Страница:
поворот в настроении рабочих масс могла бы вызвать только
социал-демократическая оппозиция. Но для этого она должна с самого начала
оказаться на высоте своей исторической задачи. Возможно ли это? Гадать об
этом бесполезно. Тут решает действие.
3. "Вы, вероятно, потребуете, - пишет мне один из корреспондентов, -
чтобы мы примкнули к вашей организации". Нет, вопрос политически сегодня
совсем не стоит так. Организация левой оппозиции (большевики-ленинцы) стоит
на почве определенной интернациональной программы, проверенной в ряде стран
на больших исторических событиях (СССР, Китай, Великобритания, Испания,
Германия и пр.). Мы, разумеется, будем очень рады, если дальнейшая эволюция
социал-демократической оппозиции приведет ее к тесному сближению с нами. С
своей стороны, мы готовы сделать все, чтобы путем товарищеского обмена
мнений, взаимной критики и пр. облегчить и ускорить такое сближение. Но
здесь дело идет о сравнительно длительной перспективе. При оценке ближайших,
неотложных задач австрийской с[оциал]-д[емократической] оппозиции, надо
исходить прежде всего из сегодняшнего положения в Австрии и в австрийской
социал-демократии.
4. С[оциал]-д[емократическая] оппозиция в том случае сможет вызвать
поворот в настроении рабочих, если сразу покажет, что не думает ограничиться
словесной критикой и не собирается капитулировать перед фашизмом. Другими
словами, надо порвать с оппозиционной традицией Макса Адлера68, который
своей импотентной "левой" критикой только поддерживал и укреплял Отто Бауэра
и К . Нужна оппозиция, которая ставит себе задачей непосредственную
мобилизацию масс для революционных действий и которая в разрешении этой
задачи не собирается останавливаться перед соображениями дисциплины, устава
и единства партии.
5. Оппозиция ставит себе задачей "спасти партию". Что под этим
понимается: традиция австро-марксизма69, его политический курс, его
бюрократический аппарат? Но со всем этим надо, наоборот, покончить как можно
скорее и как можно радикальнее. Спасти социал-демократическую массу от
политического разложения, упадка, гниения невозможно без объявления
непрмиримой войны Бауэру и К . Эта война неизбежно должна привести к
расколу. Задача лишь в том, чтобы раскол произошел по линии, наиболее
выгодной для пролетарской революции.
6. Значит ли это, что оппозиция должна немедленно выступить из партии и
образовать новую партию? Нет, я этого не думаю. Сегодня, когда оппозиция еще
почти не заявила себя перед рабочими массами, ее разрыв с официальной
организацией только облегчил бы задачу Бауэра и К . Первым шагом и здесь
должно быть: сказать то, что есть.
7. Под этим углом зрения присланный мне проект декларации
с[оциал]-д[емократической] оппозиции кажется мне совершенно недостаточным.
Этот документ критикует партийное правление, вместо того чтобы перед лицом
партийных масс объявить ему непримиримую борьбу. Надо произнести слово
"измена". Пусть не говорят, что этим словом много злоупотребляли.
Австрийские рабочие в новой обстановке по-новому воспримут это слово,
особенно, если оно будет произнесено левыми социал-демократами. Надо
заявить, что Бауэр, Даннеберг70, Зейц71 и К (их всех надо назвать по имени)
предали австрийский пролетариат, как Вельс и К предали пролетариат
Германии. Только такое категорическое и бесповоротное заявление объяснит
рабочим самостоятельное выступление оппозиции и вместе с тем внушит им
доверие к серьезности ее намерений.
3. Основные политические формулировки декларации не ясны, компромиссны
и потому рискуют вызвать в рядах рабочих замешательство:
а) декларация требует замены буржуазной республики рабочей демократией.
Что такое "рабочая демократия"? Можно бороться либо за возрождение
буржуазной демократии, либо за установление пролетарской диктатуры. Лозунг
"рабочая демократия" есть загадка, недопустимая в революционной политике;
б) декларация ничего не говорит о том, что, каков бы ни был
политический лозунг (демократия или диктатура), осуществить его в нынешних
условиях можно только при помощи вооруженной силы рабочих;
в) декларация не выдвигает лозунга рабочих и солдатских Советов; между
тем сломить саботаж официального аппарата с[оциал]-д[емократии] и профсоюзов
могли бы только рабочие Советы; лозунг солдатских Советов прокладывал бы
рабочим путь в армию.
Обстановка может быстро измениться. Кое-что из сказанного выше может
скоро устареть. Многие вопросы остаются не освещенными в этих беглых
строках. Одно можно сказать с уверенностью: всякая половинчатость, всякая
недоговоренность со стороны с[оциал]-д[емократической] оппозиции неизбежно
послужат на пользу партийному правлению, капитулянтскому реформизму, а
следовательно, и фашизму.
Л.Троцкий
Принкипо
3 мая 1933 г.
3 мая 1933 г.
При сем препровождается несколько копий секретного письма в
Политбюро73. Так как законный срок прошел, то письмо перестает быть
секретным, хотя и не предназначено для опубликования. Лучше рассылать его
"избранным", в том числе и дипломатам (не забыть Коллонтай, Овсеенко и пр.).
Я считаю возможным предоставить инстранным товарищам цитировать это письмо
на собраниях, если им это понадобится. Использованное в таком виде, оно
произведет больше впечатления, чем в печатном виде.
Думаю также, что это письмо может служить некоторым инструментом
издательсва "Бюллетеня"...
[Л.Д.Троцкий]
74]
6 мая 1933 г.
Дорогая товарищ Конникова!
Я получил ваше письмо и две статьи т. Ванцлера75. Я откладывал вам
ответ, надеясь вскоре ознакомиться со статьями. Тем временем пришла третья
статья, и я опасаюсь, что дело опять затянется. Я прошу вас принять во
внимание, что я получаю сейчас очень большое количество рукописей из разных
стран и у меня по необходимости образуется известного рода "очередь".
Задержка ответа вызывается, таким образом, не неаккуратностью или
невнимательностью, а объективными условиями. За переводы моих статей на
хороший английский язык прошу передать т. Ванцлеру мою искреннюю
благодарность.
