Страница:
изменение в соотношении сил. После этого можно будет от "моего мира" снова
перейти к "моей борьбе" и даже к "моей войне".
Таков план Гитлера. Этот план вытекает из всей обстановки как
международной, так и внутренней. Гитлер сам позаботился дать человечеству
ключ - или, употребляя более подходящее выражение, отмычку - к своей будущей
международной политике. При всем уважении к свидетельским показаниям двух
растроганных журналистов, мы предпочитаем опираться на показание самого
Гитлера, подкрепленное внушительной системой прямых и косвенных улик.
Из фактов, даже незыблемо установленных, можно делать разные
практические выводы. На политику Гитлера можно ответить по-разному. В задачу
настоящей статьи меньше всего входит намерение давать вершителям судеб
Европы какие бы то ни было советы: они, вероятно, сами знают, что им нужно
делать. Но предпосылкой реалистической политики, каковы бы ни были ее цели и
методы, является ясное понимание обстановки и ее движущих сил. Надо видеть
то, что есть. Гитлер покинул Женеву не в порядке нервной импровизации, в
точном соответствии с холодно взвешенным планом. Гитлер обеспечил себе
"национальный" заговор молчания. Он ведет работу в направлении радикального
изменения соотношения военных сил. Именно сейчас, когда эта работа уже
начата, но еще далеко не дала решающих результатов, Гитлеру необходима
величайшая осторожность на европейской арене. Никого не пугать, никого не
раздражать, наоборот, широко раскрывать объятия. Гитлер готов все заборы
военных заводов оклеить пацифистскими речами и пактами о ненападении. Париж
стоит мессы336! Если нужна ясная, простая, не дипломатическая формула
пацифического наступления германского правительства, то она такова: на
ближайшие два-три года Гитлеру необходимо во что бы то ни стало, какою
угодно ценой избежать превентивной войны со стороны своих противников. В
этих пределах его пацифизм вполне искренен. Но только в этих пределах.
Л. Троцкий
23 ноября 1933 г.
Процесс о поджоге рейхстага подвигается к развязке. Какое решение будет
указано судьям сверху? Положение правительства не легкое. Если искать
политических прецедентов, то естественнее всего остановиться на деле
Дрейфуса во Франции, процессе Бейлиса337 в царской России. Благодаря
закрытым дверям военного суда, капитана Дрейфуса, несмотря на отсутствие
доказательств, удалось отправить на Чертов остров. В процессе Бейлиса,
шедшем при открытых дверях и при активном участии прессы, власти оказались
бессильны добиться обвинения случайного еврейского приказчика в убийстве
христианского мальчика. Но суд вынес решение в том смысле, что убийство
могло быть произведено с ритуальными целями. Не окажется ли Гитлер вынужден
вдохновиться классическим постановлением киевской юстиции? За невозможностью
хоть чем-нибудь подкрепить обвинение против случайно захваченных коммунистов
лейпцигский суд может объявить доказанным, что преступление совершено
коммунистической партией через нераскрытых преступников. Конечно, Гитлеру
очень хотелось бы повесить Димитрова. Но правительству, которое спекло свои
каштаны в пламени рейхстага, важнее всего доказать, что пожар был делом
коммунистов, если не этих, то других. Такова задача. Однако именно в своем
политическом аспекте лейпцигский процесс слабее всего. Обвинение не только
фальшиво юридически, но и абсурдно политически.
С какой целью коммунистическая партия подожгла рейхстаг? Официальный
ответ гласит: она подала сигнал к восстанию. От многократного употребления
эта формула как бы приобрела подобие содержания. На самом деле она пуста.
Сигнал только в том случае является сигналом, если смысл его ясен тем, для
которых сигнал предназначен. Так, во время Октябрьского восстания в
Петрограде руководителями условлено было заранее, что крейсер "Аврора" даст
холостой выстрел, когда на шпице Петропавловской крепости появится красный
фонарь. Если Зимний дворец не сдастся в ответ на холостой выстрел, то
откроет боевую стрельбу артиллерия Петропавловской крепости. Красный фонарь
был сигналом для артиллеристов "Авроры", холостой выстрел "Авроры" - для
артиллеристов крепости. Здесь сигнализация имела совершенно определенное
техническое назначение, понятное тем, для кого она предназначалась.
Из самого существа дела ясно, что подача сигнала должна быть как можно
более проста, технически легко осуществима. Орудие сигнала должно быть тут
же, под рукой руководителей. Одно дело - фонарь, другое дело - поджог
рейхстага. Мыслимо ли рассчитывать на то, что удастся в любой момент, когда
это понадобится, поджечь рейхстаг и что пожар не будет тут же потушен, а
успеет развиться? Подобное предприятие связано с слишком большим числом
неизвестных, чтобы его можно было избрать в качестве простого "сигнала"!
Допустим, однако, что по причинам, которые нам не приходят в голову и
которых никто до сих пор даже не пытался объяснить, коммунистическое
командование решило гигантским костром в центре столицы возвестить час
наступления. Чтобы достигнуть поставленной себе цели, центральный штаб
должен был, во всяком случае, заранее предписать районным штабам немедленно
выступить на улицу с оружием в руках, как только купол рейхстага окажется
охвачен пламенем. В тайну поджога должны были быть заранее посвящены очень
многие лица. Да и вообще, столь могучая сигнализация, как горящее здание
парламента, могла быть рассчитана не на единицы, - для них достаточно
телефона, - а на тысячи, если не на десятки и сотни тысяч. Каким же образом
эта важнейшая сторона дела полностью потонула в судебном мраке? Из рядов
коммунистической партии десятки тысяч успели со времени пожара перебежать к
наци, спасаясь от террора. Такие перебежчики фигурировали и на процессе в
качестве главных свидетелей обвинения. В некоторых концентрационных лагерях
большинство заключенных голосовало за Гитлера. Если среди "раскаявшихся" не
нашлось не только сотен и тысяч, но даже единиц, чтобы раскрыть перед судом
тайну сигнала, то это неопровержимо свидетельствует о том, что такой тайны
не было. Вывод ясен: сигнал, о котором никто не знает, не есть сигнал.
