Страница:
добродетель которого неплохо уживалась с нравами имперского трона в гниющем
Риме.
"В первые шесть месяцев 1914 года... - жалуется в своих мемуарах
Пуанкаре, - перед моими глазами прооходило неизменное зрелище парламентских
интриг и финансовых скандалов". Зато война одним взмахом смела, разумеется,
корыстные побуждения. "Священное единение" очистило сердца. Это значит:
интриги и плутни отодвинулись вглубь за патриотические кулисы, чтобы принять
там небывалые размеры. Чем дальше отодвинулась развязка на фронте, тем
порочнее, по Селину, становился тыл. Образ Парижа во время войны сделан в
романе рукой беспощадного мастера. Политики почти нет. Но есть большее: тот
жизненный субстрат, из которого она формулируется.
Во всех судебных парламентских и финансовых скандалах Франции бросается
в глаза их органический характер. От трудолюбия и бережливости крестьянина и
ремесленника, от осторожности купца и промышленника, от слепой жадности
рантье, от куртуазности107 парламентария, от патриотизма прессы бесчисленные
нити ведут к узлам, которые носят нарицательное имя панамы. В переплете
связей, услуг, посредничества, замаскированных полувзяток есть тысячи
переходных формул между гражданской доблестью и уголовщиной. Как только
несчастный случай надрежет безукоризненные покровы, вскрыв анатомию политики
- в любом месте и в любое время, - сразу необходимо назначить парламентское
или судебное следствие. Но здесь-то и обнаруживается трудность: с чего
начать и где остановиться?
Только потому, что Устрик несвоевременно обанкротился, обнаружилось,
что у аргонавта108 из мелких кабатчиков служили на побегушках депутаты и
журналисты, бывшие министры и послы, под инициалами и под полными именами;
что бумаги, выгодные для банкира, проходили по министерствам, как молнии, а
вредные задерживались, пока не становились безвредными. Из ресурсов своего
воображения, из салонной связи и печатной бумаги финансовый маг создавал
богатства, ворочал судьбами тысяч людей, подкупал... - какое грубое,
недопустимо точное слово! - вознаграждал, поддерживал, поощрял печать,
чиновников, парламентариев. И всегда почти в неуловимой форме! Чем больше
развертывались работы анкетной комиссии, тем очевиднее становилась
безнадежность расследования. Тем, где собирались открыть преступление,
обнаружили только обычные взаимоотношения между политикой и финансами. Где
искали очаг заразы, нашли нормальную ткань организма.
В качестве адвоката Х. защищал интересы предприятий Устрика; в качестве
журналиста отстаивал таможенную систему, совпадающую с интересами Устрика; в
качестве таможенного представителя специализировался на пересмотре
таможенных ставок. А в качестве министра? Комиссия без конца занималась
вопросом, продолжал ли Х. на посту министра получать адвокатский гонорар или
же в промежутке между двумя министерскими кризисами совесть его оставалась
чиста, как кристалл. Сколько нравственного педантизма вносится в лицемерие!
Рауль Пере, бывший председатель палаты депутатов, кандидат в президенты
республики, оказался кандидатом в уголовные преступники. А между тем, по
глубокому своему убеждению, он действовал "как все", может быть, только
менее осторожно, во всяком случае, менее счастливо... "Спускайте скорее
занавес!" - кричат потрясенные патриоты. Занавес спущен. Снова воцаряется
культ добродетели, и слово "честь" вызывает взрывы аплодисметов на всех
скамьях Бурбонского дворца109.
На фоне "низменного зрелища парламентских интриг и финансовых
скандалов", как выражается Пуанкаре, роман Селина получает двойную
значительность. Недаром благомыслящая пресса, которая негодовала в свое
время против публичной анкеты, сразу же обвинила Селина в клевете на
"нацию". Парламентская комиссия вела, по крайней мере, свое расследование на
куртуазном языке посвященных, от которого не отступали ни обвинители, ни
обвиняемые (между ними не всегда оказывался ясный водораздел). Селин же
свободен от условностей. Он грубо отбрасывает бесплотные краски
патриотической палитры. У него свои краски. Он вырвал их у жизни по праву
художника. Правда, жизнь он берет не в парламентском разрезе, не на
правительственных высотах, а в наиболее ее обыденных проявлениях. Но от
этого не легче. Он обнажает корни. Под внешними покровами благопристойности
он вскрывает грязь и кровь. Убийство из-за мелкой наживы теряет в его
зловещей панораме свою исключительность: оно так же неотделимо от
повседневной жизненной механики, движимой жадностью и корыстью, как дело
Устрика - от более высокой механики современных финансистов. Селин
показывает то, что есть. Поэтому он выглядит революционером.
Но Селин не революционер и не хочет им быть. Он не задается
химерической, в его глазах, целью перестраивать общество. Он хочет только
сорвать престиж со всего того, что пугает и угнетает его. Чтобы облегчить
свое сознание от ужаса перед жизнью, этому врачу для бедных понадобились
новые изобразительные приемы. Он оказался революционером романа. Таков
вообще закон движения искусства: через взаимоотталкивание направлений.
Изнашиваются не только партии у власти, но и художественные школы.
Приемы творчества опустошаются и перестают задевать человеческие чувства:
верный признак того, что школа созрела для кладбища исчерпанных
возможностей, т. е. для Академии110. Живое творчество не может идти вперед,
не отталкиваясь от официальной традиции, от канонизированных идей и чувств,
от образов и оборотов, покрытых лаком привычки. Каждое новое направление
ищет более непосредственной и честной связи между словом и чувством. Борьба
против притворства в искусстве всегда более или менее перерастает в борьбу
против неправды человеческих отношений. Связь здесь дается сама собою:
искусство, теряющее чувство социальной фальши, неизбежно само поражает
манерностью.
Чем богаче и плотнее национальная культурная традиция, тем резче
отталкивание от нее. Сила Селина в том, что он с предельным напряжением
сбрасывает с себя все каноны, переступает через все условности, не только
раздевает модель жизни, но сдирает с нее кожу. Отсюда обвинения в клевете.
