Страница:
вый, сжалься надо мной!
Доктор бросился к больному.
- Где же рвотное, Вильфор?
Вильфор выбежал из комнаты и крикнул:
- Где рвотное? Принесли?
Никто не ответил. Весь дом был охвачен ужасом.
- Если бы я мог ввести ему воздух в легкие, - сказал д'Авриньи, ози-
раясь по сторонам, - может быть, это предотвратило бы удушье. Неужели
ничего нет? Ничего!
- Доктор, - кричал Барруа, - не дайте мне умереть! Я умираю, господи,
умираю!
- Перо! Нет ли пера? - спросил доктор.
Вдруг он заметил на столе перо.
Он попытался ввести его в рот больного, который корчился в судорогах;
но челюсти его были так плотно сжаты, что не пропускали пера.
У Барруа начался еще более сильный припадок, чем первый. Он скатился
с кушетки на пол и лежал неподвижно.
Доктор оставил его во власти припадка, которого он ничем не мог об-
легчить, и подошел к Нуартье.
- Как вы себя чувствуете? - быстро спросил он шепотом. - Хорошо?
- Да.
- Тяжести в желудке нет?
- Нет.
- Как после той пилюли, которую я вам велел принимать каждое воскре-
сенье?
- Да.
- Кто вам приготовил этот лимонад? Барруа?
- Да.
- Это вы предложили ему выпить лимонаду?
- Нет.
- Господин де Вильфор?
- Нет.
- Госпожа де Вильфор?
- Нет.
- В таком случае, Валентина?
- Да.
Тяжкий вздох Барруа, зевота, от которой заскрипели его челюсти, прив-
лекли внимание д'Авриньи; он поспешил к больному.
- Барруа, - сказал доктор, - в состоянии ли вы говорить?
Барруа пробормотал несколько невнятных слов.
- Сделайте над собой усилие, друг мой.
Барруа открыл налитые кровью глаза.
- Кто готовил этот лимонад?
- Я сам.
- Вы его подали вашему хозяину сразу после того, как приготовили его?
- Нет.
- А где он оставался?
- В буфетной; меня отозвали.
- Кто его принес сюда?
- Мадемуазель Валентина.
Д'Авриньи провел рукой по лбу.
- Господи! - прошептал он.
- Доктор, доктор! - крикнул Барруа, чувствуя, что начинается новый
припадок.
- Почему не несут рвотное? - воскликнул доктор.
- Вот оно, - сказал, возвращаясь в комнату, Вильфор.
- Кто приготовил?
- Аптекарь, он пришел вместе со мной.
- Выпейте.
- Не могу, доктор, поздно! Сводит горло, я задыхаюсь!.. Сердце... го-
лова... Какая мука!.. Долго я буду так мучиться?
- Нет, мой друг, - сказал доктор, - скоро ваши страдания кончатся.
- Я понимаю! - воскликнул несчастный. - Господи, смилуйся надо мной!
И, испустив вопль, он упал навзничь, как пораженный молнией.
Д'Авриньи приложил руку к его сердцу, поднес зеркало к его губам.
- Ну, что? - спросил Вильфор.
- Пусть мне принесут как можно скорее немного фиалкового сиропу.
Вильфор немедленно спустился в кухню.
- Не пугайтесь, господин Нуартье, - сказал Д'Авриньи, - я отнесу
больного в соседнюю комнату и пущу ему кровь; такие припадки - ужасное
зрелище.
И, взяв Барруа под мышки, он перетащил его в соседнюю комнату; но
тотчас же вернулся к Нуартье, чтобы взять остатки лимонада.
У Нуартье был закрыт правый глаз.
- Позвать Валентину? Вы хотите видеть Валентину? Я велю вам ее поз-
вать.
Вильфор поднимался обратно по лестнице; Д'Авриньи встретился с ним в
коридоре.
- Ну, что? - спросил Вильфор.
- Идемте, - сказал Д'Авриньи.
И он увел его в комнату, где лежал Барруа.
- Он все еще в обмороке? - спросил королевский прокурор.
- Он умер.
Вильфор отшатнулся, схватился за голову и воскликнул, с непритворным
участием глядя на мертвого:
- Умер так внезапно!
- Слишком внезапно, правда? - сказал Д'Авриньи. - Но вас это не долж-
но удивлять; господин и госпожа де Сен-Меран умерли так же внезапно. Да,
в вашем доме умирают быстро, господин де Вильфор.
- Как! - с ужасом и недоумением воскликнул королевский прокурор. - Вы
снова возвращаетесь к этой ужасной мысли?
- Да, сударь, - сказал торжественно д'Авриньи, - она ни на минуту не
покидала меня. И чтобы ни убедились в моей правоте, я прошу вас внима-
тельно выслушать меня, господин де Вильфор.
Вильфор дрожал всем телом.
- Существует яд, который убивает, не оставляя почти никаких следов. Я
хорошо знаю этот яд, я изучил его во всех его проявлениях, со всеми его
последствиями. Действие этого яда я распознал сейчас у несчастного Бар-
руа, как в свое время у госпожи де Сен-Меран. Есть способ удостовериться
в присутствии этого яда. Он возвращает синий цвет лакмусовой бумаге, ок-
рашенной какой-нибудь кислотой в красный цвет, и он окрашивает в зеленый
цвет фиалковый сироп. У нас нет под рукой лакмусовой бумаги, - но вот
несут фиалковый сироп.
В коридоре послышались шаги; доктор приоткрыл дверь, взял из рук гор-
ничной сосуд, на дне которого были две-три ложки сиропа, и снова закрыл
дверь.
- Посмотрите, - сказал он королевскому прокурору, сердце которого не-
истово билось, - вот в этой чашке налит фиалковый сироп, а в этом графи-
не остатки того лимонада, который пили Нуартье и Барруа. Если в лимонаде
нет никакой примеси и он безвреден, - цвет сиропа не изменится; если ли-
монад отравлен, - сироп станет зеленым. Смотрите!
Доктор медленно налил несколько капель лимонада из графина в чашку, и
в ту же секунду сироп на дне чашки помутнел; сначала он сделался синим,
как сапфир, потом стал опаловым, а из опалового - изумрудным и таким и
остался.
Произведенный опыт не оставлял сомнений.
- Несчастный Барруа отравлен лжеангостурой или орехом святого Игна-
тия, - сказал д'Авриньи, - теперь я готов поклясться в этом перед богом
и людьми.
Вильфор ничего не сказал. Он воздел руки к небу, широко открыл полные
ужаса глаза и, сраженный, упал в кресло.