Горящий купол рейхстага ничего не возвещал и ни к чему не призывал.
Но, может быть, дело шло не о техническом, а так сказать о "моральном"
сигнале? Задача поджигателей, скажет прокурор, состояла в том, чтобы дерзким
боевым актом поднять настроение масс и толкнуть их на путь восстания.
Другими словами, поджог был не сигналом в собственном смысле слова, а актом
революционного терроризма. Однако и эта версия не выдерживает дуновения
критики. Если бы дело еще шло о штабе наци или, скажем, о полицейской
префектуре, поджог здания мог бы иметь подобие политического смысла при
условии, разумеется, если бы он сопровождался другими заранее обеспеченными
наступательными действиями. Но пожар рейхстага, как "нейтрального" здания,
открытого всем партиям, решительно ничего не мог сказать массам. Огонь мог
ведь возникнуть и по случайным причинам. Каким образом и почему зарево над
куполом парламента должно было вызвать у масс самопроизвольную ассоциацию о
немедленном восстании?
Подготовляя то или другое покушение, террористическая партия, как,
например, русские социалисты-революционеры в эпоху царизма, больше всего
озабочена тем, чтоб сделать свой удар наиболее ясным и притягательным для
народных масс. Уже до террористического акта партия выпускала воззвания, в
которых стремилась сосредоточить ненависть населения на данном лице или
учреждении. Самый акт сопровождался изданием прокламаций, разъясняющих его
революционный смысл. Ни одного из этих необходимых условий политического
террора мы не находим в конце февраля в Берлине. Коммунисты занимались в те
дни агитацией в пользу выборов в рейхстаг, а никак не в пользу сожжения
рейхстага. Ни в ночь пожара, ни после того не появилось в Германии ни одной
прокламации, которая объясняла бы массам смысл загадочного события. Не
мудрено, если кроме Геринга и его агентов, никто не истолковал пожар в
качестве сигнала к восстанию.
Игнорируя самую суть политического террора, прокурор утверждает, что
коммунистическая партия, как и все вообще преступники, естественно стремится
скрыть свое участие в преступлении. С таким же успехом можно было бы
сказать, что Герострат338, вознамеревшись прославить себя сожжением храма в
Эфесе, пытался в то же время скрыть свое имя, чтобы не нести ответственности
за поджог. Раз нет организации, берущей на себя открыто ответственность за
акт разрушения, объясняющей его смысл и призывающий массы к действию,
остается только обгоревший зал заседаний, но исчезает политический акт. Не
по разуму усердная прокуратура выдергивает из политического процесса его
политическую ось. Штаб восстания так же мало может подать народным массам
анонимный сигнал к восстанию, как не может правительство анонимно объявить
войну. С другой стороны, революционная партия, которая выходит на улицу,
чтобы с оружием в руках опрокинуть существующий строй, не побоится взять на
себя ответственность за сожженные пюпитры и ковры, если это нужно по ходу
восстания.
Здесь открывается естественный переход к личному составу
"поджигателей". Их пять: безработный голландец339, председатель
коммунистической фракции рейхстага340 и три болгарских коммуниста341. Прежде
всего навязывается вопрос: почему сигнал к восстанию немецких рабочих дали
четыре иностранца? Свидетель обвинения пытался дать объяснение этой загадке:
выдвинув вперед иностранцев, коммунистическая партия хотела таким образом
"отвлечь внимание". Мы возвращаемся к тому же абсурду: партия, которая
должна была в целях восстания сосредоточить на себе внимание масс,
занималась тем, что "отводила от себя внимание". Но если задача состояла в
том, чтобы, совершив политически анонимный и потому бесцельный поджог,
скрыть свое участие в нем, то зачем и почему в деле оказался замешан
председатель коммунистической фракции, т. е. наиболее видный и ответственный
представитель партии в стенах рейхстага, - притом не в качестве одного из
политических руководителей террора, а в качестве прямого поджигателя?
Еще более поразительным, если возможно, является участие в поджоге
Димитрова, старого революционера, который был генеральным секретарем
болгарских профессиональных союзов уже в 1910 году, когда автор этих строк
впервые встретился с ним в Софии. Димитров, по его заявлению на суде,
поселился в Берлине, чтобы с болгарскими делами
и именно поэтому избегал какого бы то ни было касательства к деятельности
германской партии. Даже у врагов нет основания сомневаться в его словах. Не
трудно понять, что ответственный политик, направлявший из Берлина работу
своей партии в Болгарии, не стал бы подвергать себя риску ареста и высылки
из-за второстепенного участия в немецких делах. Для Болгарии Димитров был
единственным, для Германии он мог быть лишь одним из многих. Но если даже
оставить в стороне это неопровержимое само по себе соображение, остается
вопрос: неужели же немецкая коммунистическая партия не могла найти в
помощники Люббе никого, кроме члена президиума Коммунистического
Интернационала? Участие Димитрова было бы, может быть, еще объяснимым, если
бы целью ставилось не "отвлечь внимание от партии", а, наоборот, показать,
что пожар есть дело всего Коммунистического Интернационала в целом. А так
как Димитров, как и два других болгарина, прибыли в Германию из Москвы, то
их участие в поджоге рейхстага должно было заодно уж обнаружить перед всем
миром руку Советов. Если такая демонстрация кому-либо и нужна была, то во
всяком случае не германским коммунистам и не Москве. Почему же выбор пал на
Димитрова? И чей это выбор? Надо признать, что с точки зрения политических
целей процесса это самый несчастный из всех возможных выборов.
