Страница:
всех: простой люд, пастухи и поселяне, делит их с богами и нимфами.
В связи с опубликованием "Эндимиона" торийская критика резко выступила
против Китса. Свободомыслие поэта раздражало реакционных журналистов не
меньше, чем гедонистические образы его поэмы и смелая простота его языка.
Революционные романтики, как известно, также пережили увлечение
эллинизмом. Байрон и Шелли искали в античном обществе прежде всего примеры
гражданственности и патриотизма. Они восхищались республиканскими традициями
древней Греции и Рима. В годы борьбы за освобождение Греции и Италии от
иноземного ига образы античного искусства и античной истории оживали в их
поэзии, становились актуальными, наполнялись новым, революционным
содержанием.
В творчестве Китса любование древним миром и его искусством также было
выражением его неудовлетворенности действительностью. Но для Китса
античность была идеальной эпохой всеобщего служения "красоте", сказочным
"золотым веком" прекрасной мифологии и великого искусства.
Важную роль в становлении взглядов Китса на античное искусство сыграло
знакомство с богатейшей коллекцией образцов греческой скульптуры,
доставленной в Англию адмиралом лордом Эльгином, варварски разграбившим
сокровища Афин.
Китс внимательно изучал коллекцию Эльгина, к которой он получил доступ
благодаря протекции художника Хейдона. Об этом он рассказывает в своем
сонете "О первом осмотре мраморов Эльгина" (On seeing the Elgin Marbles for
the first Time, 1817). Сонет звучит торжественно и величаво; искусство
древних греков кажется Китсу великим чудом, воплотившим с наибольшей
полнотой представление человечества о красоте. Для Китса "мраморы Эльгина" -
олицетворение красоты, достойной почти фанатического поклонения.
Если Китс и противопоставлял античную культуру современности, то прежде
всего потому, что воспринимал ее как эстетическую гармонию, поражающую
человека XIX столетия совершенством форм. Таково представление Китса об
античном искусстве, изложенное в одном из его наиболее характерных
"классических" стихотворений - "Ода к греческой урне", написанном двумя
годами позднее "Эндимиона". Статуи из коллекции Эльгина дали Китсу натуру
для описания богинь и богов в "Эндимионе". Однако даже одухотворенные
поэтической фантазией Китса, умевшего придать античной пластике необычайную
подвижность и живописность, эти музейные мифологические фигуры остались
"красивым" вымыслом, не стали еще живыми образами.
1818 год занимает в жизни Китса особое место. Весной он опубликовал
поэму "Эндимион", полно отразившую его эстетический идеал - служение
"воображаемой красоте", и на этом, условно считая, закончился первый период
творчества Китса. Наступает пора зрелости, отмеченная значительными сдвигами
в миросозерцании поэта. В его стихотворениях и поэмах все более явственно
начинают звучать трагические ноты, резкое осуждение неприглядной
действительности современной ему Англии.
Китс теряет веру в возможность с помощью реформ сделать жизнь
прекрасной и гуманной, разочаровывается в идее буржуазного прогресса, а в
связи с этим и в своей гедонистической эстетике. Проверяя реальным опытом
жизни придуманный им идеал гармонической красоты - чистого и прекрасного
искусства, преображающего реальность, - Китс приходит к неутешительному
выводу об иллюзорности и неосуществимости этого идеала.
В 1818 г. Китс впервые надолго покинул Лондон. Весну он провел в
девонширском городке Тенмусе со своим больным братом Томом, умиравшим от
туберкулеза; летом предпринял в обществе своего друга, литератора Брауна,
пешеходное путешествие по Шотландии и Ирландии, которое пришлось прервать
из-за обострения болезни самого Китса.
В Лондоне Китс вращался в сравнительно узком кругу литераторов и
театральной богемы. Девонширские, шотландские и ирландские впечатления
значительно расширили представление поэта об общем положении его страны. В
маленьком провинциальном Тенмусе Китс смог наглядно убедиться в том, как
настойчиво действовала в провинции торийская реакция, всеми силами стремясь
сохранить свою власть.
