Дюма Александр. Граф Монте-Кристо (Части 4-6)

- Это невероятно!
- Да нет же, дорогой мой, тут нет ничего невероятного; помните, в
прошлом году этот ребенок с улицы Ришелье, который забавлялся тем, что
втыкал своим братьям и сестрам, пока они спали, булавку в ухо? Молодое
поколение развито не по летам.
- Бьюсь об заклад, что сами вы не верите ни одному своему слову, -
сказал Шато-Рено. - Но я не вижу графа Монте-Кристо; неужели его здесь
нет?
- Он человек пресыщенный, - заметил Дебрэ, - да ему и неприятно было
бы показаться здесь; ведь эти Кавальканти его надули; говорят, они яви-
лись к нему с фальшивыми аккредитивами, так что он потерял добрых сто
тысяч франков, которыми ссудил их под залог княжеского достоинства.
- Кстати, Шато-Рено, - спросил Бошан, - как поживает Моррель?
- Я заходил к нему три раза, - отвечал Шато-Рено, - но о нем ни слуху
ни духу. Однако сестра его, повидимому, о нем не тревожится; она сказа-
ла, что тоже дня три его не видела, но уверена, что с ним ничего не слу-
чилось.
- Ах, да, ведь граф Монте-Кристо и не может быть здесь, - сказал Бо-
шан.
- Почему это?
- Потому что он сам действующее лицо в этой драме.
- Разве он тоже кого-нибудь убил? - спросил Дебрэ.
- Нет, напротив, это его хотели убить. Известно, что этот почтенней-
ший Кадрусс был убит своим дружком Бенедетто как раз в ту минуту, когда
он выходил от графа Монте-Кристо. Известно, что в доме графа нашли прес-
ловутый жилет с письмом, из-за которого брачный договор остался неподпи-
санным. Вы видели этот жилет? Вот он там, на столе, весь в крови, - ве-
щественное доказательство.
- Вижу, вижу!
- Тише, господа, начинается. По местам!
Все в зале шумно задвигались; полицейский энергичным "гм!" подозвал
своих протеже, а появившийся в дверях судебный пристав тем визгливым го-
лосом, которым пристава отличались еще во времена Бомарше, провозгласил:
- Суд идет!

XIII. ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ

Судьи уселись среди глубокой тишины; присяжные заняли свои места;
Вильфор, предмет всеобщего внимания, мы бы даже сказали - восхищения,
опустился в свое кресло, окидывая залу спокойным взглядом.
Все с удивлением смотрели на его строгое, бесстрастное лицо, которое
ничем не выдавало отцовского горя; этот человек, которому чужды были все
человеческие чувства, почти внушал страх.
- Введите обвиняемого, - сказал председатель.
При этих словах все взоры устремились на дверь, через которую должен
был войти Бенедетто.
Вскоре дверь отворилась, и появился обвиняемый.
На всех он произвел одно и то же впечатление, и никто не обманулся в
выражении его лица.
Его черты не носили отпечатка того глубокого волнения, от которого
кровь приливает к сердцу и бледнеет лицо. Руки его - одну он положил на
шляпу, другую засунул за вырез белого пикейного жилета - не дрожали;
глаза были спокойны и даже блестели. Едва войдя в залу, он стал осматри-
вать судей и публику и дольше, чем на других, остановил взгляд на пред-
седателе и особенно на королевском прокуроре.
Рядом с Андреа поместился его адвокат, защитник по назначению (Андреа
не захотел заниматься подобного рода мелочами, которым он, казалось, не
придавал никакого значения), молодой блондин, с покрасневшим лицом, во
сто крат более взволнованный, чем сам подсудимый.
Председатель попросил огласить обвинительный акт, составленный, как
известно, искусным и неумолимым пером Вильфора.
Во время этого долгого чтения, которое для всякого другого было бы
мучительно, внимание публики сосредоточивалось на Андреа, переносившем
это испытание с душевной бодростью спартанца.