Д'Авриньи довольно быстро привел в чувство королевского прокурора,
казавшегося в этой злополучной комнате вторым трупом.
- Мой дом стал домом смерти! - простонал Вильфор.
- И преступления, - сказал доктор.
- Я не могу передать вам, что я сейчас испытываю, - воскликнул
Вильфор, - ужас, боль, безумие.
- Да, - сказал д'Авриньи спокойно и внушительно, - но нам пора
действовать; мне кажется, пора преградить путь этому потоку смертей.
Лично я больше не в силах скрывать такую тайну, не имея надежды, что
попранные законы и невинные жертвы будут отмщены.
Вильфор окинул комнату мрачным взглядом.
- В моем доме! - прошептал он. - В моем доме!
- Послушайте, Вильфор, - сказал д'Авриньи, - будьте мужчиной. Блюсти-
тель закона, честь ваша требует, чтобы вы принесли эту жертву.
- Страшное слово, доктор. Принести себя в жертву!
- Об этом и идет речь.
- Значит, вы кого-нибудь подозреваете?
- Я никого не подозреваю. Смерть стучится в вашу дверь, она входит,
она идет, не слепо, а обдуманно, из комнаты в комнату, а я иду по ее
следу, вижу ее путь. Я верен мудрости древних; я бреду ощупью; ведь моя
дружба к вашей семье и мое уважение к вам - это две повязки, закрывающие
мне глаза; и вот...
- Говорите, доктор, я готов выслушать вас.
- В вашем доме, быть может в вашей семье, скрывается одно из тех чу-
довищ, которые рождаются раз в столетие. Локуста и Агриппина жили в одно
время, но это исключительный случай, он доказывает, с какой Яростью про-
видение хотело истребить Римскую империю, запятнанную столькими злодея-
ниями. Брунгильда и Фредегонда - следствие мучительных усилий, с которы-
ми нарождающаяся цивилизация стремилась к познанию Духа, хотя бы с по-
мощью посланца тьмы. И все эти женщины были молоды и прекрасны. На их
челе лежала когда-то та же печать невинности, которая лежит и на челе
преступницы, живущей в вашем доме.
Вильфор вскрикнул, стиснул руки и с мольбой посмотрел на доктора.
Но тот безжалостно продолжал:
- Ищи, кому преступление выгодно, - гласит одна из аксиом юридической
науки.
- Доктор! - воскликнул Вильфор. - Сколько раз уже человеческое право-
судие было обмануто этими роковыми словами! Я не знаю, но мне кажется,
что это преступление...
Так вы признаете, что это преступление?
- Да, признаю. Что еще мне остается? Но дайте мне досказать. Я
чувствую, что я - главная жертва этого преступления. За всеми этими за-
гадочными смертями таится моя собственная гибель.
- Человек, - прошептал д'Авриньи, - самое эгоистичное из всех живот-
ных, самое себялюбивое из всех живых созданий! Он уверен, что только для
него одного светит солнце, вертится земля и косит смерть. Муравей, прок-
линающий бога, взобравшись на травинку! А те, кого лишили жизни? Маркиз
де Сен-Меран, маркиза, господин Нуартье...
- Как? Господин Нуартье?
- Да! Неужели вы думаете, что покушались на этого несчастного слугу?
Нет, как Полоний у Шекспира, он умер вместо другого. Нуартье - вот кто
должен был выпить лимонад. Нуартье и пил его; а тот выпил случайно; и
хотя умер Барруа, но умереть должен был Нуартье.
- Почему же не погиб мой отец?
- Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду, когда умерла госпожа де
Сен-Меран: потому что его организм привык к употреблению этого самого
яда. Потому что доза, недостаточная для него, смертельна для всякого
другого. Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не знает, что
вот уже год, как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце
известно, да он убедился и на опыте, что бруцин - сильно действующий яд.
- Боже! - прошептал Вильфор, ломая руки.
- Проследите действия преступника: он убивает маркиза...
- Доктор!
- Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слиш-
ком точно совпадает с тем, что я видел собственными глазами.
Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.
- Он убивает маркиза, - повторил доктор, - он убивает маркизу. Это
сулит двойное наследство.
Вильфор отер пот, струившийся по его лбу.
- Слушайте внимательно.
- Я ловлю каждое ваше слово, - прошептал Вильфор.
- Господин Нуартье, - безжалостно продолжал д'Авриньи, - в своем за-
вещании отказал все, что имеет, бедным, тем самым обделив вас и вашу
семью. Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он
уничтожил свое первое завещание, едва успел составить второе, как прес-
тупник, по-видимому опасаясь, что он может составить и третье, его от-
равляет. Ведь завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как ви-
дите, времени не теряли.
- Пощадите, д'Авриньи!
- Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во имя его
он восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак смерти.
Когда преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от прес-
тупника, долг врача сказать: это он!
- Пощадите мою дочь! - прошептал Вильфор.
- Вы сами назвали ее - вы, отец.
- Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого
себя! Валентина, золотое сердце, сама невинность!
- Пощады быть не может, господин королевский прокурор. Улики налицо:
мадемуазель де Вильфор сама упаковывала лекарства, которые были посланы
маркизу де Сен-Меран, и маркиз умер.
Мадемуазель де Вильфор приготовляла питье для маркизы де Сен-Меран, и
маркиза умерла.
Мадемуазель де Вильфор взяла из рук Барруа графин с лимонадом, кото-
рый господин Нуартье обычно весь выпивает утром, и старик спасся только
чудом.
Мадемуазель де Вильфор - вот преступница, вот отравительница! Госпо-
дин королевский прокурор, я обвиняю мадемуазель де Вильфор, исполняйте
свой долг!
- Доктор, я не спорю, не защищаюсь, я верю вам, но не губите меня, не
губите мою честь!
- Господин Вильфор, - продолжал доктор с возрастающей силой, - есть
обстоятельства, в которых я отказываюсь считаться с глупыми условностя-
ми. Если бы ваша дочь совершила только одно преступление и я думал бы,
что она замышляет второе, я сказал бы вам: предостерегите ее, накажите,
пусть она проведет остаток жизни где-нибудь в монастыре, в слезах зама-
ливая свой грех. Если бы она совершила второе преступление, я сказал бы
вам: слушайте, Вильфор, вот вам яд, от которого нет противоядия, быст-
рый, как мысль, мгновенный, как молния, разящий, как гром; дайте ей это-
го яду, поручив душу ее милости божьей, и таким образом спасите свою
честь и свою жизнь, ибо она покушается на вас. Я вижу, как она подходит
к вашему изголовью с лицемерной улыбкой и нежными словами! Горе вам, ес-
ли вы не поразите ее первый! Вот что сказал бы я вам, если бы она убила
только двух человек. Но она присутствовала при трех агониях, она видела
трех умирающих, она опускалась на колени около трех трупов. В руки пала-
ча отравительницу, в руки палача! Вы говорите о чести; сделайте то, что
я вам говорю, и вы обессмертите свое имя!
