Страница:
прозой жизни.
Пафос - это почти экзальтация; а экзальтация возносит душу над всем
земным.
Но экзальтация первого порыва угасла, и мало-помалу пришлось спус-
титься из страны грез в мир действительности.
После многих бесед об идеальном настало время поговорить о житейском.
- Матушка, - говорил Альбер в ту самую минуту, когда г-жа Данглар
спускалась по лестнице, - подсчитаем наши средства, я должен знать итог,
чтобы составить план действий.
- Итог: нуль, - сказала Мерседес с горькой улыбкой.
- Нет, матушка. Итог - три тысячи франков, и на эти три тысячи я на-
мерен прекрасно устроиться.
- Дитя! - вздохнула Мерседес.
- Дорогая матушка, - сказал Альбер, - к сожалению, я истратил доста-
точно ваших денег, чтобы знать им цену. Три тысячи франков - это колос-
сальная сумма, и я построил на ней волшебное здание вечного благополу-
чия.
- Ты шутишь, мой друг. И разве мы принимаем эти три тысячи франков? -
спросила Мерседес, краснея.
- Но ведь это уже решено, мне кажется, - сказал Альбер твердо, - мы
их принимаем, тем более что у нас их пет, потому что, как вам известно,
они зарыты в саду маленького дома, на Мельянских аллеях в Марселе. На
двести франков мы с вами поедем в Марсель.
- На двести франков! - сказала Мерседес. - Что ты говоришь, Альбер!
- Да, я навел справки и на почтовой станции, и в пароходной конторе и
произвел подсчет. Вы заказываете себе место до Шалона в почтовой карете;
видите, матушка, вы будете путешествовать, как королева.
Альбер взял перо и написал:
Карета . . . . . . . . . . . . 35 фр.
Пароход от Шалона до Лиона . . 6
Пароход от Лиона до Авиньона . 16
От Авиньона до Марселя . . . . 7
Дорожные расходы . . . . . . . 50
--------------------
Итого . . . . . . . . . . . . 114 фр.
- Положим, сто двадцать, - добавил Альбер, улыбаясь - Какой я щедрый,
правда, матушка?
- А ты, бедный мальчик?
- Я? Вы же видите, я оставил себе восемьдесят франков. Молодой чело-
век не нуждается в стольких удобствах; к тому же я опытный путешествен-
ник.
- В собственной карете и с лакеем.
- Всеми способами, матушка.
- Хорошо, - сказала Мерседес? - но где взять двести франков?
- Вот они, а вот и еще двести. Я продал часы за сто франков и брелоки
за триста. Подумайте только! Брелоки оказались втрое дороже часов. Ста-
рая история: излишества всегда стоят дороже всего! Теперь мы богаты:
вместо ста четырнадцати франков, которые вам нужны на дорогу, у нас
двести пятьдесят.
- Но здесь тоже нужно заплатить?
- Тридцать франков, но я их плачу из моих ста пятидесяти. Это решено
И так как мне в сущности нужно на дорогу только восемьдесят франков, то
я просто утопаю в роскоши. Но это еще не все. Что вы на это скажете, ма-
тушка?
И Альбер вынул из записной книжечки с золотой застежкой - давняя при-
хоть, или, быть может, нежное воспоминание об одной из таинственных нез-
накомок под вуалью, что стучались у маленькой двери, - Альбер вынул из
записной книжечки тысячефранковый билет.
- Что это? - спросила Мерседес.
- Тысяча франков, матушка. Самая настоящая.
- Но откуда они у тебя?
- Выслушайте меня, матушка, и не волнуйтесь.
И Альбер, подойдя к матери, поцеловал ее в обе щеки; потом отстранил-
ся и поглядел на нее.
- Вы даже не знаете, матушка, какая вы красавица! - произнес он с
глубоким чувством сыновней любви. - Вы самая прекрасная, самая благород-
ная женщина на свете!
- Дорогой мальчик! - сказала Мерседес, тщетно стараясь удержать сле-
зу, повисшую у нее на ресницах.
- Честное слово, вам оставалось только стать несчастной, чтобы моя
любовь превратилась в обожание.
- Я не несчастна, пока у меня есть сын, - сказала Мерседес, - и не
буду несчастной, пока он со мной.
- Да, - сказал Альбер, - но в том-то и дело. Вы помните, что мы реши-
ли?
- Разве мы решили что-нибудь? - спросила Мерседес.
- Да, мы решили, что вы поселитесь в Марселе, а я уеду в Африку, где,
вместо имени, от которого я отказался, я заслужу имя, которое я принял.
Мерседес вздохнула.
- Со вчерашнего дня я зачислен в спаги, - добавил Альбер, пристыженно
опуская глаза, ибо он сам не знал, сколько доблести было в его унижении,
- я решил, что мое тело принадлежит мне и что я могу его продать; со
вчерашнего дня я заменяю другого. Я, что называется, продался, и притом,
- добавил он, пытаясь улыбнуться, - по-моему, дороже, чем я стою: за две
тысячи франков.
- И эта тысяча?.. - сказала, вздрогнув, Мерседес.
- Это половина суммы; остальное я получу через год.
Мерседес подняла глаза к небу с выражением, которого никакие слова не
могли бы передать, и две слезы медленно скатились по ее щекам.
- Цена его крови! - прошептала она.
- Да, если меня убьют, - сказал, смеясь, Альбер. - Но уверяю вас, ма-
тушка, что я намерен яростно защищать свою жизнь; никогда еще мне так не
хотелось жить, как теперь.
- Боже мой! - вздохнула Мерседес.
- И потом, почему вы думаете, что я буду убит? Разве Ламорсьер, этот
южный Ней, убит? Разве Шангарнье убит? Разве Бедо убит? Разве Моррель,
которого мы знаем, убит? Подумайте, как вы обрадуетесь, матушка, когда я
к зам явлюсь в расшитом мундире! Имейте в виду, я рассчитываю быть неот-
разимым в этой форме, я выбрал полк спаги из чистого щегольства.
Мерседес вздохнула, пытаясь все же улыбнуться: эта святая женщина
терзалась тем, что ее сын принял на себя всю тяжесть жертвы.
- Итак, матушка, - продолжал Альбер, - у вас уже есть верных четыре с
лишним тысячи франков; на эти четыре тысячи вы будете жить безбедно два
года.
- Ты думаешь? - сказала Мерседес.
Эти слова вырвались у нее с такой неподдельной болью, что их истинный
смысл не ускользнул от Альбера; сердце его сжалось, и он нежно взял руку
матери в свои.
- Да, вы будете жить! - сказал он.
- Я буду жить, - воскликнула Мерседес, - но ты не уедешь, Альбер?
- Уеду, матушка, - сказал Альбер, спокойным и твердым голосом, - вы
слишком любите меня, чтобы заставить меня вести подле вас праздную и
бесполезную жизнь. К тому же я уже подписал контракт.
- Ты поступишь согласно своей воле, мой сын, а я - согласно воле бо-
жией.
