Дюма Александр. Граф Монте-Кристо (Части 4-6)

- Да, я опять начинаю страдать.
Граф нахмурился; казалось, он был во власти тяжкого сомнения.
- Максимилиан! - сказал он. - Такие мысли недостойны христианина.
- Успокойтесь, мой друг, - сказал Максимилиан, подымая голову и улы-
баясь графу бесконечно печальной улыбкой, - я не стану искать смерти.
- Итак, - сказал Монте-Кристо, - нет больше пистолетов, нет больше
отчаяния?
- Нет, ведь у меня есть нечто лучшее, чем дуло пистолета или острие
ножа, чтобы излечиться от моей боли.
- Бедный безумец!.. Что же это такое?
- Моя боль; она сама убьет меня.
- Друг, выслушай меня, - сказал Монте-Кристо с такой же печалью. Од-
нажды, в минуту отчаяния, равного твоему, ибо оно привело к тому же ре-
шению, я, как и ты, хотел убить себя; однажды твой отец, в таком же от-
чаянии, тоже хотел убить себя.
Если бы твоему отцу, в тот миг, когда он приставлял дуло пистолета ко
лбу, или мне, когда я отодвигал от своей койки тюремный хлеб, к которому
не прикасался уже три дня, кто-нибудь сказал: "Живите! Настанет день,
когда вы будете счастливы и благословите жизнь", - откуда бы ни исходил
этот голос, мы бы встретили его с улыбкой сомнения, с тоской неверия. А
между тем сколько раз, целуя тебя, твой отец благословлял жизнь, сколько
раз я сам...
- Но вы потеряли только свободу, - воскликнул Моррель, прерывая его,
- мой отец потерял только богатство; а я потерял Валентину!
- Посмотри на меня, Максимилиан, - сказал МонтеКристо с той торжест-
венностью, которая подчас делала его столь величавым и убедительным. - У
меня нет ни слез на глазах, ни жара в крови, мое сердце не бьется уныло;
а ведь я вижу, что ты страдаешь, Максимилиан, ты, которого я люблю, как
родного сына. Разве это не говорит тебе, что страдание - как жизнь: впе-
реди всегда ждет неведомое. Я прошу тебя, и я приказываю тебе жить, ибо
я знаю: будет день, когда ты поблагодаришь меня за то, что я сохранил
тебе жизнь.
- Боже мой, - воскликнул молодой человек, - зачем вы это говорите,
граф? Берегитесь! Быть может, вы никогда не любили?
- Дитя! - ответил граф.
- Не любили страстно, я хочу сказать, - продолжал Моррель. - Поймите,
я с юных лет солдат; я дожил до двадцати девяти лет, не любя, потому что
те чувства, которые я прежде испытывал, нельзя назвать любовью; и вот в
двадцать девять лет я увидел Валентину; почти два года я ее люблю, два
года я читал в этом раскрытом для меня, как книга, сердце, начертанные
рукой самого бога, совершенства девушки и женщины.
Граф, Валентина для меня была бесконечным счастьем, огромным, неведо-
мым счастьем, слишком большим, слишком полным, слишком божественным для
этого мира; и если в этом мире оно мне не было суждено, то без Валентины
для меня на земле остается только отчаяние и скорбь.
- Я вам сказал: надейтесь, - повторил граф.
- Берегитесь, повторяю вам, - сказал Моррель, - вы стараетесь меня
убедить, а если вы меня убедите, я сойду с ума, потому что я стану ду-
мать, что увижусь с Валентиной.
Граф улыбнулся.
- Мой друг, мой отец! - воскликнул Моррель в исступлении. - Береги-
тесь, повторяю вам в третий раз! Ваша власть надо мной меня пугает; бе-
регитесь значения ваших слов, глаза мои оживают и сердце воскресает; бе-
регитесь, ибо я готов поверить в сверхъестественное!
Я готов повиноваться, если вы мне велите отвалить камень от могилы
дочери Иаира, я пойду по волнам, как апостол, если вы сделаете мне знак
идти; берегитесь, я готов повиноваться.
- Надейся, друг мой, - повторил граф.
