Страница:
в Оперу, спряталась в ложе и видела все.
- В таком случае, сударыня, вы видели, что сын Фернана публично ос-
корбил меня? - сказал Монте-Кристо с ужасающим спокойствием.
- Сжальтесь!
- Вы видели, - продолжал граф, - что он бросил бы мне в лицо перчат-
ку, если бы один из моих друзей, господин Моррель, не схватил его за ру-
ку.
- Выслушайте меня. Мой сын также разгадал вас; несчастье, постигшее
его отца, он приписывает вам.
- Сударыня, - сказал Монте-Кристо, - вы ошибаетесь: это не несчастье,
это возмездие. Не я нанес удар господину де Морсер, его карает провиде-
ние.
- А почему вы хотите подменить собой провидение? - воскликнула Мерсе-
дес. - Почему вы помните, когда оно забыло? Какое дело вам, Эдмон, до
Янины и ее визиря? Что сделал вам Фернан Мондего, предав Али-Тебелина?
- Верно, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - и все это касается
только французского офицера и дочери Василики. Вы правы, мне до этого
нет дела, и если я поклялся отомстить, то не французскому офицеру и не
графу де Морсер, а рыбаку Фернану, мужу каталанки Мерседес.
- Какая жестокая месть за ошибку, на которую меня толкнула судьба! -
воскликнула графиня. - Ведь виновата я, Эдмон, и если вы должны мстить,
так мстите мне, у которой не хватило сил перенести ваше отсутствие и
свое одиночество.
- А почему я отсутствовал? - воскликнул МонтеКристо. - Почему вы были
одиноки?
- Потому что вас арестовали, Эдмон, потому что вы были в тюрьме.
- А почему я был арестован? Почему я был в тюрьме?
- Этого я не знаю, - сказала Мерседес.
- Да, вы этого не знаете, сударыня, по крайней мере надеюсь, что не
знаете. Но я вам скажу. Я был арестован, я был в тюрьме потому, что на-
кануне того самого дня, когда я должен был на вас жениться, в беседке
"Резерва" человек, по имени Данглар, написал это письмо, которое рыбак
Фернан взялся лично отнести на почту.
И Монте-Кристо, подойдя к столу, открыл ящик, вынул из него пожелтев-
шую бумажку, исписанную выцветшими чернилами, и положил ее перед Мерсе-
дес.
Это было письмо Данглара королевскому прокурору, которое граф Мон-
те-Кристо, под видом агента фирмы Томсон и Френч, изъял из дела Эдмона
Дантеса в кабинете г-на де Бовиль.
Мерседес с ужасом прочла:
"Господина королевского прокурора уведомляет друг престола и веры,
что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем се-
годня из Смирны, с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата
письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету
в Париже.
Арестовав его, можно иметь доказательство его преступления, ибо
письмо находится при нем, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
- Боже мой! - простонала Мерседес, проводя рукой по влажному лбу. - И
это письмо...
- Я купил его за двести тысяч франков, сударыня, - сказал Монте-Крис-
то, - и это недорого, потому что благодаря ему я сегодня могу оправ-
даться перед вами.
- И из-за этого письма?..
- Я был арестован; это вы знаете; но вы не знаете, сударыня, сколько
времени длилось мое заточение. Вы не знаете, что я четырнадцать лет то-
мился в четверти лье от вас, в темнице замка Иф. Вы не знаете, что че-
тырнадцать долгих лет я ежедневно повторял клятву мщения, которую я дал
себе в первый день, а между тем мне но было известно, что вы вышли замуж
за Фернана, моею доносчика, и что мой отец умер, умер от голода!
Мерседес пошатнулась.
- Боже милосердный! - воскликнула она.
- Но, когда я вышел из тюрьмы, в которой пробыл четырнадцать лет, я
узнал все это, и вот почему жизнью Мерседес и смертью отца я поклялся
отметить Фернану, и... и я ищу ему.
- И вы уверены, что на вас донес несчастный Фернан?
- Клянусь вам спасением своей души, сударыня, он это сделал. Впрочем,
это немногим гнуснее, чем французскому гражданину - продаться англича-
нам; испанцу по рождению - сражаться против испанцев; офицеру па службе
у Али - предать и убить Али. Что по сравнению с этим письмо, которое я
вам показал? Уловка влюбленного, которую, я это признаю и понимаю, долж-
на простить женщина, вышедшая замуж за этого человека, но которую не
прощает тот, чьей невестой она была. Французы не отметили предателю, ис-
панцы не расстреляли предателя, Али, лежа в своей могиле, не наказал
предателя; но я, преданный им, уничтоженный, тоже брошенный в могилу, я
милостью бога вышел из этой могилы, я перед богом обязан отметить; я
послан им для мести, и вот я здесь.
Несчастная женщина закрыла лицо руками и, как подкошенная, упала на
колени.
- Простите, Эдмон, - сказала она, - простите ради меня, ради моей
любви к вам!
Достоинство замужней женщины остановило порыв истерзанного сердца.
Чело ее склонилось почти до самого пола.
Граф бросился к ней и поднял ее.
И вот, сидя в кресле, она своими затуманенными от слез глазами пос-
мотрела на мужественное лицо МонтеКристо, на котором еще лежал грозный
отпечаток страдания и ненависти.
- Не истребить этот проклятый род! - прошептал он. Ослушаться бога,
который повелевает мне покарать его! Нет, не могу!
- Эдмон, - с отчаянием сказала несчастная мать, - боже мой, я называю
вас Эдмоном, почему вы не называете меня Мерседес?
- Мерседес! - повторил Монте-Кристо. - Да, вы правы, мне еще сладост-
но произносить это имя, и сегодня впервые, после стольких лет, оно зву-
чит так внятно на моих устах. Мерседес, я повторял ваше имя со вздохами
тоски, со стонами боли, с хрипом отчаяния; я произносил его, коченея от
холода, скорчившись на тюремной соломе; я произносил его, изнемогая от
жары, катаясь по каменному полу моей темницы. Мерседес, я должен отме-
тить, потому что четырнадцать лет я страдал, четырнадцать лет проливал
слезы, я проклинал; говорю вам, Мерседес, я должен отметить!
И граф, страшась, что он не устоит перед просьбами той, которую он
так любил, призывал воспоминания на помощь своей ненависти.
- Так отметите, Эдмон, - воскликнула несчастная мать, - но отметите
виновным; отомстите ему, отомстите мне, но не мстите моему сыну!
- В Священном писании сказано, - ответил МонтеКристо: - "Вина отцов
падет на их детей до третьего и четвертого колена". Если бог сказал эти
слова своему пророку, то почему же мне быть милосерднее бога?
- Потому, что бог владеет временем и вечностью, а у человека их нет.
Из груди Монте-Кристо вырвался не то стон, не то рычание, и он прижал
ладони к вискам.