До Тенмуса то и дело доходили тревожные слухи о крупных волнениях среди
сельскохозяйственных рабочих, на фермах и усадьбах Девоншира. В самом
городке шла напряженная борьба между противниками аристократического
землевладения и его защитниками, в миниатюре отражавшая борьбу, которая
велась во всеанглийском масштабе.
В Лондоне Китс знал о политической борьбе лишь понаслышке, а в Тенмусе
она предстала перед ним во всей очевидности, хотя и была ограничена
пределами маленького городка и близлежащих сельских округов.
Путешествие по Шотландии усугубило тревожные настроения Китса. Он смог
оценить всю меру стяжательства и своекорыстия шотландской буржуазии и нищеты
сельского населения, воочию увидел, какое брожение начинается в народных
массах Шотландии. Отвлеченные мечты Китса о "блаженстве" патриархального
сельского быта рассеивались при столкновении с реальной жизнью. Этому еще в
большей степени способствовали впечатления, полученные в Ирландии: Китс
понял, сколько ненависти к английскому колониальному режиму накопилось в
душе трудового народа.
Летом 1818 г. борьба за парламентскую реформу еще не достигла такого
мощного подъема, как в 1819 году, отмеченном сотнями больших и малых
митингов и волной репрессий, при помощи которых правительство пыталось
подавить движение. Но 1818 год был знаменательным прологом к близившимся
столкновениям: в Англии и Шотландии учащались стачки рабочих, особенно
активные в шотландских ткацких районах; в Ирландии оживилась деятельность
тайных крестьянских организаций.
Гул грядущих исторических событий, о которых Китс писал в одном из
своих ранних сонетов (второй сонет к Хейдону), делался все более явственным,
его отголоски были слышны на рабочих митингах и батрацких сходках.
Китс приходит к мысли, что представителям аристократического
землевладения и их соратникам из числа крупных банкиров-вигов не удастся
сохранить свое руководящее положение в парламенте.
Уверенность в близком падении торийской олигархии не могла, однако,
смягчить весьма неутешительных впечатлений о положении народных масс Англии,
Шотландии и Ирландии. Китс видел, как старые узы, наложенные на них
феодальными отношениями, заменялись новой, еще более бесчеловечной формой
капиталистической эксплуатации.
Впечатления весны и лета 1818 года заметно отразились в творчестве
Китса. Он убедился в животворном значении английского и шотландского
фольклора, как неисчерпаемого источника подлинной поэзии, близкой к жизни. В
его стихах зазвучали ранее чуждые ему англо-шотландские фольклорные мотивы.
Народной традицией вдохновлены его стихотворения "Тенмус" (Teignmouth), "Мег
Меррилиз" (Meg Merrilies) и др. В них появляется новый для Китса вольный
юмор, свободное и смелое выражение простого и неподдельного, не
эстетизированного чувства.
Отрадным контрастом к эстетским античным мотивам поэзии Кжтса
прозвучало стихотворение "Дева Девона, куда ты спешишь" (You Devon Maid); в
нем Китс создал задорный, живой образ молодой английской крестьянки,
родственный женским образам народной лирической поэзии. В стихах Китса
возникает образ красоты не книжной и не музейной, а подлинной, реальной,
отразившей хотя бы мимолетно народный быт. Новое отношение Китса к искусству
и жизни заметно проявилось в двух стихотворениях, посвященных Бернсу,
написанных после посещения дома и могилы великого народного шотландского
поэта. Знаменательно уже то, что Китс, прежде предпочитавший писать о поэтах
античности и Ренессанса, теперь обратился к образу поэта-демократа, певца
шотландского крестьянства. Фантастический мир ранней поэзии Китса сменяют
реальные картины шотландской природы и сельского быта, близкие к образам
самого Бернса.
Прожившему так мало бренных лет
Мне довелось на час занять собою,
Часть комнаты, где славы ждал поэт,
Не знавший, чем расплатится с судьбою.
Ячменный сок волнует кровь мою.
Кружится голова моя от хмеля.
Я счастлив, что с великой тенью пью;
Ошеломлен, своей достигнув цели.
И все же, как подарок, мне дано
Твой дом измерить мерными шагами
И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
Твой милый мир с холмами и лугами
Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
Земная слава и земная честь.