- Нет, - воскликнул Моррель, падая с высоты своей экзальтации в про-
пасть отчаяния, - вы играете мной, вы поступаете, как добрая мать, вер-
нее - как мать-эгоистка, которая слащавыми словами успокаивает больного
ребенка, потому что его крик ей докучает.
Нет, я был неправ, когда говорил, чтобы вы остерегались; не бойтесь,
я так запрячу свое горе в глубине сердца, я сделаю его таким далеким,
таким тайным, что вам даже не придется ему соболезновать. Прощайте, мой
друг, прощайте.
- Напротив, Максимилиан, - сказал граф, - с нынешнего дня ты будешь
жить подле меня, мы уже не расстанемся, и через неделю нас уже не будет
во Франции.
- И вы по-прежнему говорите, чтобы я надеялся?
- Я говорю, чтобы ты надеялся, ибо знаю способ тебя исцелить.
- Граф, вы меня огорчаете еще больше, если это возможно. В постигшем
меня несчастье вы видите только заурядное горе, и вы надеетесь меня уте-
шить заурядным средством - путешествием.
И Моррель презрительно и недоверчиво покачал головой.
- Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? - отвечал Монте-Кристо. - Я ве-
рю в свои обещания, дай мне попытаться.
- Вы только затягиваете мою агонию.
- Итак, малодушный, - сказал граф, - у тебя не хватает силы подарить
твоему другу несколько дней, чтобы он мог сделать попытку?
Да знаешь ли ты, на что способен граф Монте-Кристо?
Знаешь ли ты, какие земные силы мне подвластны?
У меня довольно веры в бога, чтобы добиться чуда от того, кто сказал,
что вера движет горами!
Жди же чуда, на которое я надеюсь, или...
- Или... - повторил Моррель.
- Или, - берегись, Моррель, - я назову тебя неблагодарным.
- Сжальтесь надо мной!
- Максимилиан, слушай: мне очень жаль тебя. Так жаль, что если я не
исцелю тебя через месяц, день в день, час в час, - запомни мои слова: я
сам поставлю тебя перед этими заряженными пистолетами или перед чашей
яда, самого верного яда Италии, более верного и быстрого, поверь мне,
чем тот, который убил Валентину.
- Вы обещаете?
- Да, ибо я человек, ибо я тоже хотел умереть, и часто, даже когда
несчастье уже отошло от меня, я мечтал о блаженстве вечного сна.
- Так это верно, вы мне обещаете, граф? - воскликнул Максимилиан в
упоении.
- Я не обещаю, я клянусь, - сказал Монте-Кристо, подымая руку.
- Вы даете слово, что через месяц, если я не утешусь, вы предоставите
мне право располагать моей жизнью, и, как бы я ни поступил, вы не назо-
вете меня неблагодарным?
- Через месяц, день в день Максимилиан; через месяц, час в час, и
число это священно, - не знаю, подумал ли ты об этом? Сегодня пятое сен-
тября. Сегодня десять лет, как я спас твоего отца, который хотел уме-
реть.
Моррель схватил руку графа и поцеловал ее; тот не противился, словно
понимая, что достоин такого поклонения.
- Через месяц, - продолжал Монте-Кристо, - ты найдешь на столе, за
которым мы будем сидеть, хорошее оружие и легкую смерть; но взамен ты
обещаешь мне ждать до этого дня и жить?
- Я тоже клянусь! - воскликнул Моррель.
Монте-Кристо привлек его к себе и крепко обнял.
- Отныне ты будешь жить у меня, - сказал он, - ты займешь комнаты
Гайде: по крайней мере сын заменит мне мою дочь.
- А где же Гайде? - спросил Моррель.
- Она уехала сегодня ночью.
- Она покинула вас?
- Нет, она ждет меня... Будь же готов переехать ко мне на Елисейские
Поля и дай мне выйти отсюда так, чтобы меня никто не видел.
Максимилиан склонил голову, послушный, как дитя, или как апостол.

IX. ДЕЛЕЖ

В доме на улице Сен-Жормен-де-Пре. который Альбер де Морсер выбрал
для своей матери и для себя, весь второй этаж, представляющий собой от-
дельную небольшую квартиру, был сдан весьма таинственной личности.