Но как раз в безудержном радикализме отрицания национальной традиции Селин
глубоко национален. Как французские антимилитаристы до войны были чаще всего
отчаявшимися патриотами, так Селин - до мозга костей француз, отпрянувший от
официальных масок Третьей республики. Селинизм есть моральный и
художественный антипуанкаризм. В этом его сила, но и его ограниченность.
Когда Пуанкаре сравнивает себя с Сильвио Пеллико, он способен вызвать
содрогание холодным сочетанием самодовольства и безвкусицы. Но настоящий
Пеллико, который был заперт не во дворце, в качестве главы государства, а в
темницах Святой Маргариты и Шпильберга111, в качестве патриота, разве он не
открывает другую, более высокую сторону человеческой природы? Вместо
верующего итальянского католика, который был все же скорее жертвой, чем
борцом, Селин мог бы напомнить высокопоставленному узнику Елисейского дворца
другого узника, который четыре десятилетия провел в тюрьмах Франции, прежде
чем сыновья и внуки его тюремщиков дали одному из парижских бульваров его
имя: Огюст Бланки. Значит, что-то заложено в человеке, что способно поднять
его над самим собою?
Только потому, что за алтарями фальшивого альтруизма служат
многочисленные и хорошо оплачиваемые жрецы, Селин отворачивается от
великодушия и героизма, от больших замыслов и надежд, от всего, что выводит
человека из тюремной ночи замкнутого "я". Кажется, будто беспощадный к себе
моралист отталкивается от собственного отражения в зеркале, разбивает
стекло, ранит руки. Такая борьба изнуряет его, но не открывает просвета.
Безнадежность ведет к покорности. Примирение открывает дверь академии.
Подрыватели литературных основ уже не раз кончали под куполом бессмертия.
В музыке книги есть многозначительный диссонанс. Отвергая не только
настоящее, но и то, что должно прийти ему на смену, художник поддерживает
то, что есть. Постольку Селин, хочет он или не хочет, союзник Пуанкаре. Но,
обнажая ложь, он внушает потребность в более гармоническом будущем. Пусть
сам Селин считает, что из человека вообще ничего хорошего не выйдет; самая
напряженность его пессимизма заключает в себе дозу противоядия.
Селин, как он есть, вышел из французской действительности и
французского романа. Ему не приходится стыдиться своей родословной.
Французский гений нашел в романе непревзойденное выражение. Начиная с
Рабле112, тоже врача, разветвляется на протяжении четырех столетий
великлепная генеалогия мастеров эпической прозы: от жизнерадостного
утробного смеха до безжизненности и отчаяния, от яркого рассвета до глубин
ночи. Второй книги с таким отвращением к лжи и с таким неверием в правду
Селин не напишет. Диссонанс должен разрешиться. Либо художник примирится с
мраком, либо увидит зарю.
Л. Троцкий
Принкипо
10 мая 1933 г.
Дорогие товарищи!
Вы приступили к изданию маленького печатного ежемесячника "Красный
флаг"113. Скромный шаг вперед сделан. Надо надеяться, что за ним последуют
другие.
Состояние коммунизма в Британии не находится ни в каком соответствии со
степенью разложения британского капитализма. Одни лишь консервативные
традиции британской политики, в том числе и рабочей, явно недостаточны для
объяснения этого факта. Мы выразим только бесспорную истину, если скажем:
больше всего и, увы, успешнее всего препятствовало успехам коммунизма за
последние годы руководство британской компартии. Правда, оно действовало не
самостоятельно, а лишь слепо следуя указке верхушки Коминтерна. Но это
обстоятельство не снимает ответственности с британской коммунистической
бюрократии и, во всяком случае, не уменьшает причиненных ею бедствий.
Изучение и критическая проверка политики британской компартии за
последние восемь-десять лет представляют в высшей степени важную задачу с
точки зрения воспитания самой левой оппозиции. Надо внимательно просмотреть
и проработать официальные издания партии за этот период и установить, чему
партийное руководство учило в области главных стратегических проблем:
отношение к лейбористам, к трэд-юнионам, к движению меньшинства; к
колониальным революциям; политика единого фронта; отношение к независимой
рабочей партии и пр. Один уже подбор наиболее ярких цитат в хронологическом
порядке обнаружил бы не только вопиющие противоречия "генеральной линии", но
и внутреннюю логику этих противоречий, т. е. метания центристской бюрократии
между оппортунизмом и авантюризмом. Каждый из тактических зигзагов
отталкивал коммунистов, сочувствующих и возможных друзей то вправо, то
влево, то, наконец, в болото индифферентизма. Можно сказать без
преувеличения, что британская компартия, превратившаяся политически в
проходной двор, сохраняла свое влияние лишь на ту часть пролетариата,
которую разложение капитализма и реформизма насильственно толкало в ее
сторону.
Наряду с новым печатным органом, вы располагаете литогрфированным (и
притом прекрасно литографированным) бюллетенем "Коммунист"114. Было бы
чрезвычайно желательно отводить в этом издании как можно большее место
освещению политики британской компартии в указанном выше направлении, как и
дискуссии по поводу спорных вопросов внутри самой левой оппозиции. Упорно
стремясь к расширению нашего воздействия на рабочих, нам необходимо в то же
время заботиться о теоретическом и политическом вооружении наших собственных
рядов. Впереди большая и трудная дорога. Нам нужны для нее первоклассные
кадры.
От всей души желаю вам успеха.
Л. Троцкий
Принкипо
19 мая 1933 г.
Вопрос о судьбе Раковского окутан трагической таинственностью. Можно
считать установленным, что Раковский не находится более в Барнауле, в месте
старой своей ссылки. На основании сведений из двух разных источников,
оппозиционого и "официального", т. е. связанного со сталинцами, можно
считать установленным, что больной Раковский был доставлен из Барнаула в
Москву. Оппозиционный источник сообщал далее, будто Раковский умер в
кремлевской больнице. Согласно "официальному" источнику, Раковский подвергся
операции и выздоровел. Через "Юманите" Сталин в глухой форме опроверг
сообщение о смерти Раковского. О дальнейшей его судьбе правящие сферы не
сообщают, однако, ничего. Известная телеграмма Ройтера из Москвы гласила,
что Раковский "занимается медицинской практикой в Якутской области". Ройтер
этого не мог выдумать: сообщение было ему, очевидно, подсказано в Москве.