Никогда еще, быть может, Вильфор не был так лаконичен и красноречив;
преступление было обрисовано самыми яркими красками; все прошлое обвиня-
емого, постепенное изменение его внутреннего облика, последовательность
его поступков, начиная с весьма раннего возраста, были представлены со
всей той силой, какую мог почерпнуть из знания жизни и человеческой души
возвышенный ум королевского прокурора.
Одной этой вступительной речью Бенедетто был навсегда уничтожен в
глазах общественного мнения еще до того, как его покарал закон.
Андреа но обращал ни малейшего внимания на эти грозные обвинения, ко-
торые одно за другим обрушивались на него. Вильфор часто смотрел в его
сторону и, должно быть, продолжал психологические наблюдения, которые он
уже столько лет вел над преступниками, но ни разу не мог заставить Анд-
реа опустить глаза, как ни пристален и ни упорен был его взгляд.
Наконец, обвинительный акт был прочитан.
- Обвиняемый, - сказал председатель, - ваше имя и фамилия?
Андреа встал.
- Простите, господин председатель, - сказал он ясным и звонким голо-
сом, - по я вижу, что вы намерены предлагать мне вопросы в таком поряд-
ке, в каком я затруднился бы на них отвечать. Я полагаю, и обязуюсь это
доказать немного позже, что я могу считаться исключением среди обычных
подсудимых. Прошу вас, разрешите мне отвечать, придерживаясь другого по-
рядка; при этом я отвечу на все вопросы.
Председатель удивленно взглянул на присяжных, те взглянули на коро-
левского прокурора.
Публика была в недоумении.
Но Андреа это, по-видимому, ничуть не смутило.
- Сколько вам лет? - спросил председатель. - На этот вопрос вы отве-
тите?
- И на этот вопрос, и на остальные, господин председатель, когда при-
дет их черед.
- Сколько вам лет? - повторил судья.
- Мне двадцать один год, или, вернее, мне исполнится двадцать один
год через несколько дней, так как я родился в ночь с двадцать седьмого
на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года.
Вильфор, что-то записывавший, при этих словах поднял голову.
- Где вы родились? - продолжал председатель.
- В Отейле, близ Парижа, - отвечал Бенедетто.
Вильфор вторично посмотрел на Бенедетто и побледнел, словно увидев
голову Медузы.
Что же касается Бенедетто, то он грациозно отер губы вышитым концом
тонкого батистового платка.
- Ваша профессия? - спросил председатель.
- Сначала я занимался подлогами, - невозмутимо отвечал Андреа, - по-
том воровством, а недавно стал убийцей.
Ропот или, вернее, гул негодования и удивления пронесся по зале; даже
судьи изумленно переглянулись, а присяжные явно были возмущены цинизмом,
которого трудно было ожидать от светского человека.
Вильфор провел рукою по лбу; его бледность сменилась багровым румян-
цем; вдруг он встал, растерянно озираясь; он задыхался.
- Вы что-нибудь ищете, господин королевский прокурор? - спросил Бене-
детто с самой учтивой улыбкой.
Вильфор ничего не ответил и снова сел или, скорее, упал в свое крес-
ло.
- Может быть, теперь, обвиняемый, вы назовете себя? - спросил предсе-
датель. - То вызывающее бесстыдство, с которым вы перечислили свои прес-
тупления, именуя их своей профессией и даже как бы гордясь ими, само по
себе достойно того, чтобы во имя нравственности и уважения к человечест-
ву суд вынес вам строгое осуждение; но, вероятно, вы преднамеренно, не
сразу назвали себя: вам хочется оттенить свое имя всеми своими титулами.
- Просто невероятно, господин председатель, - кротко и почтительно
сказал Бенедетто, - как верно вы угадали мою мысль; вы совершенно правы,
именно с этой целью я просил вас изменить порядок вопросов.
Изумление достигло предела; в словах подсудимого уже не слышалось ни
хвастовства, ни цинизма; взволнованная аудитория почувствовала, что из
глубины этой черной тучи сейчас грянет гром.
- Итак, - сказал председатель, - ваше имя?
- Я вам не могу назвать свое имя, потому что я его не знаю; но я знаю
имя моего отца, и это имя я могу назвать.