Вильфор упал на колени.
- У меня нет вашей силы воли, - сказал он, - но и у вас ее не было
бы, если бы дело шло не о моей дочери, а о вашей.
Д'Авриньи побледнел.
- Доктор, всякий человек, рожденный женщиной, обречен на страдания и
смерть; я буду страдать и, страдая, ждать смертного часа.
- Берегитесь, - сказал д'Авриньи, - он не скоро наступит; он настанет
только после того, как на ваших глазах погибнут ваш отец, ваша жена, ваш
сын, быть может.
Вильфор, задыхаясь, схватил доктора за руку.
- Пожалейте меня, - воскликнул он, - помогите мне... Нет, моя дочь
невиновна... Поставьте нас перед лицом суда, и я снова скажу: нет, моя
дочь невиновна... В моем доме не было преступления... Я не хочу, вы слы-
шите, чтобы в моем доме было преступление... Потому что если в чей-ни-
будь дом вошло преступление, то оно, как смерть, никогда не приходит од-
но. Послушайте, что вам до того, если я паду жертвою убийства?.. Разве
вы мне друг? Разве вы человек? Разве у вас есть сердце?.. Нет, вы
врач!.. И я вам говорю: нет, я не предам свою дочь в руки палача!.. Эта
мысль гложет меня, я, как безумец, ютов разрывать себе грудь ногтями!..
Что, если вы ошибаетесь, доктор? Если эго кто-нибудь другой, а не моя
дочь? Если в один прекрасный день, бледный, как призрак, я приду к вам и
скажу: убийца, ты убил мою дочь!.. Если бы это случилось... я христиа-
нин, д'Авриньи, но я убил бы себя.
- Хорошо, - сказал доктор после краткого раздумья, - я подожду.
Вильфор недоверчиво посмотрел на пего.
- Но только, - торжественно продолжал д'Авриньи, - если в вашем доме
кто-нибудь заболеет, если вы сами почувствуете, что удар поразил вас, не
посылайте за мной, я не приду. Я согласен делить с вами эту страшную
тайну, но я не желаю, чтобы стыд и раскаяние поселились в моей душе, вы-
растали и множились в ней так же, как злодейство и горе в вашем доме.
- Вы покидаете меня, доктор?
- Да, ибо нам дальше не по пути, я дошел с вами до подножья эшафота.
Еще одно разоблачение - и этой ужасной трагедии настанет конец. Прощай-
те.
- Доктор, умоляю вас!
- Все, что я вижу здесь, оскверняет мой ум. Мне ненавистен ваш дом.
Прощайте, сударь!
- Еще слово, одно только слово, доктор! Вы оставляете меня одного в
этом ужасном положении, еще более ужасном от того, что вы мне сказали.
Но что скажут о внезапной смерти несчастного Барруа?
- Вы правы, - сказал д'Авриньи, - проводите меня.
Доктор вышел первым, Вильфор шел следом за ним; встревоженные слуги
толпились в коридоре и на лестнице, по которой должен был пройти доктор.
- Сударь, - громко сказал д'Авриньи Вильфору, так, чтобы все слышали,
- бедняга Барруа в последние годы вел слишком сидячий образ жизни; он
так привык разъезжать вместе со своим хозяином, то верхом, то в экипаже,
по всей Европе, что уход за прикованным к креслу больным погубил его.
Кровь застоялась, человек он был тучный, с короткой толстой шеей, его
сразил апоплексический удар, а меня позвали слишком поздно. Кстати, -
прибавил он шепотом, - не забудьте выплеснуть в печку фиалковый сироп.
И доктор, не протянув Вильфору руки, ни словом не возвращаясь к ска-
занному, вышел из дома, провожаемый слезами и причитаниями слуг.
В тот же вечер все слуги Вильфоров, собравшись на кухне и потолковав
между собой, отправились к г-же де Вильфор с просьбой отпустить их. Ни
уговоры, ни предложение увеличить жалованье не привели ни к чему; они
твердили одно:
- Мы хотим уйти, потому что в этом доме смерть.
И они, невзирая на все просьбы, покинули дом, уверяя, что им очень
жаль расставаться с такими добрыми хозяевами и особенно с мадемуазель
Валентиной, такой доброй, такой отзывчивой и ласковой.
Вильфор при этих словах взглянул на Валентину.
Она плакала.
И странно: несмотря на волнение, охватившее его при виде этих слез,
он взглянул также и на г-жу де Вильфор, и ему показалось, что на ее тон-
ких губах мелькнула мимолетная мрачная усмешка, подобно зловещему метео-
ру, пролетающему среди туч в глубине грозового неба.
Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от
стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом,
Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго
натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому
банкира на Шоссе-д'Антен.
Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел
Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о тревол-
нениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени
этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного
сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек
должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на
его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар.
Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал
этого объяснения, и когда оно, наконец, произошло, лицо его в той же ме-
ре просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
Все же раньше чем принять предложение молодого человека, он счел нуж-
ным высказать ему некоторые сомнения.
- Виконт, - сказал он, - не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о
браке?
- Нисколько, сударь, - возразил Кавальканти. - В Италии в знатных
семьях приняты ранние браки; это обычай разумный Жизнь так изменчива,
что надо ловить счастье, пока оно дается в руки.
- Допустим, - сказал Данглар, - что ваше предложение, которым я очень
польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, - с кем мы бу-
дем обсуждать деловую сторону. По-моему, этот важный вопрос могут разре-
шить должным образом только отцы на благо своим детям.
- Мой отец человек мудрый и рассудительный, он предвидел, что я, быть
может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне
вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он
обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто
пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, нас-
колько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца.
- А я, - сказал Данглар, - всегда намеревался дать в приданое моей
дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
- Вот видите, - сказал Андреа, - как все хорошо складывается, если
предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут мо-
его предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч го-
дового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы
он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал
(это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы
пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках
всегда принесет десять процентов.
- Я никогда не плачу больше четырех процентов, - сказал банкир, -
или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а
прибыль мы бы делили пополам.
- Ну и чудно, папаша, - развязно сказал Кавальканти: врожденная
вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась
сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.
Но, тут же спохватившись, он добавил:
- Простите, барон, вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рас-
судка; что же, если она осуществится?