Это был мужчина, лица которого даже швейцар ни разу не мог разгля-
деть, когда тот входил или выходил: зимой он прятал подбородок в красный
шейный платок, какие носят кучера из богатых домов, ожидающие своих гос-
под у театрального подъезда, а летом сморкался как раз в ту минуту, ког-
да проходил мимо швейцарской. Надо сказать, что, вопреки обыкновению, за
этим жильцом никто не подглядывал: слух, будто под этим инкогнито скры-
вается весьма высокопоставленная особа с большими связями, заставлял
уважать его тайну.
Являлся он обыкновенно в одно и то же время, изредка немного раньше
или позже; но почти всегда, зимой и летом, он приходил в свою квартиру
около четырех часов, и никогда в ней не ночевал.
Зимой, в половине четвертого, молчаливая служанка, смотревшая за
квартирой, топила камин; летом, в половине четвертого, та же служанка
подавала мороженое.
В четыре часа, как мы уже сказали, являлся таинственный жилец.
Через двадцать минут к дому подъезжала карета; из нее выходила женщи-
на в черном или в темно-синем, с опущенной на лицо густой вуалью, прос-
кальзывала, как тень, мимо швейцарской и легкими, неслышными шагами по-
дымалась по лестнице.
Ни разу не случилось, чтобы кто-нибудь спросил ее, куда она идет.
Таким образом, ее лицо, так же как и лицо незнакомца, было неизвестно
обоим привратникам, этим примерным стражам, быть может, единственным в
огромном братстве столичных швейцаров, которые были способны на такую
скромность.
Разумеется, она подымалась не выше второго этажа. Она негромко стуча-
ла условным стуком; дверь отворялась, затем плотно закрывалась, - и все.
При выходе из дома - тот же маневр, что и при входе. Незнакомка выхо-
дила первая, все так же под вуалью, и садилась в карету, которая исчеза-
ла то в одном конце улицы, то в другом; спустя двадцать минут выходил
незнакомец, зарывшись в шарф или прикрыв лицо платком, и гоже исчезал.
На другой день после визита Монте-Кристо к Данглару и похорон Вален-
тины таинственный жилец пришел ИР в четыре часа, как всегда, а около де-
сяти часов утра.
Почти тотчас же, без обычного перерыва, подъехала наемная карета, и
дама под вуалью быстро поднялась по лестнице.
Дверь открылась и снова закрылась.
Но раньше чем дверь успела закрыться, дама воскликнула:
- Люсьен, друг мой!
Таким образом швейцар, поневоле услыхав это восклицание, впервые уз-
нал, что его жильца зовут Люсьеном; но так как это был примерный швей-
цар, то он дал себе слово не говорить этого даже своей жене.
- Что случилось, дорогая? - спросил тот, чье имя выдали смятение и
поспешность дамы под вуалью. - Говорите скорее.
- Могу я положиться на вас?
- Конечно, вы же знаете. Но что случилось? Ваша записка повергла меня
в полное недоумение. Такая поспешность, неровный почерк... Успокойте же
меня или уж испугайте совсем!
- Случилось вот что! - сказала дама, устремив на Люсьена испытующий
взгляд. - Данглар сегодня ночью уехал.
- Уехал? Данглар уехал? Куда?
- Не знаю.
- Как! Не знаете? Так он уехал совсем?
- Очевидно. В десять часов вечера он поехал на своих лошадях к Шаран-
тонской заставе; там его ждала почтовая карета; он сел в нее со своим
лакеем и сказал нашему кучеру, что едет в Фонтенбло.
- Ну, так что же. А вы говорите...
- Подождите, мой друг. Он оставил мне письмо.
- Письмо?
- Да. Прочтите.
И баронесса протянула Добрэ распечатанное письмо.
Прежде чем начать читать, Дебрэ немного подумал, словно старался от-
гадать, что окажется в письме, или, вернее, словно хотел, что бы в нем
ни оказалось, заранее принять решение.
Через несколько секунд он, по-видимому, на чем-то остановился и начал
читать.
Вот что было в этом письме, приведшем г-жу Данглар в такое смятение:
- "Сударыня и верная наша супруга".