- Нет, не согласно моей воле, матушка, но согласно разуму и необходи-
мости. Мы оба узнали, что такое отчаяние. Что теперь для вас жизнь? Нич-
то. Что такое жизнь для меня? Поверьте, матушка, безделица, не будь вас;
ибо, клянусь, не будь вас, эта жизнь оборвалась бы в тот день, когда я
усомнился в своем отце и отрекся от его имени! И все же, я буду жить,
если вы обещаете мне надеяться; а если вы поручите мне заботу о вашем
будущем счастье, то это удвоит мои силы. Тогда я пойду к алжирскому гу-
бернатору - это честный человек, настоящий солдат, - я расскажу ему свою
печальную повесть, попрошу его время от времени посматривать в мою сто-
рону, и, если он сдержит слово, если он увидит, чего я стою, то либо я
через полгода вернусь офицером, либо не вернусь вовсе. Если я вернусь
офицером - ваше будущее обеспечено, матушка, потому что у меня хватит
денег для нас обоих; к тому же мы оба будем гордиться моим новым именем,
потому что это ваше настоящее имя. Если я не вернусь... тогда, матушка,
вы расстанетесь с жизнью, если не захотите жить, и тогда наши несчастья
кончатся сами собой.
- Хорошо, - отвечала Мерседес, - ты прав, мой сын, докажем людям, ко-
торые смотрят на нас и подстерегают наши поступки, чтобы судить нас, до-
кажем им, что мы достойны сожаления.
- Отгоните мрачные мысли, матушка! - воскликнул Альбер. - Поверьте,
мы счастливы, во всяком случае можем быть счастливы. Вы мудрая и крот-
кая; я стал неприхотлив и, надеюсь, благоразумен. Я на службе, - значит,
я богат; вы в доме господина Дантеса, - значит, вы найдете покой. Попы-
таемся, матушка, прошу вас!
- Да, попытаемся, потому что ты должен жить, мой сын. Ты должен быть
счастлив, - отвечала Мерседес.
- Итак, матушка, наш дележ окончен, - с напускной непринужденностью
сказал Альбер. - Мы можем сегодня же уехать. Я закажу вам место.
- А себе?
- Мне еще нужно остаться дня на два, на три; это начало разлуки, нам
надо к ней привыкнуть. Мне необходимо получить рекомендации, навести
справки относительно Алжира; я догоню вас в Марселе.
- Хорошо, едем! - сказала Мерседес, накинув на плечи единственную
шаль, которую она взяла с собой и которая случайно оказалась очень доро-
гой шалью из черного кашемира. - Едем!
Альбер наскоро собрал свои бумаги, позвал хозяина, заплатил ему трид-
цать франков, подал матери руку и вышел с ней на лестницу.
Впереди них кто-то спускался, он услышал шуршание шелкового платья о
перила и обернулся.
- Дебрэ! - прошептал Альбер.
- Морсер, вы? - сказал секретарь министра, останавливаясь.
Любопытство взяло у Дебрэ верх над желанием сохранить инкогнито; к
тому же его и так узнали. В самом деле забавно было встретить в этом ни-
кому неведомом меблированном доме человека, чья несчастная участь наде-
лала столько шума в Париже.
- Морсер! - повторил Дебрэ.
Но, заметив в полутьме лестницы еще стройную фигуру г-жи де Морсер,
закутанную в шаль, он добавил с улыбкой:
- Ах, простите, Альбер! Не смею мешать вам.
Альбер понял мысль Дебрэ.
- Матушка, - сказал он, обращаясь к Мерседес, - это господин Дебрэ,
секретарь министра внутренних цел, мой бывший друг.
- Почему бывший? - пролепетал Дебрэ. - Что вы хотите сказать?
- Я хочу сказать, господин Дебрэ, - продолжал Альбер, - что у меня
больше нет друзей, и я не должен их иметь. Я вам очень благодарен за то,
что вы были так любезны и узнали меня.
Дебрэ поднялся на две ступени и крепко пожал руку Альбера.
- Поверьте, дорогой, - сказал он со всей теплотой, на какую был спо-
собен, - я глубоко сочувствую постигшему вас горю и я всегда в вашем
распоряжении.
- Благодарю вас, сударь, - сказал, улыбаясь, Альбер, - но в нашем
несчастье мы еще достаточно богаты, чтобы ни к кому не обращаться за по-
мощью, мы покидаем Париж, и после всех дорожных расходов у нас еще оста-
нется пять тысяч франков.
Дебрэ покраснел, потому что у него в бумажнике лежал миллион; и, как
ни был чужд поэзии его трезвый ум, он невольно подумал, что в одном и
том же доме, еще недавно, находились две женщины, из которых одна, зас-
луженно опозоренная, уходила нищей, унося под своей накидкой полтора
миллиона, тогда как другая, несправедливо униженная, но величественная в
своем несчастье, обладая жалкими грошами, чувствовала себя богатой.
Это сравнение заставило его забыть о своих рыцарских побуждениях, -
наглядность примера сразила его; он пробормотал несколько общих фраз и
быстро спустился по лестнице.
В этот день чиновники министерства, его подчиненные, немало натерпе-
лись из-за его дурного настроения.
Но зато вечером он стал владельцем прекрасного дома на Бульваре Мад-
лен, приносящего пятьдесят тысяч ливров дохода.
На другой день, в пять часов вечера, когда Дебрэ подписывал купчую,
г-жа де Морсер, обменявшись нежным поцелуем с сыном, села в почтовый ди-
лижанс.
На антресолях почтового двора Лаффит, за одним из полукруглых окон,
стоял человек; он видел, как Мерседес садилась в карету, видел, как
отъехал дилижанс, видел, как удалялся Альбер.
Тогда он провел рукой по отягченному сомнениями челу и сказал:
- Как мне возвратить этим двум невинным то счастье, которое я у них
отнял? Бог мне поможет!
Одно из отделений тюрьмы Ла-Форс, то, где содержатся наиболее тяжкие
и наиболее опасные преступники, называется отделением св. Бернара.
Обитатели тюрьмы, на своем образном языке, прозвали его Львиным рвом
- вероятно потому, что у тамошних заключенных имеются зубы, которыми они
подчас грызут решетку, а иногда и сторожей.
Это тюрьма в тюрьме. Стены здесь двойной толщины; каждый день тюрем-
щик тщательно осматривает массивные решетки, а по геркулесову сложению,
по холодному, проницательному взгляду сторожей видно, что здесь подбира-
ли таких людей, которые могли бы управлять своими подданными, держа их в
страхе и повиновении.
Двор отделения окружен высокими стенами, по которым скользят косые
лучи солнца, когда оно решается заглянуть в эту бездну нравственного и
физического уродства. Здесь бродят вечно озабоченные, угрюмые, бледные,
как тени, люди, над которыми занесен меч правосудия.
По двое, по трое, а чаще в одиночестве стоят они или сидят, присло-
нясь к той стене, которую больше всего согревает солнце, и то и дело
поглядывают на ворота, которые открываются только тогда, когда вызывают
коголибо из жителей этого мрачного обиталища или же когда швыряют в эту
яму новый кусок окалины, извергнутый горнилом, именуемым обществом.
Отделение св. Бернара имеет свою особую приемную, это длинное помеще-
ние, разделенное пополам двумя решетками, расположенными параллельно в
трех футах одна от другой, чтобы посетитель не мог пожать заключенному
руку или что-нибудь ему передать Эта приемная темна, сыра и во всех от-
ношениях отвратительна - особенно если подумать о тех страшных признани-
ях, которые просачивались сквозь эти решетки и покрыли ржавчиной их же-
лезные прутья.