Вы пишете, что надеетесь повидаться со мной. Незачем говорить,
насколько я был бы этому рад. В Америку мне, пожалуй, попасть не удастся,
так как новая администрация не спешит с визой. Но может быть, вам удастся
при поездке в Европу побывать в Константинополе?
Дела Лиги очень беспокоят меня. Принципиальных разногласий, которые
оправдывали бы нынешнюю остроту борьбы, нам отсюда не видно. Тем
необходимее, на мой взгляд, чтобы товарищи, не участвующие непосредственно в
острой борьбе, сделали все для ее смягчения. На помощь им придет расширение
влияния Лиги, привлечение свежих элементов и пр.
Если не ошибаюсь, вы мне писали некогда о том, что Бородин уже в 1903
году примкнул к большевикам. Я ждал какого-либо повода, чтобы исправить
ошибку, заимствованную мною из официального советского справочника. Такой
повод найдется.
Крепко жму вашу руку и желаю всего хорошего.
[Л.Д.Троцкий]
8 мая 1933 г.
Отвечаю на ваше письмо от 2 мая.
Я очень рад, что мы сходимся в вопросе о немецкой газете77. Это очень
важный вопрос. Мы можем и должны поставить газету на высоту. Обстоятельства
таковы, что мы должны поставить себе целью превратить ее в еженедельную
газету. Разумеется, прредварительно газета должна быть обеспечена в
финансовом смысле путем правильной постановки распространения.
Мне не ясно, зачем вы предлагаете изменить формат газеты. Условиями
нынешнего транспорта это совсем не вызывается. "Искра" выходила примерно в
таком формате, как "Наше слово": портативность зависит от характера бумаги,
а не от формата.
То обстоятельство что немецкое Правление высказалось пока что против
новой партии - беда небольшая: события будут работать за нас, а мы поможем
событиям критикой. Гораздо хуже, что Э.78 и др[угие] ожесточились против
Секретариата и вообще против заграницы. Нужно во что бы то ни стало рассеять
накописвшиеся недоразумения. Секретариат должен, на мой взгляд, проявить
здесь величайшую уступчивость и полную свободу от личной амбиции. Этот опыт
показывает, к слову сказать, какая нужна осторожность при самой постановке
острых вопросов: часто весь дальнейший характер дискуссии зависит от того,
как вопрос поставлен с самого начала.
Все недоразумения Э. ему надо спокойно и по-товарищески объяснить,
приняв во внимание ту исключительно нервную обстановку, в которой ему
приходится работать.
Ваше сообщение о лозунгах сталинцев79 (всеобщая стачка с перспективой
вооруженного восстания) крайне важно. Эти господа опять поют на похоронах
свадебные песни. Для кантонского предприятия80 у них не хватит сил. Но для
софийского81, может быть, и хватит. Попытка, во всяком случае, не исключена.
Пожалуй, придется написать об этом.
Рудольф82 втянулся уже полностью в работу. Он недурно переводит с
русского. Пока еще, правда, медленно, но будет совершенствоваться с каждой
новой неделей. Параллельно с этим Ван83 совершенстсвуется в переводах с
русского на французский. В обоих этих направлениях мы будем оказывать все
большее содействие отсюда Секретариату.
Не знаете ли вы, почему не выходит второй том моей "Истории"?
Что касается копенгагенского конгресса84, то никаких грандиозных
расходов не нужно. Крайне важно было бы выяснить, есть ли у нас что-нибудь в
Копенгагене и организовать передачу мандатов.
Необхолдимо было бы развернуть серьезную кампанию по поводу Чен Дусю.
Об этом должен подробно написать Пьер85.
Я считаю также, что наша печать должна была бы уделить внимание
процессу Снивлита86. Надо поддердживать с ними дружественные отношения, пока
этому нет каких-либо политических препятствий непосредственного характера.
Не знаете ли вы, где Урбанс? Прибыли ли в Париж Маслов и Рут Фишер?
[Л.Д.Троцкий]
Louis-Ferdinand Celine:
"Voyage au bout de la nuit".
Paris. Denoel et Steele.88
Луи-Фердинанд Селин вошел в большую литературу, как другие входят в
свой дом. Зрелый человек, с огромным запасом наблюдений врача и художника, с
суверенным безразличием к академизму, с исключительным чувством интонаций
жизни и языка, Селин написал книгу, которая останется независимо то того,
напишет ли он другие и будут ли они на высоте первой. "Путешествие вглубь
ночи" - роман пессимизма, книга, продиктованная скорее ужасом перед жизнью и
усталостью от нее, чем возмущением. Активное возмущение связано с надеждой.
В книге Селина надежды нет.
Парижский студент из семьи маленьких людей, резонер, антипатриот,
полуанархист - такими типами кишат кафе Латинского квартала89 - при первом
звуке военной трубы записывается неожиданно для себя самого добровольцем в
армию, попадает на фронт и в механизированной бойне начинает завидовать
лошадям, которые гибнут, как и люди, но без фальшивых фраз; после ранения и
медали проходит через госпитали, где преуспевающие врачи уговаривают его
поскорее вернуться "на пламенное кладбище сражений"; увольняется как больной
из армии; уезжает в африканскую колонию и изнывает от человеческой низости,
жары и тропической малярии; попадает украдкой в Америку, работает у Форда;
находит нежную подругу в проститутке (подлинные нежные страницы книги!);
возвращается во Францию, становится врачом для бедных и, душевно раненый,
бродит в жизненной ночи среди больных и здоровых, одинаково жалких, порочных
и несчастных.
Селин совсем не ставит себе целью обличение социальных условий Франции.
Правда, он не щадит попутно ни священников, ни генералов, ни министров, ни
президента республики. Но ткань повествования стелется все время значительно
ниже уровня правящих классов, в среде маленьких людей, чиновников,
студентов, торговцев, ремесленников, консьержек и к тому же дважды
переносится за пределы Франции. Нынешний социальный строй так же плох, как и
всякий другой, прошлый или будущий. Селин вообще не доволен людьми и их
делами.