- Эдмон, - продолжала Мерседес, простирая руки к графу. - С тех пор
как я вас знаю, я преклонялась перед вами, я чтила вашу память. Эдмон,
друг мой, не омрачайте этот благородный и чистый образ, навеки запечат-
ленный в моем сердце! Эдмон, если бы вы знали, сколько молитв я вознесла
за вас богу, пока я еще надеялась, что вы живы, и с тех пор, как повери-
ла, что вы умерли! Да, умерли! Я думала, что ваш труп погребен в глубине
какой-нибудь мрачной башни; я думала, что ваше тело сброшено на дно ка-
кой-нибудь пропасти, куда тюремщики бросают умерших узников, и я плака-
ла! Что могла я сделать для вас, Эдмон, как не молиться и плакать? Пос-
лушайте меня: десять лет подряд я каждую ночь видела один и тот же сон.
Ходили слухи, будто вы пытались бежать, заняли место одного из заключен-
ных, завернулись в саван покойника, и будто этот живой труп сбросили с
высоты замка Иф; и только услышав крик, который вы испустили, падая на
камни, ваши могильщики, оказавшиеся вашими палачами, поняли подмен. Эд-
мон, клянусь вам жизнью моего сына, за которого я вас молю, десять лет я
каждую ночь видела во сне людей, сбрасывающих что-то неведомое и страш-
ное с вершины скалы; десять лет я каждую ночь слышала ужасный крик, от
которого просыпалась, вся дрожа и леденея. И я, Эдмон, поверьте мне, как
ни тяжка моя вина, я тоже много страдала!
- А чувствовали ли вы, что ваш отец умирает вдали от вас? - восклик-
нул Монте-Кристо. - Терзались ли вы мыслью о том, что любимая женщина
отдает свою руку вашему сопернику, в то время как вы задыхаетесь на дне
пропасти?..
- Нет, - прервала его Мерседес, - но я вижу, что тот, кого я любила,
готов стать убийцей моего сына!
Мерседес произнесла эти слова с такой силой горя, с таким отчаянием,
что при звуке этих слов у графа вырвалось рыдание.
Лев был укрощен; неумолимый мститель смирился.
- Чего вы требуете? - спросил он. - Чтобы я пощадил жизнь вашего сы-
на? Хорошо, он не умрет.
Мерседес радостно вскрикнула; на глазах Монте-Кристо блеснули две
слезы, но они тотчас же исчезли; должно быть, бог послал за ними ангела,
ибо перед лицом создателя, они были много драгоценнее, чем самый роскош-
ный жемчуг Гузерата и Офира.
- Благодарю тебя, благодарю, Эдмон! - воскликнула она, схватив руку
графа и поднося ее к губам. - Таким ты всегда грезился мне, таким, я
всегда любила тебя. Теперь я могу это сказать!
- Тем более, - отвечал Монте-Кристо, - что вам уже недолго любить
бедного Эдмона. Мертвец вернется в могилу, призрак вернется в небытие.
- Что вы говорите, Эдмон?
- Я говорю, что, раз вы этого хотите, Мерседес, я должен умереть.
- Умереть? Кто это сказал? Кто говорит о смерти? Почему вы возвращае-
тесь к мысли о смерти?
- Неужели вы думаете, что, оскорбленный публично, при всей зале, в
присутствии ваших друзей и друзей вашего сына, вызванный на дуэль
мальчиком, который будет гордиться моим прощением как своей победой, не-
ужели вы думаете, что я могу остаться жить? После вас, Мерседес, я
больше всего на свете любил самого себя, то есть мое достоинство, ту си-
лу, которая возносила меня над людьми; в этой силе была моя жизнь. Одно
ваше слово сломило ее. Я должен умереть.
- Но ведь эта дуэль не состоится, Эдмон, раз вы прощаете.
- Она состоится, сударыня, - торжественно заявил Монте-Кристо, -
только вместо крови вашего сына, которая должна была обагрить землю,
прольется моя.
Мерседес громко вскрикнула и бросилась к Монте-Кристо, но вдруг оста-
новилась.
- Эдмон, - сказала она, - есть бог на небе, раз вы живы, раз я снова
вас вижу, и я уповаю на него всем сердцем своим. В чаянии его помощи я
полагаюсь на ваше слово. Вы сказали, что мой сын не умрет, да, Эдмон?
- Да, сударыня, - сказал Монте-Кристо, уязвленный, что Мерседес, не
споря, не пугаясь, без возражений приняла жертву, которую он ей принес.
Мерседес протянула графу руку.
- Эдмон, - сказала она, глядя на него полными слез глазами, - как вы
великодушны! С каким высоким благородством вы сжалились над несчастной
женщиной, которая пришла к вам почти без надежды! Горе состарило меня
больше, чем годы, и я ни улыбкой, ни взглядом уже не могу напомнить мое-
му Эдмону ту Мерседес, которой он некогда так любовался. Верьте, Эдмон,
я тоже много выстрадала; тяжело чувствовать, что жизнь проходит, а в па-
мяти не остается ни одного радостного мгновения, в сердце - ни единой
надежды; но не все кончается с земной жизнью. Нет! не все кончается с
нею, я это чувствую всем, что еще не умерло в моей душе. Я повторяю вам,
Эдмон, это прекрасно, это благородно, это великодушно, - простить так,
как вы простили!
- Вы это говорите, Мерседес, и все же вы не знаете ей тяжести моей
жертвы. Что, если бы всевышний, создав мир, оплодотворив хаос, не завер-
шил сотворения мира, дабы уберечь ангела от тех слез, которые наши зло-
деяния должны были исторгнуть из его бессмертных очей? Что, если бы, все
обдумав, все создав, готовый возрадоваться своему творению, бог погасил
солнце и столкнул мир в вечную ночь? Вообразите это, и вы поймете, -
нет, вы и тогда не поймете, что я теряю, расставаясь сейчас с жизнью.
Мерседес взглянула на графа с изумлением, восторгом и благодарностью.
Монте-Кристо опустил голову на дрожащие руки, словно его чело изнемо-
гало под тяжестью его мыслей.
- Эдмон, - сказала Мерседес, - мне остается сказать вам одно только
слово.
Граф горько улыбнулся.
- Эдмон, - продолжала она, - вы увидите, что если лицо мое поблекло,
глаза потухли, красота исчезла, словом, если Мерседес ни одной чертой
лица не напоминает прежнюю Мерседес, сердце ее все то же!.. Прощайте,
Эдмон; мне больше нечего просить у неба... Я снова увидела вас благород-
ным и великодушным, как прежде. Прощайте, Эдмон... прощайте, да благос-
ловит вас бог!
Но граф ничего не ответил.
Мерседес отворила дверь кабинета и скрылась раньше, чем он очнулся от
глубокого и горестного раздумья.
Часы Дома Инвалидов пробили час, когда граф МонтеКристо, услышав шум
кареты, уносившей г-жу де Морсер по Елисейским Полям, поднял голову.
- Безумец, - сказал он, - зачем в тот день, когда я решил мстить, не
вырвал я сердца из своей груди!
После отъезда Мерседес дом Монте-Кристо снова погрузился во мрак.
Вокруг него и в нем самом все замерло; его деятельный ум охватило оцепе-
нение, как охватывает сон утомленное тело.