В руках организаторов судебного процесса имелись совершенно
исключительные средства инсценировки: неограниченное число свидетелей
обвинения, готовых показать все, что им прикажут; панический страх
потенциальных свидетелей защиты; полное отсутствие критики со стороны
печати; полное подчинение полиции, прокуратуры, судей и даже адвокатуры
директивам власти. Казалось бы, при таких условиях успех любого обвинения
обеспечен заранее. И, однако же, вопрос вошел в свою третью, "политическую"
стадию как заведомо проигранное Гитлером дело. Разгадка очень проста:
коммунистическая партия Германии не шла к восстанию. Она потерпела крушение
не в бою, как Парижская Коммуна в 1871 году342, как русский пролетариат в
1905 году, - она оказалась неспособной к бою. Если не считать чисто
символического призыва ко "всеобщей стачке", печатного клочка бумаги, на
который не откликнулся ни один человек, компартия была и осталась пассивным
объектом в трагических событиях, изменивших лицо Германии. Кто еще
сомневается в этом, пусть прочтет письмо Марии Реезе343, популярной
коммунистической депутатки рейхстага: она порвала со своей партией именно
потому, что та оказалась бессильной не только на наступление, но и на
оборону, ничего не предвидела, ничего не подготовила и не имела ни
возможности, ни повода подавать массам революционные сигналы.
Если бы на месте этой партии была другая, способная к обороне, она
могла бы выбрать разные пути и методы борьбы, но никакой из них не вел бы
через поджог рейхстага. Если бы революционная партия решила, вопреки всем
доводам политического смысла, поджечь рейхстаг, она не привлекла бы к этому
делу таинственного голландского безработного, с которым трудно объясниться и
на которого нельзя положиться; председателя парламентской фракции, всегда
находящегося на виду у всех; члена президиума Коммунистического
Интернационала, олицетворяющего "Москву" и двух молодых болгар, не знающих
немецкого языка. Наконец, если бы коммунистическая партия подожгла рейхстаг
через посредство такой фантастической группы поджигателей, она должна была
бы по крайней мере объяснить рабочим политический смысл поджога. Никакие
свидетельские показания, никакие "улики", никакая брань Геринга не способны
помочь внутренней политической несостоятельности обвинения. Пусть прокурор с
бесстыдством, которое его отличает в этом бесстыдном процессе, утверждает:
это было. Несокрушимая политическая логика возражает: этого не могло быть!
Л. Троцкий
26 ноября 1933 г.
Уважаемые товарищи!
Конфликт, который противопоставил греческую секцию всем остальным
секциям международной Лиги коммунистов, привел затем с железной
необходимостью к острой внутренней борьбе в самой греческой секции. Ввиду
огромной важности этого вопроса я считаю своим долгом высказать вам с полной
откровенностью свою точку зрения.
Меня поразило прежде всего, что ваш ЦК в течение ряда месяцев не
отвечал на письма Интернационального Секретариата, игнорировал все его
запросы и предложения, т. е. держал себя так, как если бы он фактически и
юридически порвал уже с Интернациональной Лигой. Незачем говорить, что я
очень обрадовался письму большинства вашего ЦК от 10 марта, видя в нем
выражение желания товарищей Витте, Маноса344 и др. восстановить прерванную
ими международную связь. К сожалению, содержание письма разочаровывает в
высшей степени. Письмо написано в духе неслыханной вражды и крайнего
ожесточения. Интернациональный Секретариат, который состоит из
представителей важнейших секций, третируется в письме как враг и
злоумышленник. Чем объяснить это? Если есть разногласия, нужно их
добросовестно обсудить, устно и печатно, с соблюдением товарищеских
отношений. На это в письме нет и намека. Насквозь отравленный тон письма мог
быть объясним лишь в том случае, если большинство вашего ЦК решило порвать с
Международной Лигой большевиков-ленинцев. Но я отказываюсь этому верить.
Попытка большинства ЦК представить дело так, будто его удары направляются
только против И[нтернационального] С[екретариата], совершенно
несостоятельна. И[нтернациональный] С[екретариат] состоит из представителей
важнейших европейских секций. Если греческая секция там не представлена, о
чем я лично очень жалею, то только потому, что финансовые трудности не
позволяют вашей секции содержать ее представителя за границей. Мы имеем
такой И[нтернациональный] С[екретариат], какой отвечает нашей силе. Наши
важнейшие секции сделали за последний период в ряде стран крупные успехи.
Перед нами открываются великие перспективы. Разумеется, И[нтернациональный]
С[екретариат] не претендует на непогрешимость, но критика может быть
дружеская, которая имеет своей задачей улучшение общей работы, может быть
критика враждебная, стремящаяся разрушить организацию. Письмо большинства
вашего ЦК насквозь проникнуто духом враждебности. Оно направлено не против
И[нтернационального] С[екретариата], а против всей нашей международной
организации, против всех наших секций.
Откуда этот дух вражды? Первоначально конфликт возник, как известно,
внутри Интернационального Секретариата и французской секции. Греческая
секция этим конфликтом непосредственно не была затронута. Ход событий не
замедлил принести проверку конфликта как в Интернациональном Секретариате,
так и во французской Лиге. После того как французская Лига очистилась от
разложившихся элементов, она получила возможность развернуть широкую работу.
Именно после исключения беспринципного меньшинства Лига стала лицом к
массовой работе. Ее успехи в этой области очень значительны, ее влияние на
широкие круги передовых рабочих непрерывно растет. Наоборот, отколовшаяся
под влиянием тов. Витте группа уже раскололась и продолжает распадаться.
Никакой политической деятельности она не ведет. Таковы факты. Против фактов
бессильны отвлеченные рассуждения.
Как обстоит дело в отношении Интернационального Секретариата? В течение
долгого времени все секции без исключения жаловались на пассивность
Секретариата, который, несмотря на наличие перманентного секретаря, не вел
даже текущей переписки. За последние месяцы, несмотря на усилившиеся
материальные трудности и отсутствие перманентного секретаря, работа ведется
систематически. Интернациональный Секретариат не только поддерживает
правильную переписку со всеми секциями, но он издал ряд номеров "Бюллетеня",
выработал проект программных тезисов по вопросу о войне, издал Манифест345,
провел международную юношескую конференцию и пр. Таковы факты. Если
подходить к этим фактам добросовестно, без фракционной предвзятости, без
личного ожесточения, то невозможно не признать, что Интернациональный
Секретариат сделал за последнее полугодие огромный шаг вперед.
