удалось уже убедить кое-каких иностранных журналистов в
своей безусловной искренности. Правда, другой пацифист, в искренности
которого во всяком случае не может быть сомнения, Карл Осецкий331, мог бы
спросить, почему, собственно, он продолжает пребывать в концентрационном
лагере, если его основную тему старательно, хотя и не очень талантливо,
развивает нынешний глава правительства? Но Осецкий для того и изолирован,
чтобы не задавать неудобных вопросов.
Убедительность доводов Гитлера - в их массивности. Все министры, все
ораторы, все газеты клянутся в том, что Третья Империя призвана осуществить
братство народов. Если национал-социалистическая Германия сплошь обучится
владеть оружием, то только для того, чтобы закалить свою ненависть к нему.
Даже фон Папен, который еще только 13 мая нынешнего года проповедовал, что
истинному немцу полагается умирать молодым на поле брани, а не от
старческого склероза, не устает ныне повторять, что нет ничего достойнее,
как мирно испустить дух среди внуков и правнуков.
Народы Европы страстно хотят сохранения мира. Неудивительно, если они
пытаются с надеждой прислушиваться к массивной аргументации Берлина.
Преодолеть сомнения, однако, не легко. Многие спрашивают: а как же быть,
например, с автобиографией Гитлера332, которая целиком построена на идее
непримиримости интересов Германии и Франции? Успокоительное объяснение
гласит: автобиография писалась в тюрьме, когда нервы автора были не в
порядке, и лишь по явной оплошности министра пропаганды333 эта
неуравновешенная книга продолжает служить основой национального воспитания
до сего дня. После того как вопрос о "равноправии" будет разрешен в пользу
Третьей Империи, Гитлер подготовит к печати новое, более удовлетворительное
издание. Если книга называлась до сих пор "Моя борьба", причем главным
объектом "моей борьбы" был Версальский договор, то в будущем автобиография
будет называться, очевидно, "мой мир" и к ней будет приложена экспертиза
национал-социалистических врачей в том, что нервы Гитлера в полном порядке.
А Лейпцигский процесс334 показывает, что судебно-медицинская экспертиза наци
имеет право на неограниченное доверие.
Если бы на свете существовали только искренность и миролюбие, то жизнь
была бы, вероятно, сплошной отрадой. К несчастью, рядом с этими
добродетелями живут еще глупость и доверчивость. И читая ежедневно мировую
прессу, подчас говоришь себе, что перевес как-будто начинает склоняться в
сторону доверчивой глупости. Кому придется за нее расплачиваться?
Автор этих строк уже попытался однажды привлечь внимание читателей к
замечательному политическому документу, именно к "Открытому письму" Гитлера
рейхсканцлеру фон Папену335. К сожалению, наш слабый голос явно не дошел по
назначению. "Открытое письмо" не стало, как мы того желали, настольной
книгой каждой редакции и дипломатической канцелярии. А между тем оно этого
вполне заслуживает. Опубликованные недавно секретные документы немецкой
пропаганды тоже очень поучительны, нет спора. Но они имеют неудобства
секретности. Всегда можно заподозрить подделку. "Открытое письмо" не
секретный документ. Это брошюра, официально выпущенная партией наци 16
октября 1932 года, за три месяца до прихода Гитлера к власти. Его нервная
система успела к тому времени, надо думать, вполне восстановиться после
испытаний 1923 года. Гитлер уже чувствовал себя почти у руля. Ему оставалось
еще только свалить последнее препятствие. Правящие классы смотрели на него с
надеждой, но не без боязни. Больше всего они опасались авантюр
"романтического" шовинизма. Цель "Открытого письма" состояла в том, чтобы
заверить верхи имущих классов, бюрократию, генералитет, ближайшее окружение
Гинденбурга, что он, Гитлер, в противовес легкомысленному реваншарду Папену,
будет идти к своей цели с величайшей осторожностью. "Открытое письмо"
заключало в себе законченную систему внешней политики, которая только сейчас
получает все свое значение. Выход Германии из Лиги Наций был встречен во
всем мире как неожиданная и неразумная импровизация; между тем в "Открытом
письме" совершенно точно указано, почему Германия должна будет покинуть
Женеву и как надо будет обставить этот разрыв. Исключительная ценность
письма состоит в том, что Гитлер, еще вынужденный в те дни бороться и
полемизировать, неосторожно обнажил секретные пружины своей будущей внешней
политики. Исходная позиция письма та же, что и в автобиографии: интересы
Германии и Франции совершенно непримиримы; Франция не может добровольно
согласиться на изменение соотношения сил в пользу Германии; Германия не
может добиться "равноправия" путем дискуссий на международных конференциях,
чтобы международная дипломатия признала право Германии на вооружение, надо,
чтобы немцы предварительно вооружились. Но именно поэтому нельзя, подобно
Папену, требовать вслух вооружения Германии. Это лозунг "народного
движения", но ни в каком случае не дипломатии. Ответственное правительство,
- т. е. правительство Гитлера, а не Папена, - должно требовать только
разоружения Франции. А так как Франция ни в каком случае не сможет на это
пойти, то Германия должна будет покинуть Лигу Наций, чтобы тем самым
развязать себе руки. Для войны? Нет. Германия пока еще слишком слаба, чтоб
правительство ее могло говорить в ближайшее время другим языком, кроме языка
пацифизма. Ссылаясь на "опасность", грозящую ей с востока, и используя
антагонизмы между государствами Запада, Германия должна воссоздавать базу
своего милитаризма постепенно, переходя от общего к частному и специальному.
Для этой работы нужен национальный заговор молчания: Осецких прежде всего
под замок! Ответственное правительство само должно взять в руки инструмент
пацифизма. Таким путем удастся в течение нескольких лет подготовить коренное