Дебрэ невольно остановился и посмотрел на баронессу, которая густо
покраснела.
- Читайте! - сказала она.
Дебрэ продолжал:
- "Когда вы получите это письмо, у вас уже не будет мужа! Не впадайте
в чрезмерную тревогу; у вас не будет мужа, как не будет дочери; другими
словами, я буду на одной из тридцати или сорока дорог, по которым поки-
дают Францию.
Вы ждете от меня объяснений, и так как вы женщина, вполне способная
их понять, то я вам их и даю.
Слушайте же:
Сегодня от меня потребовали уплаты пяти миллионов, что я и выполнил;
почти непосредственно вслед за этим потребовался еще один платеж, в той
же сумме; я отложил его на завтра; сегодня я уезжаю, чтобы избегнуть
этого завтрашнего дня, который был бы для меня слишком неприятным.
Вы это понимаете, не правда ли, сударыня и драгоценнейшая супруга?
Я говорю: "вы понимаете", потому что вы знаете мои дела не хуже мое-
го; вы знаете их даже лучше, чем я, ибо, если бы потребовалось объяс-
нить, куда девалась добрая половина моего состояния, еще недавно до-
вольно приличного, то я не мог бы этого сделать, тогда как вы, я уверен,
прекрасно справились бы с этой задачей.
Женщины обладают безошибочным чутьем, у них имеется алгебра собствен-
ного изобретения, при помощи которой они вам могут объяснить любое чудо.
А я знал только свои цифры и перестал понимать что бы то ни было, когда
мои цифры меня обманули.
Случалось ли вам восхищаться стремительностью моего падения, судары-
ня?
Изумлялись ли вы сверкающему потоку моих расплавленных слитков?
Я, признаться, был ослеплен поразившей меня молнией; будем надеяться,
что вы нашли немного золота под пеплом.
С этой утешительной надеждой я и удаляюсь, сударыня и благоразумней-
шая супруга, и моя совесть ничуть меня не укоряет за то, что я вас поки-
даю; у вас остаются друзья, упомянутый пепел и, в довершение блаженства,
свобода, которую я спешу вам вернуть.
Все же, сударыня, здесь будет уместно сказать несколько слов начисто-
ту.
Пока я надеялся, что вы действуете на пользу нашего дома, в интересах
нашей дочери, я философски закрывал глаза; но так как вы в этот дом
внесли полное разорение, я не желаю служить фундаментом чужому благопо-
лучию.
Я взял вас богатой, но мало уважаемой.
Простите мне мою откровенность; но так как, по всей вероятности, я
говорю только для нас двоих, то я не вижу оснований что-либо приукраши-
вать.
Я приумножал наше богатство, которое в течение пятнадцати с лишним
лет непрерывно возрастало, до того часа, пока неведомые и непонятные мне
самому бедствия не обрушились на меня и не обратили его в прах, и при-
том, смело могу сказать, без всякой моей вины.
Вы, сударыня, старались приумножить только свое собственное состоя-
ние, в чем и преуспели, я в этом убежден.
Итак, я оставляю вас такой, какой я вас взял: богатой, но мало уважа-
емой.
Прощайте.
Я тоже, начиная с сегодняшнего дня, буду заботиться только о себе.
Верьте, я очень признателен вам за пример и не премину ему последо-
вать.
Ваш преданный муж барон Данглар".
В продолжение этого длинного и тягостного чтения баронесса внима-
тельно следила за Дебрэ; она заметила, что он, несмотря на все свое са-
мообладание, раза два менялся в лице.
Кончив, он медленно сложил письмо и снова задумался.
- Ну, что? - спросила г-жа Данглар с легко понятной тревогой.
- Что, сударыня? - машинально повторил Дебрэ.
- Что вы думаете об этом?
- Думаю, что у Данглара были подозрения, сударыня.
- Да, конечно; но неужели это все, что вы имеете мне сказать?
- Я вас не понимаю, - сказал Дебрэ с ледяной холодностью.
- Он уехал! Уехал совсем! Уехал, чтобы не возвращаться!
- Не верьте этому, баронесса, - сказал Дебрэ.