- Однако надо полагать, - сказал Данглар, не замечая, как быстро эта
беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, - существу-
ет и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отка-
зать?
- Какая именно? - спросил Андреа.
- Та, что принадлежала вашей матери.
- Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.
- А как велика эта часть вашего имущества?
- Признаться, - сказал Андреа, - я никогда не задумывался над этим,
но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два. У Данглара
от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший
утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами
твердую почву.
- Итак, барон, - сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банки-
ру, - смею ли я надеяться...
- Виконт, - отвечал Данглар, - вы можете надеяться; и поверьте, что
если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный.
- О, как я счастлив, барон! - сказал Андреа.
- Но, - задумчиво продолжал Данглар, - почему же граф Монте-Кристо,
ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать
ваше предложение?
Андреа едва заметно покраснел.
- Я прямо от графа, - сказал он, - это, бесспорно, очаровательный че-
ловек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выра-
зил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо
доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но
заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя от-
ветственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать
ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо
сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае,
ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он офици-
ально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право выс-
казать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить.
- Прекрасно.
- А теперь, - сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, - разговор с
тестем кончен, и я обращаюсь к банкиру.
- Что же вам от него угодно? - сказал, засмеявшись, Данглар.
- Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч
франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят
значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить;
поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, - вот он. На
нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно?
- Принесите мне таких на миллион, и я приму их, - сказал Данглар,
пряча чек в карман. - Назначьте час, который вам завтра будет удобен,
мой кассир зайдет к вам, вы распишетесь в получении двадцати четырех ты-
сяч франков.
- В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хо-
тел бы завтра уехать за город.
- Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
- Да.
На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двад-
цать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому,
оставив двести франков для Кадрусса.
Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со
своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно поз-
же. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы,
ожидавший его с фуражкой в руке.
- Сударь, - сказал он, - этот человек приходил.
- Какой человек? - небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно
забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
- Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.
- Ах, да, - сказал Андреа, - старый слуга моего отца. Вы ему отдали
двести франков, которые я для него оставил?
- Отдал, ваше сиятельство.
По желанию Андреа, слуги называли его "ваше сиятельство".
- Но он их не взял, - продолжал швейцар.
Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заме-
тил.
- Как? Не взял? - сказал он дрогнувшим голосом.
- Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет
дома; он настаивал. Наконец, он мне поверил и оставил для вас письмо,
которое принес с собой запечатанным.
- Дайте сюда, - сказал Андреа.
И он прочел при свете фонаря фаэтона:
"Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в девять утра".
Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли ктонибудь письмо и
не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно
было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось
бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
- Хорошо, - сказал Андреа. - Бедняга! Он очень славный малый.
Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше
восхищаться, молодым господином или старым слугой.
- Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, - сказал Андреа своему
груму.
В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, при-
чем уничтожил даже самый пепел.
Не успел он это сделать, как вошел грум.
- Ты одного роста со мной, Пьер, - сказал ему Андреа.
- Имею эту честь, - отвечал грум.
- Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
- Да, сударь.
- У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни
моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги,
чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
Пьер повиновался.
Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостини-
цы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской "Красная
лошадь", в Пикнюсе.
На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный,
как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром до-
шел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по ле-
вой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навес-
ти справки.
- Кого вы ищете, красавчик? - спросила торговка фруктами с порога
своей лавки.
- Господина Пайтена, толстуха, - отвечал Андреа.
- Бывшего булочника? - спросила торговка.
- Его самого.
- В конце двора, налево, четвертый этаж.
Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и
сердито дернул заячью лапку на двери Колокольчик отчаянно зазвонил.
Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрус-
са.
- Ты точен! - сказал он.
И он отодвинул засовы.
- Еще бы! - сказал Андреа, входя.
Доктор бросился к больному.
- Где же рвотное, Вильфор?
Вильфор выбежал из комнаты и крикнул:
- Где рвотное? Принесли?
Никто не ответил. Весь дом был охвачен ужасом.
- Если бы я мог ввести ему воздух в легкие, - сказал д'Авриньи, ози-
раясь по сторонам, - может быть, это предотвратило бы удушье. Неужели
ничего нет? Ничего!
- Доктор, - кричал Барруа, - не дайте мне умереть! Я умираю, господи,
умираю!
- Перо! Нет ли пера? - спросил доктор.
Вдруг он заметил на столе перо.
Он попытался ввести его в рот больного, который корчился в судорогах;
но челюсти его были так плотно сжаты, что не пропускали пера.
У Барруа начался еще более сильный припадок, чем первый. Он скатился
с кушетки на пол и лежал неподвижно.
Доктор оставил его во власти припадка, которого он ничем не мог об-
легчить, и подошел к Нуартье.
- Как вы себя чувствуете? - быстро спросил он шепотом. - Хорошо?
- Да.
- Тяжести в желудке нет?
- Нет.
- Как после той пилюли, которую я вам велел принимать каждое воскре-
сенье?
- Да.
- Кто вам приготовил этот лимонад? Барруа?
- Да.
- Это вы предложили ему выпить лимонаду?
- Нет.
- Господин де Вильфор?
- Нет.
- Госпожа де Вильфор?
- Нет.
- В таком случае, Валентина?
- Да.
Тяжкий вздох Барруа, зевота, от которой заскрипели его челюсти, прив-
лекли внимание д'Авриньи; он поспешил к больному.
- Барруа, - сказал доктор, - в состоянии ли вы говорить?
Барруа пробормотал несколько невнятных слов.
- Сделайте над собой усилие, друг мой.
Барруа открыл налитые кровью глаза.
- Кто готовил этот лимонад?
- Я сам.
- Вы его подали вашему хозяину сразу после того, как приготовили его?
- Нет.
- А где он оставался?
- В буфетной; меня отозвали.
- Кто его принес сюда?
- Мадемуазель Валентина.
Д'Авриньи провел рукой по лбу.
- Господи! - прошептал он.
- Доктор, доктор! - крикнул Барруа, чувствуя, что начинается новый
припадок.
- Почему не несут рвотное? - воскликнул доктор.
- Вот оно, - сказал, возвращаясь в комнату, Вильфор.
- Кто приготовил?
- Аптекарь, он пришел вместе со мной.
- Выпейте.
- Не могу, доктор, поздно! Сводит горло, я задыхаюсь!.. Сердце... го-
лова... Какая мука!.. Долго я буду так мучиться?
- Нет, мой друг, - сказал доктор, - скоро ваши страдания кончатся.
- Я понимаю! - воскликнул несчастный. - Господи, смилуйся надо мной!