А между тем это место, как оно ни ужасно, - это рай, где могут снова
насладиться желанным обществом близких людей, чьи дни сочтены; ибо из
Львиного рва выходят лишь для того, чтобы отправиться к заставе Сен-Жак,
или на каторгу, или в одиночную камеру.
По описанному нами сырому, холодному двору прогуливался, засунув руки
в карманы, молодой человек, на которого обитатели Рва поглядывали с
большим любопытством.
Его можно было бы назвать элегантным, если бы его платье не было в
лохмотьях; тонкое, шелковистое сукно, совершенно новое, легко принимало
прежний блеск под рукой арестанта, когда он его разглаживал, чтобы при-
дать ему свежий вид.
С таким же старанием застегивал он батистовую рубашку, значительно
изменившую свой цвет за то время, что он сидел в тюрьме, и проводил по
лакированным башмакам кончиком носового платка, на котором были вышиты
инициалы, увенчанные короной.
Несколько обитателей Львиного рва следили с видимым интересом за тем,
как этот арестант приводил в порядок свой туалет.
- Смотри, князь прихорашивается, - сказал один из воров.
- Он и без того очень хорош, - отвечал другой, - будь у него гребень
и помада, он затмил бы всех господ в белых перчатках.
- Его фрак был, как видно, новехонек, а башмаки так и блестят. Даже
лестно, что к нам такая птица залетела; а наши жандармы - сущие разбой-
ники. Изорвать такой наряд!
- Говорят, он прожженный, - сказал третий. - Пустяками не занимал-
ся... Такой молодой и уже из Тулона! Не шутка!
А предмет этого чудовищного восхищения, казалось, упивался отзвуками
этих похвал, хотя самих слов он разобрать не мог.
Закончив свой туалет, он подошел к окошку тюремной лавочки, возле ко-
торого стоял, прислонясь к стене, сторож.
- Послушайте, сударь, - сказал он, - ссудите меня двадцатью франками,
я вам их скоро верну; вы ничем не рискуете - ведь у моих родных больше
миллионов, чем у вас грошей... Ну, пожалуйста. С двадцатью франками я
смогу перейти на платную половину и купить себе халат. Мне страшно неу-
добно быть все время во фраке. И что это за фрак для князя Кавальканти!
Сторож пожал плечами и повернулся к нему спиной. Он даже не засмеялся
на эти слова, которые бы многих развеселили; этот человек и не того нас-
лушался, - вернее, он слышал всегда одно и то же.
- Вы бездушный человек, - сказал Андреа, - Погодите, вы у меня дожде-
тесь, вас выгонят.
Сторож обернулся и на этот раз громко расхохотался.
Арестанты подошли и обступили их.
- Говорю вам, - продолжал Андреа, - на эту ничтожную сумму я смогу
одеться и перейти в отдельную комнату; мне надо принять достойным обра-
зом важного посетителя, которого я жду со дня на день.
- Верно! верно! - заговорили заключенные. - Сразу видно, что он из
благородных.
- Вот и дайте ему двадцать франков, - сказал сторож, прислонясь к
стене другим своим широчайшим плечом. - Разве вы не обязаны сделать это
для товарища?
- Я не товарищ этим людям, - гордо сказал Андреа, - вы не имеете пра-
ва оскорблять меня.
Арестанты переглянулись и глухо заворчали; буря, вызванная не столько
словами Андреа, сколько замечанием сторожа, начала собираться над голо-
вой аристократа.
Сторож, уверенный, что сумеет усмирить ее, когда она чересчур разыг-
рается, давал ей пока волю, желая проучить назойливого просителя и скра-
сить каким-нибудь развлечением свое долгое дежурство.
Арестанты уже подступали к Андреа; иные говорили:
- Дать ему башмака!
Эта жестокая шутка заключается в том, что товарища, впавшего в неми-
лость, избивают не башмаком, а подкованным сапогом.
Другие предлагали вьюн, - еще одна забава, состоящая в том, что пла-
ток наполняют песком, камешками, медяками, когда таковые имеются, скру-
чивают его и колотят им жертву, как цепом, по плечам и по голове.
- Выпорем этого франта! - раздавались голоса. - Выпорем его благоро-
дие!
Но Андреа повернулся к ним, подмигнул, надул щеку и прищелкнул язы-
ком, - знак, по которому узнают друг друга разбойники, вынужденные мол-
чать.
Это был масонский знак, которому его научил Кадрусс.
Арестанты узнали своего.
Тотчас же платки опустились; подкованный сапог вернулся на ногу к
главному палачу. Раздались голоса, заявляющие, что этот господин прав,
что он может держать себя, как ему заблагорассудится, и что заключенные
хотят показать пример свободы совести.
Волнение улеглось. Сторож был этим так удивлен, что тотчас же схватил
Андреа за руки и начал его обыскивать, приписывая эту внезапную перемену
в настроении обитателей Львиного рва чему-то, наверное, более существен-
ному, чем личное обаяние.
Андреа ворчал, но не сопротивлялся.
Вдруг за решетчатой дверью раздался голос надзирателя:
- Бенедетто!
Сторож выпустил свою добычу.
- Меня зовут! - сказал Андреа.
- В приемную! - крикнул надзиратель.
- Вот видите, ко мне пришли. Вы еще узнаете, милейший, можно ли обра-
щаться с Кавальканти, как с простым смертным!
И Андреа, промелькнув по двору, как черная тень, бросился в полуотк-
рытую дверь, оставив своих товарищей и самого сторожа в восхищении.
Его в самом деле звали в приемную, и этому нельзя не удивляться, как
удивлялся и сам Андреа, потому что из осторожности, попав в тюрьму
Ла-Форс, он вместо того чтобы писать письма и просить помощи, как делают
все, хранил стоическое молчание.
"У меня, несомненно, есть могущественный покровитель, - рассуждал он.
- Все говорит за это: внезапное счастье, легкость, с которой я преодолел
все препятствия, неожиданно найденный отец, громкое имя, золотой дождь,
блестящая партия, которая меня ожидала. Случайная неудача, отлучка моего
покровителя погубили меня, но не бесповоротно. Благодетельная рука
отстранилась на минуту; она снова протянется и подхватит меня на краю
пропасти. Зачем мне предпринимать неосторожные попытки? Мой покровитель
может от меня отвернуться. У него есть два способа прийти мне на помощь:
тайный побег, купленный ценою золота, и воздействие на судей, чтобы до-
биться моего оправдания. Подождем говорить, подождем действовать, пока
не будет доказано, что я всеми покинут, а тогда..."
У Андреа уже готов был хитроумный план: негодяй умел бесстрашно напа-
дать и стойко защищаться.
Невзгоды тюрьмы, лишения всякого рода были ему знакомы. Однако ма-
ло-помалу природа, или, вернее, привычка, взяла верх. Андреа страдал от-
того, что он голый, грязный, голодный; его терпение истощалось.
Таково было его настроение, когда голос надзирателя позвал его в при-
емную.
У Андреа радостно забилось сердце. Для следователя это было слишком
рано, а для начальника тюрьмы или доктора - слишком поздно; значит, это
был долгожданный посетитель.