Роман задуман и выполнен как панорама жизненной бессмыслицы, ее
жестокостей, коллизий, лжи, без выхода и просвета. Унтер-офицер, терзающий
солдат прежде чем погибнуть вместе с ними; американская рантьерша,
проветривающая свою пустоту по европейским отелям; французские колониальные
чиновники, отупевшие от жадности и неудач; Нью-Йорк с его автоматическим
безучастием к человечеству без чека, с технически совершенным высасыванием
мозга из людских костей; снова Париж; мелочный и завистливый мирок ученых;
долгое и покорное умирание семилетнего мальчика; истязания девочки;
маленькие добродетельные рантье, из экономии убивающие мать; священник в
Париже и священник в глубине Африки, одинаково готовые продать человека за
несколько сот франков: один в союзе с цивилизованными рантье, другой в союзе
с каннибалами... Из главы в главу, из страницы в страницу осколки жизни
складываются в грязную, кровавую, кошмарную бессмыслицу. Пассивное
воспитание с обнаженными нервами, без воли, устремлений к будущему -
психологическая основа отчаяния, искреннего в конвульсиях своего цинизма.
Селин-моралист по пятам художника развенчивает шаг за шагом все, что
привыкло пользоваться высоким призванием - социальные ценности, начиная с
партиотизма, и личные связи, кончая любовью. Отечество в опасности? "Потеря
не велика, когда горит дом владельца... Платить все равно придется..."
Исторические критерии ему не нужны. Война Дантона90 не выше войны Пуанкаре.
Там и здесь за "патриотическую функцию" расплачивались кровью. Любовь
отравлена корыстью и тщестлавием. Все виды идеализма - лишь "мелкие
инстинкты, облеченные в слова". Даже образ матери не находит пощады. При
встрече с раненым сыном она "плакала, как сука, которой вернули ее детеныша.
Она была ниже суки, потому что верила в те слова, которые ей говорили, чтобы
отнять у нее сына".
Стиль Селина подчинен его ощущению мира. В этом, будто бы небрежном,
неправильном, страстном в своей сжатости языке живет, бьется и трепещет
действительное богатство французской культуры, весь опыт чувств и мыслей
великой нации, в его живом содержании, в его тончайших оттенках. И в то же
время Селин пишет так, как если бы он первый наткнулся на человеческое
слово. Художник перетряхнул заново словарь французской литературы. Как
мякина отлетели заношенные обороты. Зато слова, изгнанные из обихода
академической эстетикой или моралью, оказались незаменимы, чтобы выразить
жизнь в ее грубости и подлости. Эротические термины служат Селину лишь для
развенчания эротики. Он ими оперирует так же, как и названиями других
физиологических отправлений, которые не пользуются признанием искусства.
На первой же странице романа читатель неожиданно встречает имя
Пуанкаре: президент республики, как сообщает свежий номер "Temps",
отправился утром открывать выставку маленьких собак. Эта деталь не выдумана.
Последний дошедший до Принкипо номер "Temps" приносит справку: "Г[осподин]
Альбер Лебрен91, президент республики, в сопровождении полковника Рюпье из
своего военного штаба, посетил сегодня утром собачью выставку". Такова,
очевидно, одна из функций президента республики, и мы не видим основания
против нее возражать. Но злая газетная справка явно служит не для
возвеличивания главы государства. Френологам92 трудно было бы вообще открыть
у нового писателя шишку почтительности.
Между тем бывший президент Пуанкаре, самый прозаичный, сухой и черствый
из всех деятелей Республики, является самой авторитетной ее политической
фигурой. Со времени болезни он стал иконой. Не только правые, но и радикалы
не считают возможным назвать его имя без нескольких слов патетического
признания. Пуанкаре есть, бесспорно, наиболее чистая культура буржуа, как
французская нация - наиболее буржуазная из всех наций, пропитанная сознанием
своей буржуазности, гордящаяся ею, как источником своей провиденциальной
роли по отношению к остальному человечеству.
Прикрытое изысканными формами, национальное высокомерие французской
буржуазии представляет кристаллизованное отложение веков. Прошлое, когда у
предков была большая историческая миссия, оставило потомкам богатый
гардероб, который служит прикрытием самого упорного консерватизма. Вся
политическая и культурная жизнь Франции разыгрывается в костюмах прошлого.
Как в странах замкнутой валюты, фиктивные ценности имеют во французской
жизни принудительный оборот. Формулы освободительного миссионизма, давно
оторвавшиеся от паритета действительности, сохраняют высокий принудительный
курс. Условности как бы материализовались, приобрели самостоятельную
реальность. Румяна и белила на лице можно еще счесть фальшью; но маска
перестает быть подделкой: это просто орудие техники. Она существует отдельно
от тела и подчиняет себе его жесты и интонации.
Пуанкаре - почти социальный символ. Его высшая репрезентативность
образует его личность. Другой у него нет. Как в юношеских стихах этого
человека - у него была юность, так и в его старческих мемуарах нет ни одной
индивидуальной ноты. Интересы буржуазии - его подлинный нравственный оплот,
источник его холодного пафоса. Условные ценности французской политики вошли
к нему в плоть и в кровь. "Я буржуа, и ничто буржуазное мне не чуждо".
Политическая маска слилась с лицом. Лицемерие, приняв абсолютный характер,
стало своего рада искренностью.
Французское правительство настолько миролюбиво, по утверждению
Пуанкаре, что неспособно даже предполагать задних мыслей у противника.
"Прекрасная доверчивость народа, который всегда наделяет своими
добродетелями других". Это уже не лицемерие, не субъективная фальшь, а
обязательный элемент ритуала, как заверение в преданности под вероломным
письмом. Немецкий писатель Эмиль Людвиг93 в эпоху Рурской оккупации94
спрашивал Пуанкаре: "Думаете ли вы, что мы не желаем или не можем платить?"
Пуанкаре отвечал: "Никто добровольно не платит". В июне 1931 года Брюнинг по
телеграфу просил у Пуанкаре содействия и получил в ответ: "Умейте страдать".
Неподкупный нотариус буржуазии не знает милосердия.
Но как личный эгоизм, переходя за известную черту, начинает пожирать
себя, так и эгоизм консервативного класса. Пуанкаре хотел распять Германию,
чтобы раз навсегда избавить Францию от тревоги. Между тем шовинистические
испарения Версальского мира, преступно мягкого в глазах Пуанкаре, сгустились
в Германии в зловещий образ Гитлера. Без оккупации Рура наци не пришли бы
так легко к власти. А Гитлер у власти открывает перспективу новых войн.