И, испустив вопль, он упал навзничь, как пораженный молнией.
Д'Авриньи приложил руку к его сердцу, поднес зеркало к его губам.
- Ну, что? - спросил Вильфор.
- Пусть мне принесут как можно скорее немного фиалкового сиропу.
Вильфор немедленно спустился в кухню.
- Не пугайтесь, господин Нуартье, - сказал Д'Авриньи, - я отнесу
больного в соседнюю комнату и пущу ему кровь; такие припадки - ужасное
зрелище.
И, взяв Барруа под мышки, он перетащил его в соседнюю комнату; но
тотчас же вернулся к Нуартье, чтобы взять остатки лимонада.
У Нуартье был закрыт правый глаз.
- Позвать Валентину? Вы хотите видеть Валентину? Я велю вам ее поз-
вать.
Вильфор поднимался обратно по лестнице; Д'Авриньи встретился с ним в
коридоре.
- Ну, что? - спросил Вильфор.
- Идемте, - сказал Д'Авриньи.
И он увел его в комнату, где лежал Барруа.
- Он все еще в обмороке? - спросил королевский прокурор.
- Он умер.
Вильфор отшатнулся, схватился за голову и воскликнул, с непритворным
участием глядя на мертвого:
- Умер так внезапно!
- Слишком внезапно, правда? - сказал Д'Авриньи. - Но вас это не долж-
но удивлять; господин и госпожа де Сен-Меран умерли так же внезапно. Да,
в вашем доме умирают быстро, господин де Вильфор.
- Как! - с ужасом и недоумением воскликнул королевский прокурор. - Вы
снова возвращаетесь к этой ужасной мысли?
- Да, сударь, - сказал торжественно д'Авриньи, - она ни на минуту не
покидала меня. И чтобы ни убедились в моей правоте, я прошу вас внима-
тельно выслушать меня, господин де Вильфор.
Вильфор дрожал всем телом.
- Существует яд, который убивает, не оставляя почти никаких следов. Я
хорошо знаю этот яд, я изучил его во всех его проявлениях, со всеми его
последствиями. Действие этого яда я распознал сейчас у несчастного Бар-
руа, как в свое время у госпожи де Сен-Меран. Есть способ удостовериться
в присутствии этого яда. Он возвращает синий цвет лакмусовой бумаге, ок-
рашенной какой-нибудь кислотой в красный цвет, и он окрашивает в зеленый
цвет фиалковый сироп. У нас нет под рукой лакмусовой бумаги, - но вот
несут фиалковый сироп.
В коридоре послышались шаги; доктор приоткрыл дверь, взял из рук гор-
ничной сосуд, на дне которого были две-три ложки сиропа, и снова закрыл
дверь.
- Посмотрите, - сказал он королевскому прокурору, сердце которого не-
истово билось, - вот в этой чашке налит фиалковый сироп, а в этом графи-
не остатки того лимонада, который пили Нуартье и Барруа. Если в лимонаде
нет никакой примеси и он безвреден, - цвет сиропа не изменится; если ли-
монад отравлен, - сироп станет зеленым. Смотрите!
Доктор медленно налил несколько капель лимонада из графина в чашку, и
в ту же секунду сироп на дне чашки помутнел; сначала он сделался синим,
как сапфир, потом стал опаловым, а из опалового - изумрудным и таким и
остался.
Произведенный опыт не оставлял сомнений.
- Несчастный Барруа отравлен лжеангостурой или орехом святого Игна-
тия, - сказал д'Авриньи, - теперь я готов поклясться в этом перед богом
и людьми.
Вильфор ничего не сказал. Он воздел руки к небу, широко открыл полные
ужаса глаза и, сраженный, упал в кресло.
Д'Авриньи довольно быстро привел в чувство королевского прокурора,
казавшегося в этой злополучной комнате вторым трупом.
- Мой дом стал домом смерти! - простонал Вильфор.
- И преступления, - сказал доктор.
- Я не могу передать вам, что я сейчас испытываю, - воскликнул
Вильфор, - ужас, боль, безумие.
- Да, - сказал д'Авриньи спокойно и внушительно, - но нам пора
действовать; мне кажется, пора преградить путь этому потоку смертей.
Лично я больше не в силах скрывать такую тайну, не имея надежды, что
попранные законы и невинные жертвы будут отмщены.
Вильфор окинул комнату мрачным взглядом.
- В моем доме! - прошептал он. - В моем доме!
- Послушайте, Вильфор, - сказал д'Авриньи, - будьте мужчиной. Блюсти-
тель закона, честь ваша требует, чтобы вы принесли эту жертву.
- Страшное слово, доктор. Принести себя в жертву!
- Об этом и идет речь.
- Значит, вы кого-нибудь подозреваете?
- Я никого не подозреваю. Смерть стучится в вашу дверь, она входит,
она идет, не слепо, а обдуманно, из комнаты в комнату, а я иду по ее
следу, вижу ее путь. Я верен мудрости древних; я бреду ощупью; ведь моя
дружба к вашей семье и мое уважение к вам - это две повязки, закрывающие
мне глаза; и вот...
- Говорите, доктор, я готов выслушать вас.
- В вашем доме, быть может в вашей семье, скрывается одно из тех чу-
довищ, которые рождаются раз в столетие. Локуста и Агриппина жили в одно
время, но это исключительный случай, он доказывает, с какой Яростью про-
видение хотело истребить Римскую империю, запятнанную столькими злодея-
ниями. Брунгильда и Фредегонда - следствие мучительных усилий, с которы-
ми нарождающаяся цивилизация стремилась к познанию Духа, хотя бы с по-
мощью посланца тьмы. И все эти женщины были молоды и прекрасны. На их
челе лежала когда-то та же печать невинности, которая лежит и на челе
преступницы, живущей в вашем доме.
Вильфор вскрикнул, стиснул руки и с мольбой посмотрел на доктора.
Но тот безжалостно продолжал:
- Ищи, кому преступление выгодно, - гласит одна из аксиом юридической
науки.
- Доктор! - воскликнул Вильфор. - Сколько раз уже человеческое право-
судие было обмануто этими роковыми словами! Я не знаю, но мне кажется,
что это преступление...
Так вы признаете, что это преступление?
- Да, признаю. Что еще мне остается? Но дайте мне досказать. Я
чувствую, что я - главная жертва этого преступления. За всеми этими за-
гадочными смертями таится моя собственная гибель.
- Человек, - прошептал д'Авриньи, - самое эгоистичное из всех живот-
ных, самое себялюбивое из всех живых созданий! Он уверен, что только для
него одного светит солнце, вертится земля и косит смерть. Муравей, прок-
линающий бога, взобравшись на травинку! А те, кого лишили жизни? Маркиз
де Сен-Меран, маркиза, господин Нуартье...