Как связать эти факты воедино? Доставка Раковского из Барнаула в кремлевскую
больницу должна, как будто, свидетельствовать о чрезвычайном участии к
Раковскому. Почему же, в таком случае, после операции Раковский не только не
был отправлен на юг, чего давно уже требовали врачи, но и не возвращен в
Барнаул, а выслан в убийственные для него условия Полярного Круга? Никаких
сведений, объясняющих это противоречие, у нас нет. Мы вынуждены выдвинуть
гипотезу, которая нуждается в проверке. Во всяком случае, она нам кажется
сегодня вытекающей из всех обстоятельств.
Болезнь Раковского совпала по времени с новым приливом
антитроцкистского бешенства, с одной стороны, и с теми закулисными
переговорами, которые привели к новой капитуяции Зиновьева и Каменева, с
другой стороны. Из текста заявлений Каменева и Зиновьева ясно видно, до
какой степени Сталину необходимы авторитетные свидетельства против левой
оппозиции. Можно вполне допустить, что сталинцы пытались использовать
болезнь Раковского, чтобы вынудить у него то или другое заявление. С этой
целью Раковский был, очевидно, доставлен в привилегированную больницу
Кремля, т. е. поставлен в условия, о которых ссыльный не может и мечтать.
Операция была произведена и, как сообщают, благополучно. После этого Сталин
должен был - это вполне отвечает нравственному облику Сталина - предъявить
Раковскому политический счет к уплате. Раковский должен был - это вполне
отвечает нравственному облику Раковского - с негодованием отклонить
предъявленный ему счет. Вот почему старый борец не вернулся в Барнаул, а
оказался выброшен за Полярный Круг.
Мы не видим другого объяснения. У сталинцев есть все возможности
опровергнуть нашу гипотезу. Мы будем нетерпеливо ждать опровержения. Или
может быть наша гипотеза слишком... оптимистична, и сталинцы сочтут более
выгодным для себя промолчать?
Л. Троцкий
Принкипо
25 мая 1933 г.
26 мая [1]933 г.
Дорогой Ян!
Итак, антифашистский конгресс перенесен в Париж116. Это большой
подарок. Мы здесь надеемся, что у вас мобилизованы все силы и что ни один
мандат не пропадет даром.
Самым важным теперь я считаю мобилизацию всякого рода сочувствующих и
полусочувствующих организаций. Помимо делегатов конгресса, можно было бы
организовать делегации по специальным вопросам. Боюсь только, что уже
поздно... Так, например, ораганизация Снивлита могла бы послать специальную
делегацию по поводу Раковского, Виктора Сержа117 и других, с одной стороны,
Чен Дусю, с другой. Я опасаюсь, что Интернац[иональный] Секретариат не
отдает себе достаточного отчета в том, насколько для нас важно на такого
рода конгрессе выступать не изолированно, а иметь известное прикрытие, по
крайней мере, в отдельных вопросах. По вопросу о Викторе Серже надо бы
мобилизовать хоть небольшую группу французских писателей. Может быть, по
вопросу о Раковском и Викторе Серже согласились бы выступить в той или
другой форме Монатт, Шамбеллан и К ? Даже не принимая участия в работах
съезда, они могут направить съезду делегацию или, в крайнем случае, письмо,
которое затем можно публиковать в печати. Я думаю, что по вопросу о
Раковском и Викторе Серже можно было бы обратиться также к Росмеру и его
друзьям с предложением проявить инициативу. Незачем делать это официально.
Шварц118 или кто-нибудь другой мог бы возбудить вопрос в частном порядке. Не
надо ничего упускать из вида в таком остром положении: всякий лишний голос,
всякая связь, всякий документ, напоминающий о Раковском, упрочит наше
положение на конгрессе и может облегчить судьбу Раковского.
Обращаю ваше внимание еще на следующее обстоятельство: какой-то из
наемных негодяев опубликовал в "Рундшау"119, будто Т[роцкий] донес на
Димитрова как на участника взрыва Софийского собора (что-то в этом роде).
Даже противно говорить об этом. Я хотел было сперва написать полемическую
заметку, но отвращение к этой сволочи помешало мне написать ее. Думаю все
же, что надо в той или другой форме воспользоваться конгрессом, чтобы
заклеймить эту систему подлой клеветы, применяемой действительными
доносчиками.
Я несколько раз писал о том, что терроризм и авантюризм не раз являлись
на смену оппортунизму сталинской бюрократии. Мысль сама по себе не нова.
Давно сказано, что анархизм является расплатой за грехи оппортунизма. Только
оппортунистическая пассивная политика в 1923 году в Германии и в Болгарии
привела в 1924 году к революционным авантюрам в Болгарии и Эстонии120. Для
политической оценки совершенно безразлично, кто руководил авантюристическими
действиями. Делать из этого кляузу о доносе и связывать с арестом Димитрова
в Берлине121 могут только отпетые негодяи.
Желая повредить мне, эти субъекты вредят на самом деле Димитрову. И
немецкий, и болгарский прокуроры, разумеется, ухватятся обеими руками за
кляузу сталинцев: смотрите, скажут они, Т[роцкий] признал в печати, что
Димитров имеет отношение ко взрыву Софийского собора. Правда, я нигде и
никогда об этом не говорил и говорить не мог, ибо никакого отношения
Димитров к этому делу не имел. Но прокурорам незачем выуживать такое
свидетельство из моих статей. Им достаточно того, что сообщают на этот счет
сталинцы. Весьма вероятно, что подлая кляуза сталинцев именно и рассчитана
на такой эффект: подсказать прокуратуре и белогвардейской печати ссылку на
Т[роцкого] по делу о взрыва Софийского собора. Разумеется, ни один
белогвардеец, если он захочет воспользлваться всем этим враньем, не скажет:
"Т[роцкий], по словам сталинцев, признал то-то и то-то". Он просто скажет:
"Т[роцкий] признал то-то и то-то", - ибо это выглядит гораздо убедительнее и
выгоднее.
Разумеется, если сталинцы будут себя на конгрессе держать
сколько-нибудь прилично, то нам незачем поднимать на конгрессе столь острый
вопрос. Но вполне возможно, что вся эта штука специально подготовлена к
конгрессу. Необходимо вооружиться заранее. Может быть, подготовить маленький
листок и пр.