Национальная французская идеология построена на культуре ясности, т. е.
логики. Но это не окрыленная смелостью логика XVIII века, которая
ниспровергла целый мир, а скупая, осторожная, готовая на все компромиссы
логика Третьей республики95. С тем снисходительным чувством превосходства, с
каким старый мастер разъясняет приемы своего мастерства, Пуанкаре говорит в
своих мемуарах об "этих трудных операциях ума: выборе, классификации,
координации". Операции, бесспорно, не легкие. Но сам Пуанкаре производит их
не в трехмерном пространстве исторического процесса, а в двухмерной
плоскости документов. Истина для него лишь продукт судопроизводства,
"разумного" истолкования договоров и законов. Консервативный рационализм
правящей Франции относится к Декарту96 примерно так же, как средневековая
схоластика - к Аристотелю.
Прославленное "чувство меры" стало чувством малой меры. Оно придает
мысли мозаический уклон. С какой любовной тщательностью Пуанкаре описывает
самые ничтожные эпизоды правительственного ремесла! Полученный от датского
короля орден белого слона97 он копирует, как драгоценную миниатюру: размеры,
форма, узор и окраска нелепой побрякушки - ничто не упущено в его мемуарах.
С добросовестностью самого лучшего полицейского протокола Пуанкаре
изображает свое посещение конских скачек совместно с королевской
великобританской четой: публика, "повернувшись к трибуне, забывает ставки,
пренебрегает лошадьми и настойчиво лорнирует нас". Пренебрежение скаковыми
лошадьми ради короля и президента должно характеризовать напряженность
партиотизма!
Литературный стиль Пуанкаре мертв, как гробница старейшего из фараонов.
Слова служат ему лишь для определения размера репараций, либо для
риторических украшений. Свое пребывание в Елисейском дворце98 он сравнивает
с заточением Сильвио Пеллико99 в тюрьмах австрийской монархии! "В этих
салонах позолоченной банальности ничто не говорит моему воображению". Но
позолоченная банальность есть официальный стиль Третьей республики. А
воображение Пуанкаре - сублимация этого стиля. Его речи и статьи похожи на
каркас из колючей проволоки, украшенной бумажными цветами и золотыми
блестками.
Перед лицом надвигающейся войны Пуанкаре совершил морской путь между
Петербургом и Францией; он не упускает случая вставить в тревожную хронику
путешествия олеографический пейзаж: "Бледное почти пустынное море,
безразличное к людским конфликтам". Совершенно так же, слово в слово, он
писал на выпускном экзамене в лицее! Когда Пуанкаре говорит о своих
партиотических заботах, он перечисляет попутно все роды цветов, которые
украшали его дачное уединение: между шифрованной телеграммой и беседой по
телефону - добросовестный каталог цветочного магазина! В самые критические
моменты на сцене появляется еще сиамская кошка как символ семейной
интимности. Невозможно без удушья читать этот автобиографический протокол,
без живого образа, без человеческого чувства, но зато с "безразличным"
морем, платанами, вязами, гиацинтами, голубями и неотвязным запахом сиамской
кошки.
Есть две сферы жизни, одна явная и официальная, выдаваемая за всю
жизнь; другая скрытая и самая важная. Это раздвоение проходит через личные
отношения, как и через общественные: через семью, школу, судебный зал,
парламент, дипломатию. Оно заложено в условиях противоречивого развития
человеческого общества и свойственно всем цивилизованным странам и народам.
Но формы раздвоения, ширмы и маски ярко окрашены в национальные цвета. В
англо-саксонских странах важным элементом в систему нравственной
двойственности входит религия. Этого важного ресурса официальная Франция
лишила себя. В то время как британское масонство100 не способно понять
вселенную без бога, как парламент - без короля, или собственность - без
собственника, французские масоны вычеркнули "великого архитектора вселенной"
из своих статутов. Для политических дел и делишек ложи тем выгоднее, чем они
шире: нарушать земные интересы ради небесной проблематики значило бы идти в
разрез с латинской ясностью. Однако же политику, как и Архимеду101, нужна
точка опоры; волю архитектора пришлось заместить посюсторонними ценностями.
Первая из них: Франция.
Нигде так охотно не говорят о "религии партиотизма", как в светской
республике. Все атрибуты, которыми человеческое воображение одаряет отца,
сына и святого духа, свободомыслящий французский буржуа переносит на
собственную нацию. А так как Франция - женственный образ, то она наделяется
заодно и чертами девы Марии. Политик выступает как светский жрец
секуляризованного божества. Литургия патриотизма, разработанная с предельной
законченностью, составляет обязательную часть политического ритуала. Есть
слова и обороты, которые автоматически порождают в парламенте эхо
аплодисментов, как определенные церковные возгласы вызывают
коленопреклонение или слезы верующих.
Однако есть разница. Область подлинной религии собственным существом
отделена от житейской практики; при надлежащем размежевании компетенций
коллизии так же маловероятны, как столкновения автомобиля с аэропланом.
Светская религия патриотизма, наоборот, соприкасается с повседневной
политикой непосредственно. Личные аппетиты и классовые интересы на каждом
шагу враждуют с формулами чистого патриотизма. К счастью, противники
настолько воспитаны и, главное, связаны круговой порукой, что во всех
щекотливых случаях отводят в сторону глаза. Правительственное большинство и
ответственная оппозиция добровольно соблюдают правила политической игры.
Главное из них гласит: как движение тел подчинено законам тяжести, так
действия политиков подчинены любви к отечеству.
Однако и на солнце патриотизма есть пятна. Избыток взаимной
снисходительности имеет то неудобство, что порождает чувство безнаказанности
и стирает грань между похвальным и предосудительным. Так накопляются
политические газы, которые время от времени взрываются и отравляют
атмосферу. Крах Юнион-Женераль102, Панама103, процесс Дрейфуса104, дело
Рошетта, дело газеты "Франк"105, крах Устрика - памятные всем вехи на пути
третьей Республики. Клемансо оказался задет Панамой. Пуанкаре лично
оставался всегда в стороне. Но его политика питалась из тех же источников.