За решеткой приемной, куда ввели Андреа, он увидел своими расширенны-
ми от жадного любопытства глазами умное, суровое лицо Бертуччо, который
с печальным удивлением смотрел на решетки, на дверные замки и на тень,
движущуюся за железными прутьями.
- Кто это? - с испугом воскликнул Андреа.
- Здравствуй, Бенедетто, - сказал Бертуччо своим звучным грудным го-
лосом.
- Вы, вы! - отвечал молодой человек, в ужасе озираясь.
- Ты меня не узнаешь, несчастный? - спросил Бертуччо.
- Молчите! Да молчите же! - сказал Андреа, который знал, какой тонкий
слух у этих стен. - Ради бога, не говорите так громко!
- Ты бы хотел поговорить со мной с глазу на глаз? - спросил Бертуччо.
- Да, да, - сказал Андреа.
- Хорошо.
И Бертуччо, порывшись в кармане, сделал знак сторожу, который стоял
за стеклянной дверью.
- Прочтите! - сказал он.
- Что это? - спросил Андреа.
- Приказ отвести тебе отдельную комнату и разрешение мне видеться с
тобой.
Андреа вскрикнул от радости, но тут же сдержался и сказал себе:
"Опять загадочный покровитель! Меня не забывают! Тут хранят какую-то
тайну, раз хотят говорить со мной в отдельной комнате. Они у меня в ру-
ках... Бертуччо послан моим покровителем!"
- Сторож поговорил со старшим, потом открыл решетчатые двери и провел
Андреа, который от радости был сам не свой, в комнату второго этажа, вы-
ходившую окнами во двор.
Комната, выбеленная, как это принято в тюрьмах, выглядела довольно
веселой и показалась узнику ослепительной; печь, кровать, стул и стол
составляли пышное ее убранство.
Бертуччо сел на стул, Андреа бросился на кровать.
Сторож удалился.
- Что ты мне хотел сказать? - спросил управляющий графа Монте-Кристо.
- А вы? - спросил Андреа.
- Говори сначала ты.
- Нет уж, - начинайте вы, раз вы пришли ко мне.
- Пусть так. Ты продолжал идти по пути преступления: ты украл, ты
убил.
- Если вы меня привели в отдельную комнату только для того, чтобы со-
общить мне это, то не стоило трудиться. Все это я знаю. Но есть кое-что,
чего я не знаю. Об этом и поговорим, если позволите. Кто вас прислал?
- Однако вы торопитесь, господин Бенедетто!
- Да, я иду прямо к цели. Главное, без лишних слов. Кто вас прислал?
- Никто.
- Как вы узнали, что я в тюрьме?
- Я давно тебя узнал в блестящем наглеце, который так ловко правил
тильбюри на Елисейских Полях.
- На Елисейских Полях!.. Ага, "горячо", как говорят в детской игре!..
На Елисейских Полях!.. Так, так; поговорим о моем отце, хотите?
- А я кто же?
- Вы, почтеннейший, вы мой приемный отец... Но не вы же, я полагаю,
предоставили в мое распоряжение сто тысяч франков, которые я промотал в
пять месяцев; не вы смастерили мне знатного итальянского родителя; не вы
ввели меня в свет и пригласили на некое пиршество, от которого у меня и
сейчас слюнки текут. Помните, в Отейле, где было лучшее общество Парижа
и даже королевский прокурор, с которым я, к сожалению, не поддерживал
знакомства, а мне оно было бы теперь весьма полезно; не вы ручались за
меня на два миллиона, перед тем как я имел несчастье быть выведенным на
чистую воду... Говорите, уважаемый корсиканец, говорите...
- Что ты хочешь, чтобы я сказал?
- Я тебе помогу. Ты только что говорил об Елисейских Полях, мой поч-
тенный отец-кормилец.
- Ну, и что же?
- А то, что на Елисейских Полях живет один господин, очень и очень
богатый.
- В доме которого ты украл и убил?
- Кажется, да.
- Граф Монте-Кристо?
- Ты сам его назвал, как говорит Расин... Так что же, должен ли я
броситься в его объятья, прижать его к сердцу и воскликнуть, как Пиксе-
рекур: "Отец! отец!"
- Не шути, - строго ответил Бертуччо, - пусть это имя не произносится
здесь так, как ты дерзнул его произнести.
- Вот как! - сказал Андреа, несколько озадаченный торжественным топом
Бертуччо. - А почему бы и нет?
- Потому что тот, кто носит это имя, благословен небом и не может
быть отцом такого негодяя, как ты.
- Какие грозные слова...
- И грозные дела, если ты не поостережешься.
- Запугиваете? Я не боюсь... я скажу...
- Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с мелюзгой, вроде тебя? - ска-
зал Бертуччо так спокойно и уверенно, что Андреа внутренне вздрогнул. -
Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с каторжниками или с доверчивыми
светскими простаками?.. Бенедетто, ты в могущественной руке; рука эта
согласна отпустить тебя, воспользуйся этим. Не играй с молниями, которые
она на миг отложила, но может снова схватить, если ты сделаешь попытку
помешать ее намерениям.
- Кто мой отец?.. Я хочу знать, кто мой отец?.. - упрямо повторил
Андреа. - Я погибну, но узнаю. Что для меня скандал? Только выгода...
известность... реклама, как говорит журналист Бошан. А вам, людям
большого света, вам скандал всегда опасен, несмотря на ваши миллионы и
гербы... Итак, кто мой отец?
- Я пришел, чтобы назвать тебе его.
- Наконец-то! - воскликнул Бенедетто, и глаза его засверкали от ра-
дости.
Но тут дверь отворилась и вошел тюремщик.
- Простите, сударь, - сказал он, обращаясь к Бертуччо, - но заключен-
ного ждет следователь.
- Сегодня последний допрос, - сказал Андреа управляющему. - Вот доса-
да!
- Я приду завтра, - отвечал Бертуччо.
- Хорошо, - сказал Андреа. - Господа жандармы, я в вашем распоряже-
нии... Пожалуйста, сударь, оставьте десяток экю в конторе, чтобы мне вы-
дали все, в чем я тут нуждаюсь.
- Будет сделано, - отвечал Бертуччо.
Андреа протянул ему руку, но Бертуччо не вынул руки из кармана и
только позвенел в нем монетами.
- Я это и имел в виду, - с кривой улыбкой заметил Андреа, совершенно
подавленный странным спокойствием Бертуччо.
"Неужели я ошибся? - подумал он, садясь в большую карету с решетками,
которую называют "корзинкой для салата". - Увидим!"
- Прощайте, сударь, - сказал он, обращаясь к Бертуччо.
- До завтра! - ответил управляющий.
Читатели, наверное, помнят, что аббат Бузони остался вдвоем с Нуартье
в комнате Валентины и что старик и священник одни бодрствовали подле
умершей.
Быть может, христианские увещания аббата, его проникновенное милосер-
дие, его убедительные речи вернули старику мужество: после того, как
священник поговорил с ним, в Нуартье вместо прежнего отчаяния появилось
какое-то бесконечное смирение, странное спокойствие, немало удивлявшее
тех, кто помнил его глубокую привязанность к Валентине.