Оказывается, что мое письмо о САП122 до сих пор не переведено на
немецкий язык. Может быть, оно было переведено в Париже? В таком случае
пошлите его немедленно Отто123 в Швейцарию (для них вопрос очень важен, в
связи с Шафхаузеном)124.
Ш[юсслер]125 приехал сюда вот уже четвертый день. Ван126 захворал и
проф[ессор] Гассен предложил ему на несколько дней лечь в больницу для
установления диагноза. Со вчерашнего для Ван во французской больнице.
[Л.Д.Троцкий]
1. Нет, я меньше всего думаю, что раса является решающим фактором
эволюции ближайшей эпохи. Раса есть сырой антропологический материал, -
неоднородный, нечистый, смешанный (микстум композиум)129, - материал, из
которого историческое развитие создало полуфабрикат наций... Классы,
социальные группировки и вырастающие на их основе политические течения будут
решать судьбу новой эпохи. Я не отрицаю, разумеется, значения расовых
качеств и отличий, но в процессе эволюции они совершенно отступают на задний
план перед техникой труда и техникой мысли. Раса есть статический и
пассивный элемент, а история есть динамика. Каким образом сравнительно
неподвижный элемент может определять собою движение и развитие? Все расовые
отличия склоняются перед мотором внутреннего сгорания, не говоря уже о
митральезе130.
Когда Гитлер собирался устанавливать государственный строй, адекватный
истинной северогерманской расе, он не нашел ничего лучшего, как совершить
плагиат у южнолатинской расы. В свою очередь Муссолини в борьбе за власть
использовал - хотя и с другого конца - социальное учение немца, или
немецкого еврея, Маркса, которого он за два-три года до того называл "нашим
общим бессмертным учителем". Если наци предлагают ныне, в XX веке, от
истории, от социальной динамики, от культуры вернуться к "расе", то почему
не отойти еще глубже назад: ведь антропология есть только часть зоологии.
Кто знает: может быть, в царстве антропопитеков131 расисты нашли бы наиболее
высокие и бесспорные внушения для своего творчества?
2. Я не думаю, что группировки государств будут идти по признаку
диктатуры и демократии. Если изъять тонкий слой профессиональных политиков,
нации, народы, классы не живут политикой. Государственные формы - только
средство определенных, преимущественно экономических задач. Разумеется,
известная однородность государственных режимов предрасполагает к сближению и
облегчает его. Но решают в последней инстанции материальные соображения:
экономические интересы и военные расчеты.
3. Считаю ли я полосу фашистских (Италия, Германия) и
квазибонапартистских (Польша, Югославия, Австрия...) диктатур эпизодической
и скоро проходящей? Увы, я не могу примкнуть к такому оптимистическому
прогнозу. Фашизм порожден не "психозом" или "историей" (как утешают салонные
теоретики, вроде графа Сфорца), а глубочайшим экономическим и социальным
кризисом, который беспощаднее всего разъедает тело Европы. Нынешний
конъюнктурный кризис только обострил органические болезненные процессы.
Конъюнктурный кризис уступит неизбежно место конъюнктурному оживлению, -
ждать этого осталось, во всяком случае, меньше, чем ждали. Но общее
положение Европы не станет многим лучше. После каждого кризиса мелкие и
слабые предприятия слабеют еще более или вовсе падают; сильные становятся
еще сильнее. Раздробленная Европа представляет комбинацию мелких
предприятий, враждующих между собою, по сравнению с экономическим гигантом
С[оединенных] Штатов. Положение Америки сейчас очень тяжкое: даже доллар
стал на одно колено. Тем не менее в результате нынешнего кризиса соотношение
мировых сил изменилось в пользу Америки и в ущерб Европе.
То обстоятельство, что старый континент в целом теряет свое былое
привилегированное положение, ведет к чрезвычайному обострению антагонизмов
между европейскими государствами, а внутри государств - между классами.
Разумеется, в разных странах эти процессы имеют разную силу напряжения. Но я
говорю об общей исторической тенденции. Рост социальных и национальных
противоречий и объясняет, на мой взгляд, происхождение и сравнительную
устойчивость диктатур.
В пояснение свой мысли позволю себе сослаться на то, что мне довелось
говорить несколько лет тому назад по вопросу о том, почему и надолго ли
демократии уступают место диктатуре. Разрешите привести дословно цитату из
статьи, написанной 25 февраля 1929 г.132:
"Указывают иногда, что мы имеем тут дело с отсталыми и незрелыми
государствами. Вряд ли это объяснение применимо к Италии. Но и в тех
случаях, где оно верно, оно ничего не объясняет. В XIX веке считалось
законом, что отсталые страны поднимаются по лестнице демократии. Почему же
XX век толкает их на путь диктатуры? ...Демократические учреждения показали,
что не выдерживают напора современных противоречий, то международных, то
внутренних, чаще - тех и других вместе. Хорошо ли это или дурно, но это
факт. По аналогии с электротехникой демократия может быть определена как
система выключателей и предохранителей против слишком сильных токов
национальной или социальной борьбы. Ни одна эпоха человеческой истории не
была и в отдаленной степени так насыщена антагонизмами, как наша. Перегрузка
тока все чаще обнаруживается в разных пунктах европейской сети. Под слишком
высоким напряжением классовых и международных противоречий выключатели
демократии плавятся или взрываются. Такова суть короткого замыкания
диктатуры. Первыми поддаются, конечно, наиболее слабые выключатели".
Когда эти строки писались, во главе Германии стояло еще
социал-демократическое правительство. Ясно, что дальшейший ход событий в
Германии, которую никто не назовет отсталой страной, никак не мог поколебать
моей оценки.
Правда, за это же время революционное движение снесло в Испании не
только диктатуру Примо де Ривера133, но и монархию. Такого рода встречные
потоки неизбежны в историческом процессе. Но на Пиренейском полуострове
внутреннее равновесие еще далеко не достигнуто. Новому испанскому режиму еще
только предстоит доказать свою устойчивость.
4. Фашизм, особенно германский национал-социализм, несет Европе
несомненную опасность военных потрясений. Может быть, я, со стороны,
Риме.