У Вильфора потемнело в глазах; по лицу его струился пот, руки судо-
рожно перебирали бумаги.
- В таком случае, назовите имя вашего отца, - сказал председатель.
В огромном зале наступила гробовая тишина; все ждали, затаив дыхание.
- Мой отец - королевский прокурор, - спокойно ответил Андреа.
- Королевский прокурор! - изумленно повторил председатель, не замечая
исказившегося лица Вильфора.
- Да, а так как вы хотите знать его имя, я вам скажу: его зовут де
Вильфор!
Крик негодования, так долго сдерживаемый из уважения к суду, вырвал-
ся, как буря, изо всех уст; даже судьи не сразу подумали о том, чтобы
призвать к порядку возмущенную публику. Возгласы, брань, обращенная к
невозмутимому Бенедетто, угрожающие жесты, окрики жандармов, гоготанье
той низкопробной части публики, которая во всяком сборище оказывается на
поверхности в минуты замешательства и скандала, - все это продолжалось
добрых пять минут, пока судьям и приставам не удалось водворить тишину.
Среди общего шума слышен был голос председателя, восклицавшего:
- Вы, кажется, издеваетесь над судом, обвиняемый? Вы дерзко выставля-
ете напоказ перед вашими согражданами такую безмерную испорченность, ко-
торая даже в наш развращенный век не имеет себе равной!
Человек десять суетились вокруг королевского прокурора, поникшего в
своем кресле, утешая его, ободряя, уверяя в преданности и сочувствии.
В зале восстановилась тишина, только в одном углу еще волновались и
шушукались.
Говорили, что какая-то женщина упала в обморок; ей дали понюхать
соль, и она пришла в себя.
Во время этой суматохи Андреа с улыбкой повернулся к публике; потом,
изящно опершись рукой на дубовые перила скамьи, заговорил:
- Господа, видит бог, что я не думаю оскорблять суд и производить в
этом уважаемом собрании ненужный скандал. Меня спрашивают, сколько мне
лет, - я говорю; меня спрашивают, где я родился, - я отвечаю; меня спра-
шивают, как мое имя, - на эго я не могу ответить: у меня его нет, потому
что мои родители меня бросили. Но зато я могу назвать имя своего отца; и
я повторяю, моего отца зовут де Вильфор, и я готов это доказать.
В голосе подсудимого чувствовалась такая уверенность, такая сила
убеждения, что всеобщий шум сменился тишиной. Все взгляды обратились на
королевского прокурора. Вильфор сидел немой и неподвижный, словно жизнь
покинула его.
- Господа, - продолжал Андреа, - я должен объяснить свои слова и
подтвердить их доказательствами.
- Но вы показали на следствии, что вас зовут Бенедетто, - гневно
воскликнул председатель, - вы заявили, что вы сирота и что ваша родина -
Корсика.
- Я показал на следствии то, что считал нужным показать; я не хотел,
чтобы мне помешали, - а это неминуемо бы случилось, - торжественно
объявить мою тайну во всеуслышание.
Итак, я повторяю: я родился в Отейле, в ночь с двадцать седьмого на
двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года, я - сын
королевского прокурора господина де Вильфор. Угодно вам знать подробнос-
ти? Я их сообщу.
Я родился во втором этаже дома помер двадцать восемь по улице Фонтен,
в комнате, обтянутой красным штофом. Мой отец взял меня на руки, сказал
моей матери, что я умер, завернул меня в полотенце, помеченное буквами
Э. и Н. и отнес в сад, где зарыл в землю живым.
Трепет пробежал по толпе, когда она увидела, что вместе с уверен-
ностью подсудимого возрастало смятение Вильфора.
- Но откуда вам известны эти подробности? - спросил председатель.