Пафос - это почти экзальтация; а экзальтация возносит душу над всем
земным.
Но экзальтация первого порыва угасла, и мало-помалу пришлось спус-
титься из страны грез в мир действительности.
После многих бесед об идеальном настало время поговорить о житейском.
- Матушка, - говорил Альбер в ту самую минуту, когда г-жа Данглар
спускалась по лестнице, - подсчитаем наши средства, я должен знать итог,
чтобы составить план действий.
- Итог: нуль, - сказала Мерседес с горькой улыбкой.
- Нет, матушка. Итог - три тысячи франков, и на эти три тысячи я на-
мерен прекрасно устроиться.
- Дитя! - вздохнула Мерседес.
- Дорогая матушка, - сказал Альбер, - к сожалению, я истратил доста-
точно ваших денег, чтобы знать им цену. Три тысячи франков - это колос-
сальная сумма, и я построил на ней волшебное здание вечного благополу-
чия.
- Ты шутишь, мой друг. И разве мы принимаем эти три тысячи франков? -
спросила Мерседес, краснея.
- Но ведь это уже решено, мне кажется, - сказал Альбер твердо, - мы
их принимаем, тем более что у нас их пет, потому что, как вам известно,
они зарыты в саду маленького дома, на Мельянских аллеях в Марселе. На
двести франков мы с вами поедем в Марсель.
- На двести франков! - сказала Мерседес. - Что ты говоришь, Альбер!
- Да, я навел справки и на почтовой станции, и в пароходной конторе и
произвел подсчет. Вы заказываете себе место до Шалона в почтовой карете;
видите, матушка, вы будете путешествовать, как королева.
Альбер взял перо и написал:
Карета . . . . . . . . . . . . 35 фр.
Пароход от Шалона до Лиона . . 6
Пароход от Лиона до Авиньона . 16
От Авиньона до Марселя . . . . 7
Дорожные расходы . . . . . . . 50
--------------------
Итого . . . . . . . . . . . . 114 фр.
- Положим, сто двадцать, - добавил Альбер, улыбаясь - Какой я щедрый,
правда, матушка?
- А ты, бедный мальчик?
- Я? Вы же видите, я оставил себе восемьдесят франков. Молодой чело-
век не нуждается в стольких удобствах; к тому же я опытный путешествен-
ник.
- В собственной карете и с лакеем.
- Всеми способами, матушка.
- Хорошо, - сказала Мерседес? - но где взять двести франков?
- Вот они, а вот и еще двести. Я продал часы за сто франков и брелоки
за триста. Подумайте только! Брелоки оказались втрое дороже часов. Ста-
рая история: излишества всегда стоят дороже всего! Теперь мы богаты:
вместо ста четырнадцати франков, которые вам нужны на дорогу, у нас
двести пятьдесят.
- Но здесь тоже нужно заплатить?
- Тридцать франков, но я их плачу из моих ста пятидесяти. Это решено
И так как мне в сущности нужно на дорогу только восемьдесят франков, то
я просто утопаю в роскоши. Но это еще не все. Что вы на это скажете, ма-
тушка?
И Альбер вынул из записной книжечки с золотой застежкой - давняя при-
хоть, или, быть может, нежное воспоминание об одной из таинственных нез-
накомок под вуалью, что стучались у маленькой двери, - Альбер вынул из
записной книжечки тысячефранковый билет.
- Что это? - спросила Мерседес.
- Тысяча франков, матушка. Самая настоящая.
- Но откуда они у тебя?
- Выслушайте меня, матушка, и не волнуйтесь.
И Альбер, подойдя к матери, поцеловал ее в обе щеки; потом отстранил-
ся и поглядел на нее.
- Вы даже не знаете, матушка, какая вы красавица! - произнес он с
глубоким чувством сыновней любви. - Вы самая прекрасная, самая благород-
ная женщина на свете!
- Дорогой мальчик! - сказала Мерседес, тщетно стараясь удержать сле-
зу, повисшую у нее на ресницах.
- Честное слово, вам оставалось только стать несчастной, чтобы моя
любовь превратилась в обожание.
- Я не несчастна, пока у меня есть сын, - сказала Мерседес, - и не
буду несчастной, пока он со мной.
- Да, - сказал Альбер, - но в том-то и дело. Вы помните, что мы реши-
ли?
- Разве мы решили что-нибудь? - спросила Мерседес.
- Да, мы решили, что вы поселитесь в Марселе, а я уеду в Африку, где,
вместо имени, от которого я отказался, я заслужу имя, которое я принял.
Мерседес вздохнула.
- Со вчерашнего дня я зачислен в спаги, - добавил Альбер, пристыженно
опуская глаза, ибо он сам не знал, сколько доблести было в его унижении,
- я решил, что мое тело принадлежит мне и что я могу его продать; со
вчерашнего дня я заменяю другого. Я, что называется, продался, и притом,
- добавил он, пытаясь улыбнуться, - по-моему, дороже, чем я стою: за две
тысячи франков.
- И эта тысяча?.. - сказала, вздрогнув, Мерседес.
- Это половина суммы; остальное я получу через год.
Мерседес подняла глаза к небу с выражением, которого никакие слова не
могли бы передать, и две слезы медленно скатились по ее щекам.
- Цена его крови! - прошептала она.
- Да, если меня убьют, - сказал, смеясь, Альбер. - Но уверяю вас, ма-
тушка, что я намерен яростно защищать свою жизнь; никогда еще мне так не
хотелось жить, как теперь.
- Боже мой! - вздохнула Мерседес.
- И потом, почему вы думаете, что я буду убит? Разве Ламорсьер, этот
южный Ней, убит? Разве Шангарнье убит? Разве Бедо убит? Разве Моррель,
которого мы знаем, убит? Подумайте, как вы обрадуетесь, матушка, когда я
к зам явлюсь в расшитом мундире! Имейте в виду, я рассчитываю быть неот-
разимым в этой форме, я выбрал полк спаги из чистого щегольства.
Мерседес вздохнула, пытаясь все же улыбнуться: эта святая женщина
терзалась тем, что ее сын принял на себя всю тяжесть жертвы.
- Итак, матушка, - продолжал Альбер, - у вас уже есть верных четыре с
лишним тысячи франков; на эти четыре тысячи вы будете жить безбедно два
года.
- Ты думаешь? - сказала Мерседес.
Эти слова вырвались у нее с такой неподдельной болью, что их истинный
смысл не ускользнул от Альбера; сердце его сжалось, и он нежно взял руку
матери в свои.
- Да, вы будете жить! - сказал он.
- Я буду жить, - воскликнула Мерседес, - но ты не уедешь, Альбер?
- Уеду, матушка, - сказал Альбер, спокойным и твердым голосом, - вы
слишком любите меня, чтобы заставить меня вести подле вас праздную и
бесполезную жизнь. К тому же я уже подписал контракт.
- Ты поступишь согласно своей воле, мой сын, а я - согласно воле бо-
жией.