"В первые шесть месяцев 1914 года... - жалуется в своих мемуарах
Пуанкаре, - перед моими глазами прооходило неизменное зрелище парламентских
интриг и финансовых скандалов". Зато война одним взмахом смела, разумеется,
корыстные побуждения. "Священное единение" очистило сердца. Это значит:
интриги и плутни отодвинулись вглубь за патриотические кулисы, чтобы принять
там небывалые размеры. Чем дальше отодвинулась развязка на фронте, тем
порочнее, по Селину, становился тыл. Образ Парижа во время войны сделан в
романе рукой беспощадного мастера. Политики почти нет. Но есть большее: тот
жизненный субстрат, из которого она формулируется.
Во всех судебных парламентских и финансовых скандалах Франции бросается
в глаза их органический характер. От трудолюбия и бережливости крестьянина и
ремесленника, от осторожности купца и промышленника, от слепой жадности
рантье, от куртуазности107 парламентария, от патриотизма прессы бесчисленные
нити ведут к узлам, которые носят нарицательное имя панамы. В переплете
связей, услуг, посредничества, замаскированных полувзяток есть тысячи
переходных формул между гражданской доблестью и уголовщиной. Как только
несчастный случай надрежет безукоризненные покровы, вскрыв анатомию политики
- в любом месте и в любое время, - сразу необходимо назначить парламентское
или судебное следствие. Но здесь-то и обнаруживается трудность: с чего
начать и где остановиться?
Только потому, что Устрик несвоевременно обанкротился, обнаружилось,
что у аргонавта108 из мелких кабатчиков служили на побегушках депутаты и
журналисты, бывшие министры и послы, под инициалами и под полными именами;
что бумаги, выгодные для банкира, проходили по министерствам, как молнии, а
вредные задерживались, пока не становились безвредными. Из ресурсов своего
воображения, из салонной связи и печатной бумаги финансовый маг создавал
богатства, ворочал судьбами тысяч людей, подкупал... - какое грубое,
недопустимо точное слово! - вознаграждал, поддерживал, поощрял печать,
чиновников, парламентариев. И всегда почти в неуловимой форме! Чем больше
развертывались работы анкетной комиссии, тем очевиднее становилась
безнадежность расследования. Тем, где собирались открыть преступление,
обнаружили только обычные взаимоотношения между политикой и финансами. Где
искали очаг заразы, нашли нормальную ткань организма.
В качестве адвоката Х. защищал интересы предприятий Устрика; в качестве
журналиста отстаивал таможенную систему, совпадающую с интересами Устрика; в
качестве таможенного представителя специализировался на пересмотре
таможенных ставок. А в качестве министра? Комиссия без конца занималась
вопросом, продолжал ли Х. на посту министра получать адвокатский гонорар или
же в промежутке между двумя министерскими кризисами совесть его оставалась
чиста, как кристалл. Сколько нравственного педантизма вносится в лицемерие!
Рауль Пере, бывший председатель палаты депутатов, кандидат в президенты
республики, оказался кандидатом в уголовные преступники. А между тем, по
глубокому своему убеждению, он действовал "как все", может быть, только
менее осторожно, во всяком случае, менее счастливо... "Спускайте скорее
занавес!" - кричат потрясенные патриоты. Занавес спущен. Снова воцаряется
культ добродетели, и слово "честь" вызывает взрывы аплодисметов на всех
скамьях Бурбонского дворца109.
На фоне "низменного зрелища парламентских интриг и финансовых
скандалов", как выражается Пуанкаре, роман Селина получает двойную
значительность. Недаром благомыслящая пресса, которая негодовала в свое
время против публичной анкеты, сразу же обвинила Селина в клевете на
"нацию". Парламентская комиссия вела, по крайней мере, свое расследование на
куртуазном языке посвященных, от которого не отступали ни обвинители, ни
обвиняемые (между ними не всегда оказывался ясный водораздел). Селин же
свободен от условностей. Он грубо отбрасывает бесплотные краски
патриотической палитры. У него свои краски. Он вырвал их у жизни по праву
художника. Правда, жизнь он берет не в парламентском разрезе, не на
правительственных высотах, а в наиболее ее обыденных проявлениях. Но от
этого не легче. Он обнажает корни. Под внешними покровами благопристойности
он вскрывает грязь и кровь. Убийство из-за мелкой наживы теряет в его
зловещей панораме свою исключительность: оно так же неотделимо от
повседневной жизненной механики, движимой жадностью и корыстью, как дело
Устрика - от более высокой механики современных финансистов. Селин
показывает то, что есть. Поэтому он выглядит революционером.
Но Селин не революционер и не хочет им быть. Он не задается
химерической, в его глазах, целью перестраивать общество. Он хочет только
сорвать престиж со всего того, что пугает и угнетает его. Чтобы облегчить
свое сознание от ужаса перед жизнью, этому врачу для бедных понадобились
новые изобразительные приемы. Он оказался революционером романа. Таков
вообще закон движения искусства: через взаимоотталкивание направлений.
Изнашиваются не только партии у власти, но и художественные школы.
Приемы творчества опустошаются и перестают задевать человеческие чувства:
верный признак того, что школа созрела для кладбища исчерпанных
возможностей, т. е. для Академии110. Живое творчество не может идти вперед,
не отталкиваясь от официальной традиции, от канонизированных идей и чувств,
от образов и оборотов, покрытых лаком привычки. Каждое новое направление
ищет более непосредственной и честной связи между словом и чувством. Борьба
против притворства в искусстве всегда более или менее перерастает в борьбу
против неправды человеческих отношений. Связь здесь дается сама собою:
искусство, теряющее чувство социальной фальши, неизбежно само поражает
манерностью.
Чем богаче и плотнее национальная культурная традиция, тем резче
отталкивание от нее. Сила Селина в том, что он с предельным напряжением
сбрасывает с себя все каноны, переступает через все условности, не только
раздевает модель жизни, но сдирает с нее кожу. Отсюда обвинения в клевете.