- Сейчас объясню, господин председатель. В сад, где закопал меня мой
отец, в эту самую ночь проник один корсиканец, который его смертельно
ненавидел и уже давно подстерегал его, чтобы учинить вендетту. Этот че-
ловек, спрятавшись в кустах, видел, как мой отец зарывал в землю ящик, и
тут же ударил его ножом; затем, думая, что в этом ящике спрятано ка-
кое-нибудь сокровище, он разрыл могилу и нашел меня еще живым. Он отнес
меня в Воспитательный дом, где меня записали под номером пятьдесят
седьмым. Три месяца спустя его сестра приехала за мной из Рольяно в Па-
риж, заявила, что я ее сын, и увезла меня с собой. Вот почему, родившись
в Отейле, я вырос на Корсике.
Наступила тишина, такая глубокая, что, если бы не взволнованное дыха-
ние тысячи людей, можно было бы подумать, будто зала пуста.
- Дальше, - сказал председатель.
- Конечно, - продолжал Бенедетто, - я мог бы жить счастливо у этих
добрых людей, любивших меня, как сына, но мои порочные наклонности взяли
верх над добродетелями, которые мне старалась привить моя приемная мать.
Я вырос во зле и дошел до преступления. Однажды, когда я проклинал бога
за то, что он сотворил меня таким злым и обрек на такую ужасную судьбу,
мой приемный отец сказал мне:
"Не богохульствуй, несчастный! Бог не во гневе сотворил тебя! В твоем
преступлении виноват твой отец, а не ты; твой отец обрек тебя на вечные
муки, если бы ты умер, и на нищету, если бы ты чудом вернулся к жизни".
С тех пор я перестал проклинать бога, я проклинал моего отца; вот по-
чему я произнес здесь те слова, которые вызвали ваш гнев, господин пред-
седатель, и которые так взволновали это почтенное собрание. Если это еще
новое преступление, то накажите меня, но если я вас убедил, что со дня
моего рождения моя судьба была мучительной, горькой, плачевной, то пожа-
лейте меня!
- А кто ваша мать? - спросил председатель.
- Моя мать считала меня мертвым; она ни в чем передо мной не винова-
та. Я не хотел знать имени моей матери; я его не знаю.
Пронзительный крик, перешедший в рыдание, раздался в том углу залы,
где сидела незнакомка, только что очнувшаяся от обморока.
С ней сделался нервный припадок, и ее унесли из залы суда; когда ее
подняли, густая вуаль, закрывавшая ее лицо, откинулась, и окружающие уз-
нали баронессу Данглар.
Несмотря на полное изнеможение, на шум в ушах, на то, что мысли меша-
лись в его голове, Вильфор тоже узнал ее и встал.
- Доказательства! - сказал председатель. - Обвиняемый, помните, что
это нагромождение мерзостей должно быть подтверждено самыми неопровержи-
мыми доказательствами.
- Вы требуете доказательств? - с усмешкой сказал Бенедетто.
- Да.
- Взгляните на господина де Вильфор и скажите, нужны вам еще доказа-
тельства?
Вся зала повернулась в сторону королевского прокурора, который заша-
тался под тяжестью этой тысячи вперившихся в него глаз; волосы его были
растрепаны, лицо исцарапано ногтями.
Ропот прошел по толпе.
- У меня требуют доказательств, отец, - сказал Бенедетто, - хотите, я
их представлю?
- Нет, - хрипло прошептал Вильфор, - это лишнее.
- Как лишнее? - воскликнул председатель. - Что вы хотите сказать?
- Я хочу сказать, - произнес королевский прокурор, - что напрасно я
пытался бы вырваться из смертельных тисков, которые сжимают меня; да, я
в руке карающего бога! Не нужно доказательств! Все, что сказал этот че-
ловек, правда.
Мрачная, гнетущая тишина, от которой волосы шевелились на голове, ти-
шина, какая предшествует стихийным катастрофам, окутала своим свинцовым
покровом всех присутствующих.
- Что вы, господин де Вильфор, - воскликнул председатель, - вы во
власти галлюцинаций! Вам изменяет разум! Легко понять, что такое неслы-
ханное, неожиданное, ужасное обвинение могло помрачить ваш рассудок:
опомнитесь, придите в себя!
Королевский прокурор покачал головой. Зубы его стучали, как в лихо-
радке, в лице не было ни кровинки.