- Да нет же, он не вернется; я его знаю, этот человек непоколебим,
когда затронуты его интересы. Если бы он считал, что я могу быть ему по-
лезна, он увез бы меня с собой. Он оставляет меня в Париже, - значит,
наша разлука входит в его планы; а если так, она бесповоротна, и я сво-
бодна навсегда, - добавила г-жа Данглар с мольбой в голосе.
Но Дебрэ не ответил и оставил ее с тем же тревожным вопросом во
взгляде и в душе.
- Что же это? - сказала она наконец. - Вы молчите?
- Я могу только задать вам один вопрос: что вы намерены делать?
- Я сама хотела спросить вас об этом, - сказала г-жа Данглар с сильно
бьющимся сердцем.
- Так вы спрашиваете у меня совета?
- Да, совета, - упавшим голосом отвечала г-жа Данглар.
- В таком случае, - холодно проговорил Дебрэ, - я вам советую отпра-
виться путешествовать.
- Путешествовать! - прошептала г-жа Данглар.
- Разумеется. Как сказал Данглар, вы богаты и вполне свободны. Мне
кажется, после двойного скандала - несостоявшейся свадьбы мадемуазель
Эжени и исчезновения Данглара - вам совершенно необходимо уехать из Па-
рижа.
Нужно только, чтобы все знали, что вы покинуты, и чтобы вас считали
бедной: жене банкрота никогда не простят богатства и широкого образа
жизни.
Чтобы достигнуть первого, вам достаточно остаться в Париже еще две
недели, повторяя всем и каждому, что Данглар вас бросил, и рассказывая
вашим близким подругам, как это произошло; а уж они разнесут это повсю-
ду.
Потом вы выедете из своего дома, оставите там свои бриллианты, отка-
жетесь от своей доли в имуществе, и все будут превозносить ваше беско-
рыстие и петь вам хвалы.
Тогда все будут знать, что вы покинуты, и все будут считать, что вы
остались без средств; я один знаю ваше финансовое положение и готов
представить вам отчет, как честный компаньон.
Баронесса, бледная, сраженная, слушала эту речь с ужасом и отчаянием,
тогда как Дебрэ был совершенно спокоен и равнодушен.
- Покинута! - повторила она. - Вы правы, покинута!.. Никто не усом-
нится в моем одиночестве!
Это были единственные слова, которыми эта женщина, такая гордая и так
страстно любящая, могла ответить Дебрэ.
- Но зато вы богаты, даже очень богаты, - продолжал он, вынимая из
бумажника какие-то бумаги и раскладывая их на столе.
Госпожа Данглар молча смотрела, стараясь унять бьющееся сердце и
удержать слезы, которые выступили у нее на глазах. Но, наконец, чувство
собственного достоинства взяло верх; и если ей и не удалось унять биение
сердца, то она не пролила ни одной слезы.
- Сударыня, - сказал Дебрэ, - мы с вами стали компаньонами почти пол-
года тому назад. Вы внесли сто тысяч франков. Это было в апреле текущего
года.
В мае начались наши операции. В мае мы реализовали четыреста пятьде-
сят тысяч франков. В июне прибыль достигла девятисот тысяч. В июле мы
прибавили к этому еще миллион семьсот тысяч франков; вы помните, это был
месяц испанских бумаг.
В августе, в начале месяца, мы потеряли триста тысяч франков; но к
пятнадцатому числу мы отыгрались, а в конце месяца взяли реванш; я под-
вел итог нашим операциям с мая по вчерашний день. Мы имеем актив в два
миллиона четыреста тысяч франков, - то есть миллион двести тысяч на долю
каждого.
- Затем, - продолжал Дебрэ, перелистывая свою записную книжку с мето-
дичностью и спокойствием биржевого маклера, - мы имеем восемьдесят тысяч
франков сложных процентов на эту сумму, оставшуюся у меня на руках.
- Но откуда эти проценты? - перебила баронесса. - Ведь вы никогда не
пускали эти деньги в оборот.
- Прошу прощения, сударыня, - холодно сказал Дебрэ, - я имел от вас
полномочия пустить их в оборот, и я воспользовался этим.