Но как раз в безудержном радикализме отрицания национальной традиции Селин
глубоко национален. Как французские антимилитаристы до войны были чаще всего
отчаявшимися патриотами, так Селин - до мозга костей француз, отпрянувший от
официальных масок Третьей республики. Селинизм есть моральный и
художественный антипуанкаризм. В этом его сила, но и его ограниченность.
Когда Пуанкаре сравнивает себя с Сильвио Пеллико, он способен вызвать
содрогание холодным сочетанием самодовольства и безвкусицы. Но настоящий
Пеллико, который был заперт не во дворце, в качестве главы государства, а в
темницах Святой Маргариты и Шпильберга111, в качестве патриота, разве он не
открывает другую, более высокую сторону человеческой природы? Вместо
верующего итальянского католика, который был все же скорее жертвой, чем
борцом, Селин мог бы напомнить высокопоставленному узнику Елисейского дворца
другого узника, который четыре десятилетия провел в тюрьмах Франции, прежде
чем сыновья и внуки его тюремщиков дали одному из парижских бульваров его
имя: Огюст Бланки. Значит, что-то заложено в человеке, что способно поднять
его над самим собою?
Только потому, что за алтарями фальшивого альтруизма служат
многочисленные и хорошо оплачиваемые жрецы, Селин отворачивается от
великодушия и героизма, от больших замыслов и надежд, от всего, что выводит
человека из тюремной ночи замкнутого "я". Кажется, будто беспощадный к себе
моралист отталкивается от собственного отражения в зеркале, разбивает
стекло, ранит руки. Такая борьба изнуряет его, но не открывает просвета.
Безнадежность ведет к покорности. Примирение открывает дверь академии.
Подрыватели литературных основ уже не раз кончали под куполом бессмертия.
В музыке книги есть многозначительный диссонанс. Отвергая не только
настоящее, но и то, что должно прийти ему на смену, художник поддерживает
то, что есть. Постольку Селин, хочет он или не хочет, союзник Пуанкаре. Но,
обнажая ложь, он внушает потребность в более гармоническом будущем. Пусть
сам Селин считает, что из человека вообще ничего хорошего не выйдет; самая
напряженность его пессимизма заключает в себе дозу противоядия.
Селин, как он есть, вышел из французской действительности и
французского романа. Ему не приходится стыдиться своей родословной.
Французский гений нашел в романе непревзойденное выражение. Начиная с
Рабле112, тоже врача, разветвляется на протяжении четырех столетий
великлепная генеалогия мастеров эпической прозы: от жизнерадостного
утробного смеха до безжизненности и отчаяния, от яркого рассвета до глубин
ночи. Второй книги с таким отвращением к лжи и с таким неверием в правду
Селин не напишет. Диссонанс должен разрешиться. Либо художник примирится с
мраком, либо увидит зарю.
Л. Троцкий
Принкипо
10 мая 1933 г.
Дорогие товарищи!
Вы приступили к изданию маленького печатного ежемесячника "Красный
флаг"113. Скромный шаг вперед сделан. Надо надеяться, что за ним последуют
другие.
Состояние коммунизма в Британии не находится ни в каком соответствии со
степенью разложения британского капитализма. Одни лишь консервативные
традиции британской политики, в том числе и рабочей, явно недостаточны для
объяснения этого факта. Мы выразим только бесспорную истину, если скажем:
больше всего и, увы, успешнее всего препятствовало успехам коммунизма за
последние годы руководство британской компартии. Правда, оно действовало не
самостоятельно, а лишь слепо следуя указке верхушки Коминтерна. Но это
обстоятельство не снимает ответственности с британской коммунистической
бюрократии и, во всяком случае, не уменьшает причиненных ею бедствий.
Изучение и критическая проверка политики британской компартии за
последние восемь-десять лет представляют в высшей степени важную задачу с
точки зрения воспитания самой левой оппозиции. Надо внимательно просмотреть
и проработать официальные издания партии за этот период и установить, чему
партийное руководство учило в области главных стратегических проблем:
отношение к лейбористам, к трэд-юнионам, к движению меньшинства; к
колониальным революциям; политика единого фронта; отношение к независимой
рабочей партии и пр. Один уже подбор наиболее ярких цитат в хронологическом
порядке обнаружил бы не только вопиющие противоречия "генеральной линии", но
и внутреннюю логику этих противоречий, т. е. метания центристской бюрократии
между оппортунизмом и авантюризмом. Каждый из тактических зигзагов
отталкивал коммунистов, сочувствующих и возможных друзей то вправо, то
влево, то, наконец, в болото индифферентизма. Можно сказать без
преувеличения, что британская компартия, превратившаяся политически в
проходной двор, сохраняла свое влияние лишь на ту часть пролетариата,
которую разложение капитализма и реформизма насильственно толкало в ее
сторону.
Наряду с новым печатным органом, вы располагаете литогрфированным (и
притом прекрасно литографированным) бюллетенем "Коммунист"114. Было бы
чрезвычайно желательно отводить в этом издании как можно большее место
освещению политики британской компартии в указанном выше направлении, как и
дискуссии по поводу спорных вопросов внутри самой левой оппозиции. Упорно
стремясь к расширению нашего воздействия на рабочих, нам необходимо в то же
время заботиться о теоретическом и политическом вооружении наших собственных
рядов. Впереди большая и трудная дорога. Нам нужны для нее первоклассные
кадры.
От всей души желаю вам успеха.
Л. Троцкий
Принкипо
19 мая 1933 г.
Вопрос о судьбе Раковского окутан трагической таинственностью. Можно
считать установленным, что Раковский не находится более в Барнауле, в месте
старой своей ссылки. На основании сведений из двух разных источников,
оппозиционого и "официального", т. е. связанного со сталинцами, можно
считать установленным, что больной Раковский был доставлен из Барнаула в
Москву. Оппозиционный источник сообщал далее, будто Раковский умер в
кремлевской больнице. Согласно "официальному" источнику, Раковский подвергся
операции и выздоровел. Через "Юманите" Сталин в глухой форме опроверг
сообщение о смерти Раковского. О дальнейшей его судьбе правящие сферы не
сообщают, однако, ничего. Известная телеграмма Ройтера из Москвы гласила,
что Раковский "занимается медицинской практикой в Якутской области". Ройтер
этого не мог выдумать: сообщение было ему, очевидно, подсказано в Москве.