Недаром своим учителем морали он объявляет Марка Аврелия106, стоическая
социал-демократическая оппозиция. Но для этого она должна с самого начала
оказаться на высоте своей исторической задачи. Возможно ли это? Гадать об
этом бесполезно. Тут решает действие.
3. "Вы, вероятно, потребуете, - пишет мне один из корреспондентов, -
чтобы мы примкнули к вашей организации". Нет, вопрос политически сегодня
совсем не стоит так. Организация левой оппозиции (большевики-ленинцы) стоит
на почве определенной интернациональной программы, проверенной в ряде стран
на больших исторических событиях (СССР, Китай, Великобритания, Испания,
Германия и пр.). Мы, разумеется, будем очень рады, если дальнейшая эволюция
социал-демократической оппозиции приведет ее к тесному сближению с нами. С
своей стороны, мы готовы сделать все, чтобы путем товарищеского обмена
мнений, взаимной критики и пр. облегчить и ускорить такое сближение. Но
здесь дело идет о сравнительно длительной перспективе. При оценке ближайших,
неотложных задач австрийской с[оциал]-д[емократической] оппозиции, надо
исходить прежде всего из сегодняшнего положения в Австрии и в австрийской
социал-демократии.
4. С[оциал]-д[емократическая] оппозиция в том случае сможет вызвать
поворот в настроении рабочих, если сразу покажет, что не думает ограничиться
словесной критикой и не собирается капитулировать перед фашизмом. Другими
словами, надо порвать с оппозиционной традицией Макса Адлера68, который
своей импотентной "левой" критикой только поддерживал и укреплял Отто Бауэра
и К . Нужна оппозиция, которая ставит себе задачей непосредственную
мобилизацию масс для революционных действий и которая в разрешении этой
задачи не собирается останавливаться перед соображениями дисциплины, устава
и единства партии.
5. Оппозиция ставит себе задачей "спасти партию". Что под этим
понимается: традиция австро-марксизма69, его политический курс, его
бюрократический аппарат? Но со всем этим надо, наоборот, покончить как можно
скорее и как можно радикальнее. Спасти социал-демократическую массу от
политического разложения, упадка, гниения невозможно без объявления
непрмиримой войны Бауэру и К . Эта война неизбежно должна привести к
расколу. Задача лишь в том, чтобы раскол произошел по линии, наиболее
выгодной для пролетарской революции.
6. Значит ли это, что оппозиция должна немедленно выступить из партии и
образовать новую партию? Нет, я этого не думаю. Сегодня, когда оппозиция еще
почти не заявила себя перед рабочими массами, ее разрыв с официальной
организацией только облегчил бы задачу Бауэра и К . Первым шагом и здесь
должно быть: сказать то, что есть.
7. Под этим углом зрения присланный мне проект декларации
с[оциал]-д[емократической] оппозиции кажется мне совершенно недостаточным.
Этот документ критикует партийное правление, вместо того чтобы перед лицом
партийных масс объявить ему непримиримую борьбу. Надо произнести слово
"измена". Пусть не говорят, что этим словом много злоупотребляли.
Австрийские рабочие в новой обстановке по-новому воспримут это слово,
особенно, если оно будет произнесено левыми социал-демократами. Надо
заявить, что Бауэр, Даннеберг70, Зейц71 и К (их всех надо назвать по имени)
предали австрийский пролетариат, как Вельс и К предали пролетариат
Германии. Только такое категорическое и бесповоротное заявление объяснит
рабочим самостоятельное выступление оппозиции и вместе с тем внушит им
доверие к серьезности ее намерений.
3. Основные политические формулировки декларации не ясны, компромиссны
и потому рискуют вызвать в рядах рабочих замешательство:
а) декларация требует замены буржуазной республики рабочей демократией.
Что такое "рабочая демократия"? Можно бороться либо за возрождение
буржуазной демократии, либо за установление пролетарской диктатуры. Лозунг
"рабочая демократия" есть загадка, недопустимая в революционной политике;
б) декларация ничего не говорит о том, что, каков бы ни был
политический лозунг (демократия или диктатура), осуществить его в нынешних
условиях можно только при помощи вооруженной силы рабочих;
в) декларация не выдвигает лозунга рабочих и солдатских Советов; между
тем сломить саботаж официального аппарата с[оциал]-д[емократии] и профсоюзов
могли бы только рабочие Советы; лозунг солдатских Советов прокладывал бы
рабочим путь в армию.
Обстановка может быстро измениться. Кое-что из сказанного выше может
скоро устареть. Многие вопросы остаются не освещенными в этих беглых
строках. Одно можно сказать с уверенностью: всякая половинчатость, всякая
недоговоренность со стороны с[оциал]-д[емократической] оппозиции неизбежно
послужат на пользу партийному правлению, капитулянтскому реформизму, а
следовательно, и фашизму.
Л.Троцкий
Принкипо
3 мая 1933 г.
3 мая 1933 г.
При сем препровождается несколько копий секретного письма в
Политбюро73. Так как законный срок прошел, то письмо перестает быть
секретным, хотя и не предназначено для опубликования. Лучше рассылать его
"избранным", в том числе и дипломатам (не забыть Коллонтай, Овсеенко и пр.).
Я считаю возможным предоставить инстранным товарищам цитировать это письмо
на собраниях, если им это понадобится. Использованное в таком виде, оно
произведет больше впечатления, чем в печатном виде.
Думаю также, что это письмо может служить некоторым инструментом
издательсва "Бюллетеня"...
[Л.Д.Троцкий]
74]
6 мая 1933 г.
Дорогая товарищ Конникова!
Я получил ваше письмо и две статьи т. Ванцлера75. Я откладывал вам
ответ, надеясь вскоре ознакомиться со статьями. Тем временем пришла третья
статья, и я опасаюсь, что дело опять затянется. Я прошу вас принять во
внимание, что я получаю сейчас очень большое количество рукописей из разных
стран и у меня по необходимости образуется известного рода "очередь".
Задержка ответа вызывается, таким образом, не неаккуратностью или
невнимательностью, а объективными условиями. За переводы моих статей на
хороший английский язык прошу передать т. Ванцлеру мою искреннюю
благодарность.