- Как? Господин Нуартье?
- Да! Неужели вы думаете, что покушались на этого несчастного слугу?
Нет, как Полоний у Шекспира, он умер вместо другого. Нуартье - вот кто
должен был выпить лимонад. Нуартье и пил его; а тот выпил случайно; и
хотя умер Барруа, но умереть должен был Нуартье.
- Почему же не погиб мой отец?
- Я вам уже объяснял в тот вечер, в саду, когда умерла госпожа де
Сен-Меран: потому что его организм привык к употреблению этого самого
яда. Потому что доза, недостаточная для него, смертельна для всякого
другого. Словом, потому что никто на свете, даже убийца, не знает, что
вот уже год, как я лечу господина Нуартье бруцином, между тем как убийце
известно, да он убедился и на опыте, что бруцин - сильно действующий яд.
- Боже! - прошептал Вильфор, ломая руки.
- Проследите действия преступника: он убивает маркиза...
- Доктор!
- Я готов присягнуть в этом. То, что мне говорили о его смерти, слиш-
ком точно совпадает с тем, что я видел собственными глазами.
Вильфор уже не спорил. Он глухо застонал.
- Он убивает маркиза, - повторил доктор, - он убивает маркизу. Это
сулит двойное наследство.
Вильфор отер пот, струившийся по его лбу.
- Слушайте внимательно.
- Я ловлю каждое ваше слово, - прошептал Вильфор.
- Господин Нуартье, - безжалостно продолжал д'Авриньи, - в своем за-
вещании отказал все, что имеет, бедным, тем самым обделив вас и вашу
семью. Господина Нуартье пощадили, от него нечего было ждать. Но едва он
уничтожил свое первое завещание, едва успел составить второе, как прес-
тупник, по-видимому опасаясь, что он может составить и третье, его от-
равляет. Ведь завещание, если не ошибаюсь, составлено позавчера. Как ви-
дите, времени не теряли.
- Пощадите, д'Авриньи!
- Никакой пощады, сударь. У врача есть священный долг, и во имя его
он восходит к источникам жизни и спускается в таинственный мрак смерти.
Когда преступление совершено и бог в ужасе отвращает свой взор от прес-
тупника, долг врача сказать: это он!
- Пощадите мою дочь! - прошептал Вильфор.
- Вы сами назвали ее - вы, отец.
- Пощадите Валентину! Нет, это невозможно. Я скорее обвинил бы самого
себя! Валентина, золотое сердце, сама невинность!
- Пощады быть не может, господин королевский прокурор. Улики налицо:
мадемуазель де Вильфор сама упаковывала лекарства, которые были посланы
маркизу де Сен-Меран, и маркиз умер.
Мадемуазель де Вильфор приготовляла питье для маркизы де Сен-Меран, и
маркиза умерла.
Мадемуазель де Вильфор взяла из рук Барруа графин с лимонадом, кото-
рый господин Нуартье обычно весь выпивает утром, и старик спасся только
чудом.
Мадемуазель де Вильфор - вот преступница, вот отравительница! Госпо-
дин королевский прокурор, я обвиняю мадемуазель де Вильфор, исполняйте
свой долг!
- Доктор, я не спорю, не защищаюсь, я верю вам, но не губите меня, не
губите мою честь!
- Господин Вильфор, - продолжал доктор с возрастающей силой, - есть
обстоятельства, в которых я отказываюсь считаться с глупыми условностя-
ми. Если бы ваша дочь совершила только одно преступление и я думал бы,
что она замышляет второе, я сказал бы вам: предостерегите ее, накажите,
пусть она проведет остаток жизни где-нибудь в монастыре, в слезах зама-
ливая свой грех. Если бы она совершила второе преступление, я сказал бы
вам: слушайте, Вильфор, вот вам яд, от которого нет противоядия, быст-
рый, как мысль, мгновенный, как молния, разящий, как гром; дайте ей это-
го яду, поручив душу ее милости божьей, и таким образом спасите свою
честь и свою жизнь, ибо она покушается на вас. Я вижу, как она подходит
к вашему изголовью с лицемерной улыбкой и нежными словами! Горе вам, ес-
ли вы не поразите ее первый! Вот что сказал бы я вам, если бы она убила
только двух человек. Но она присутствовала при трех агониях, она видела
трех умирающих, она опускалась на колени около трех трупов. В руки пала-
ча отравительницу, в руки палача! Вы говорите о чести; сделайте то, что
я вам говорю, и вы обессмертите свое имя!
Вильфор упал на колени.
- У меня нет вашей силы воли, - сказал он, - но и у вас ее не было
бы, если бы дело шло не о моей дочери, а о вашей.
Д'Авриньи побледнел.
- Доктор, всякий человек, рожденный женщиной, обречен на страдания и
смерть; я буду страдать и, страдая, ждать смертного часа.
- Берегитесь, - сказал д'Авриньи, - он не скоро наступит; он настанет
только после того, как на ваших глазах погибнут ваш отец, ваша жена, ваш
сын, быть может.
Вильфор, задыхаясь, схватил доктора за руку.
- Пожалейте меня, - воскликнул он, - помогите мне... Нет, моя дочь
невиновна... Поставьте нас перед лицом суда, и я снова скажу: нет, моя
дочь невиновна... В моем доме не было преступления... Я не хочу, вы слы-
шите, чтобы в моем доме было преступление... Потому что если в чей-ни-
будь дом вошло преступление, то оно, как смерть, никогда не приходит од-
но. Послушайте, что вам до того, если я паду жертвою убийства?.. Разве
вы мне друг? Разве вы человек? Разве у вас есть сердце?.. Нет, вы
врач!.. И я вам говорю: нет, я не предам свою дочь в руки палача!.. Эта
мысль гложет меня, я, как безумец, ютов разрывать себе грудь ногтями!..
Что, если вы ошибаетесь, доктор? Если эго кто-нибудь другой, а не моя
дочь? Если в один прекрасный день, бледный, как призрак, я приду к вам и
скажу: убийца, ты убил мою дочь!.. Если бы это случилось... я христиа-
нин, д'Авриньи, но я убил бы себя.
- Хорошо, - сказал доктор после краткого раздумья, - я подожду.
Вильфор недоверчиво посмотрел на пего.