Итак, на вашу долю приходится сорок тысяч франков процентов, да еще
первоначальный взнос в сто тысяч франков, - иначе говоря, миллион триста
сорок тысяч франков. При этом, сударыня, всего лишь третьего дня я поза-
ботился обратить вашу долю в деньги; видите, я словно предчувствовал,
что мне придется неожиданно дать вам отчет.
Деньги ваши здесь: половина кредитными билетами, половина чеками на
предъявителя. Они именно здесь: мой дом казался мне недостаточно надеж-
ным, и я считал, что нотариусы не умеют молчать, а недвижимость кричит
еще громче, чем нотариусы; наконец, вы не имеете права ничем владеть,
помимо имущества, принадлежащего вам сообща с вашим супругом; вот почему
я хранил эту сумму - отныне единственное ваше богатство - в тайнике,
вделанном в этот шкаф; для большей верности я сделал его собственноруч-
но.
- Итак, сударыня, - продолжал Дебрэ, отпирая сначала шкаф, затем тай-
ник, - вот восемьсот тысячефранковых билетов; видите, они переплетены,
как толстый альбом; я присоединяю к нему купон ренты в двадцать пять ты-
сяч франков; остается около ста десяти тысяч франков, - вот чек на
предъявителя на моего банкира; а так как мой банкир не Данглар, то може-
те быть спокойны; чек будет оплачен.
Госпожа Данглар машинально взяла чек на предъявителя, купон ренты и
пачку кредитных билетов.
Разложенное здесь, на столе, это огромное богатство казалось просто
кучкой ничтожных бумажек.
Госпожа Данглар, с сухими глазами, подавляя рыдания, положила альбом
в ридикюль, спрятала купон ренты и чек в свой кошелек и, бледная, без-
молвная, ждала ласкового слова, которое утешило бы ее в том, что она так
богата.
Но она ждала напрасно.
- Теперь, сударыня, - сказал Дебрэ, - вы прекрасно обеспечены, у вас
что-то около шестидесяти тысяч ливров годового дохода - сумма, огромная
для женщины, которой нельзя будет жить открыто еще по меньшей мере год.
Вы можете позволить себе любую прихоть, какая придет вам в голову; к
тому же, если ваша доля покажется вам недостаточной по сравнению с тем,
чего вы лишились, вы можете обратиться к моей доле, сударыня, и я готов
вам предложить, - взаимообразно, разумеется, - все, что я имею, то есть
миллион шестьдесят тысяч франков.
- Благодарю вас, сударь, - отвечала баронесса, - вы сами понимаете,
что моя доля - это гораздо больше, чем нужно несчастной женщине, которая
уже не рассчитывает - во всяком случае на долгое время - появляться в
обществе.
Дебрэ удивился, но овладел собой и сделал жест, который можно было
истолковать как наиболее вежливое выражение мысли:
"Как угодно!"
Госпожа Данглар, быть может, все еще на что-то надеялась, но когда
она увидела этот беспечный жест и уклончивый взгляд Дебрэ, а также глу-
бокий поклон и многозначительное молчание, которые затем последовали,
она подняла голову, отворила дверь и без гнева, без содрогания, но и не
колеблясь, бросилась на лестницу, даже не кивнув тому, кто давал ей так
уйти.
- Пустяки! - сказал Дебрэ, когда она ушла. - Все это одни разговоры;
она останется в своем доме, будет читать романы и играть в ландскнехт,
раз уже не может играть на бирже.
И, взяв опять свою записную книжку, он принялся старательно вычерки-
вать суммы, которые он выплатил.
- Мне остается миллион шестьдесят тысяч франков, - сказал он. - Как
жаль, что умерла мадемуазель де Вильфор! Это была бы для меня во всех
отношениях подходящая жена.
И флегматично, как всегда, он стал ждать, пока после ухода г-жи Данг-
лар пройдет двадцать минут, чтобы выйти самому.
В течение этих двадцати минут Дебрэ производил подсчеты, положив часы
перед собой.