- Неужели! - говорил он себе, меж тем как лампа и свечи грустно дого-
рали, а в прихожей с нетерпением ждали усталые слуги. - Неужели это зда-
ние, которое так долго строилось, которое воздвигалось с такой заботой и
с таким трудом, рухнуло в один миг, от одного слова, от дуновения! Я,
который считал себя выше других людей, который так гордился собой, кото-
рый был жалким ничтожеством в темнице замка Иф и достиг величайшего мо-
гущества, завтра превращусь в горсть праха! Мне жаль не жизни: не есть
ли смерть тот отдых, к которому все стремится, которого жаждут все
страждущие, тот покой материи, о котором я так долго вздыхал, навстречу
которому я шел по мучительному пути голода, когда в моей темнице появил-
ся Фариа? Что для меня смерть? Чуть больше покоя, чуть больше тишины.
Нет, мне жаль не жизни, я сожалею о крушении моих замыслов, так медленно
зревших, так тщательно воздвигавшихся. Так провидение отвергло их, а я
мнил, что они угодны ему! Значит, бог не дозволил, чтобы они исполни-
лись!
Это бремя, которое я поднял, тяжелое, как мир, и которое я думал до-
нести до конца, отвечало моим желаниям, но не моим силам; отвечало моей
воле, но было не в моей власти, и мне приходится бросить его на полпути.
Так мне снова придется стать фаталистом, мне, которого четырнадцать лет
отчаяния и десять лет надежды научили постигать провидение!
И все это, боже мой, только потому, что мое сердце, которое я считал
мертвым, только оледенело; потому что оно проснулось, потому что оно за-
билось, потому что я но выдержал биения этого сердца, воскресшего в моей
груди при звуке женского голоса!
Но не может быть, - продолжал граф, все сильнее растравляя свое вооб-
ражение картинами предстоящего поединка, - не может быть, чтобы женщина
с таким благородным сердцем хладнокровно обрекла меня на смерть, меня,
полного жизни и сил! Не может быть, чтобы она так далеко зашла в своей
материнской любви, или вернее, в материнском безумии! Есть добродетели,
которые, переходя границы, обращаются в порок. Нет, она, наверное, ра-
зыграет какую-нибудь трогательную сцену, она бросится между нами, и то,
что здесь было исполнено величия, на месте поединка будет смешно.
И лицо графа покрылось краской оскорбленной гордости.
- Смешно, - повторил он, - и смешным окажусь я... Я - смешным! Нет,
лучше умереть.
Так, рисуя себе самыми мрачными красками все то, на что он обрек се-
бя, обещав Мерседес жизнь ее сына, граф повторял:
- Глупо, глупо, глупо - разыгрывать великодушие, изображая неподвиж-
ную мишень для пистолета этого мальчишки! Никогда он не поверит, что моя
смерть была самоубийством, между тем честь моего имени (ведь это не
тщеславие, господи, а только справедливая гордость!)... честь моего име-
ни требует, чтобы люди знали, что я сам, по собственной воле, никем не
понуждаемый, согласился остановить уже занесенную руку и что этой рукой,
столь грозной для других, я поразил самого себя; так нужно, и так будет.
И, схватив перо, он достал из потайного ящика письменного стола свое
завещание, составленное им после прибытия в Париж, и сделал приписку, из
которой даже и наименее прозорливые люди могли понять истинную причину
его смерти.
- Я делаю это, господь мой, - сказал он, подняв к небу глаза, -
столько же ради тебя, сколько ради себя. Десять лет я смотрел на себя
как на орудие твоего отмщения, и нельзя, чтобы и другие негодяй, помимо
этого Морсера, Данглар, Вильфор, да и сам Морсер вообразили, будто
счастливый случай избавил их от врага. Пусть они, напротив, знают, что
провидение, которое уже уготовило им возмездие, было остановлено только
силой моей воли; что кара, которой они избегли здесь, ждет их на том
свете и что для них только время заменилось вечностью.
В то время как он терзался этими мрачными сомнениями, тяжелым за-
бытьем человека, которому страдания не дают уснуть, в оконные стекла на-
чал пробиваться рассвет и озарил лежащую перед графом бледно-голубую бу-
магу, на которой он только что начертил эти предсмертные слова, оправды-
вающие провидение.
Было пять часов утра.
Вдруг до его слуха донесся слабый стон. Монте-Кристо почудился как бы
подавленный вздох; он обернулся, посмотрел кругом и никого не увидел. Но
вздох так явственно повторился, что его сомнения перешли в уверенность.
Тогда граф встал, бесшумно открыл дверь в гостиную и увидел в кресле
Гайде; руки ее бессильно повисли, прекрасное бледное лицо было запроки-
нуто; она пододвинула свое кресло к двери, чтобы он не мог выйти из ком-
наты, не заметив ее, но сон, необоримый сон молодости, сломил ее после
томительного бдения.
Она не проснулась, когда Монте-Кристо открыл дверь.
Он остановил на ней взгляд, полный нежности и сожаления.
- Она помнила о своем сыне, - сказал он, - а я забыл о своей дочери!
Он грустно покачал головой.
- Бедная Гайде, - сказал он, - она хотела меня видеть, хотела гово-
рить со мной, она догадывалась и боялась за меня... Я не могу уйти, не
простившись с ней, не могу умереть, не поручив ее кому-нибудь.
И он тихо вернулся на свое место и приписал внизу, под предыдущими
строчками:
"Я завещаю Максимилиану Моррелю, капитану спаги, сыну моего бывшего
хозяина, Пьера Морреля, судовладельца в Марселе, капитал в двадцать мил-
лионов, часть которых он должен отдать своей сестре Жюли и своему зятю
Эмманюелю, если он, впрочем, не думает, что такое обогащение может пов-
редить их счастью. Эти двадцать миллионов спрятаны в моей пещере на ост-
рове МонтеКристо, вход в которую известен Бертуччо.
Если его сердце свободно и он захочет жениться па Гайде, дочери Али,
янинского паши, которую я воспитал, как любящий отец, и которая любила
меня, как нежная дочь, то он исполнит не мою последнюю волю, но мое пос-
леднее желание.
По настоящему завещанию Гайде является наследницей всего остального
моего имущества, которое заключается в землях, государственных бумагах
Англии, Австрии и Голландии, а равно в обстановке моих дворцов и домов,
и которое, за вычетом этих двадцати миллионов, так же, как и сумм, заве-
щанных моим слугам, равняется приблизительно шестидесяти миллионам".
Когда он дописывал последнюю строчку, за его спиной раздался слабый
возглас, и он выронил перо.
- Гайде, - сказал он, - ты прочла?
Молодую невольницу разбудил луч рассвета, коснувшийся ее век; она
встала и подошла к графу своими неслышными легкими шагами по мягкому
ковру.
- Господин мой, - сказала она, с мольбой складывая руки, - почему ты
это пишешь в такой час? Почему завещаешь ты мне все свои богатства? Раз-
ве ты покидаешь меня?
- Я пускаюсь в дальний путь, друг мой, - сказал Монте-Кристо с выра-
жением бесконечной печали и нежности, - и если бы со мной что-нибудь
случилось...
Граф замолк.
- Что тогда?.. - спросила девушка так властно, как никогда не говори-
ла со своим господином.
- Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива, что бы со мной ни случилось,
- продолжал Монте-Кристо.