- Нет, не согласно моей воле, матушка, но согласно разуму и необходи-
мости. Мы оба узнали, что такое отчаяние. Что теперь для вас жизнь? Нич-
то. Что такое жизнь для меня? Поверьте, матушка, безделица, не будь вас;
ибо, клянусь, не будь вас, эта жизнь оборвалась бы в тот день, когда я
усомнился в своем отце и отрекся от его имени! И все же, я буду жить,
если вы обещаете мне надеяться; а если вы поручите мне заботу о вашем
будущем счастье, то это удвоит мои силы. Тогда я пойду к алжирскому гу-
бернатору - это честный человек, настоящий солдат, - я расскажу ему свою
печальную повесть, попрошу его время от времени посматривать в мою сто-
рону, и, если он сдержит слово, если он увидит, чего я стою, то либо я
через полгода вернусь офицером, либо не вернусь вовсе. Если я вернусь
офицером - ваше будущее обеспечено, матушка, потому что у меня хватит
денег для нас обоих; к тому же мы оба будем гордиться моим новым именем,
потому что это ваше настоящее имя. Если я не вернусь... тогда, матушка,
вы расстанетесь с жизнью, если не захотите жить, и тогда наши несчастья
кончатся сами собой.
- Хорошо, - отвечала Мерседес, - ты прав, мой сын, докажем людям, ко-
торые смотрят на нас и подстерегают наши поступки, чтобы судить нас, до-
кажем им, что мы достойны сожаления.
- Отгоните мрачные мысли, матушка! - воскликнул Альбер. - Поверьте,
мы счастливы, во всяком случае можем быть счастливы. Вы мудрая и крот-
кая; я стал неприхотлив и, надеюсь, благоразумен. Я на службе, - значит,
я богат; вы в доме господина Дантеса, - значит, вы найдете покой. Попы-
таемся, матушка, прошу вас!
- Да, попытаемся, потому что ты должен жить, мой сын. Ты должен быть
счастлив, - отвечала Мерседес.
- Итак, матушка, наш дележ окончен, - с напускной непринужденностью
сказал Альбер. - Мы можем сегодня же уехать. Я закажу вам место.
- А себе?
- Мне еще нужно остаться дня на два, на три; это начало разлуки, нам
надо к ней привыкнуть. Мне необходимо получить рекомендации, навести
справки относительно Алжира; я догоню вас в Марселе.
- Хорошо, едем! - сказала Мерседес, накинув на плечи единственную
шаль, которую она взяла с собой и которая случайно оказалась очень доро-
гой шалью из черного кашемира. - Едем!
Альбер наскоро собрал свои бумаги, позвал хозяина, заплатил ему трид-
цать франков, подал матери руку и вышел с ней на лестницу.
Впереди них кто-то спускался, он услышал шуршание шелкового платья о
перила и обернулся.
- Дебрэ! - прошептал Альбер.
- Морсер, вы? - сказал секретарь министра, останавливаясь.
Любопытство взяло у Дебрэ верх над желанием сохранить инкогнито; к
тому же его и так узнали. В самом деле забавно было встретить в этом ни-
кому неведомом меблированном доме человека, чья несчастная участь наде-
лала столько шума в Париже.
- Морсер! - повторил Дебрэ.
Но, заметив в полутьме лестницы еще стройную фигуру г-жи де Морсер,
закутанную в шаль, он добавил с улыбкой:
- Ах, простите, Альбер! Не смею мешать вам.
Альбер понял мысль Дебрэ.
- Матушка, - сказал он, обращаясь к Мерседес, - это господин Дебрэ,
секретарь министра внутренних цел, мой бывший друг.
- Почему бывший? - пролепетал Дебрэ. - Что вы хотите сказать?
- Я хочу сказать, господин Дебрэ, - продолжал Альбер, - что у меня
больше нет друзей, и я не должен их иметь. Я вам очень благодарен за то,
что вы были так любезны и узнали меня.
Дебрэ поднялся на две ступени и крепко пожал руку Альбера.
- Поверьте, дорогой, - сказал он со всей теплотой, на какую был спо-
собен, - я глубоко сочувствую постигшему вас горю и я всегда в вашем
распоряжении.
- Благодарю вас, сударь, - сказал, улыбаясь, Альбер, - но в нашем
несчастье мы еще достаточно богаты, чтобы ни к кому не обращаться за по-
мощью, мы покидаем Париж, и после всех дорожных расходов у нас еще оста-
нется пять тысяч франков.
Дебрэ покраснел, потому что у него в бумажнике лежал миллион; и, как
ни был чужд поэзии его трезвый ум, он невольно подумал, что в одном и
том же доме, еще недавно, находились две женщины, из которых одна, зас-
луженно опозоренная, уходила нищей, унося под своей накидкой полтора
миллиона, тогда как другая, несправедливо униженная, но величественная в
своем несчастье, обладая жалкими грошами, чувствовала себя богатой.
Это сравнение заставило его забыть о своих рыцарских побуждениях, -
наглядность примера сразила его; он пробормотал несколько общих фраз и
быстро спустился по лестнице.
В этот день чиновники министерства, его подчиненные, немало натерпе-
лись из-за его дурного настроения.
Но зато вечером он стал владельцем прекрасного дома на Бульваре Мад-
лен, приносящего пятьдесят тысяч ливров дохода.
На другой день, в пять часов вечера, когда Дебрэ подписывал купчую,
г-жа де Морсер, обменявшись нежным поцелуем с сыном, села в почтовый ди-
лижанс.
На антресолях почтового двора Лаффит, за одним из полукруглых окон,
стоял человек; он видел, как Мерседес садилась в карету, видел, как
отъехал дилижанс, видел, как удалялся Альбер.
Тогда он провел рукой по отягченному сомнениями челу и сказал:
- Как мне возвратить этим двум невинным то счастье, которое я у них
отнял? Бог мне поможет!
Одно из отделений тюрьмы Ла-Форс, то, где содержатся наиболее тяжкие
и наиболее опасные преступники, называется отделением св. Бернара.
Обитатели тюрьмы, на своем образном языке, прозвали его Львиным рвом
- вероятно потому, что у тамошних заключенных имеются зубы, которыми они
подчас грызут решетку, а иногда и сторожей.
Это тюрьма в тюрьме. Стены здесь двойной толщины; каждый день тюрем-
щик тщательно осматривает массивные решетки, а по геркулесову сложению,
по холодному, проницательному взгляду сторожей видно, что здесь подбира-
ли таких людей, которые могли бы управлять своими подданными, держа их в
страхе и повиновении.
Двор отделения окружен высокими стенами, по которым скользят косые
лучи солнца, когда оно решается заглянуть в эту бездну нравственного и
физического уродства. Здесь бродят вечно озабоченные, угрюмые, бледные,
как тени, люди, над которыми занесен меч правосудия.
По двое, по трое, а чаще в одиночестве стоят они или сидят, присло-
нясь к той стене, которую больше всего согревает солнце, и то и дело
поглядывают на ворота, которые открываются только тогда, когда вызывают
коголибо из жителей этого мрачного обиталища или же когда швыряют в эту
яму новый кусок окалины, извергнутый горнилом, именуемым обществом.
Отделение св. Бернара имеет свою особую приемную, это длинное помеще-
ние, разделенное пополам двумя решетками, расположенными параллельно в
трех футах одна от другой, чтобы посетитель не мог пожать заключенному
руку или что-нибудь ему передать Эта приемная темна, сыра и во всех от-
ношениях отвратительна - особенно если подумать о тех страшных признани-
ях, которые просачивались сквозь эти решетки и покрыли ржавчиной их же-
лезные прутья.