Любознательный бес, которого всякое безудержное воображение создало
бы более или менее удачно, если бы Лесаж не завоевал первенства своим
шедевром, - Асмодей, подымающий кровли домов, чтобы заглянуть внутрь, -
увидел бы занимательное зрелище, если бы в ту минуту, когда Дебрэ произ-
водил свои подсчеты, он снял крышу скромного дома на улице Сен-Жер-
мен-де-Пре.
Над той комнатой, где Дебрэ поделил с г-жой Данглар два с половиною
миллиона, была другая комната, обитатели которой тоже нам знакомы и зас-
луживают нашего внимания.
В этой комнате находились Мерседес и Альбер.
Мерседес сильно изменилась за последние дни; не потому, чтобы во вре-
мена своего богатства она окружала себя кичливой пышностью и стала неуз-
наваема, как только приняла более скромный облик; и не потому, чтобы она
дошла до такой бедности, когда приходится облекаться в наряд нищеты;
нет, Мерседес изменилась потому, что взгляд ее померк, и губы больше не
улыбались, потому что неотступная гнетущая мысль владела ее некогда
столь живым умом и лишала ее речь былого блеска.
Не бедность притупила ум Мерседес; не потому, что она была малодушна,
тяготила ее эта бедность. Покинув привычную сферу, Мерседес затерялась в
чуждой среде, которую сама избрала, как человек, который, выйдя из ярко
освещенной залы, вдруг попадает во мрак. Она казалась королевой, которая
переселилась из дворца в хижину и не узнает самое себя, глядя на тюфяк,
заменяющий ей пышное ложе, и на глиняный кувшин, который сама должна
ставить на стол.
Прекрасная каталанка, или, если угодно, благородная графиня, утратила
свой гордый взгляд и прелестную улыбку, потому что видела вокруг только
унылые предметы: стены, оклеенные серыми обоями, которые обычно предпо-
читают расчетливые хозяева, как наименее маркие; голый каменный пол;
аляповатую мебель, режущую глаз своей убогой роскошью; словом - все то,
что оскорбляет взор, привыкший к изяществу и гармонии.
Госпожа де Морсер жила здесь с тех пор, как покинула свой дом; у нее
кружилась голова от этой вечной тишины, как у путника, подошедшего к
краю пропасти; она заметила, что Альбер то и дело украдкой смотрит на
нее, стараясь прочесть ее мысли, и научилась улыбаться одними губами, и
эта застывшая улыбка, не озаренная нежным сиянием глаз, походила на от-
раженный свет, лишенный живительного тепла.
Альбер тоже был подавлен и смущен; его тяготили остатки роскоши, ко-
торые мешали ему освоиться с его новым положением; он хотел бы выйти из
дому без перчаток, но его руки были слишком белы; он хотел бы ходить
пешком, но его башмаки слишком ярко блестели.
И все же эти два благородных и умных существа, неразрывно связанные
узами материнской и сыновней любви, понимали друг друга без слов и могли
обойтись без околичностей, неизбежных даже между близкими друзьями, ког-
да речь идет о материальной основе нашей жизни.
Словом, Альбер мог сказать своей матери, не испугав ее:
- Матушка, у нас нет больше денег.
Мерседес никогда не знала подлинной нищеты; в молодости она часто на-
зывала себя бедной; но это не одно и то же: нужда и нищета - синонимы,
между которыми целая пропасть.
В Каталанах Мерседес нуждалась в очень многом, но очень много у нее
было. Сети были целы - рыба ловилась; а ловилась рыба - были нитки, что-
бы чинить сети.
Когда нет близких, а есть только любовь, которая никак не касается
житейских мелочей, думаешь только о себе и отвечаешь только за себя.
Тем немногим, что у нее было, Мерседес делилась щедро со всеми, те-
перь у нее не было ничего, а приходилось думать о двоих.
Близилась зима; у графини де Морсер калорифер с сотнями труб согревал
дом от передней до будуара; теперь Мерседес нечем было развести огонь в
этой неуютной и уже холодной комнате; ее покои утопали в редкостных цве-
тах, ценившихся на вес золота, - а теперь у нее не было даже самого жал-
кого цветочка.
Но у нее был сын...
Пафос отречения, быть может, чрезмерный, до сих пор возвышал их над