(Перевод С. Маршака).
Стихи о Бернсе значительны не только своей простотой и человечностью. В
них содержится важное сопоставление, которое делает сам Китс: он чувствует
себя только начинающим поэтом, особенно остро ощущающим свою незрелость
рядом с величественным образом Бернса.
Народность поэзии Бернса, ее жизнерадостность, бунтарский дух,
восстающий против пуританства и аскетизма, восхищают Китса, заставляют его
пристальнее присматриваться к природе и людям Шотландии. Китса возмущает
пуританская мораль, цель которой, по его словам, "образовать настоящие
фаланги накопителей и наживателей". В письме к брату Тому он жалуется, что
"пресвитерианские церковники причинили Шотландии вред - они изгнали шутки,
смех и поцелуи".
В стихах о Бернсе сказалось присущее Китсу уменье насыщать изображение
обыденных явлений жизни особой лирической задушевностью.
Реальные образы английской и шотландской современности, встречающиеся в
стихотворениях весны - лета 1818 года, говорят о том, как расширялся
общественный кругозор Китса. В поэзии Китса все чаще начинают звучать
общественные мотивы, подчеркивается его разлад с действительностью,
трагическое расставание с иллюзиями ранней молодости.
Массовое народное движение за парламентскую реформу, начало которого
Китс наблюдал в 1818 г., разрасталось с каждым месяцем.
В свете бурных событий 1819 года все яснее проявлялась трусливая,
половинчатая, двуличная политика той группы либеральной партии, с которой
был связан Ли Гент. Коббет - талантливый лидер радикальной буржуазии,
популярный среди рабочих масс, все сильнее осуществлявших "давление извне"
на парламент, не раз уже в это время упрекал либералов за их гнилую тактику,
разоблачал ее как политику сговора с торийской олигархией.
Письма, относящиеся к этому времени, отражают разлад, происходивший в
душе Китса. В них есть и элементы бравады и иронически-шутливое осуждение
собственной пассивно-созерцательной позиции.
"Мое собственное существо... значит для меня больше, чем полчища теней
в облике мужчин и женщин, населяющие королевство", - писал Китс (25 августа
1819 г.). Несколько дней спустя, в письме к сестре Фанни, он шутливо
излагает свою эпикурейскую жизненную программу: "Дайте мне книги, фрукты,
французское вино, ясную погоду и немного музыки... и я смогу преспокойно
провести целое лето, не заботясь ни о жирном Людовике, ни о жирном регенте
или герцоге Веллингтоне" (28 августа 1819 г.). Нельзя не заметить даже и в
этой декларации "невмешательства" в политику явного оттенка горечи и
подчеркнутого презрения к официально признанным столпам реакции. На самом
деле ни личные неудачи, ни понесенные утраты, ни обострение болезни и
предчувствие приближающейся смерти не могли оторвать Китса от постоянных
размышлений о политических событиях, развертывавшихся в Англии.
Китс пишет своему другу Рейнольдсу в апреле 1818 г., что "готов был бы
прыгнуть в Этну ради общественного блага". Китс сожалеет о том, что был
далек в своем творчестве от общественной борьбы, высказывал уверенность в
победе сторонников реформы; однако самый результат реформы вызывал у него
сомнения. В противоположность представителям английского либерализма, он все
больше разуверялся в благах буржуазного "прогресса". К этим критическим
выводам его привели наблюдения над английской действительностью, народное
"давление извне", разоблачавшее позорную трусость в фразерство либералов.
Политические идеи английского либерализма потеряли для Китса свою былую
привлекательность. В его письмах все чаще встречаются едкие замечания по
адресу либералов; особенно резко отзывается Китс о Генте, которому когда-то
посвящал восторженные стихи. За близящейся победой буржуазии Китс угадывал
перспективу новых бедствий для обездоленных народных масс и новой борьбы,
которая неминуемо разгорится в пореформенном английском обществе. Однако
смысла и целей этой борьбы, воспетой ее "гениальным пророком" Шелли, Китс не
видел.
Новое, трагическое восприятие действительности нашло отражение в
незаконченной поэме "Гиперион", над которой Китс работал в 1818-1819 гг.