Гайде печально улыбнулась и медленно покачала головой.
- Ты думаешь о смерти, господин мой, - сказала она.
- Это спасительная мысль, дитя мое, сказал мудрец.
- Если ты умрешь, - отвечала она, - завещай свои богатства другим,
потому что, если ты умрешь... мне никаких богатств не нужно.
И, взяв в руки завещание, она разорвала его и бросила обрывки на пол.
После этой вспышки, столь необычайной для невольницы, она без чувств
упала на ковер.
Монте-Кристо нагнулся, поднял ее на руки, и, глядя на это прекрасное,
побледневшее лицо, на сомкнутые длинные ресницы, на недвижимое, беспо-
мощное тело, он впервые подумал, что, быть может, она любит его не толь-
ко как дочь.
- Быть может, - прошептал он с глубокой печалью, - я еще узнал бы
счастье!
Он отнес бесчувственную Гайде в ее комнаты и поручил ее заботам слу-
жанок. Вернувшись в свой кабинет, дверь которого он на этот раз быстро
запер за собой, он снова написал завещание.
Не успел он кончить, как послышался стук кабриолета, въезжающего во
двор. Монте-Кристо подошел к окну и увидел Максимилиана и Эмманюеля.
- Отлично, - сказал он, - я кончил как раз вовремя.
И он запечатал завещание тремя печатями.
Минуту спустя он услышал в гостиной шаги и пошел отпереть дверь.
Вошел Моррель.
Он приехал на двадцать минут раньше назначенного времени.
- Быть может, я приехал немного рано, граф, - сказал он, - но призна-
юсь вам откровенно, что не мог заснуть ни на минуту, как и мои домашние.
Я должен был увидеть вас, вашу спокойную уверенность, чтобы снова стать
самим собою.
Монте-Кристо был тронут этой сердечной привязанностью и, вместо того
чтобы протянуть Максимилиану руку, заключил его в свои объятия.
- Моррель, - сказал он ему, - сегодня для меня прекрасный день, пото-
му что я почувствовал, что такой человек, как вы, любит меня.
Здравствуйте, Эмманюель. Так вы едете со мной, Максимилиан?
- Конечно! Неужели вы могли в этом сомневаться?
- А если я неправ...
- Я видел всю вчерашнюю сцену, я всю ночь вспоминал ваше самооблада-
ние, и я сказал себе, что, если только можно верить человеческому лицу,
правда на вашей стороне.
- Но ведь Альбер ваш друг.
- Просто знакомый.
- Вы с ним познакомились в тот же день, что со мной?
- Да, это верно; но вы сами видите, если бы вы не сказали об этом
сейчас, я бы и не вспомнил.
- Благодарю вас, Моррель.
И граф позвонил.
- Вели отнести это к моему нотариусу, - сказал он тотчас же явившему-
ся Али. - Это мое завещание, Моррель. После моей смерти вы с ним ознако-
митесь.
- После вашей смерти? - воскликнул Моррель. - Что это значит?
- Надо все предусмотреть, мой друг. Но что вы делали вчера вечером,
когда мы расстались?
- Я отправился к Тортони и застал там, как и рассчитывал, Бошана и
Шато-Рено. Сознаюсь вам, что я их разыскивал.
- Зачем же, раз все уже было условлено?
- Послушайте, граф, дуэль серьезная и неизбежная.
- Разве вы в этом сомневались?
- Нет. Оскорбление было нанесено публично, и все уже говорят о нем.
- Так что же?
- Я надеялся уговорить их выбрать другое оружие, заменить пистолет
шпагой. Пуля слепа.
- Вам это удалось? - быстро спросил Монте-Кристо с едва уловимой иск-
рой надежды.
- Нет, потому что всем известно, как вы владеете шпагой.
- Вот как! Кто же меня выдал?
- Учителя фехтования, которых вы превзошли.
- И вы потерпели неудачу?
- Они наотрез отказались.
- Моррель, - сказал граф, - вы когда-нибудь видели, как я стреляю из
пистолета?
- Никогда.
- Так посмотрите, время у нас есть.
Монте-Кристо взял пистолеты, которые держал в руках, когда вошла Мер-
седес, и, приклеив туза треф к доске, он четырьмя выстрелами последова-
тельно пробил три листа и ножку трилистника.
При каждом выстреле Моррель все больше бледнел.
Он рассмотрел пули, которыми Монте-Кристо проделал это чудо, и уви-
дел, что они не больше крупных дробинок.
- Это страшно, - сказал он, - взгляните, Эмманюель!
Затем он повернулся к Монте-Кристо.
- Граф, - сказал он, - ради всего святого, не убивайте Альбера! Ведь
у несчастного юноши есть мать!
- Это верно, - сказал Монте-Кристо, - а у меня ее нет.
Эти слова он произнес таким тоном, что Моррель содрогнулся.
- Ведь оскорбленный - вы.
- Разумеется; но что вы этим хотите сказать?
- Это значит, что вы стреляете первый.
- Я стреляю первый?
- Да, я этого добился, или вернее, потребовал; мы уже достаточно сде-
лали им уступок, и им пришлось согласиться.
- А расстояние?
- Двадцать шагов.
На губах графа мелькнула страшная улыбка.
- Моррель, - сказал он, - не забудьте того, чему сейчас были свидете-
лем.
- Вот почему, - сказал Моррель, - я только и надеюсь на то, что ваше
волнение спасет Альбера.
- Мое волнение? - спросил Монте-Кристо.
- Или ваше великодушие, мой друг; зная, что вы стреляете без промаха,
я могу сказать вам то, что было бы смешно говорить другому.
- А именно?
- Попадите ему в руку, или еще куда-нибудь, но не убивайте его.
- Слушайте, Моррель, что я вам скажу, - отвечал граф, - вам незачем
уговаривать меня пощадить Морсера; Морсер будет пощажен, и даже так, что
спокойно отправится со своими друзьями домой, тогда как я...
- Тогда как вы?..
- А это дело другое, меня понесут на носилках.
- Что вы говорите, граф! - вне себя воскликнул Максимилиан.
- Да, дорогой Моррель, Морсер меня убьет.
Моррель смотрел на графа в полном недоумении.
- Что с вами произошло этой ночью, граф?
- То, что произошло с Брутом накануне сражения при Филиппах: я видел
призрак.
- И?..
- И этот призрак сказал мне, что я достаточно жил па этом свете.
Максимилиан и Эмманюель обменялись взглядом; Монте-Кристо вынул часы.
- Едем, - сказал он, - пять минут восьмого, а дуэль назначена ровно в
восемь.
Проходя по коридору, Монте-Кристо остановился у одной из дверей, и
Максимилиану и Эмманюелю, которые, не желая быть нескромными, прошли
немного вперед, показалось, что они слышат рыдание и ответный вздох.
Экипаж был уже подан; Монте-Кристо сел вместе со своими секундантами.
Ровно в восемь они были на условленном месте.
- Вот мы и приехали, - сказал Моррель, высовываясь в окно кареты, - и
притом первые.
- Прошу прощения, сударь, - сказал Батистен, сопровождавший своего
хозяина, - но мне кажется, что вон там под деревьями стоит экипаж.