А между тем это место, как оно ни ужасно, - это рай, где могут снова
насладиться желанным обществом близких людей, чьи дни сочтены; ибо из
Львиного рва выходят лишь для того, чтобы отправиться к заставе Сен-Жак,
или на каторгу, или в одиночную камеру.
По описанному нами сырому, холодному двору прогуливался, засунув руки
в карманы, молодой человек, на которого обитатели Рва поглядывали с
большим любопытством.
Его можно было бы назвать элегантным, если бы его платье не было в
лохмотьях; тонкое, шелковистое сукно, совершенно новое, легко принимало
прежний блеск под рукой арестанта, когда он его разглаживал, чтобы при-
дать ему свежий вид.
С таким же старанием застегивал он батистовую рубашку, значительно
изменившую свой цвет за то время, что он сидел в тюрьме, и проводил по
лакированным башмакам кончиком носового платка, на котором были вышиты
инициалы, увенчанные короной.
Несколько обитателей Львиного рва следили с видимым интересом за тем,
как этот арестант приводил в порядок свой туалет.
- Смотри, князь прихорашивается, - сказал один из воров.
- Он и без того очень хорош, - отвечал другой, - будь у него гребень
и помада, он затмил бы всех господ в белых перчатках.
- Его фрак был, как видно, новехонек, а башмаки так и блестят. Даже
лестно, что к нам такая птица залетела; а наши жандармы - сущие разбой-
ники. Изорвать такой наряд!
- Говорят, он прожженный, - сказал третий. - Пустяками не занимал-
ся... Такой молодой и уже из Тулона! Не шутка!
А предмет этого чудовищного восхищения, казалось, упивался отзвуками
этих похвал, хотя самих слов он разобрать не мог.
Закончив свой туалет, он подошел к окошку тюремной лавочки, возле ко-
торого стоял, прислонясь к стене, сторож.
- Послушайте, сударь, - сказал он, - ссудите меня двадцатью франками,
я вам их скоро верну; вы ничем не рискуете - ведь у моих родных больше
миллионов, чем у вас грошей... Ну, пожалуйста. С двадцатью франками я
смогу перейти на платную половину и купить себе халат. Мне страшно неу-
добно быть все время во фраке. И что это за фрак для князя Кавальканти!
Сторож пожал плечами и повернулся к нему спиной. Он даже не засмеялся
на эти слова, которые бы многих развеселили; этот человек и не того нас-
лушался, - вернее, он слышал всегда одно и то же.
- Вы бездушный человек, - сказал Андреа, - Погодите, вы у меня дожде-
тесь, вас выгонят.
Сторож обернулся и на этот раз громко расхохотался.
Арестанты подошли и обступили их.
- Говорю вам, - продолжал Андреа, - на эту ничтожную сумму я смогу
одеться и перейти в отдельную комнату; мне надо принять достойным обра-
зом важного посетителя, которого я жду со дня на день.
- Верно! верно! - заговорили заключенные. - Сразу видно, что он из
благородных.
- Вот и дайте ему двадцать франков, - сказал сторож, прислонясь к
стене другим своим широчайшим плечом. - Разве вы не обязаны сделать это
для товарища?
- Я не товарищ этим людям, - гордо сказал Андреа, - вы не имеете пра-
ва оскорблять меня.
Арестанты переглянулись и глухо заворчали; буря, вызванная не столько
словами Андреа, сколько замечанием сторожа, начала собираться над голо-
вой аристократа.
Сторож, уверенный, что сумеет усмирить ее, когда она чересчур разыг-
рается, давал ей пока волю, желая проучить назойливого просителя и скра-
сить каким-нибудь развлечением свое долгое дежурство.
Арестанты уже подступали к Андреа; иные говорили:
- Дать ему башмака!
Эта жестокая шутка заключается в том, что товарища, впавшего в неми-
лость, избивают не башмаком, а подкованным сапогом.
Другие предлагали вьюн, - еще одна забава, состоящая в том, что пла-
ток наполняют песком, камешками, медяками, когда таковые имеются, скру-
чивают его и колотят им жертву, как цепом, по плечам и по голове.
- Выпорем этого франта! - раздавались голоса. - Выпорем его благоро-
дие!
Но Андреа повернулся к ним, подмигнул, надул щеку и прищелкнул язы-
ком, - знак, по которому узнают друг друга разбойники, вынужденные мол-
чать.
Это был масонский знак, которому его научил Кадрусс.
Арестанты узнали своего.
Тотчас же платки опустились; подкованный сапог вернулся на ногу к
главному палачу. Раздались голоса, заявляющие, что этот господин прав,
что он может держать себя, как ему заблагорассудится, и что заключенные
хотят показать пример свободы совести.
Волнение улеглось. Сторож был этим так удивлен, что тотчас же схватил
Андреа за руки и начал его обыскивать, приписывая эту внезапную перемену
в настроении обитателей Львиного рва чему-то, наверное, более существен-
ному, чем личное обаяние.
Андреа ворчал, но не сопротивлялся.
Вдруг за решетчатой дверью раздался голос надзирателя:
- Бенедетто!
Сторож выпустил свою добычу.
- Меня зовут! - сказал Андреа.
- В приемную! - крикнул надзиратель.
- Вот видите, ко мне пришли. Вы еще узнаете, милейший, можно ли обра-
щаться с Кавальканти, как с простым смертным!
И Андреа, промелькнув по двору, как черная тень, бросился в полуотк-
рытую дверь, оставив своих товарищей и самого сторожа в восхищении.
Его в самом деле звали в приемную, и этому нельзя не удивляться, как
удивлялся и сам Андреа, потому что из осторожности, попав в тюрьму
Ла-Форс, он вместо того чтобы писать письма и просить помощи, как делают
все, хранил стоическое молчание.
"У меня, несомненно, есть могущественный покровитель, - рассуждал он.
- Все говорит за это: внезапное счастье, легкость, с которой я преодолел
все препятствия, неожиданно найденный отец, громкое имя, золотой дождь,
блестящая партия, которая меня ожидала. Случайная неудача, отлучка моего
покровителя погубили меня, но не бесповоротно. Благодетельная рука
отстранилась на минуту; она снова протянется и подхватит меня на краю
пропасти. Зачем мне предпринимать неосторожные попытки? Мой покровитель
может от меня отвернуться. У него есть два способа прийти мне на помощь:
тайный побег, купленный ценою золота, и воздействие на судей, чтобы до-
биться моего оправдания. Подождем говорить, подождем действовать, пока
не будет доказано, что я всеми покинут, а тогда..."
У Андреа уже готов был хитроумный план: негодяй умел бесстрашно напа-
дать и стойко защищаться.
Невзгоды тюрьмы, лишения всякого рода были ему знакомы. Однако ма-
ло-помалу природа, или, вернее, привычка, взяла верх. Андреа страдал от-
того, что он голый, грязный, голодный; его терпение истощалось.
Таково было его настроение, когда голос надзирателя позвал его в при-
емную.
У Андреа радостно забилось сердце. Для следователя это было слишком
рано, а для начальника тюрьмы или доктора - слишком поздно; значит, это
был долгожданный посетитель.