То обстоятельство, что тов. Витте занял внутри Интернационального
Секретариата и внутри французской Лиги ошибочную позицию, само по себе еще
не составляет, конечно, преступления. Кто не ошибался в политической работе?
Но после того как ошибочная позиция оказалась опровергнутой несомненными и
бесспорными фактами, настаивать на ней дальше и пытаться перенести ее на
другие секции значит уже ставить личную амбицию выше интересов революции и
социализма. Это совершенно недопустимо. В таких случаях рядовые члены должны
поправить своих вождей.
Вторая стадия борьбы развернулась уже внутри греческой секции. Здесь
мне трудно судить, ибо я не читаю, к сожалению, по-гречески. Но большинство
вашего ЦК пишет, что дело в Греции идет о защите тех самых "принципов",
которые тов. Витте проводил в И[нтернациональном] С[екретариате] и во
французской Лиге. Если так, то для меня не может быть сомнения в том, что
это ложные принципы, которые уже потерпели крушение. Я говорю, конечно, не о
том периоде, когда тов. Витте был согласен с нашим международным
руководством по всем основным вопросам и не претендовал ни на какую особую
личную политику. Если в тот период были те или другие частные разногласия (а
они, несомненно, были), то это общие ошибки нашего руководства. Я имею в
виду последний период, когда тов. Витте, начав с мелких и второстепенных
вопросов, неожиданно противопоставил себя нашему общему руководству и всем
нашим важнейшим секциям. Здесь дело шло уже не о частных ошибках, а о
принципиальной ошибке линии тов. Витте. После опыта с французской Лигой ни
для одного марксиста, знакомого с фактами, не может быть на этот счет ни
малейшего сомнения.
С целью найти объяснение своей враждебной политике по отношению к
международной Лиге, большинство вашего ЦК ссылается на раскол 1903 года (!!)
между большевиками и меньшевиками346. Разношерстная группа, отколовшаяся под
руководством тов. Витте от французской Лиги, в своей Декларации тоже
ссылается на 1903 год (см. No 1 "Интернационала"347 от 11/XI, 1933). Таким
образом, мы имеем здесь своего рода систему, которую нельзя иначе назвать,
как системой превентивного раскола, ибо, кто ссылается на 1903 год, тот тем
самым признает, что дело идет о непримиримых разногласиях и что единственным
выходом является раскол. Согласны ли с этим выводом члены нашей греческой
фракции?
Большинство вашего ЦК говорит, что борьба идет из-за организационных
принципов. Каковы же эти принципы? Во Франции тов. Витте защищал на деле
право каждого члена не подчиняться дисциплине своей организации; право члена
Секретариата вести за спиной Секретариата политику, направленную против
Секретариата; право меньшинства организации не подчиняться решению
подавляющего большинства конференции, словом, худшие принципы индивидуализма
и анархизма. В Греции, насколько я могу судить, большинство ЦК отстаивает и
проводит сейчас принципы прямо противоположные, отказывая меньшинству в
правах и в возможностях свободно защищать свою политику перед лицом всех
членов организации. Таким образом, индивидуалистический анархизм превратился
в свою противоположность, т. е. в бюрократический централизм. Но обе эти
крайности, вообще легко переходящие одна в другую, не имеют ничего общего с
большевизмом, который строит организацию на принципах демократического
централизма, притом не только в национальном, но и в интернациональном
масштабе.
В истолковании опыта 1903 года большинство вашего ЦК полностью
ошибается. Организационные принципы не являются самостоятельными. Через
организационные формы проявляется политика; через политику раскрывается
программа; через программу находит свое выражение наша теория. Бывает,
притом нередко, что еще не развившиеся, еще бесформенные политические и
программные разногласия обнаруживаются сначала только в организационной
области. Так было в 1903 году. Но именно поэтому большевики не считали тогда
допустимым раскол. Наоборот, они требовали сохранения единства, дисциплины и
честно созванного съезда. Только после того как глубокие разногласия
обнаружились в области политики и программы, началось действительное
формирование двух фракций, приведшее к их окончательному расколу в 1912
г.348, т. е. через 9 лет после съезда 1903 года!
Какой отсюда вывод? Он совершенно ясен: одних организационных
конфликтов недостаточно для определения глубины разногласий; долг каждого
революционера сохранять единство организации на основе демократического
централизма. Именно этого требует Интернациональный Секретариат. Ссылка на
1903 год, прибавлю еще, совершенно невыгодна для большинства вашего ЦК.
Меньшевики начали в 1903 г. с отстаивания архидемократических принципов,
приближавшихся порою к анархизму. Я лично написал в ту пору ряд ошибочных
статей против централизма, хотя никогда все же не заходил так далеко, как,
например, тов. Витте в отношении к французской Лиге. Когда те же меньшевики
захватили в следующем году при помощи Плеханова большинство в центральных
учреждениях партии349, они сразу переменили курс, начали командовать партией
сверху и всеми средствами противодействовали созыву нового партийного
съезда. После нескольких месяцев борьбы большевики оказались вынуждены
создать, помимо ЦК и против ЦК, свой собственный центр для созыва съезда. Я
твердо надеюсь, что большинство вашего ЦК не пойдет по пути меньшевиков и
обеспечит единый съезд.
Мы видим, следовательно, что если правильно и серьезно истолковать
уроки 1903 года, то придется прийти к следующим заключениям:
а) При данной стадии разногласий, т. е. пока они не вышли из области
организационных конфликтов, нельзя еще сделать вывод ни о глубине
разногласий, ни об их дальнейшей судьбе.
б) Необходимо поэтому, с одной стороны, сохранять единство организации,
с другой - принять все меры к серьезной и честной проверке разногласий в
области не только организации, но политики и программы.