- Но только, - торжественно продолжал д'Авриньи, - если в вашем доме
кто-нибудь заболеет, если вы сами почувствуете, что удар поразил вас, не
посылайте за мной, я не приду. Я согласен делить с вами эту страшную
тайну, но я не желаю, чтобы стыд и раскаяние поселились в моей душе, вы-
растали и множились в ней так же, как злодейство и горе в вашем доме.
- Вы покидаете меня, доктор?
- Да, ибо нам дальше не по пути, я дошел с вами до подножья эшафота.
Еще одно разоблачение - и этой ужасной трагедии настанет конец. Прощай-
те.
- Доктор, умоляю вас!
- Все, что я вижу здесь, оскверняет мой ум. Мне ненавистен ваш дом.
Прощайте, сударь!
- Еще слово, одно только слово, доктор! Вы оставляете меня одного в
этом ужасном положении, еще более ужасном от того, что вы мне сказали.
Но что скажут о внезапной смерти несчастного Барруа?
- Вы правы, - сказал д'Авриньи, - проводите меня.
Доктор вышел первым, Вильфор шел следом за ним; встревоженные слуги
толпились в коридоре и на лестнице, по которой должен был пройти доктор.
- Сударь, - громко сказал д'Авриньи Вильфору, так, чтобы все слышали,
- бедняга Барруа в последние годы вел слишком сидячий образ жизни; он
так привык разъезжать вместе со своим хозяином, то верхом, то в экипаже,
по всей Европе, что уход за прикованным к креслу больным погубил его.
Кровь застоялась, человек он был тучный, с короткой толстой шеей, его
сразил апоплексический удар, а меня позвали слишком поздно. Кстати, -
прибавил он шепотом, - не забудьте выплеснуть в печку фиалковый сироп.
И доктор, не протянув Вильфору руки, ни словом не возвращаясь к ска-
занному, вышел из дома, провожаемый слезами и причитаниями слуг.
В тот же вечер все слуги Вильфоров, собравшись на кухне и потолковав
между собой, отправились к г-же де Вильфор с просьбой отпустить их. Ни
уговоры, ни предложение увеличить жалованье не привели ни к чему; они
твердили одно:
- Мы хотим уйти, потому что в этом доме смерть.
И они, невзирая на все просьбы, покинули дом, уверяя, что им очень
жаль расставаться с такими добрыми хозяевами и особенно с мадемуазель
Валентиной, такой доброй, такой отзывчивой и ласковой.
Вильфор при этих словах взглянул на Валентину.
Она плакала.
И странно: несмотря на волнение, охватившее его при виде этих слез,
он взглянул также и на г-жу де Вильфор, и ему показалось, что на ее тон-
ких губах мелькнула мимолетная мрачная усмешка, подобно зловещему метео-
ру, пролетающему среди туч в глубине грозового неба.
Вечером того дня, когда граф де Морсер вышел от Данглара вне себя от
стыда и бешенства, вполне объяснимых оказанным ему холодным приемом,
Андреа Кавальканти, завитой и напомаженный, с закрученными усами, в туго
натянутых белых перчатках, почти стоя в своем фаэтоне, подкатил к дому
банкира на Шоссе-д'Антен.
Повертевшись немного в гостиной, он улучил удобную минуту, отвел
Данглара к окну и там, после искусного вступления, завел речь о тревол-
нениях, постигших его после отъезда его благородного отца. Со времени
этого отъезда, говорил он, в семье банкира, где его приняли, как родного
сына, он нашел все, что служит залогом счастья, которое всякий человек
должен ставить выше, чем прихоти страсти, а что касается страсти, то на
его долю выпало счастье обрести ее в чудных глазах мадемуазель Данглар.
Данглар слушал с глубочайшим вниманием; он уже несколько дней ждал
этого объяснения, и когда оно, наконец, произошло, лицо его в той же ме-
ре просияло, в какой оно нахмурилось, когда он слушал Морсера.
Все же раньше чем принять предложение молодого человека, он счел нуж-
ным высказать ему некоторые сомнения.
- Виконт, - сказал он, - не слишком ли вы молоды, чтобы помышлять о
браке?
- Нисколько, сударь, - возразил Кавальканти. - В Италии в знатных
семьях приняты ранние браки; это обычай разумный Жизнь так изменчива,
что надо ловить счастье, пока оно дается в руки.
- Допустим, - сказал Данглар, - что ваше предложение, которым я очень
польщен, будет благосклонно принято моей женой и дочерью, - с кем мы бу-
дем обсуждать деловую сторону. По-моему, этот важный вопрос могут разре-
шить должным образом только отцы на благо своим детям.
- Мой отец человек мудрый и рассудительный, он предвидел, что я, быть
может, захочу жениться во Франции; и поэтому, уезжая, он оставил мне
вместе с документами, удостоверяющими мою личность, письмо, в котором он
обязуется в случае, если он одобрит мой выбор, выдавать мне ежегодно сто
пятьдесят тысяч ливров, считая со дня моей свадьбы. Это составляет, нас-
колько я могу судить, четвертую часть доходов моего отца.
- А я, - сказал Данглар, - всегда намеревался дать в приданое моей
дочери пятьсот тысяч франков; к тому же она моя единственная наследница.
- Вот видите, - сказал Андреа, - как все хорошо складывается, если
предположить, что баронесса Данглар и мадемуазель Эжени не отвергнут мо-
его предложения. В нашем распоряжении будет сто семьдесят пять тысяч го-
дового дохода. Предположим еще, что мне удастся убедить маркиза, чтобы
он не выплачивал мне ренту, а отдал в мое распоряжение самый капитал
(это будет нелегко, я знаю, но, может быть, это и удастся); тогда вы
пустите наши два-три миллиона в оборот, а такая сумма в опытных руках
всегда принесет десять процентов.
- Я никогда не плачу больше четырех процентов, - сказал банкир, -
или, вернее, трех с половиной. Но моему зятю я стал бы платить пять, а
прибыль мы бы делили пополам.
- Ну и чудно, папаша, - развязно сказал Кавальканти: врожденная
вульгарность по временам, несмотря на все его старания, прорывалась
сквозь тщательно наводимый аристократический лоск.
Но, тут же спохватившись, он добавил:
- Простите, барон, вы видите, уже одна надежда почти лишает меня рас-
судка; что же, если она осуществится?
- Однако надо полагать, - сказал Данглар, не замечая, как быстро эта
беседа, вначале бескорыстная, обратилась в деловой разговор, - существу-
ет и такая часть вашего имущества, в которой ваш отец не может вам отка-
зать?
- Какая именно? - спросил Андреа.
- Та, что принадлежала вашей матери.
- Да, разумеется, та, что принадлежала моей матери, Оливе Корсинари.
- А как велика эта часть вашего имущества?