- Ум мой ясен, господин председатель, - сказал он, - страдает только
тело. Я признаю себя виновным во всем, что этот человек вменяет мне в
вину; я возвращаюсь в свой дом, где буду ждать распоряжений господина
королевского прокурора, моего преемника.
И, произнеся эти слова глухим, еле слышным голосом, Вильфор нетвердой
походкой направился к двери, которую перед ним машинально распахнул де-
журный пристав.
Зала безмолвствовала, потрясенная этим страшным разоблачением и не
менее страшным признанием - трагической развязкой загадочных событий,
которые уже две недели волновали высшее парижское общество.
- А еще говорят, что в жизни не бывает драм, - сказал Бошан.
- Признаюсь, - сказал Шато-Рено, - я все-таки предпочел бы кончить,
как генерал Морсер; пуля в лоб - просто удовольствие по сравнению с та-
кой катастрофой.
- К тому же она убивает, - сказал Бошан.
- А я-то хотел жениться на его дочери! - сказал Дебрэ. - Хорошо сде-
лала бедная девочка, что умерла!
- Заседание суда закрыто, - сказал председатель, - дело откладывается
до следующей сессии. Назначается повое следствие, которое будет поручено
другому лицу.
Андреа, все такой же спокойный и сильно поднявшийся во мнении публи-
ки, покинул залу в сопровождении жандармов, которые невольно выказывали
ему уважение.
- Ну-с, что вы на это скажете, милейший? - сказал Дебрэ полицейскому,
суя ему в руку золотой.
- Признают смягчающие обстоятельства, - отвечал тот.

XIV. ИСКУПЛЕНИЕ

Вильфор шел к выходу; все расступались перед ним. Всякое великое горе
внушает уважение, и еще не было примера, даже в самые жестокие времена,
чтобы в первую минуту люди не посочувствовали человеку, на которого об-
рушилось непоправимое несчастье. Разъяренная толпа может убить того, кто
ей ненавистен; но редко случается, чтобы люди, присутствующие при объяв-
лении смертного приговора, оскорбили несчастного, даже если он совершил
преступление.
Вильфор прошел сквозь ряды зрителей, стражи, судейских чиновников и
удалился, сам вынеся себе обвинительный приговор, но охраняемый своей
скорбью.
Бывают трагедии, которые люди постигают чувством, но не могут охва-
тить разумом; и тогда величайший поэт - тот, у кого вырвется самый
страстный и самый искренний крик. Этот крик заменяет толпе целую по-
весть, и она права, что довольствуется им, и еще более права, если приз-
нает его совершенным, когда в нем звучит истина.
Впрочем, трудно было бы описать то состояние оцепенения, в котором
Вильфор шел из суда, тот лихорадочный жар, от которого билась каждая ею
артерия, напрягался каждый нерв, вздувалась каждая жила и который терзал
миллионом терзаний каждую частицу его бренного тела.
Только сила привычки помогла Вильфору дотащиться до выхода; он сбро-
сил с себя судейскую тогу не потому, что этого требовали приличия, но
потому, что она жгла ему плечи тяжким бременем, как мучительное одеяние
Несса.
Шатаясь, дошел он до двора Дофина, нашел там свою карету, разбудил
кучера, сам открыл дверцу и упал на сиденье, указывая рукой в сторону
предместья Сент-Оноре.
Лошади тронули.
Страшной тяжестью обрушилось на него воздвигнутое им здание его жиз-
ни; он был раздавлен этим обвалом; он еще не предвидел последствий, не
измерял их; он их только чувствовал; он не думал о букве закона, как ду-
мает хладнокровный убийца, толкуя хорошо знакомую ему статью.
Бог вошел в его сердце.
- Боже! - безотчетно шептали его губы. - Боже!
За постигшей его катастрофой он видел только руку божью.
Карета ехала быстро. Вильфор, откинувшийся на сиденье, почувствовал,
что ему мешает какой то предмет.