в) Достигнуть обеих этих целей можно только методом демократического
централизма, т. е. посредством широкой дискуссии честно созванного съезда,
перейти к "моей борьбе" и даже к "моей войне".
Таков план Гитлера. Этот план вытекает из всей обстановки как
международной, так и внутренней. Гитлер сам позаботился дать человечеству
ключ - или, употребляя более подходящее выражение, отмычку - к своей будущей
международной политике. При всем уважении к свидетельским показаниям двух
растроганных журналистов, мы предпочитаем опираться на показание самого
Гитлера, подкрепленное внушительной системой прямых и косвенных улик.
Из фактов, даже незыблемо установленных, можно делать разные
практические выводы. На политику Гитлера можно ответить по-разному. В задачу
настоящей статьи меньше всего входит намерение давать вершителям судеб
Европы какие бы то ни было советы: они, вероятно, сами знают, что им нужно
делать. Но предпосылкой реалистической политики, каковы бы ни были ее цели и
методы, является ясное понимание обстановки и ее движущих сил. Надо видеть
то, что есть. Гитлер покинул Женеву не в порядке нервной импровизации, в
точном соответствии с холодно взвешенным планом. Гитлер обеспечил себе
"национальный" заговор молчания. Он ведет работу в направлении радикального
изменения соотношения военных сил. Именно сейчас, когда эта работа уже
начата, но еще далеко не дала решающих результатов, Гитлеру необходима
величайшая осторожность на европейской арене. Никого не пугать, никого не
раздражать, наоборот, широко раскрывать объятия. Гитлер готов все заборы
военных заводов оклеить пацифистскими речами и пактами о ненападении. Париж
стоит мессы336! Если нужна ясная, простая, не дипломатическая формула
пацифического наступления германского правительства, то она такова: на
ближайшие два-три года Гитлеру необходимо во что бы то ни стало, какою
угодно ценой избежать превентивной войны со стороны своих противников. В
этих пределах его пацифизм вполне искренен. Но только в этих пределах.
Л. Троцкий
23 ноября 1933 г.
Процесс о поджоге рейхстага подвигается к развязке. Какое решение будет
указано судьям сверху? Положение правительства не легкое. Если искать
политических прецедентов, то естественнее всего остановиться на деле
Дрейфуса во Франции, процессе Бейлиса337 в царской России. Благодаря
закрытым дверям военного суда, капитана Дрейфуса, несмотря на отсутствие
доказательств, удалось отправить на Чертов остров. В процессе Бейлиса,
шедшем при открытых дверях и при активном участии прессы, власти оказались
бессильны добиться обвинения случайного еврейского приказчика в убийстве
христианского мальчика. Но суд вынес решение в том смысле, что убийство
могло быть произведено с ритуальными целями. Не окажется ли Гитлер вынужден
вдохновиться классическим постановлением киевской юстиции? За невозможностью
хоть чем-нибудь подкрепить обвинение против случайно захваченных коммунистов
лейпцигский суд может объявить доказанным, что преступление совершено
коммунистической партией через нераскрытых преступников. Конечно, Гитлеру
очень хотелось бы повесить Димитрова. Но правительству, которое спекло свои
каштаны в пламени рейхстага, важнее всего доказать, что пожар был делом
коммунистов, если не этих, то других. Такова задача. Однако именно в своем
политическом аспекте лейпцигский процесс слабее всего. Обвинение не только
фальшиво юридически, но и абсурдно политически.
С какой целью коммунистическая партия подожгла рейхстаг? Официальный
ответ гласит: она подала сигнал к восстанию. От многократного употребления
эта формула как бы приобрела подобие содержания. На самом деле она пуста.
Сигнал только в том случае является сигналом, если смысл его ясен тем, для
которых сигнал предназначен. Так, во время Октябрьского восстания в
Петрограде руководителями условлено было заранее, что крейсер "Аврора" даст
холостой выстрел, когда на шпице Петропавловской крепости появится красный
фонарь. Если Зимний дворец не сдастся в ответ на холостой выстрел, то
откроет боевую стрельбу артиллерия Петропавловской крепости. Красный фонарь
был сигналом для артиллеристов "Авроры", холостой выстрел "Авроры" - для
артиллеристов крепости. Здесь сигнализация имела совершенно определенное
техническое назначение, понятное тем, для кого она предназначалась.
Из самого существа дела ясно, что подача сигнала должна быть как можно
более проста, технически легко осуществима. Орудие сигнала должно быть тут
же, под рукой руководителей. Одно дело - фонарь, другое дело - поджог
рейхстага. Мыслимо ли рассчитывать на то, что удастся в любой момент, когда
это понадобится, поджечь рейхстаг и что пожар не будет тут же потушен, а
успеет развиться? Подобное предприятие связано с слишком большим числом
неизвестных, чтобы его можно было избрать в качестве простого "сигнала"!
Допустим, однако, что по причинам, которые нам не приходят в голову и
которых никто до сих пор даже не пытался объяснить, коммунистическое
командование решило гигантским костром в центре столицы возвестить час
наступления. Чтобы достигнуть поставленной себе цели, центральный штаб
должен был, во всяком случае, заранее предписать районным штабам немедленно
выступить на улицу с оружием в руках, как только купол рейхстага окажется
охвачен пламенем. В тайну поджога должны были быть заранее посвящены очень
многие лица. Да и вообще, столь могучая сигнализация, как горящее здание
парламента, могла быть рассчитана не на единицы, - для них достаточно
телефона, - а на тысячи, если не на десятки и сотни тысяч. Каким же образом
эта важнейшая сторона дела полностью потонула в судебном мраке? Из рядов
коммунистической партии десятки тысяч успели со времени пожара перебежать к
наци, спасаясь от террора. Такие перебежчики фигурировали и на процессе в
качестве главных свидетелей обвинения. В некоторых концентрационных лагерях
большинство заключенных голосовало за Гитлера. Если среди "раскаявшихся" не
нашлось не только сотен и тысяч, но даже единиц, чтобы раскрыть перед судом
тайну сигнала, то это неопровержимо свидетельствует о том, что такой тайны
не было. Вывод ясен: сигнал, о котором никто не знает, не есть сигнал.