Вы пишете, что надеетесь повидаться со мной. Незачем говорить,
насколько я был бы этому рад. В Америку мне, пожалуй, попасть не удастся,
так как новая администрация не спешит с визой. Но может быть, вам удастся
при поездке в Европу побывать в Константинополе?
Дела Лиги очень беспокоят меня. Принципиальных разногласий, которые
оправдывали бы нынешнюю остроту борьбы, нам отсюда не видно. Тем
необходимее, на мой взгляд, чтобы товарищи, не участвующие непосредственно в
острой борьбе, сделали все для ее смягчения. На помощь им придет расширение
влияния Лиги, привлечение свежих элементов и пр.
Если не ошибаюсь, вы мне писали некогда о том, что Бородин уже в 1903
году примкнул к большевикам. Я ждал какого-либо повода, чтобы исправить
ошибку, заимствованную мною из официального советского справочника. Такой
повод найдется.
Крепко жму вашу руку и желаю всего хорошего.
[Л.Д.Троцкий]
8 мая 1933 г.
Отвечаю на ваше письмо от 2 мая.
Я очень рад, что мы сходимся в вопросе о немецкой газете77. Это очень
важный вопрос. Мы можем и должны поставить газету на высоту. Обстоятельства
таковы, что мы должны поставить себе целью превратить ее в еженедельную
газету. Разумеется, прредварительно газета должна быть обеспечена в
финансовом смысле путем правильной постановки распространения.
Мне не ясно, зачем вы предлагаете изменить формат газеты. Условиями
нынешнего транспорта это совсем не вызывается. "Искра" выходила примерно в
таком формате, как "Наше слово": портативность зависит от характера бумаги,
а не от формата.
То обстоятельство что немецкое Правление высказалось пока что против
новой партии - беда небольшая: события будут работать за нас, а мы поможем
событиям критикой. Гораздо хуже, что Э.78 и др[угие] ожесточились против
Секретариата и вообще против заграницы. Нужно во что бы то ни стало рассеять
накописвшиеся недоразумения. Секретариат должен, на мой взгляд, проявить
здесь величайшую уступчивость и полную свободу от личной амбиции. Этот опыт
показывает, к слову сказать, какая нужна осторожность при самой постановке
острых вопросов: часто весь дальнейший характер дискуссии зависит от того,
как вопрос поставлен с самого начала.
Все недоразумения Э. ему надо спокойно и по-товарищески объяснить,
приняв во внимание ту исключительно нервную обстановку, в которой ему
приходится работать.
Ваше сообщение о лозунгах сталинцев79 (всеобщая стачка с перспективой
вооруженного восстания) крайне важно. Эти господа опять поют на похоронах
свадебные песни. Для кантонского предприятия80 у них не хватит сил. Но для
софийского81, может быть, и хватит. Попытка, во всяком случае, не исключена.
Пожалуй, придется написать об этом.
Рудольф82 втянулся уже полностью в работу. Он недурно переводит с
русского. Пока еще, правда, медленно, но будет совершенствоваться с каждой
новой неделей. Параллельно с этим Ван83 совершенстсвуется в переводах с
русского на французский. В обоих этих направлениях мы будем оказывать все
большее содействие отсюда Секретариату.
Не знаете ли вы, почему не выходит второй том моей "Истории"?
Что касается копенгагенского конгресса84, то никаких грандиозных
расходов не нужно. Крайне важно было бы выяснить, есть ли у нас что-нибудь в
Копенгагене и организовать передачу мандатов.
Необхолдимо было бы развернуть серьезную кампанию по поводу Чен Дусю.
Об этом должен подробно написать Пьер85.
Я считаю также, что наша печать должна была бы уделить внимание
процессу Снивлита86. Надо поддердживать с ними дружественные отношения, пока
этому нет каких-либо политических препятствий непосредственного характера.
Не знаете ли вы, где Урбанс? Прибыли ли в Париж Маслов и Рут Фишер?
[Л.Д.Троцкий]
Louis-Ferdinand Celine:
"Voyage au bout de la nuit".
Paris. Denoel et Steele.88
Луи-Фердинанд Селин вошел в большую литературу, как другие входят в
свой дом. Зрелый человек, с огромным запасом наблюдений врача и художника, с
суверенным безразличием к академизму, с исключительным чувством интонаций
жизни и языка, Селин написал книгу, которая останется независимо то того,
напишет ли он другие и будут ли они на высоте первой. "Путешествие вглубь
ночи" - роман пессимизма, книга, продиктованная скорее ужасом перед жизнью и
усталостью от нее, чем возмущением. Активное возмущение связано с надеждой.
В книге Селина надежды нет.
Парижский студент из семьи маленьких людей, резонер, антипатриот,
полуанархист - такими типами кишат кафе Латинского квартала89 - при первом
звуке военной трубы записывается неожиданно для себя самого добровольцем в
армию, попадает на фронт и в механизированной бойне начинает завидовать
лошадям, которые гибнут, как и люди, но без фальшивых фраз; после ранения и
медали проходит через госпитали, где преуспевающие врачи уговаривают его
поскорее вернуться "на пламенное кладбище сражений"; увольняется как больной
из армии; уезжает в африканскую колонию и изнывает от человеческой низости,
жары и тропической малярии; попадает украдкой в Америку, работает у Форда;
находит нежную подругу в проститутке (подлинные нежные страницы книги!);
возвращается во Францию, становится врачом для бедных и, душевно раненый,
бродит в жизненной ночи среди больных и здоровых, одинаково жалких, порочных
и несчастных.
Селин совсем не ставит себе целью обличение социальных условий Франции.
Правда, он не щадит попутно ни священников, ни генералов, ни министров, ни
президента республики. Но ткань повествования стелется все время значительно
ниже уровня правящих классов, в среде маленьких людей, чиновников,
студентов, торговцев, ремесленников, консьержек и к тому же дважды
переносится за пределы Франции. Нынешний социальный строй так же плох, как и
всякий другой, прошлый или будущий. Селин вообще не доволен людьми и их
делами.