- Признаться, - сказал Андреа, - я никогда не задумывался над этим,
но полагаю, что она составляет по меньшей мере миллиона два. У Данглара
от радости захватило дух. Он чувствовал себя, как скупец, отыскавший
утерянное сокровище, или утопающий, который вдруг ощутил под ногами
твердую почву.
- Итак, барон, - сказал Андреа, умильно и почтительно кланяясь банки-
ру, - смею ли я надеяться...
- Виконт, - отвечал Данглар, - вы можете надеяться; и поверьте, что
если с вашей стороны не явится препятствий, то это вопрос решенный.
- О, как я счастлив, барон! - сказал Андреа.
- Но, - задумчиво продолжал Данглар, - почему же граф Монте-Кристо,
ваш покровитель в парижском свете, не явился вместе с вами поддержать
ваше предложение?
Андреа едва заметно покраснел.
- Я прямо от графа, - сказал он, - это, бесспорно, очаровательный че-
ловек, но большой оригинал. Он вполне одобряет мой выбор; он даже выра-
зил уверенность, что мой отец согласится отдать мне самый капитал вместо
доходов с него; он обещал употребить свое влияние, чтобы убедить его; но
заявил мне, что он никогда не брал и никогда не возьмет на себя от-
ветственности просить для кого-нибудь чьей-либо руки. Но я должен отдать
ему справедливость, он сделал мне честь, добавив, что если он когда-либо
сожалел о том, что взял себе это за правило, то именно в данном случае,
ибо он уверен, что этот брак будет счастливым. Впрочем, если он офици-
ально и не принимает ни в чем участия, он оставляет за собой право выс-
казать вам свое мнение, если вы пожелаете с ним переговорить.
- Прекрасно.
- А теперь, - сказал с очаровательнейшей улыбкой Андреа, - разговор с
тестем кончен, и я обращаюсь к банкиру.
- Что же вам от него угодно? - сказал, засмеявшись, Данглар.
- Послезавтра мне следует получить у вас что-то около четырех тысяч
франков; но граф понимает, что в этом месяце мне, вероятно, предстоят
значительные траты и моих скромных холостяцких доходов может не хватить;
поэтому он предложил мне чек на двадцать тысяч франков, - вот он. На
нем, как видите, стоит подпись графа. Этого достаточно?
- Принесите мне таких на миллион, и я приму их, - сказал Данглар,
пряча чек в карман. - Назначьте час, который вам завтра будет удобен,
мой кассир зайдет к вам, вы распишетесь в получении двадцати четырех ты-
сяч франков.
- В десять часов утра, если это удобно; чем раньше, тем лучше; я хо-
тел бы завтра уехать за город.
- Хорошо, в десять часов. В гостинице Принцев, как всегда?
- Да.
На следующий день, с пунктуальностью, делавшей честь банкиру, двад-
цать четыре тысячи франков были вручены Кавальканти, и он вышел из дому,
оставив двести франков для Кадрусса.
Андреа уходил главным образом для того, чтобы избежать встречи со
своим опасным другом; по той же причине он вернулся домой как можно поз-
же. Но едва он вошел во двор, как перед ним очутился швейцар гостиницы,
ожидавший его с фуражкой в руке.
- Сударь, - сказал он, - этот человек приходил.
- Какой человек? - небрежно спросил Андреа, делая вид, что совершенно
забыл о том, о ком, напротив, прекрасно помнил.
- Тот, которому ваше сиятельство выдает маленькую пенсию.
- Ах, да, - сказал Андреа, - старый слуга моего отца. Вы ему отдали
двести франков, которые я для него оставил?
- Отдал, ваше сиятельство.
По желанию Андреа, слуги называли его "ваше сиятельство".
- Но он их не взял, - продолжал швейцар.
Андреа побледнел; но так как было очень темно, никто этого не заме-
тил.
- Как? Не взял? - сказал он дрогнувшим голосом.
- Нет; он хотел видеть ваше сиятельство. Я сказал ему, что вас нет
дома; он настаивал. Наконец, он мне поверил и оставил для вас письмо,
которое принес с собой запечатанным.
- Дайте сюда, - сказал Андреа.
И он прочел при свете фонаря фаэтона:
"Ты знаешь, где я живу, я жду тебя завтра в девять утра".
Андреа осмотрел печать, проверяя, не вскрывал ли ктонибудь письмо и
не познакомился ли чей-нибудь нескромный взор с его содержанием. Но оно
было так хитроумно сложено, что, для того чтобы прочитать его, пришлось
бы сорвать печать, а печать была в полной сохранности.
- Хорошо, - сказал Андреа. - Бедняга! Он очень славный малый.
Швейцар вполне удовлетворился этими словами и не знал, кем больше
восхищаться, молодым господином или старым слугой.
- Поскорее распрягайте и поднимитесь ко мне, - сказал Андреа своему
груму.
В два прыжка он очутился в своей комнате и сжег письмо Кадрусса, при-
чем уничтожил даже самый пепел.
Не успел он это сделать, как вошел грум.
- Ты одного роста со мной, Пьер, - сказал ему Андреа.
- Имею эту честь, - отвечал грум.
- Тебе должны были вчера принести новую ливрею.
- Да, сударь.
- У меня интрижка с одной гризеткой, которой я не хочу открывать ни
моего титула, ни положения. Одолжи мне ливрею и дай мне свои бумаги,
чтобы я мог в случае надобности переночевать в трактире.
Пьер повиновался.
Пять минут спустя Андреа, совершенно неузнаваемый, вышел из гостини-
цы, нанял кабриолет и велел отвезти себя в трактир под вывеской "Красная
лошадь", в Пикнюсе.
На следующий день он ушел из трактира, так же никем не замеченный,
как и в гостинице Принцев, прошел предместье Сент-Антуан, бульваром до-
шел до улицы Менильмонтан и, остановившись у двери третьего дома по ле-
вой руке, стал искать, у кого бы ему, за отсутствием привратника, навес-
ти справки.
- Кого вы ищете, красавчик? - спросила торговка фруктами с порога
своей лавки.
- Господина Пайтена, толстуха, - отвечал Андреа.
- Бывшего булочника? - спросила торговка.
- Его самого.
- В конце двора, налево, четвертый этаж.
Андреа пошел в указанном направлении, поднялся на четвертый этаж и
сердито дернул заячью лапку на двери Колокольчик отчаянно зазвонил.
Через секунду за решеткой, вделанной в дверь, появилось лицо Кадрус-
са.
- Ты точен! - сказал он.
И он отодвинул засовы.
- Еще бы! - сказал Андреа, входя.