- В таком случае, сударыня, вы видели, что сын Фернана публично ос-
корбил меня? - сказал Монте-Кристо с ужасающим спокойствием.
- Сжальтесь!
- Вы видели, - продолжал граф, - что он бросил бы мне в лицо перчат-
ку, если бы один из моих друзей, господин Моррель, не схватил его за ру-
ку.
- Выслушайте меня. Мой сын также разгадал вас; несчастье, постигшее
его отца, он приписывает вам.
- Сударыня, - сказал Монте-Кристо, - вы ошибаетесь: это не несчастье,
это возмездие. Не я нанес удар господину де Морсер, его карает провиде-
ние.
- А почему вы хотите подменить собой провидение? - воскликнула Мерсе-
дес. - Почему вы помните, когда оно забыло? Какое дело вам, Эдмон, до
Янины и ее визиря? Что сделал вам Фернан Мондего, предав Али-Тебелина?
- Верно, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - и все это касается
только французского офицера и дочери Василики. Вы правы, мне до этого
нет дела, и если я поклялся отомстить, то не французскому офицеру и не
графу де Морсер, а рыбаку Фернану, мужу каталанки Мерседес.
- Какая жестокая месть за ошибку, на которую меня толкнула судьба! -
воскликнула графиня. - Ведь виновата я, Эдмон, и если вы должны мстить,
так мстите мне, у которой не хватило сил перенести ваше отсутствие и
свое одиночество.
- А почему я отсутствовал? - воскликнул МонтеКристо. - Почему вы были
одиноки?
- Потому что вас арестовали, Эдмон, потому что вы были в тюрьме.
- А почему я был арестован? Почему я был в тюрьме?
- Этого я не знаю, - сказала Мерседес.
- Да, вы этого не знаете, сударыня, по крайней мере надеюсь, что не
знаете. Но я вам скажу. Я был арестован, я был в тюрьме потому, что на-
кануне того самого дня, когда я должен был на вас жениться, в беседке
"Резерва" человек, по имени Данглар, написал это письмо, которое рыбак
Фернан взялся лично отнести на почту.
И Монте-Кристо, подойдя к столу, открыл ящик, вынул из него пожелтев-
шую бумажку, исписанную выцветшими чернилами, и положил ее перед Мерсе-
дес.
Это было письмо Данглара королевскому прокурору, которое граф Мон-
те-Кристо, под видом агента фирмы Томсон и Френч, изъял из дела Эдмона
Дантеса в кабинете г-на де Бовиль.
Мерседес с ужасом прочла:
"Господина королевского прокурора уведомляет друг престола и веры,
что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем се-
годня из Смирны, с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата
письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету
в Париже.
Арестовав его, можно иметь доказательство его преступления, ибо
письмо находится при нем, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
- Боже мой! - простонала Мерседес, проводя рукой по влажному лбу. - И
это письмо...
- Я купил его за двести тысяч франков, сударыня, - сказал Монте-Крис-
то, - и это недорого, потому что благодаря ему я сегодня могу оправ-
даться перед вами.
- И из-за этого письма?..
- Я был арестован; это вы знаете; но вы не знаете, сударыня, сколько
времени длилось мое заточение. Вы не знаете, что я четырнадцать лет то-
мился в четверти лье от вас, в темнице замка Иф. Вы не знаете, что че-
тырнадцать долгих лет я ежедневно повторял клятву мщения, которую я дал
себе в первый день, а между тем мне но было известно, что вы вышли замуж
за Фернана, моею доносчика, и что мой отец умер, умер от голода!
Мерседес пошатнулась.
- Боже милосердный! - воскликнула она.
- Но, когда я вышел из тюрьмы, в которой пробыл четырнадцать лет, я
узнал все это, и вот почему жизнью Мерседес и смертью отца я поклялся
отметить Фернану, и... и я ищу ему.
- И вы уверены, что на вас донес несчастный Фернан?
- Клянусь вам спасением своей души, сударыня, он это сделал. Впрочем,
это немногим гнуснее, чем французскому гражданину - продаться англича-
нам; испанцу по рождению - сражаться против испанцев; офицеру па службе
у Али - предать и убить Али. Что по сравнению с этим письмо, которое я
вам показал? Уловка влюбленного, которую, я это признаю и понимаю, долж-
на простить женщина, вышедшая замуж за этого человека, но которую не
прощает тот, чьей невестой она была. Французы не отметили предателю, ис-
панцы не расстреляли предателя, Али, лежа в своей могиле, не наказал
предателя; но я, преданный им, уничтоженный, тоже брошенный в могилу, я
милостью бога вышел из этой могилы, я перед богом обязан отметить; я
послан им для мести, и вот я здесь.
Несчастная женщина закрыла лицо руками и, как подкошенная, упала на
колени.
- Простите, Эдмон, - сказала она, - простите ради меня, ради моей
любви к вам!
Достоинство замужней женщины остановило порыв истерзанного сердца.
Чело ее склонилось почти до самого пола.
Граф бросился к ней и поднял ее.
И вот, сидя в кресле, она своими затуманенными от слез глазами пос-
мотрела на мужественное лицо МонтеКристо, на котором еще лежал грозный
отпечаток страдания и ненависти.
- Не истребить этот проклятый род! - прошептал он. Ослушаться бога,
который повелевает мне покарать его! Нет, не могу!
- Эдмон, - с отчаянием сказала несчастная мать, - боже мой, я называю
вас Эдмоном, почему вы не называете меня Мерседес?
- Мерседес! - повторил Монте-Кристо. - Да, вы правы, мне еще сладост-
но произносить это имя, и сегодня впервые, после стольких лет, оно зву-
чит так внятно на моих устах. Мерседес, я повторял ваше имя со вздохами
тоски, со стонами боли, с хрипом отчаяния; я произносил его, коченея от
холода, скорчившись на тюремной соломе; я произносил его, изнемогая от
жары, катаясь по каменному полу моей темницы. Мерседес, я должен отме-
тить, потому что четырнадцать лет я страдал, четырнадцать лет проливал
слезы, я проклинал; говорю вам, Мерседес, я должен отметить!
И граф, страшась, что он не устоит перед просьбами той, которую он
так любил, призывал воспоминания на помощь своей ненависти.
- Так отметите, Эдмон, - воскликнула несчастная мать, - но отметите
виновным; отомстите ему, отомстите мне, но не мстите моему сыну!
- В Священном писании сказано, - ответил МонтеКристо: - "Вина отцов
падет на их детей до третьего и четвертого колена". Если бог сказал эти
слова своему пророку, то почему же мне быть милосерднее бога?
- Потому, что бог владеет временем и вечностью, а у человека их нет.
Из груди Монте-Кристо вырвался не то стон, не то рычание, и он прижал
ладони к вискам.