Роман задуман и выполнен как панорама жизненной бессмыслицы, ее
жестокостей, коллизий, лжи, без выхода и просвета. Унтер-офицер, терзающий
солдат прежде чем погибнуть вместе с ними; американская рантьерша,
проветривающая свою пустоту по европейским отелям; французские колониальные
чиновники, отупевшие от жадности и неудач; Нью-Йорк с его автоматическим
безучастием к человечеству без чека, с технически совершенным высасыванием
мозга из людских костей; снова Париж; мелочный и завистливый мирок ученых;
долгое и покорное умирание семилетнего мальчика; истязания девочки;
маленькие добродетельные рантье, из экономии убивающие мать; священник в
Париже и священник в глубине Африки, одинаково готовые продать человека за
несколько сот франков: один в союзе с цивилизованными рантье, другой в союзе
с каннибалами... Из главы в главу, из страницы в страницу осколки жизни
складываются в грязную, кровавую, кошмарную бессмыслицу. Пассивное
воспитание с обнаженными нервами, без воли, устремлений к будущему -
психологическая основа отчаяния, искреннего в конвульсиях своего цинизма.
Селин-моралист по пятам художника развенчивает шаг за шагом все, что
привыкло пользоваться высоким призванием - социальные ценности, начиная с
партиотизма, и личные связи, кончая любовью. Отечество в опасности? "Потеря
не велика, когда горит дом владельца... Платить все равно придется..."
Исторические критерии ему не нужны. Война Дантона90 не выше войны Пуанкаре.
Там и здесь за "патриотическую функцию" расплачивались кровью. Любовь
отравлена корыстью и тщестлавием. Все виды идеализма - лишь "мелкие
инстинкты, облеченные в слова". Даже образ матери не находит пощады. При
встрече с раненым сыном она "плакала, как сука, которой вернули ее детеныша.
Она была ниже суки, потому что верила в те слова, которые ей говорили, чтобы
отнять у нее сына".
Стиль Селина подчинен его ощущению мира. В этом, будто бы небрежном,
неправильном, страстном в своей сжатости языке живет, бьется и трепещет
действительное богатство французской культуры, весь опыт чувств и мыслей
великой нации, в его живом содержании, в его тончайших оттенках. И в то же
время Селин пишет так, как если бы он первый наткнулся на человеческое
слово. Художник перетряхнул заново словарь французской литературы. Как
мякина отлетели заношенные обороты. Зато слова, изгнанные из обихода
академической эстетикой или моралью, оказались незаменимы, чтобы выразить
жизнь в ее грубости и подлости. Эротические термины служат Селину лишь для
развенчания эротики. Он ими оперирует так же, как и названиями других
физиологических отправлений, которые не пользуются признанием искусства.
На первой же странице романа читатель неожиданно встречает имя
Пуанкаре: президент республики, как сообщает свежий номер "Temps",
отправился утром открывать выставку маленьких собак. Эта деталь не выдумана.
Последний дошедший до Принкипо номер "Temps" приносит справку: "Г[осподин]
Альбер Лебрен91, президент республики, в сопровождении полковника Рюпье из
своего военного штаба, посетил сегодня утром собачью выставку". Такова,
очевидно, одна из функций президента республики, и мы не видим основания
против нее возражать. Но злая газетная справка явно служит не для
возвеличивания главы государства. Френологам92 трудно было бы вообще открыть
у нового писателя шишку почтительности.
Между тем бывший президент Пуанкаре, самый прозаичный, сухой и черствый
из всех деятелей Республики, является самой авторитетной ее политической
фигурой. Со времени болезни он стал иконой. Не только правые, но и радикалы
не считают возможным назвать его имя без нескольких слов патетического
признания. Пуанкаре есть, бесспорно, наиболее чистая культура буржуа, как
французская нация - наиболее буржуазная из всех наций, пропитанная сознанием
своей буржуазности, гордящаяся ею, как источником своей провиденциальной
роли по отношению к остальному человечеству.
Прикрытое изысканными формами, национальное высокомерие французской
буржуазии представляет кристаллизованное отложение веков. Прошлое, когда у
предков была большая историческая миссия, оставило потомкам богатый
гардероб, который служит прикрытием самого упорного консерватизма. Вся
политическая и культурная жизнь Франции разыгрывается в костюмах прошлого.
Как в странах замкнутой валюты, фиктивные ценности имеют во французской
жизни принудительный оборот. Формулы освободительного миссионизма, давно
оторвавшиеся от паритета действительности, сохраняют высокий принудительный
курс. Условности как бы материализовались, приобрели самостоятельную
реальность. Румяна и белила на лице можно еще счесть фальшью; но маска
перестает быть подделкой: это просто орудие техники. Она существует отдельно
от тела и подчиняет себе его жесты и интонации.
Пуанкаре - почти социальный символ. Его высшая репрезентативность
образует его личность. Другой у него нет. Как в юношеских стихах этого
человека - у него была юность, так и в его старческих мемуарах нет ни одной
индивидуальной ноты. Интересы буржуазии - его подлинный нравственный оплот,
источник его холодного пафоса. Условные ценности французской политики вошли
к нему в плоть и в кровь. "Я буржуа, и ничто буржуазное мне не чуждо".
Политическая маска слилась с лицом. Лицемерие, приняв абсолютный характер,
стало своего рада искренностью.
Французское правительство настолько миролюбиво, по утверждению
Пуанкаре, что неспособно даже предполагать задних мыслей у противника.
"Прекрасная доверчивость народа, который всегда наделяет своими
добродетелями других". Это уже не лицемерие, не субъективная фальшь, а
обязательный элемент ритуала, как заверение в преданности под вероломным
письмом. Немецкий писатель Эмиль Людвиг93 в эпоху Рурской оккупации94
спрашивал Пуанкаре: "Думаете ли вы, что мы не желаем или не можем платить?"
Пуанкаре отвечал: "Никто добровольно не платит". В июне 1931 года Брюнинг по
телеграфу просил у Пуанкаре содействия и получил в ответ: "Умейте страдать".
Неподкупный нотариус буржуазии не знает милосердия.
Но как личный эгоизм, переходя за известную черту, начинает пожирать
себя, так и эгоизм консервативного класса. Пуанкаре хотел распять Германию,
чтобы раз навсегда избавить Францию от тревоги. Между тем шовинистические
испарения Версальского мира, преступно мягкого в глазах Пуанкаре, сгустились
в Германии в зловещий образ Гитлера. Без оккупации Рура наци не пришли бы
так легко к власти. А Гитлер у власти открывает перспективу новых войн.