Основу этой поэмы также составил античный мифологический сюжет. Но
"Гиперион" существеннейшим образом отличался от "Эндимиона", и на различии
этих поэм сказался пройденный поэтом путь.
"Эндимион" был патриархальной утопической идиллией. "Гиперион" -
незавершенная мифологическая эпопея, повествующая о великой смене божеств -
о победе олимпийцев над титанами. Монументальностью стиля поэмы, горечью и
пафосом ее диалогов "Гиперион" отчасти напоминает "Потерянный рай" Мильтона.
Китс не случайно обратился к поэту английской буржуазной революции. Для
воплощения замысла "Гипериона", имевшего, как и "Потерянный рай",
иносказательное общественное значение, Китс искал величественные образы. В
столкновении сверхъестественных, враждующих сил, изображенных в "Гиперионе",
отразилось в романтической форме реальное историческое содержание эпохи
Китса - грандиозная социальная ломка, окончательная гибель вековых
феодальных устоев, на смену которым шло побеждавшее буржуазное общество.
С несравненным художественным мастерством Китс подчеркнул дряхлость
обреченного строя - в его поэтическом иносказании это был мир побежденных
титанов.
Вот, например, образ Сатурна:
Его рука - бледна, дряхла, мертва -
Без скипетра - лежала неподвижно.
Закрылись потускневшие глаза...
(Перевод Д. М.).
На смену титанам, нераздельно владевшим вселенной, пришли олимпийцы. В
описании торжества богов Китс во всем блеске смог развернуть свое искусство
изображения человеческой реальной красоты.
Прославляя жизненную силу ликующей победившей юности, Китс создал
замечательный собирательный образ молодого поколения олимпийцев, несущего с
собою новые чувства и новое восприятие мира на смену усталому и пресыщенному
скепсису титанов.
Особенно значителен образ юного Аполлона - создателя нового прекрасного
и светлого искусства. Замечателен символический эпизод, показывающий, как
Аполлон становится вдохновенным творцом, художником по мере того, как он в
муках и борениях постигает всю сложность и богатство жизни. Английский
критик-коммунист Ральф Фокс особо останавливается на этом эпизоде
"Гипериона" в своей книге "Роман и народ". "Весь процесс творчества, все
муки художника заключены в этом яростном столкновении с действительностью,
направленном на создание правдивой картины мира", - пишет Фокс, цитируя
строки монолога Аполлона:
Я в бога превращен громадой знанья.
Поток имен и дел, легенд, злодейств,
Величеств и восстаний, смертных мук,
Творений, гибели, в пустоты мозга
Вливаясь вдруг, меня обожествляет,
Как если б я чудесного вкусил
Вина или волшебного напитка
И стал бессмертным.
"Китс, - продолжает Фокс, - ненавидимый и травимый реакционными
критиками с подлым ожесточением, даже еще более свирепым, чем то, с каким
обрушивались на явственнее революционных Байрона и Шелли, попытался в своей
величайшей поэме - поэме, которую ему не удалось закончить, - выразить самую
сущность революционной борьбы великого художника-творца. Ибо подлинно
великому писателю, независимо от его политических взглядов, всегда
приходится вступать в жестокую и революционную борьбу с действительностью"
{Ральф Фокс. Роман и народ. Л., Гослитиздат, 1939, стр. 58-59.}.
В отличие от "Эндимиона" образы богов в "Гиперионе" гораздо более
динамичны и жизненны: в них уже нет статической холодности, свойственной
героям "Эндимиона" - стилизованным копиям с "мраморов Эльгина".
Главное значение поэмы "Гиперион" в ее общей исторической концепции.
Славя победу олимпийцев и тем самым выражая уверенность в неизбежности
торжества нового над старым, Китс напоминал читателю, что никакая власть не
вечна; победа олимпийцев - только одна из перемен, вечно чередующихся в
мироздании.
Мысль о том, что и олимпийцам суждено пасть, подобно титанам, весьма
существенна для мировоззрения поэта. Именно в ней нашли отражение его
сомнения в долговечности царства буржуазии, разочарование в пошлой идее
"золотого века", наступление которого пророчили писатели из
буржуазно-либерального лагеря.