Как связать эти факты воедино? Доставка Раковского из Барнаула в кремлевскую
больницу должна, как будто, свидетельствовать о чрезвычайном участии к
Раковскому. Почему же, в таком случае, после операции Раковский не только не
был отправлен на юг, чего давно уже требовали врачи, но и не возвращен в
Барнаул, а выслан в убийственные для него условия Полярного Круга? Никаких
сведений, объясняющих это противоречие, у нас нет. Мы вынуждены выдвинуть
гипотезу, которая нуждается в проверке. Во всяком случае, она нам кажется
сегодня вытекающей из всех обстоятельств.
Болезнь Раковского совпала по времени с новым приливом
антитроцкистского бешенства, с одной стороны, и с теми закулисными
переговорами, которые привели к новой капитуяции Зиновьева и Каменева, с
другой стороны. Из текста заявлений Каменева и Зиновьева ясно видно, до
какой степени Сталину необходимы авторитетные свидетельства против левой
оппозиции. Можно вполне допустить, что сталинцы пытались использовать
болезнь Раковского, чтобы вынудить у него то или другое заявление. С этой
целью Раковский был, очевидно, доставлен в привилегированную больницу
Кремля, т. е. поставлен в условия, о которых ссыльный не может и мечтать.
Операция была произведена и, как сообщают, благополучно. После этого Сталин
должен был - это вполне отвечает нравственному облику Сталина - предъявить
Раковскому политический счет к уплате. Раковский должен был - это вполне
отвечает нравственному облику Раковского - с негодованием отклонить
предъявленный ему счет. Вот почему старый борец не вернулся в Барнаул, а
оказался выброшен за Полярный Круг.
Мы не видим другого объяснения. У сталинцев есть все возможности
опровергнуть нашу гипотезу. Мы будем нетерпеливо ждать опровержения. Или
может быть наша гипотеза слишком... оптимистична, и сталинцы сочтут более
выгодным для себя промолчать?
Л. Троцкий
Принкипо
25 мая 1933 г.
26 мая [1]933 г.
Дорогой Ян!
Итак, антифашистский конгресс перенесен в Париж116. Это большой
подарок. Мы здесь надеемся, что у вас мобилизованы все силы и что ни один
мандат не пропадет даром.
Самым важным теперь я считаю мобилизацию всякого рода сочувствующих и
полусочувствующих организаций. Помимо делегатов конгресса, можно было бы
организовать делегации по специальным вопросам. Боюсь только, что уже
поздно... Так, например, ораганизация Снивлита могла бы послать специальную
делегацию по поводу Раковского, Виктора Сержа117 и других, с одной стороны,
Чен Дусю, с другой. Я опасаюсь, что Интернац[иональный] Секретариат не
отдает себе достаточного отчета в том, насколько для нас важно на такого
рода конгрессе выступать не изолированно, а иметь известное прикрытие, по
крайней мере, в отдельных вопросах. По вопросу о Викторе Серже надо бы
мобилизовать хоть небольшую группу французских писателей. Может быть, по
вопросу о Раковском и Викторе Серже согласились бы выступить в той или
другой форме Монатт, Шамбеллан и К ? Даже не принимая участия в работах
съезда, они могут направить съезду делегацию или, в крайнем случае, письмо,
которое затем можно публиковать в печати. Я думаю, что по вопросу о
Раковском и Викторе Серже можно было бы обратиться также к Росмеру и его
друзьям с предложением проявить инициативу. Незачем делать это официально.
Шварц118 или кто-нибудь другой мог бы возбудить вопрос в частном порядке. Не
надо ничего упускать из вида в таком остром положении: всякий лишний голос,
всякая связь, всякий документ, напоминающий о Раковском, упрочит наше
положение на конгрессе и может облегчить судьбу Раковского.
Обращаю ваше внимание еще на следующее обстоятельство: какой-то из
наемных негодяев опубликовал в "Рундшау"119, будто Т[роцкий] донес на
Димитрова как на участника взрыва Софийского собора (что-то в этом роде).
Даже противно говорить об этом. Я хотел было сперва написать полемическую
заметку, но отвращение к этой сволочи помешало мне написать ее. Думаю все
же, что надо в той или другой форме воспользоваться конгрессом, чтобы
заклеймить эту систему подлой клеветы, применяемой действительными
доносчиками.
Я несколько раз писал о том, что терроризм и авантюризм не раз являлись
на смену оппортунизму сталинской бюрократии. Мысль сама по себе не нова.
Давно сказано, что анархизм является расплатой за грехи оппортунизма. Только
оппортунистическая пассивная политика в 1923 году в Германии и в Болгарии
привела в 1924 году к революционным авантюрам в Болгарии и Эстонии120. Для
политической оценки совершенно безразлично, кто руководил авантюристическими
действиями. Делать из этого кляузу о доносе и связывать с арестом Димитрова
в Берлине121 могут только отпетые негодяи.
Желая повредить мне, эти субъекты вредят на самом деле Димитрову. И
немецкий, и болгарский прокуроры, разумеется, ухватятся обеими руками за
кляузу сталинцев: смотрите, скажут они, Т[роцкий] признал в печати, что
Димитров имеет отношение ко взрыву Софийского собора. Правда, я нигде и
никогда об этом не говорил и говорить не мог, ибо никакого отношения
Димитров к этому делу не имел. Но прокурорам незачем выуживать такое
свидетельство из моих статей. Им достаточно того, что сообщают на этот счет
сталинцы. Весьма вероятно, что подлая кляуза сталинцев именно и рассчитана
на такой эффект: подсказать прокуратуре и белогвардейской печати ссылку на
Т[роцкого] по делу о взрыва Софийского собора. Разумеется, ни один
белогвардеец, если он захочет воспользлваться всем этим враньем, не скажет:
"Т[роцкий], по словам сталинцев, признал то-то и то-то". Он просто скажет:
"Т[роцкий] признал то-то и то-то", - ибо это выглядит гораздо убедительнее и
выгоднее.
Разумеется, если сталинцы будут себя на конгрессе держать
сколько-нибудь прилично, то нам незачем поднимать на конгрессе столь острый
вопрос. Но вполне возможно, что вся эта штука специально подготовлена к
конгрессу. Необходимо вооружиться заранее. Может быть, подготовить маленький
листок и пр.