Национальная французская идеология построена на культуре ясности, т. е.
логики. Но это не окрыленная смелостью логика XVIII века, которая
ниспровергла целый мир, а скупая, осторожная, готовая на все компромиссы
логика Третьей республики95. С тем снисходительным чувством превосходства, с
каким старый мастер разъясняет приемы своего мастерства, Пуанкаре говорит в
своих мемуарах об "этих трудных операциях ума: выборе, классификации,
координации". Операции, бесспорно, не легкие. Но сам Пуанкаре производит их
не в трехмерном пространстве исторического процесса, а в двухмерной
плоскости документов. Истина для него лишь продукт судопроизводства,
"разумного" истолкования договоров и законов. Консервативный рационализм
правящей Франции относится к Декарту96 примерно так же, как средневековая
схоластика - к Аристотелю.
Прославленное "чувство меры" стало чувством малой меры. Оно придает
мысли мозаический уклон. С какой любовной тщательностью Пуанкаре описывает
самые ничтожные эпизоды правительственного ремесла! Полученный от датского
короля орден белого слона97 он копирует, как драгоценную миниатюру: размеры,
форма, узор и окраска нелепой побрякушки - ничто не упущено в его мемуарах.
С добросовестностью самого лучшего полицейского протокола Пуанкаре
изображает свое посещение конских скачек совместно с королевской
великобританской четой: публика, "повернувшись к трибуне, забывает ставки,
пренебрегает лошадьми и настойчиво лорнирует нас". Пренебрежение скаковыми
лошадьми ради короля и президента должно характеризовать напряженность
партиотизма!
Литературный стиль Пуанкаре мертв, как гробница старейшего из фараонов.
Слова служат ему лишь для определения размера репараций, либо для
риторических украшений. Свое пребывание в Елисейском дворце98 он сравнивает
с заточением Сильвио Пеллико99 в тюрьмах австрийской монархии! "В этих
салонах позолоченной банальности ничто не говорит моему воображению". Но
позолоченная банальность есть официальный стиль Третьей республики. А
воображение Пуанкаре - сублимация этого стиля. Его речи и статьи похожи на
каркас из колючей проволоки, украшенной бумажными цветами и золотыми
блестками.
Перед лицом надвигающейся войны Пуанкаре совершил морской путь между
Петербургом и Францией; он не упускает случая вставить в тревожную хронику
путешествия олеографический пейзаж: "Бледное почти пустынное море,
безразличное к людским конфликтам". Совершенно так же, слово в слово, он
писал на выпускном экзамене в лицее! Когда Пуанкаре говорит о своих
партиотических заботах, он перечисляет попутно все роды цветов, которые
украшали его дачное уединение: между шифрованной телеграммой и беседой по
телефону - добросовестный каталог цветочного магазина! В самые критические
моменты на сцене появляется еще сиамская кошка как символ семейной
интимности. Невозможно без удушья читать этот автобиографический протокол,
без живого образа, без человеческого чувства, но зато с "безразличным"
морем, платанами, вязами, гиацинтами, голубями и неотвязным запахом сиамской
кошки.
Есть две сферы жизни, одна явная и официальная, выдаваемая за всю
жизнь; другая скрытая и самая важная. Это раздвоение проходит через личные
отношения, как и через общественные: через семью, школу, судебный зал,
парламент, дипломатию. Оно заложено в условиях противоречивого развития
человеческого общества и свойственно всем цивилизованным странам и народам.
Но формы раздвоения, ширмы и маски ярко окрашены в национальные цвета. В
англо-саксонских странах важным элементом в систему нравственной
двойственности входит религия. Этого важного ресурса официальная Франция
лишила себя. В то время как британское масонство100 не способно понять
вселенную без бога, как парламент - без короля, или собственность - без
собственника, французские масоны вычеркнули "великого архитектора вселенной"
из своих статутов. Для политических дел и делишек ложи тем выгоднее, чем они
шире: нарушать земные интересы ради небесной проблематики значило бы идти в
разрез с латинской ясностью. Однако же политику, как и Архимеду101, нужна
точка опоры; волю архитектора пришлось заместить посюсторонними ценностями.
Первая из них: Франция.
Нигде так охотно не говорят о "религии партиотизма", как в светской
республике. Все атрибуты, которыми человеческое воображение одаряет отца,
сына и святого духа, свободомыслящий французский буржуа переносит на
собственную нацию. А так как Франция - женственный образ, то она наделяется
заодно и чертами девы Марии. Политик выступает как светский жрец
секуляризованного божества. Литургия патриотизма, разработанная с предельной
законченностью, составляет обязательную часть политического ритуала. Есть
слова и обороты, которые автоматически порождают в парламенте эхо
аплодисментов, как определенные церковные возгласы вызывают
коленопреклонение или слезы верующих.
Однако есть разница. Область подлинной религии собственным существом
отделена от житейской практики; при надлежащем размежевании компетенций
коллизии так же маловероятны, как столкновения автомобиля с аэропланом.
Светская религия патриотизма, наоборот, соприкасается с повседневной
политикой непосредственно. Личные аппетиты и классовые интересы на каждом
шагу враждуют с формулами чистого патриотизма. К счастью, противники
настолько воспитаны и, главное, связаны круговой порукой, что во всех
щекотливых случаях отводят в сторону глаза. Правительственное большинство и
ответственная оппозиция добровольно соблюдают правила политической игры.
Главное из них гласит: как движение тел подчинено законам тяжести, так
действия политиков подчинены любви к отечеству.
Однако и на солнце патриотизма есть пятна. Избыток взаимной
снисходительности имеет то неудобство, что порождает чувство безнаказанности
и стирает грань между похвальным и предосудительным. Так накопляются
политические газы, которые время от времени взрываются и отравляют
атмосферу. Крах Юнион-Женераль102, Панама103, процесс Дрейфуса104, дело
Рошетта, дело газеты "Франк"105, крах Устрика - памятные всем вехи на пути
третьей Республики. Клемансо оказался задет Панамой. Пуанкаре лично
оставался всегда в стороне. Но его политика питалась из тех же источников.
Недаром своим учителем морали он объявляет Марка Аврелия106, стоическая