За решеткой приемной, куда ввели Андреа, он увидел своими расширенны-
ми от жадного любопытства глазами умное, суровое лицо Бертуччо, который
с печальным удивлением смотрел на решетки, на дверные замки и на тень,
движущуюся за железными прутьями.
- Кто это? - с испугом воскликнул Андреа.
- Здравствуй, Бенедетто, - сказал Бертуччо своим звучным грудным го-
лосом.
- Вы, вы! - отвечал молодой человек, в ужасе озираясь.
- Ты меня не узнаешь, несчастный? - спросил Бертуччо.
- Молчите! Да молчите же! - сказал Андреа, который знал, какой тонкий
слух у этих стен. - Ради бога, не говорите так громко!
- Ты бы хотел поговорить со мной с глазу на глаз? - спросил Бертуччо.
- Да, да, - сказал Андреа.
- Хорошо.
И Бертуччо, порывшись в кармане, сделал знак сторожу, который стоял
за стеклянной дверью.
- Прочтите! - сказал он.
- Что это? - спросил Андреа.
- Приказ отвести тебе отдельную комнату и разрешение мне видеться с
тобой.
Андреа вскрикнул от радости, но тут же сдержался и сказал себе:
"Опять загадочный покровитель! Меня не забывают! Тут хранят какую-то
тайну, раз хотят говорить со мной в отдельной комнате. Они у меня в ру-
ках... Бертуччо послан моим покровителем!"
- Сторож поговорил со старшим, потом открыл решетчатые двери и провел
Андреа, который от радости был сам не свой, в комнату второго этажа, вы-
ходившую окнами во двор.
Комната, выбеленная, как это принято в тюрьмах, выглядела довольно
веселой и показалась узнику ослепительной; печь, кровать, стул и стол
составляли пышное ее убранство.
Бертуччо сел на стул, Андреа бросился на кровать.
Сторож удалился.
- Что ты мне хотел сказать? - спросил управляющий графа Монте-Кристо.
- А вы? - спросил Андреа.
- Говори сначала ты.
- Нет уж, - начинайте вы, раз вы пришли ко мне.
- Пусть так. Ты продолжал идти по пути преступления: ты украл, ты
убил.
- Если вы меня привели в отдельную комнату только для того, чтобы со-
общить мне это, то не стоило трудиться. Все это я знаю. Но есть кое-что,
чего я не знаю. Об этом и поговорим, если позволите. Кто вас прислал?
- Однако вы торопитесь, господин Бенедетто!
- Да, я иду прямо к цели. Главное, без лишних слов. Кто вас прислал?
- Никто.
- Как вы узнали, что я в тюрьме?
- Я давно тебя узнал в блестящем наглеце, который так ловко правил
тильбюри на Елисейских Полях.
- На Елисейских Полях!.. Ага, "горячо", как говорят в детской игре!..
На Елисейских Полях!.. Так, так; поговорим о моем отце, хотите?
- А я кто же?
- Вы, почтеннейший, вы мой приемный отец... Но не вы же, я полагаю,
предоставили в мое распоряжение сто тысяч франков, которые я промотал в
пять месяцев; не вы смастерили мне знатного итальянского родителя; не вы
ввели меня в свет и пригласили на некое пиршество, от которого у меня и
сейчас слюнки текут. Помните, в Отейле, где было лучшее общество Парижа
и даже королевский прокурор, с которым я, к сожалению, не поддерживал
знакомства, а мне оно было бы теперь весьма полезно; не вы ручались за
меня на два миллиона, перед тем как я имел несчастье быть выведенным на
чистую воду... Говорите, уважаемый корсиканец, говорите...
- Что ты хочешь, чтобы я сказал?
- Я тебе помогу. Ты только что говорил об Елисейских Полях, мой поч-
тенный отец-кормилец.
- Ну, и что же?
- А то, что на Елисейских Полях живет один господин, очень и очень
богатый.
- В доме которого ты украл и убил?
- Кажется, да.
- Граф Монте-Кристо?
- Ты сам его назвал, как говорит Расин... Так что же, должен ли я
броситься в его объятья, прижать его к сердцу и воскликнуть, как Пиксе-
рекур: "Отец! отец!"
- Не шути, - строго ответил Бертуччо, - пусть это имя не произносится
здесь так, как ты дерзнул его произнести.
- Вот как! - сказал Андреа, несколько озадаченный торжественным топом
Бертуччо. - А почему бы и нет?
- Потому что тот, кто носит это имя, благословен небом и не может
быть отцом такого негодяя, как ты.
- Какие грозные слова...
- И грозные дела, если ты не поостережешься.
- Запугиваете? Я не боюсь... я скажу...
- Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с мелюзгой, вроде тебя? - ска-
зал Бертуччо так спокойно и уверенно, что Андреа внутренне вздрогнул. -
Уж не думаешь ли ты, что имеешь дело с каторжниками или с доверчивыми
светскими простаками?.. Бенедетто, ты в могущественной руке; рука эта
согласна отпустить тебя, воспользуйся этим. Не играй с молниями, которые
она на миг отложила, но может снова схватить, если ты сделаешь попытку
помешать ее намерениям.
- Кто мой отец?.. Я хочу знать, кто мой отец?.. - упрямо повторил
Андреа. - Я погибну, но узнаю. Что для меня скандал? Только выгода...
известность... реклама, как говорит журналист Бошан. А вам, людям
большого света, вам скандал всегда опасен, несмотря на ваши миллионы и
гербы... Итак, кто мой отец?
- Я пришел, чтобы назвать тебе его.
- Наконец-то! - воскликнул Бенедетто, и глаза его засверкали от ра-
дости.
Но тут дверь отворилась и вошел тюремщик.
- Простите, сударь, - сказал он, обращаясь к Бертуччо, - но заключен-
ного ждет следователь.
- Сегодня последний допрос, - сказал Андреа управляющему. - Вот доса-
да!
- Я приду завтра, - отвечал Бертуччо.
- Хорошо, - сказал Андреа. - Господа жандармы, я в вашем распоряже-
нии... Пожалуйста, сударь, оставьте десяток экю в конторе, чтобы мне вы-
дали все, в чем я тут нуждаюсь.
- Будет сделано, - отвечал Бертуччо.
Андреа протянул ему руку, но Бертуччо не вынул руки из кармана и
только позвенел в нем монетами.
- Я это и имел в виду, - с кривой улыбкой заметил Андреа, совершенно
подавленный странным спокойствием Бертуччо.
"Неужели я ошибся? - подумал он, садясь в большую карету с решетками,
которую называют "корзинкой для салата". - Увидим!"
- Прощайте, сударь, - сказал он, обращаясь к Бертуччо.
- До завтра! - ответил управляющий.
Читатели, наверное, помнят, что аббат Бузони остался вдвоем с Нуартье
в комнате Валентины и что старик и священник одни бодрствовали подле
умершей.
Быть может, христианские увещания аббата, его проникновенное милосер-
дие, его убедительные речи вернули старику мужество: после того, как
священник поговорил с ним, в Нуартье вместо прежнего отчаяния появилось
какое-то бесконечное смирение, странное спокойствие, немало удивлявшее
тех, кто помнил его глубокую привязанность к Валентине.