Он протянул руку; это был веер, забытый г-жой де Вильфор и завалив-
шийся между спинкой и подушками; вид этого веера пробудил в нем воспоми-
нание, и это воспоминание сверкнуло, как молния во мраке ночи.
Вильфор вспомнил о жене...
Он застонал, как будто в сердце ему вонзилось раскаленное железо.
Все время он думал только об одном своем несчастье, и вдруг перед его
глазами второе, не менее ужасное.
Его жена! Он только что стоял перед нею как неумолимый судья; он при-
говорил ее к смерти; и она, пораженная ужасом, раздавленная стыдом, уби-
тая раскаянием, которое он пробудил в ней своей незапятнанной доброде-
телью, - она, несчастная, слабая женщина, беззащитная перед лицом этой
неограниченной, высшей власти, быть может, в эту самую минуту готовилась
умереть!
Уже час прошел с тех пор, как он вынес ей приговор; и в эту минуту
она, должно быть, вспоминала все свои преступления, молила бога о поща-
де, писала письмо, униженно умоляя своего безупречного судью о прощении,
которое она покупала ценою жизни.
Вильфор глухо застонал от бешенства и боли и заметался на атласных
подушках кареты.
- Эта женщина стала преступницей только потому, что прикоснулась ко
мне! - воскликнул он. - Я - само преступление! И она заразилась им, как
заражаются тифом, холерой, чумой!.. И я караю ее!.. Я осмелился ей ска-
зать: раскайся и умри... я! Нет, нет, она будет жить... она пойдет со
мной... Мы скроемся, мы покинем Францию, мы будем скитаться по земле,
пока она будет носить нас. Я говорил ей об эшафоте!.. Великий боже! Как
я смел произнести это слово! Ведь меня тоже ждет эшафот!.. Мы скроем-
ся... Да, я покаюсь ей во всем; каждый день я буду смиренно повторять
ей, что я такой же преступник... Союз тигра и змеи! О жена, достойная
своего мужа!.. Она должна жить, ее злодеяние должно померкнуть перед мо-
им!
И Вильфор порывисто опустил переднее стекло кареты.
- Скорей, скорей! - крикнул он таким голосом, что кучер привскочил на
козлах.
Испуганные лошади вихрем помчались к дому.
- Да, да, - твердил Вильфор, - эта женщина должна жить, она должна
раскаяться и воспитать моего сына, моего несчастного мальчика. Он один
вместе с этим словно железным стариком пережил гибель моей семьи! Она
любила сына; ради него она пошла на преступление. Никогда не следует те-
рять веру в сердце женщины, любящей своего ребенка; она раскается, никто
не узнает, что она преступница. Все злодеяния, совершенные в моем доме и
о которых уже шепчутся в свете, со временем забудутся, а если и найдутся
недоброжелатели, которые о них вспомнят, я возьму вину на себя. Одним,
двумя, тремя больше - не все ли равно! Моя жена возьмет все наше золото,
а главное - сына, и бежит прочь от этой бездны, куда, кажется, вместе со
мною готов низринуться весь мир. Она будет жить, она еще будет счастли-
ва, ибо вся ее любовь принадлежит сыну, а сын останется с ней. Я совершу
доброе дело; от этого душе станет легче.
И королевский прокурор вздохнул свободнее.
Карета остановилась во дворе его дома.
Вильфор спрыгнул с подножки на ступени крыльца; он видел, что слуги
удивлены его быстрым возвращением. Ничего другого он на их лицах не про-
чел; никто не заговорил с ним; перед ним, как всегда, расступились, и
только.
Он прошел мимо комнаты Нуартье и сквозь полуотворенную дверь заметил
две неясные тени, но не задумался над тем, кто посетитель его отца; тре-
вога подгоняла его.
"Здесь все как было", - подумал он, поднимаясь по маленькой лестнице,
которая вела к комнатам его жены и пустой комнате Валентины.
Он запер за собой дверь на площадку.
- Пусть никто не входит сюда, - сказал он, - я должен говорить с ней
без помехи, повиниться перед ней, сказать ей все...
Он подошел к двери, взялся за хрустальную ручку; дверь подалась.