Горящий купол рейхстага ничего не возвещал и ни к чему не призывал.
Но, может быть, дело шло не о техническом, а так сказать о "моральном"
сигнале? Задача поджигателей, скажет прокурор, состояла в том, чтобы дерзким
боевым актом поднять настроение масс и толкнуть их на путь восстания.
Другими словами, поджог был не сигналом в собственном смысле слова, а актом
революционного терроризма. Однако и эта версия не выдерживает дуновения
критики. Если бы дело еще шло о штабе наци или, скажем, о полицейской
префектуре, поджог здания мог бы иметь подобие политического смысла при
условии, разумеется, если бы он сопровождался другими заранее обеспеченными
наступательными действиями. Но пожар рейхстага, как "нейтрального" здания,
открытого всем партиям, решительно ничего не мог сказать массам. Огонь мог
ведь возникнуть и по случайным причинам. Каким образом и почему зарево над
куполом парламента должно было вызвать у масс самопроизвольную ассоциацию о
немедленном восстании?
Подготовляя то или другое покушение, террористическая партия, как,
например, русские социалисты-революционеры в эпоху царизма, больше всего
озабочена тем, чтоб сделать свой удар наиболее ясным и притягательным для
народных масс. Уже до террористического акта партия выпускала воззвания, в
которых стремилась сосредоточить ненависть населения на данном лице или
учреждении. Самый акт сопровождался изданием прокламаций, разъясняющих его
революционный смысл. Ни одного из этих необходимых условий политического
террора мы не находим в конце февраля в Берлине. Коммунисты занимались в те
дни агитацией в пользу выборов в рейхстаг, а никак не в пользу сожжения
рейхстага. Ни в ночь пожара, ни после того не появилось в Германии ни одной
прокламации, которая объясняла бы массам смысл загадочного события. Не
мудрено, если кроме Геринга и его агентов, никто не истолковал пожар в
качестве сигнала к восстанию.
Игнорируя самую суть политического террора, прокурор утверждает, что
коммунистическая партия, как и все вообще преступники, естественно стремится
скрыть свое участие в преступлении. С таким же успехом можно было бы
сказать, что Герострат338, вознамеревшись прославить себя сожжением храма в
Эфесе, пытался в то же время скрыть свое имя, чтобы не нести ответственности
за поджог. Раз нет организации, берущей на себя открыто ответственность за
акт разрушения, объясняющей его смысл и призывающий массы к действию,
остается только обгоревший зал заседаний, но исчезает политический акт. Не
по разуму усердная прокуратура выдергивает из политического процесса его
политическую ось. Штаб восстания так же мало может подать народным массам
анонимный сигнал к восстанию, как не может правительство анонимно объявить
войну. С другой стороны, революционная партия, которая выходит на улицу,
чтобы с оружием в руках опрокинуть существующий строй, не побоится взять на
себя ответственность за сожженные пюпитры и ковры, если это нужно по ходу
восстания.
Здесь открывается естественный переход к личному составу
"поджигателей". Их пять: безработный голландец339, председатель
коммунистической фракции рейхстага340 и три болгарских коммуниста341. Прежде
всего навязывается вопрос: почему сигнал к восстанию немецких рабочих дали
четыре иностранца? Свидетель обвинения пытался дать объяснение этой загадке:
выдвинув вперед иностранцев, коммунистическая партия хотела таким образом
"отвлечь внимание". Мы возвращаемся к тому же абсурду: партия, которая
должна была в целях восстания сосредоточить на себе внимание масс,
занималась тем, что "отводила от себя внимание". Но если задача состояла в
том, чтобы, совершив политически анонимный и потому бесцельный поджог,
скрыть свое участие в нем, то зачем и почему в деле оказался замешан
председатель коммунистической фракции, т. е. наиболее видный и ответственный
представитель партии в стенах рейхстага, - притом не в качестве одного из
политических руководителей террора, а в качестве прямого поджигателя?
Еще более поразительным, если возможно, является участие в поджоге
Димитрова, старого революционера, который был генеральным секретарем
болгарских профессиональных союзов уже в 1910 году, когда автор этих строк
впервые встретился с ним в Софии. Димитров, по его заявлению на суде,
поселился в Берлине, чтобы с болгарскими делами
и именно поэтому избегал какого бы то ни было касательства к деятельности
германской партии. Даже у врагов нет основания сомневаться в его словах. Не
трудно понять, что ответственный политик, направлявший из Берлина работу
своей партии в Болгарии, не стал бы подвергать себя риску ареста и высылки
из-за второстепенного участия в немецких делах. Для Болгарии Димитров был
единственным, для Германии он мог быть лишь одним из многих. Но если даже
оставить в стороне это неопровержимое само по себе соображение, остается
вопрос: неужели же немецкая коммунистическая партия не могла найти в
помощники Люббе никого, кроме члена президиума Коммунистического
Интернационала? Участие Димитрова было бы, может быть, еще объяснимым, если
бы целью ставилось не "отвлечь внимание от партии", а, наоборот, показать,
что пожар есть дело всего Коммунистического Интернационала в целом. А так
как Димитров, как и два других болгарина, прибыли в Германию из Москвы, то
их участие в поджоге рейхстага должно было заодно уж обнаружить перед всем
миром руку Советов. Если такая демонстрация кому-либо и нужна была, то во
всяком случае не германским коммунистам и не Москве. Почему же выбор пал на
Димитрова? И чей это выбор? Надо признать, что с точки зрения политических
целей процесса это самый несчастный из всех возможных выборов.