- Эдмон, - продолжала Мерседес, простирая руки к графу. - С тех пор
как я вас знаю, я преклонялась перед вами, я чтила вашу память. Эдмон,
друг мой, не омрачайте этот благородный и чистый образ, навеки запечат-
ленный в моем сердце! Эдмон, если бы вы знали, сколько молитв я вознесла
за вас богу, пока я еще надеялась, что вы живы, и с тех пор, как повери-
ла, что вы умерли! Да, умерли! Я думала, что ваш труп погребен в глубине
какой-нибудь мрачной башни; я думала, что ваше тело сброшено на дно ка-
кой-нибудь пропасти, куда тюремщики бросают умерших узников, и я плака-
ла! Что могла я сделать для вас, Эдмон, как не молиться и плакать? Пос-
лушайте меня: десять лет подряд я каждую ночь видела один и тот же сон.
Ходили слухи, будто вы пытались бежать, заняли место одного из заключен-
ных, завернулись в саван покойника, и будто этот живой труп сбросили с
высоты замка Иф; и только услышав крик, который вы испустили, падая на
камни, ваши могильщики, оказавшиеся вашими палачами, поняли подмен. Эд-
мон, клянусь вам жизнью моего сына, за которого я вас молю, десять лет я
каждую ночь видела во сне людей, сбрасывающих что-то неведомое и страш-
ное с вершины скалы; десять лет я каждую ночь слышала ужасный крик, от
которого просыпалась, вся дрожа и леденея. И я, Эдмон, поверьте мне, как
ни тяжка моя вина, я тоже много страдала!
- А чувствовали ли вы, что ваш отец умирает вдали от вас? - восклик-
нул Монте-Кристо. - Терзались ли вы мыслью о том, что любимая женщина
отдает свою руку вашему сопернику, в то время как вы задыхаетесь на дне
пропасти?..
- Нет, - прервала его Мерседес, - но я вижу, что тот, кого я любила,
готов стать убийцей моего сына!
Мерседес произнесла эти слова с такой силой горя, с таким отчаянием,
что при звуке этих слов у графа вырвалось рыдание.
Лев был укрощен; неумолимый мститель смирился.
- Чего вы требуете? - спросил он. - Чтобы я пощадил жизнь вашего сы-
на? Хорошо, он не умрет.
Мерседес радостно вскрикнула; на глазах Монте-Кристо блеснули две
слезы, но они тотчас же исчезли; должно быть, бог послал за ними ангела,
ибо перед лицом создателя, они были много драгоценнее, чем самый роскош-
ный жемчуг Гузерата и Офира.
- Благодарю тебя, благодарю, Эдмон! - воскликнула она, схватив руку
графа и поднося ее к губам. - Таким ты всегда грезился мне, таким, я
всегда любила тебя. Теперь я могу это сказать!
- Тем более, - отвечал Монте-Кристо, - что вам уже недолго любить
бедного Эдмона. Мертвец вернется в могилу, призрак вернется в небытие.
- Что вы говорите, Эдмон?
- Я говорю, что, раз вы этого хотите, Мерседес, я должен умереть.
- Умереть? Кто это сказал? Кто говорит о смерти? Почему вы возвращае-
тесь к мысли о смерти?
- Неужели вы думаете, что, оскорбленный публично, при всей зале, в
присутствии ваших друзей и друзей вашего сына, вызванный на дуэль
мальчиком, который будет гордиться моим прощением как своей победой, не-
ужели вы думаете, что я могу остаться жить? После вас, Мерседес, я
больше всего на свете любил самого себя, то есть мое достоинство, ту си-
лу, которая возносила меня над людьми; в этой силе была моя жизнь. Одно
ваше слово сломило ее. Я должен умереть.
- Но ведь эта дуэль не состоится, Эдмон, раз вы прощаете.
- Она состоится, сударыня, - торжественно заявил Монте-Кристо, -
только вместо крови вашего сына, которая должна была обагрить землю,
прольется моя.
Мерседес громко вскрикнула и бросилась к Монте-Кристо, но вдруг оста-
новилась.
- Эдмон, - сказала она, - есть бог на небе, раз вы живы, раз я снова
вас вижу, и я уповаю на него всем сердцем своим. В чаянии его помощи я
полагаюсь на ваше слово. Вы сказали, что мой сын не умрет, да, Эдмон?
- Да, сударыня, - сказал Монте-Кристо, уязвленный, что Мерседес, не
споря, не пугаясь, без возражений приняла жертву, которую он ей принес.
Мерседес протянула графу руку.
- Эдмон, - сказала она, глядя на него полными слез глазами, - как вы
великодушны! С каким высоким благородством вы сжалились над несчастной
женщиной, которая пришла к вам почти без надежды! Горе состарило меня
больше, чем годы, и я ни улыбкой, ни взглядом уже не могу напомнить мое-
му Эдмону ту Мерседес, которой он некогда так любовался. Верьте, Эдмон,
я тоже много выстрадала; тяжело чувствовать, что жизнь проходит, а в па-
мяти не остается ни одного радостного мгновения, в сердце - ни единой
надежды; но не все кончается с земной жизнью. Нет! не все кончается с
нею, я это чувствую всем, что еще не умерло в моей душе. Я повторяю вам,
Эдмон, это прекрасно, это благородно, это великодушно, - простить так,
как вы простили!
- Вы это говорите, Мерседес, и все же вы не знаете ей тяжести моей
жертвы. Что, если бы всевышний, создав мир, оплодотворив хаос, не завер-
шил сотворения мира, дабы уберечь ангела от тех слез, которые наши зло-
деяния должны были исторгнуть из его бессмертных очей? Что, если бы, все
обдумав, все создав, готовый возрадоваться своему творению, бог погасил
солнце и столкнул мир в вечную ночь? Вообразите это, и вы поймете, -
нет, вы и тогда не поймете, что я теряю, расставаясь сейчас с жизнью.
Мерседес взглянула на графа с изумлением, восторгом и благодарностью.
Монте-Кристо опустил голову на дрожащие руки, словно его чело изнемо-
гало под тяжестью его мыслей.
- Эдмон, - сказала Мерседес, - мне остается сказать вам одно только
слово.
Граф горько улыбнулся.
- Эдмон, - продолжала она, - вы увидите, что если лицо мое поблекло,
глаза потухли, красота исчезла, словом, если Мерседес ни одной чертой
лица не напоминает прежнюю Мерседес, сердце ее все то же!.. Прощайте,
Эдмон; мне больше нечего просить у неба... Я снова увидела вас благород-
ным и великодушным, как прежде. Прощайте, Эдмон... прощайте, да благос-
ловит вас бог!
Но граф ничего не ответил.
Мерседес отворила дверь кабинета и скрылась раньше, чем он очнулся от
глубокого и горестного раздумья.
Часы Дома Инвалидов пробили час, когда граф МонтеКристо, услышав шум
кареты, уносившей г-жу де Морсер по Елисейским Полям, поднял голову.
- Безумец, - сказал он, - зачем в тот день, когда я решил мстить, не
вырвал я сердца из своей груди!
После отъезда Мерседес дом Монте-Кристо снова погрузился во мрак.
Вокруг него и в нем самом все замерло; его деятельный ум охватило оцепе-
нение, как охватывает сон утомленное тело.