- Не заперта! - прошептал он. - Это хороший знак!
И он вошел в маленькую гостиную, где по вечерам стелили постель для
Эдуарда; хотя мальчик и учился в пансионе, он каждый вечер возвращался
домой; мать ни за что не хотела разлучаться с ним.
Вильфор окинул взглядом комнату.
- Никого, - сказал он, - она у себя в спальне.
Он бросился к двери.
Но эта дверь была заперта.
Он остановился, весь дрожа.
- Элоиза! - крикнул он.
Ему послышалось, что кто-то двинул стулом.
- Элоиза! - повторил он.
- Кто там? - спросил голос его жены.
Ему показалось, что этот голос звучал слабее обычного.
- Откройте, откройте, - крикнул Вильфор, - это я!
Но, несмотря на повелительный и вместе тревожный тон этого приказа-
ния, никто не открыл.
Вильфор вышиб дверь ногой.
На пороге будуара стояла г-жа де Вильфор с бледным, искаженным лицом
и смотрела на мужа пугающе неподвижным взглядом.
- Элоиза! - воскликнул он. - Что с вами? Говорите!
Она протянула к нему бескровную, цепенеющую руку.
- Все исполнено, сударь, - сказала она с глухим хрипом, который слов-
но разрывал ей гортань. - Чего вы еще хотите?
И она, как подкошенная, упала на ковер.
Вильфор подбежал к ней, схватил ее за руку. Рука эта судорожно сжима-
ла хрустальный флакон с золотой пробкой.
Госпожа де Вильфор была мертва.
Вильфор, обезумев от ужаса, попятился к двери, не отрывая глаз от
трупа.
- Эдуард! - вскричал он вдруг. - Где мой сын? - И он бросился из ком-
наты с воплем:- Эдуард, Эдуард!
Этот крик был так страшен, что со всех сторон сбежались слуги.
- Мой сын! Где мой сын? - спросил Вильфор. - Уведите его, чтобы он не
видел...
- Господина Эдуарда нет внизу, сударь, - ответил камердинер.
- Он, должно быть, в саду, бегите за ним!
- Нет, сударь; госпожа де Вильфор полчаса тому назад позвала его к
себе; господин Эдуард пошел к ней и с тех пор не выходи я.
Ледяной пот выступил на лбу Вильфора, ноги его подкосились, мысли
закружились в мозгу, как расшатанные колесики испорченных часов.
- Прошел к ней! - прошептал он. - К ней!
И он медленно побрел обратно, вытирая одной рукой лоб, а другой дер-
жась за стену.
Он должен войти в эту комнату и снова увидеть тело несчастной.
Он должен позвать Эдуарда, разбудить эхо этой комнаты, превращенной в
гроб; заговорить здесь - значило осквернить безмолвие могилы.
Вильфор почувствовал, что язык не повинуется ему.
- Эдуард! Эдуард! - пролепетал он.
Никакого ответа; где же мальчик, который, как сказали слуги, прошел к
матери и не вышел от нее?
Вильфор сделал еще шаг вперед.
Труп г-жи де Вильфор лежал перед дверью в будуар, где только и мог
быть сын; труп словно сторожил порог, в открытых, остановившихся глазах,
на мертвых губах застыла загадочная усмешка.
За приподнятой портьерой виднелась ножка рояля и угол дивана, обитого
голубым атласом.
Вильфор сделал еще несколько шагов вперед и на диване увидел своего
сына.
Ребенок, вероятно, заснул.
Несчастного охватила невыразимая радость; луч света озарил ад, где он
корчился в нестерпимой муке.
Он перешагнет через труп, войдет в комнату, возьмет ребенка на руки и
бежит с ним, далеко, далеко.
Это был уже не прежний Вильфор, который в своем утонченном лицемерии
являл образец цивилизованного человека; это был смертельно раненный
тигр, который ломает зубы, в последний раз сжимая страшную пасть.
Он боялся уже не предрассудков, а призраков. Он отступил на шаг и пе-
репрыгнул через труп, словно это был пылающий костер.