Оказывается, что мое письмо о САП122 до сих пор не переведено на
немецкий язык. Может быть, оно было переведено в Париже? В таком случае
пошлите его немедленно Отто123 в Швейцарию (для них вопрос очень важен, в
связи с Шафхаузеном)124.
Ш[юсслер]125 приехал сюда вот уже четвертый день. Ван126 захворал и
проф[ессор] Гассен предложил ему на несколько дней лечь в больницу для
установления диагноза. Со вчерашнего для Ван во французской больнице.
[Л.Д.Троцкий]
1. Нет, я меньше всего думаю, что раса является решающим фактором
эволюции ближайшей эпохи. Раса есть сырой антропологический материал, -
неоднородный, нечистый, смешанный (микстум композиум)129, - материал, из
которого историческое развитие создало полуфабрикат наций... Классы,
социальные группировки и вырастающие на их основе политические течения будут
решать судьбу новой эпохи. Я не отрицаю, разумеется, значения расовых
качеств и отличий, но в процессе эволюции они совершенно отступают на задний
план перед техникой труда и техникой мысли. Раса есть статический и
пассивный элемент, а история есть динамика. Каким образом сравнительно
неподвижный элемент может определять собою движение и развитие? Все расовые
отличия склоняются перед мотором внутреннего сгорания, не говоря уже о
митральезе130.
Когда Гитлер собирался устанавливать государственный строй, адекватный
истинной северогерманской расе, он не нашел ничего лучшего, как совершить
плагиат у южнолатинской расы. В свою очередь Муссолини в борьбе за власть
использовал - хотя и с другого конца - социальное учение немца, или
немецкого еврея, Маркса, которого он за два-три года до того называл "нашим
общим бессмертным учителем". Если наци предлагают ныне, в XX веке, от
истории, от социальной динамики, от культуры вернуться к "расе", то почему
не отойти еще глубже назад: ведь антропология есть только часть зоологии.
Кто знает: может быть, в царстве антропопитеков131 расисты нашли бы наиболее
высокие и бесспорные внушения для своего творчества?
2. Я не думаю, что группировки государств будут идти по признаку
диктатуры и демократии. Если изъять тонкий слой профессиональных политиков,
нации, народы, классы не живут политикой. Государственные формы - только
средство определенных, преимущественно экономических задач. Разумеется,
известная однородность государственных режимов предрасполагает к сближению и
облегчает его. Но решают в последней инстанции материальные соображения:
экономические интересы и военные расчеты.
3. Считаю ли я полосу фашистских (Италия, Германия) и
квазибонапартистских (Польша, Югославия, Австрия...) диктатур эпизодической
и скоро проходящей? Увы, я не могу примкнуть к такому оптимистическому
прогнозу. Фашизм порожден не "психозом" или "историей" (как утешают салонные
теоретики, вроде графа Сфорца), а глубочайшим экономическим и социальным
кризисом, который беспощаднее всего разъедает тело Европы. Нынешний
конъюнктурный кризис только обострил органические болезненные процессы.
Конъюнктурный кризис уступит неизбежно место конъюнктурному оживлению, -
ждать этого осталось, во всяком случае, меньше, чем ждали. Но общее
положение Европы не станет многим лучше. После каждого кризиса мелкие и
слабые предприятия слабеют еще более или вовсе падают; сильные становятся
еще сильнее. Раздробленная Европа представляет комбинацию мелких
предприятий, враждующих между собою, по сравнению с экономическим гигантом
С[оединенных] Штатов. Положение Америки сейчас очень тяжкое: даже доллар
стал на одно колено. Тем не менее в результате нынешнего кризиса соотношение
мировых сил изменилось в пользу Америки и в ущерб Европе.
То обстоятельство, что старый континент в целом теряет свое былое
привилегированное положение, ведет к чрезвычайному обострению антагонизмов
между европейскими государствами, а внутри государств - между классами.
Разумеется, в разных странах эти процессы имеют разную силу напряжения. Но я
говорю об общей исторической тенденции. Рост социальных и национальных
противоречий и объясняет, на мой взгляд, происхождение и сравнительную
устойчивость диктатур.
В пояснение свой мысли позволю себе сослаться на то, что мне довелось
говорить несколько лет тому назад по вопросу о том, почему и надолго ли
демократии уступают место диктатуре. Разрешите привести дословно цитату из
статьи, написанной 25 февраля 1929 г.132:
"Указывают иногда, что мы имеем тут дело с отсталыми и незрелыми
государствами. Вряд ли это объяснение применимо к Италии. Но и в тех
случаях, где оно верно, оно ничего не объясняет. В XIX веке считалось
законом, что отсталые страны поднимаются по лестнице демократии. Почему же
XX век толкает их на путь диктатуры? ...Демократические учреждения показали,
что не выдерживают напора современных противоречий, то международных, то
внутренних, чаще - тех и других вместе. Хорошо ли это или дурно, но это
факт. По аналогии с электротехникой демократия может быть определена как
система выключателей и предохранителей против слишком сильных токов
национальной или социальной борьбы. Ни одна эпоха человеческой истории не
была и в отдаленной степени так насыщена антагонизмами, как наша. Перегрузка
тока все чаще обнаруживается в разных пунктах европейской сети. Под слишком
высоким напряжением классовых и международных противоречий выключатели
демократии плавятся или взрываются. Такова суть короткого замыкания
диктатуры. Первыми поддаются, конечно, наиболее слабые выключатели".
Когда эти строки писались, во главе Германии стояло еще
социал-демократическое правительство. Ясно, что дальшейший ход событий в
Германии, которую никто не назовет отсталой страной, никак не мог поколебать
моей оценки.
Правда, за это же время революционное движение снесло в Испании не
только диктатуру Примо де Ривера133, но и монархию. Такого рода встречные
потоки неизбежны в историческом процессе. Но на Пиренейском полуострове
внутреннее равновесие еще далеко не достигнуто. Новому испанскому режиму еще
только предстоит доказать свою устойчивость.
4. Фашизм, особенно германский национал-социализм, несет Европе
несомненную опасность военных потрясений. Может быть, я, со стороны,