От эстетизма и служения абстрактному идеалу "красоты и радости"
большинства своих ранних стихов, от гедонизма "Эндимиона" Китс пришел к
огромной теме, обобщившей его тревожные мысли о будущем Англии. Каковы бы ни
были противоречия "Гипериона", поэма в целом звучала как приговор
обветшавшему строю и всем, кто его поддерживал, как утверждение железного
закона исторической необходимости, властно ломающей основы и порядки,
которые казались незыблемыми в течение долгих веков. Космический размах
"Гипериона", его философская тема, титанические образы роднят это выдающееся
произведение Китса с поэмами и мистериями Байрона, как и с "Освобожденным
Прометеем" Шелли. Великих современников Китса также глубоко занимает тема
вечного движения бытия, смена поколений и эпох. Для Китса, как и для Шелли,
падение богов, бренность и сменяемость всего сущего означает развитие жизни,
движение вперед.
В "Гиперионе" талант Китса вырос и возмужал. Поэт вплотную подошел к
созданию величественного героического эпоса, завершить который ему не
удалось. Хотя пафос его поэмы заключался не в народной борьбе и победе, а в
исполинской скорби, в страдании, возвышающемся до подлинного трагизма,
однако космические масштабы замысла Китса, монументальные картины
мироздания, на фоне которых выступают гигантские образы поэмы,
содержательность ее трагических монологов и описаний - все это
свидетельствует о начале нового этапа в творчестве поэта.
Критическое отношение Китса к утверждающемуся господству буржуазии
иносказательно отразилось не только в "Гиперионе", но также и в трех
небольших поэмах, по времени написания близких к "Гипериону": "Изабелла",
"Канун св. Агнесы" и "Ламия".
Будучи совершенно самостоятельными, законченными произведениями, они
составляют вместе с тем своеобразную трилогию, объединенную общей темой -
трагедией глубокого человеческого чувства в условиях враждебной людям
действительности. Эта тема особенно трагично звучит в "Изабелле".
Разработав в этой поэме сюжет одной из новелл "Декамерона", Китс внес в
нее анахронистическое для средневековой Италии изображение новейших форм
капиталистической эксплуатации: "шахт, озаренных факелами" и "шумных
фабрик". Там до изнеможения трудятся люди, отдают силы, здоровье и жизнь
ради обогащения гнусных торгашей - братьев Изабеллы. Даже собственную сестру
они рассматривают как товар, который можно сбыть по сходной цене. Поэтому
они убивают своего слугу Лоренцо, возлюбленного Изабеллы: неимущий плебей в
их представлении слишком невыгодная партия. Лоренцо нечем заплатить за
Изабеллу.
Неприязнь, даже враждебность Китса к собственническому
эксплуататорскому обществу обогатила его последние поэмы и идейно и
художественно.
В "Кануне св. Агнесы" Китс выступает против средневековья, подавляющего
свободную личность. В этой поэме безобразному, грубому быту разбойничьей
рыцарской берлоги, фигурам пьяных варваров противостоят глубоко человечные
образы молодых влюбленных - Порфиро и Маделины, которые во имя счастья идут
навстречу смертельной опасности.
Отрицательное отношение Китса к типичным проявлениям английского
мещанского лицемерия, к английской буржуазной "морали" породило гротескный
сатирический образ старика-софиста Аполлония в поэме "Ламия". Аполлоний -
ревнитель ханжеского платонизма - ненавидит Ламию, женщину-оборотня,
аллегорически воплощающую в поэме свободное от ханжеских условностей
чувство. Аполлоний навлекает гибель на своего ученика Ликия, которого любовь
к Ламии освободила было от его власти.
В поэмах 1819 года Китса занимает уже не столько условная и
воображаемая "красота", сколько реальные силы, препятствующие человеческому
счастью. На смену гедонистическому культу наслаждения пришло взволнованное
изображение страданий, выпадающих на долю искренних и глубоко чувствующих
людей, живущих в несправедливо устроенном обществе.