- Неужели! - говорил он себе, меж тем как лампа и свечи грустно дого-
рали, а в прихожей с нетерпением ждали усталые слуги. - Неужели это зда-
ние, которое так долго строилось, которое воздвигалось с такой заботой и
с таким трудом, рухнуло в один миг, от одного слова, от дуновения! Я,
который считал себя выше других людей, который так гордился собой, кото-
рый был жалким ничтожеством в темнице замка Иф и достиг величайшего мо-
гущества, завтра превращусь в горсть праха! Мне жаль не жизни: не есть
ли смерть тот отдых, к которому все стремится, которого жаждут все
страждущие, тот покой материи, о котором я так долго вздыхал, навстречу
которому я шел по мучительному пути голода, когда в моей темнице появил-
ся Фариа? Что для меня смерть? Чуть больше покоя, чуть больше тишины.
Нет, мне жаль не жизни, я сожалею о крушении моих замыслов, так медленно
зревших, так тщательно воздвигавшихся. Так провидение отвергло их, а я
мнил, что они угодны ему! Значит, бог не дозволил, чтобы они исполни-
лись!
Это бремя, которое я поднял, тяжелое, как мир, и которое я думал до-
нести до конца, отвечало моим желаниям, но не моим силам; отвечало моей
воле, но было не в моей власти, и мне приходится бросить его на полпути.
Так мне снова придется стать фаталистом, мне, которого четырнадцать лет
отчаяния и десять лет надежды научили постигать провидение!
И все это, боже мой, только потому, что мое сердце, которое я считал
мертвым, только оледенело; потому что оно проснулось, потому что оно за-
билось, потому что я но выдержал биения этого сердца, воскресшего в моей
груди при звуке женского голоса!
Но не может быть, - продолжал граф, все сильнее растравляя свое вооб-
ражение картинами предстоящего поединка, - не может быть, чтобы женщина
с таким благородным сердцем хладнокровно обрекла меня на смерть, меня,
полного жизни и сил! Не может быть, чтобы она так далеко зашла в своей
материнской любви, или вернее, в материнском безумии! Есть добродетели,
которые, переходя границы, обращаются в порок. Нет, она, наверное, ра-
зыграет какую-нибудь трогательную сцену, она бросится между нами, и то,
что здесь было исполнено величия, на месте поединка будет смешно.
И лицо графа покрылось краской оскорбленной гордости.
- Смешно, - повторил он, - и смешным окажусь я... Я - смешным! Нет,
лучше умереть.
Так, рисуя себе самыми мрачными красками все то, на что он обрек се-
бя, обещав Мерседес жизнь ее сына, граф повторял:
- Глупо, глупо, глупо - разыгрывать великодушие, изображая неподвиж-
ную мишень для пистолета этого мальчишки! Никогда он не поверит, что моя
смерть была самоубийством, между тем честь моего имени (ведь это не
тщеславие, господи, а только справедливая гордость!)... честь моего име-
ни требует, чтобы люди знали, что я сам, по собственной воле, никем не
понуждаемый, согласился остановить уже занесенную руку и что этой рукой,
столь грозной для других, я поразил самого себя; так нужно, и так будет.
И, схватив перо, он достал из потайного ящика письменного стола свое
завещание, составленное им после прибытия в Париж, и сделал приписку, из
которой даже и наименее прозорливые люди могли понять истинную причину
его смерти.
- Я делаю это, господь мой, - сказал он, подняв к небу глаза, -
столько же ради тебя, сколько ради себя. Десять лет я смотрел на себя
как на орудие твоего отмщения, и нельзя, чтобы и другие негодяй, помимо
этого Морсера, Данглар, Вильфор, да и сам Морсер вообразили, будто
счастливый случай избавил их от врага. Пусть они, напротив, знают, что
провидение, которое уже уготовило им возмездие, было остановлено только
силой моей воли; что кара, которой они избегли здесь, ждет их на том
свете и что для них только время заменилось вечностью.
В то время как он терзался этими мрачными сомнениями, тяжелым за-
бытьем человека, которому страдания не дают уснуть, в оконные стекла на-
чал пробиваться рассвет и озарил лежащую перед графом бледно-голубую бу-
магу, на которой он только что начертил эти предсмертные слова, оправды-
вающие провидение.
Было пять часов утра.
Вдруг до его слуха донесся слабый стон. Монте-Кристо почудился как бы
подавленный вздох; он обернулся, посмотрел кругом и никого не увидел. Но
вздох так явственно повторился, что его сомнения перешли в уверенность.
Тогда граф встал, бесшумно открыл дверь в гостиную и увидел в кресле
Гайде; руки ее бессильно повисли, прекрасное бледное лицо было запроки-
нуто; она пододвинула свое кресло к двери, чтобы он не мог выйти из ком-
наты, не заметив ее, но сон, необоримый сон молодости, сломил ее после
томительного бдения.
Она не проснулась, когда Монте-Кристо открыл дверь.
Он остановил на ней взгляд, полный нежности и сожаления.
- Она помнила о своем сыне, - сказал он, - а я забыл о своей дочери!
Он грустно покачал головой.
- Бедная Гайде, - сказал он, - она хотела меня видеть, хотела гово-
рить со мной, она догадывалась и боялась за меня... Я не могу уйти, не
простившись с ней, не могу умереть, не поручив ее кому-нибудь.
И он тихо вернулся на свое место и приписал внизу, под предыдущими
строчками:
"Я завещаю Максимилиану Моррелю, капитану спаги, сыну моего бывшего
хозяина, Пьера Морреля, судовладельца в Марселе, капитал в двадцать мил-
лионов, часть которых он должен отдать своей сестре Жюли и своему зятю
Эмманюелю, если он, впрочем, не думает, что такое обогащение может пов-
редить их счастью. Эти двадцать миллионов спрятаны в моей пещере на ост-
рове МонтеКристо, вход в которую известен Бертуччо.
Если его сердце свободно и он захочет жениться па Гайде, дочери Али,
янинского паши, которую я воспитал, как любящий отец, и которая любила
меня, как нежная дочь, то он исполнит не мою последнюю волю, но мое пос-
леднее желание.
По настоящему завещанию Гайде является наследницей всего остального
моего имущества, которое заключается в землях, государственных бумагах
Англии, Австрии и Голландии, а равно в обстановке моих дворцов и домов,
и которое, за вычетом этих двадцати миллионов, так же, как и сумм, заве-
щанных моим слугам, равняется приблизительно шестидесяти миллионам".
Когда он дописывал последнюю строчку, за его спиной раздался слабый
возглас, и он выронил перо.
- Гайде, - сказал он, - ты прочла?
Молодую невольницу разбудил луч рассвета, коснувшийся ее век; она
встала и подошла к графу своими неслышными легкими шагами по мягкому
ковру.
- Господин мой, - сказала она, с мольбой складывая руки, - почему ты
это пишешь в такой час? Почему завещаешь ты мне все свои богатства? Раз-
ве ты покидаешь меня?
- Я пускаюсь в дальний путь, друг мой, - сказал Монте-Кристо с выра-
жением бесконечной печали и нежности, - и если бы со мной что-нибудь
случилось...
Граф замолк.
- Что тогда?.. - спросила девушка так властно, как никогда не говори-
ла со своим господином.
- Я хочу, чтобы моя дочь была счастлива, что бы со мной ни случилось,
- продолжал Монте-Кристо.