В руках организаторов судебного процесса имелись совершенно
исключительные средства инсценировки: неограниченное число свидетелей
обвинения, готовых показать все, что им прикажут; панический страх
потенциальных свидетелей защиты; полное отсутствие критики со стороны
печати; полное подчинение полиции, прокуратуры, судей и даже адвокатуры
директивам власти. Казалось бы, при таких условиях успех любого обвинения
обеспечен заранее. И, однако же, вопрос вошел в свою третью, "политическую"
стадию как заведомо проигранное Гитлером дело. Разгадка очень проста:
коммунистическая партия Германии не шла к восстанию. Она потерпела крушение
не в бою, как Парижская Коммуна в 1871 году342, как русский пролетариат в
1905 году, - она оказалась неспособной к бою. Если не считать чисто
символического призыва ко "всеобщей стачке", печатного клочка бумаги, на
который не откликнулся ни один человек, компартия была и осталась пассивным
объектом в трагических событиях, изменивших лицо Германии. Кто еще
сомневается в этом, пусть прочтет письмо Марии Реезе343, популярной
коммунистической депутатки рейхстага: она порвала со своей партией именно
потому, что та оказалась бессильной не только на наступление, но и на
оборону, ничего не предвидела, ничего не подготовила и не имела ни
возможности, ни повода подавать массам революционные сигналы.
Если бы на месте этой партии была другая, способная к обороне, она
могла бы выбрать разные пути и методы борьбы, но никакой из них не вел бы
через поджог рейхстага. Если бы революционная партия решила, вопреки всем
доводам политического смысла, поджечь рейхстаг, она не привлекла бы к этому
делу таинственного голландского безработного, с которым трудно объясниться и
на которого нельзя положиться; председателя парламентской фракции, всегда
находящегося на виду у всех; члена президиума Коммунистического
Интернационала, олицетворяющего "Москву" и двух молодых болгар, не знающих
немецкого языка. Наконец, если бы коммунистическая партия подожгла рейхстаг
через посредство такой фантастической группы поджигателей, она должна была
бы по крайней мере объяснить рабочим политический смысл поджога. Никакие
свидетельские показания, никакие "улики", никакая брань Геринга не способны
помочь внутренней политической несостоятельности обвинения. Пусть прокурор с
бесстыдством, которое его отличает в этом бесстыдном процессе, утверждает:
это было. Несокрушимая политическая логика возражает: этого не могло быть!
Л. Троцкий
26 ноября 1933 г.
Уважаемые товарищи!
Конфликт, который противопоставил греческую секцию всем остальным
секциям международной Лиги коммунистов, привел затем с железной
необходимостью к острой внутренней борьбе в самой греческой секции. Ввиду
огромной важности этого вопроса я считаю своим долгом высказать вам с полной
откровенностью свою точку зрения.
Меня поразило прежде всего, что ваш ЦК в течение ряда месяцев не
отвечал на письма Интернационального Секретариата, игнорировал все его
запросы и предложения, т. е. держал себя так, как если бы он фактически и
юридически порвал уже с Интернациональной Лигой. Незачем говорить, что я
очень обрадовался письму большинства вашего ЦК от 10 марта, видя в нем
выражение желания товарищей Витте, Маноса344 и др. восстановить прерванную
ими международную связь. К сожалению, содержание письма разочаровывает в
высшей степени. Письмо написано в духе неслыханной вражды и крайнего
ожесточения. Интернациональный Секретариат, который состоит из
представителей важнейших секций, третируется в письме как враг и
злоумышленник. Чем объяснить это? Если есть разногласия, нужно их
добросовестно обсудить, устно и печатно, с соблюдением товарищеских
отношений. На это в письме нет и намека. Насквозь отравленный тон письма мог
быть объясним лишь в том случае, если большинство вашего ЦК решило порвать с
Международной Лигой большевиков-ленинцев. Но я отказываюсь этому верить.
Попытка большинства ЦК представить дело так, будто его удары направляются
только против И[нтернационального] С[екретариата], совершенно
несостоятельна. И[нтернациональный] С[екретариат] состоит из представителей
важнейших европейских секций. Если греческая секция там не представлена, о
чем я лично очень жалею, то только потому, что финансовые трудности не
позволяют вашей секции содержать ее представителя за границей. Мы имеем
такой И[нтернациональный] С[екретариат], какой отвечает нашей силе. Наши
важнейшие секции сделали за последний период в ряде стран крупные успехи.
Перед нами открываются великие перспективы. Разумеется, И[нтернациональный]
С[екретариат] не претендует на непогрешимость, но критика может быть
дружеская, которая имеет своей задачей улучшение общей работы, может быть
критика враждебная, стремящаяся разрушить организацию. Письмо большинства
вашего ЦК насквозь проникнуто духом враждебности. Оно направлено не против
И[нтернационального] С[екретариата], а против всей нашей международной
организации, против всех наших секций.
Откуда этот дух вражды? Первоначально конфликт возник, как известно,
внутри Интернационального Секретариата и французской секции. Греческая
секция этим конфликтом непосредственно не была затронута. Ход событий не
замедлил принести проверку конфликта как в Интернациональном Секретариате,
так и во французской Лиге. После того как французская Лига очистилась от
разложившихся элементов, она получила возможность развернуть широкую работу.
Именно после исключения беспринципного меньшинства Лига стала лицом к
массовой работе. Ее успехи в этой области очень значительны, ее влияние на
широкие круги передовых рабочих непрерывно растет. Наоборот, отколовшаяся
под влиянием тов. Витте группа уже раскололась и продолжает распадаться.
Никакой политической деятельности она не ведет. Таковы факты. Против фактов
бессильны отвлеченные рассуждения.
Как обстоит дело в отношении Интернационального Секретариата? В течение
долгого времени все секции без исключения жаловались на пассивность
Секретариата, который, несмотря на наличие перманентного секретаря, не вел
даже текущей переписки. За последние месяцы, несмотря на усилившиеся
материальные трудности и отсутствие перманентного секретаря, работа ведется
систематически. Интернациональный Секретариат не только поддерживает
правильную переписку со всеми секциями, но он издал ряд номеров "Бюллетеня",
выработал проект программных тезисов по вопросу о войне, издал Манифест345,
провел международную юношескую конференцию и пр. Таковы факты. Если
подходить к этим фактам добросовестно, без фракционной предвзятости, без
личного ожесточения, то невозможно не признать, что Интернациональный
Секретариат сделал за последнее полугодие огромный шаг вперед.