Революционные романтики пошли дальше Китса в своем обличении буржуазной
действительности. Байрон бичевал правящие классы Англии в "Бронзовом веке" и
"Дон Жуане". Шелли предсказывал неминуемую гибель буржуазного строя и
растущее значение английского рабочего класса. Сила обоях поэтов была в том,
что в лучших своих произведениях они обращались к народу.
Китс не поднялся до революционного протеста против враждебного ему
буржуазного мира. Герои его поэм погибают без борьбы или в лучшем случае
бегут от угнетающего их общества. Но поэт все более остро ощущал
неудовлетворенность своим эстетическим идеалом, ложность придуманного им
образа вечно прекрасного искусства, которое якобы может спасти человека от
всех неурядиц жизни. Поиски выхода из замкнутого круга эстетических
представлений отражены в самом замечательном из произведений Китса - новом
варианте важнейшего эпизода поэмы "Гиперион", так и оставшемся
незавершенным.
Содержание этого фрагмента - беседа поэта с музой Монетой, "тенью
Памяти", стерегущей жертвенник, к которому он добрался после долгого и
трудного пути. Китс пытается в этом диалоге поставить и разрешить
мучительный для него вопрос о взаимоотношении искусства и общества, о долге
поэта перед человечеством. Муза объясняет поэту:
Вершины сей достигнет только тот,
Кто вечно страждет бедами чужими.
А тот, кто сень укромную обрел,
Чтоб жить бездумно в сладостной дремоте -
Тот если и проникнет в светлый храм,
То в прах падет у самого порога,
- Но, - молвил я, - есть тысячи людей,
За ближнего пожертвовавших жизнью,
Страдающих страданьями чужими,
Себя поработивших добровольно
Во имя человечества: за что
Один я взыскан? -
- Те, кого ты славишь,
Не слабые мечтатели; для них
Всего чудесней просто человек
И слаще музыки - счастливый голос.
Они - не здесь; не тянет их сюда;
Ты здесь лишь потому, что их ты ниже.
Что можешь сделать ты и весь твой род
Для мира необъятного?
(Перевод Д. М.)
Вопрос, так поставленный, содержал в себе и ответ. Если в начале своего
творческого пути Китс уверенно заявлял о том, что истина для него
заключается в воображаемой красоте, "отменяющей" все иные соображения, то
теперь он увидел бесперспективность и ложность своей былой эстетической
позиции и безоговорочно осудил ее.
Приведенный нами отрывок из "Гипериона" свидетельствует о нараставшем
недовольстве поэта собой, о полной переоценке эстетского индивидуализма,
который раньше в его представлении был равнозначен свободе личности. Теперь
этой жалкой "свободе" созерцателя и эгоиста он противопоставил свободу
служения человечеству, самопожертвования во имя блага народа. {Шон О'Кэйси
вспоминает в третьем томе своей замечательной автобиографической эпопеи
("Барабаны за окном", 1945), как он в ночь так называемого "пасхального"
национально-освободительного восстания 1916 года в Дублине, схваченный
английскими солдатами и посаженный под арест, в ожидании возможного
расстрела, повторял в глубоком волнении приведенные строки Китса. Это -
живое свидетельство того, какое значение имела и имеет поэзия Китса для
прогрессивной демократической общественности его родины.}
Новое понимание гуманизма в творчестве Китса связывалось уже не с
мечтой о патриархальном блаженстве человечества, а с сочувствием страдающему
человеку, порабощенному уродливыми общественными отношениями. С глубоким
чувством неудовлетворенности убеждался Китс в том, что характер его прежней
поэзии не давал ему права числить себя среди поборников подлинного,
действенного гуманизма, отстаивающего интересы порабощенной части
человечества.
Но самый факт такого строгого суда над собой свидетельствовал о
духовном росте молодого поэта. Вот почему незаконченный вариант "Гипериона"
является наивысшим творческим взлетом Китса; вот почему Байрон и Шелли все с
большим вниманием прислушивались к Китсу и многого ждали от него.
В связи с опубликованием "Эндимиона" торийская критика резко выступила
против Китса. Свободомыслие поэта раздражало реакционных журналистов не
меньше, чем гедонистические образы его поэмы и смелая простота его языка.