Гайде печально улыбнулась и медленно покачала головой.
- Ты думаешь о смерти, господин мой, - сказала она.
- Это спасительная мысль, дитя мое, сказал мудрец.
- Если ты умрешь, - отвечала она, - завещай свои богатства другим,
потому что, если ты умрешь... мне никаких богатств не нужно.
И, взяв в руки завещание, она разорвала его и бросила обрывки на пол.
После этой вспышки, столь необычайной для невольницы, она без чувств
упала на ковер.
Монте-Кристо нагнулся, поднял ее на руки, и, глядя на это прекрасное,
побледневшее лицо, на сомкнутые длинные ресницы, на недвижимое, беспо-
мощное тело, он впервые подумал, что, быть может, она любит его не толь-
ко как дочь.
- Быть может, - прошептал он с глубокой печалью, - я еще узнал бы
счастье!
Он отнес бесчувственную Гайде в ее комнаты и поручил ее заботам слу-
жанок. Вернувшись в свой кабинет, дверь которого он на этот раз быстро
запер за собой, он снова написал завещание.
Не успел он кончить, как послышался стук кабриолета, въезжающего во
двор. Монте-Кристо подошел к окну и увидел Максимилиана и Эмманюеля.
- Отлично, - сказал он, - я кончил как раз вовремя.
И он запечатал завещание тремя печатями.
Минуту спустя он услышал в гостиной шаги и пошел отпереть дверь.
Вошел Моррель.
Он приехал на двадцать минут раньше назначенного времени.
- Быть может, я приехал немного рано, граф, - сказал он, - но призна-
юсь вам откровенно, что не мог заснуть ни на минуту, как и мои домашние.
Я должен был увидеть вас, вашу спокойную уверенность, чтобы снова стать
самим собою.
Монте-Кристо был тронут этой сердечной привязанностью и, вместо того
чтобы протянуть Максимилиану руку, заключил его в свои объятия.
- Моррель, - сказал он ему, - сегодня для меня прекрасный день, пото-
му что я почувствовал, что такой человек, как вы, любит меня.
Здравствуйте, Эмманюель. Так вы едете со мной, Максимилиан?
- Конечно! Неужели вы могли в этом сомневаться?
- А если я неправ...
- Я видел всю вчерашнюю сцену, я всю ночь вспоминал ваше самооблада-
ние, и я сказал себе, что, если только можно верить человеческому лицу,
правда на вашей стороне.
- Но ведь Альбер ваш друг.
- Просто знакомый.
- Вы с ним познакомились в тот же день, что со мной?
- Да, это верно; но вы сами видите, если бы вы не сказали об этом
сейчас, я бы и не вспомнил.
- Благодарю вас, Моррель.
И граф позвонил.
- Вели отнести это к моему нотариусу, - сказал он тотчас же явившему-
ся Али. - Это мое завещание, Моррель. После моей смерти вы с ним ознако-
митесь.
- После вашей смерти? - воскликнул Моррель. - Что это значит?
- Надо все предусмотреть, мой друг. Но что вы делали вчера вечером,
когда мы расстались?
- Я отправился к Тортони и застал там, как и рассчитывал, Бошана и
Шато-Рено. Сознаюсь вам, что я их разыскивал.
- Зачем же, раз все уже было условлено?
- Послушайте, граф, дуэль серьезная и неизбежная.
- Разве вы в этом сомневались?
- Нет. Оскорбление было нанесено публично, и все уже говорят о нем.
- Так что же?
- Я надеялся уговорить их выбрать другое оружие, заменить пистолет
шпагой. Пуля слепа.
- Вам это удалось? - быстро спросил Монте-Кристо с едва уловимой иск-
рой надежды.
- Нет, потому что всем известно, как вы владеете шпагой.
- Вот как! Кто же меня выдал?
- Учителя фехтования, которых вы превзошли.
- И вы потерпели неудачу?
- Они наотрез отказались.
- Моррель, - сказал граф, - вы когда-нибудь видели, как я стреляю из
пистолета?
- Никогда.
- Так посмотрите, время у нас есть.
Монте-Кристо взял пистолеты, которые держал в руках, когда вошла Мер-
седес, и, приклеив туза треф к доске, он четырьмя выстрелами последова-
тельно пробил три листа и ножку трилистника.
При каждом выстреле Моррель все больше бледнел.
Он рассмотрел пули, которыми Монте-Кристо проделал это чудо, и уви-
дел, что они не больше крупных дробинок.
- Это страшно, - сказал он, - взгляните, Эмманюель!
Затем он повернулся к Монте-Кристо.
- Граф, - сказал он, - ради всего святого, не убивайте Альбера! Ведь
у несчастного юноши есть мать!
- Это верно, - сказал Монте-Кристо, - а у меня ее нет.
Эти слова он произнес таким тоном, что Моррель содрогнулся.
- Ведь оскорбленный - вы.
- Разумеется; но что вы этим хотите сказать?
- Это значит, что вы стреляете первый.
- Я стреляю первый?
- Да, я этого добился, или вернее, потребовал; мы уже достаточно сде-
лали им уступок, и им пришлось согласиться.
- А расстояние?
- Двадцать шагов.
На губах графа мелькнула страшная улыбка.
- Моррель, - сказал он, - не забудьте того, чему сейчас были свидете-
лем.
- Вот почему, - сказал Моррель, - я только и надеюсь на то, что ваше
волнение спасет Альбера.
- Мое волнение? - спросил Монте-Кристо.
- Или ваше великодушие, мой друг; зная, что вы стреляете без промаха,
я могу сказать вам то, что было бы смешно говорить другому.
- А именно?
- Попадите ему в руку, или еще куда-нибудь, но не убивайте его.
- Слушайте, Моррель, что я вам скажу, - отвечал граф, - вам незачем
уговаривать меня пощадить Морсера; Морсер будет пощажен, и даже так, что
спокойно отправится со своими друзьями домой, тогда как я...
- Тогда как вы?..
- А это дело другое, меня понесут на носилках.
- Что вы говорите, граф! - вне себя воскликнул Максимилиан.
- Да, дорогой Моррель, Морсер меня убьет.
Моррель смотрел на графа в полном недоумении.
- Что с вами произошло этой ночью, граф?
- То, что произошло с Брутом накануне сражения при Филиппах: я видел
призрак.
- И?..
- И этот призрак сказал мне, что я достаточно жил па этом свете.
Максимилиан и Эмманюель обменялись взглядом; Монте-Кристо вынул часы.
- Едем, - сказал он, - пять минут восьмого, а дуэль назначена ровно в
восемь.
Проходя по коридору, Монте-Кристо остановился у одной из дверей, и
Максимилиану и Эмманюелю, которые, не желая быть нескромными, прошли
немного вперед, показалось, что они слышат рыдание и ответный вздох.
Экипаж был уже подан; Монте-Кристо сел вместе со своими секундантами.
Ровно в восемь они были на условленном месте.
- Вот мы и приехали, - сказал Моррель, высовываясь в окно кареты, - и
притом первые.
- Прошу прощения, сударь, - сказал Батистен, сопровождавший своего
хозяина, - но мне кажется, что вон там под деревьями стоит экипаж.