То обстоятельство, что тов. Витте занял внутри Интернационального
Секретариата и внутри французской Лиги ошибочную позицию, само по себе еще
не составляет, конечно, преступления. Кто не ошибался в политической работе?
Но после того как ошибочная позиция оказалась опровергнутой несомненными и
бесспорными фактами, настаивать на ней дальше и пытаться перенести ее на
другие секции значит уже ставить личную амбицию выше интересов революции и
социализма. Это совершенно недопустимо. В таких случаях рядовые члены должны
поправить своих вождей.
Вторая стадия борьбы развернулась уже внутри греческой секции. Здесь
мне трудно судить, ибо я не читаю, к сожалению, по-гречески. Но большинство
вашего ЦК пишет, что дело в Греции идет о защите тех самых "принципов",
которые тов. Витте проводил в И[нтернациональном] С[екретариате] и во
французской Лиге. Если так, то для меня не может быть сомнения в том, что
это ложные принципы, которые уже потерпели крушение. Я говорю, конечно, не о
том периоде, когда тов. Витте был согласен с нашим международным
руководством по всем основным вопросам и не претендовал ни на какую особую
личную политику. Если в тот период были те или другие частные разногласия (а
они, несомненно, были), то это общие ошибки нашего руководства. Я имею в
виду последний период, когда тов. Витте, начав с мелких и второстепенных
вопросов, неожиданно противопоставил себя нашему общему руководству и всем
нашим важнейшим секциям. Здесь дело шло уже не о частных ошибках, а о
принципиальной ошибке линии тов. Витте. После опыта с французской Лигой ни
для одного марксиста, знакомого с фактами, не может быть на этот счет ни
малейшего сомнения.
С целью найти объяснение своей враждебной политике по отношению к
международной Лиге, большинство вашего ЦК ссылается на раскол 1903 года (!!)
между большевиками и меньшевиками346. Разношерстная группа, отколовшаяся под
руководством тов. Витте от французской Лиги, в своей Декларации тоже
ссылается на 1903 год (см. No 1 "Интернационала"347 от 11/XI, 1933). Таким
образом, мы имеем здесь своего рода систему, которую нельзя иначе назвать,
как системой превентивного раскола, ибо, кто ссылается на 1903 год, тот тем
самым признает, что дело идет о непримиримых разногласиях и что единственным
выходом является раскол. Согласны ли с этим выводом члены нашей греческой
фракции?
Большинство вашего ЦК говорит, что борьба идет из-за организационных
принципов. Каковы же эти принципы? Во Франции тов. Витте защищал на деле
право каждого члена не подчиняться дисциплине своей организации; право члена
Секретариата вести за спиной Секретариата политику, направленную против
Секретариата; право меньшинства организации не подчиняться решению
подавляющего большинства конференции, словом, худшие принципы индивидуализма
и анархизма. В Греции, насколько я могу судить, большинство ЦК отстаивает и
проводит сейчас принципы прямо противоположные, отказывая меньшинству в
правах и в возможностях свободно защищать свою политику перед лицом всех
членов организации. Таким образом, индивидуалистический анархизм превратился
в свою противоположность, т. е. в бюрократический централизм. Но обе эти
крайности, вообще легко переходящие одна в другую, не имеют ничего общего с
большевизмом, который строит организацию на принципах демократического
централизма, притом не только в национальном, но и в интернациональном
масштабе.
В истолковании опыта 1903 года большинство вашего ЦК полностью
ошибается. Организационные принципы не являются самостоятельными. Через
организационные формы проявляется политика; через политику раскрывается
программа; через программу находит свое выражение наша теория. Бывает,
притом нередко, что еще не развившиеся, еще бесформенные политические и
программные разногласия обнаруживаются сначала только в организационной
области. Так было в 1903 году. Но именно поэтому большевики не считали тогда
допустимым раскол. Наоборот, они требовали сохранения единства, дисциплины и
честно созванного съезда. Только после того как глубокие разногласия
обнаружились в области политики и программы, началось действительное
формирование двух фракций, приведшее к их окончательному расколу в 1912
г.348, т. е. через 9 лет после съезда 1903 года!
Какой отсюда вывод? Он совершенно ясен: одних организационных
конфликтов недостаточно для определения глубины разногласий; долг каждого
революционера сохранять единство организации на основе демократического
централизма. Именно этого требует Интернациональный Секретариат. Ссылка на
1903 год, прибавлю еще, совершенно невыгодна для большинства вашего ЦК.
Меньшевики начали в 1903 г. с отстаивания архидемократических принципов,
приближавшихся порою к анархизму. Я лично написал в ту пору ряд ошибочных
статей против централизма, хотя никогда все же не заходил так далеко, как,
например, тов. Витте в отношении к французской Лиге. Когда те же меньшевики
захватили в следующем году при помощи Плеханова большинство в центральных
учреждениях партии349, они сразу переменили курс, начали командовать партией
сверху и всеми средствами противодействовали созыву нового партийного
съезда. После нескольких месяцев борьбы большевики оказались вынуждены
создать, помимо ЦК и против ЦК, свой собственный центр для созыва съезда. Я
твердо надеюсь, что большинство вашего ЦК не пойдет по пути меньшевиков и
обеспечит единый съезд.
Мы видим, следовательно, что если правильно и серьезно истолковать
уроки 1903 года, то придется прийти к следующим заключениям:
а) При данной стадии разногласий, т. е. пока они не вышли из области
организационных конфликтов, нельзя еще сделать вывод ни о глубине
разногласий, ни об их дальнейшей судьбе.
б) Необходимо поэтому, с одной стороны, сохранять единство организации,
с другой - принять все меры к серьезной и честной проверке разногласий в
области не только организации, но политики и программы.
в) Достигнуть обеих этих целей можно только методом демократического
централизма, т. е. посредством широкой дискуссии честно созванного съезда,