Революционные романтики, как известно, также пережили увлечение
эллинизмом. Байрон и Шелли искали в античном обществе прежде всего примеры
гражданственности и патриотизма. Они восхищались республиканскими традициями
древней Греции и Рима. В годы борьбы за освобождение Греции и Италии от
иноземного ига образы античного искусства и античной истории оживали в их
поэзии, становились актуальными, наполнялись новым, революционным
содержанием.
В творчестве Китса любование древним миром и его искусством также было
выражением его неудовлетворенности действительностью. Но для Китса
античность была идеальной эпохой всеобщего служения "красоте", сказочным
"золотым веком" прекрасной мифологии и великого искусства.
Важную роль в становлении взглядов Китса на античное искусство сыграло
знакомство с богатейшей коллекцией образцов греческой скульптуры,
доставленной в Англию адмиралом лордом Эльгином, варварски разграбившим
сокровища Афин.
Китс внимательно изучал коллекцию Эльгина, к которой он получил доступ
благодаря протекции художника Хейдона. Об этом он рассказывает в своем
сонете "О первом осмотре мраморов Эльгина" (On seeing the Elgin Marbles for
the first Time, 1817). Сонет звучит торжественно и величаво; искусство
древних греков кажется Китсу великим чудом, воплотившим с наибольшей
полнотой представление человечества о красоте. Для Китса "мраморы Эльгина" -
олицетворение красоты, достойной почти фанатического поклонения.
Если Китс и противопоставлял античную культуру современности, то прежде
всего потому, что воспринимал ее как эстетическую гармонию, поражающую
человека XIX столетия совершенством форм. Таково представление Китса об
античном искусстве, изложенное в одном из его наиболее характерных
"классических" стихотворений - "Ода к греческой урне", написанном двумя
годами позднее "Эндимиона". Статуи из коллекции Эльгина дали Китсу натуру
для описания богинь и богов в "Эндимионе". Однако даже одухотворенные
поэтической фантазией Китса, умевшего придать античной пластике необычайную
подвижность и живописность, эти музейные мифологические фигуры остались
"красивым" вымыслом, не стали еще живыми образами.
1818 год занимает в жизни Китса особое место. Весной он опубликовал
поэму "Эндимион", полно отразившую его эстетический идеал - служение
"воображаемой красоте", и на этом, условно считая, закончился первый период
творчества Китса. Наступает пора зрелости, отмеченная значительными сдвигами
в миросозерцании поэта. В его стихотворениях и поэмах все более явственно
начинают звучать трагические ноты, резкое осуждение неприглядной
действительности современной ему Англии.
Китс теряет веру в возможность с помощью реформ сделать жизнь
прекрасной и гуманной, разочаровывается в идее буржуазного прогресса, а в
связи с этим и в своей гедонистической эстетике. Проверяя реальным опытом
жизни придуманный им идеал гармонической красоты - чистого и прекрасного
искусства, преображающего реальность, - Китс приходит к неутешительному
выводу об иллюзорности и неосуществимости этого идеала.
В 1818 г. Китс впервые надолго покинул Лондон. Весну он провел в
девонширском городке Тенмусе со своим больным братом Томом, умиравшим от
туберкулеза; летом предпринял в обществе своего друга, литератора Брауна,
пешеходное путешествие по Шотландии и Ирландии, которое пришлось прервать
из-за обострения болезни самого Китса.
В Лондоне Китс вращался в сравнительно узком кругу литераторов и
театральной богемы. Девонширские, шотландские и ирландские впечатления
значительно расширили представление поэта об общем положении его страны. В
маленьком провинциальном Тенмусе Китс смог наглядно убедиться в том, как
настойчиво действовала в провинции торийская реакция, всеми силами стремясь
сохранить свою власть.
До Тенмуса то и дело доходили тревожные слухи о крупных волнениях среди
сельскохозяйственных рабочих, на фермах и усадьбах Девоншира. В самом
городке шла напряженная борьба между противниками аристократического
землевладения и его защитниками, в миниатюре отражавшая борьбу, которая
велась во всеанглийском масштабе.
В Лондоне Китс знал о политической борьбе лишь понаслышке, а в Тенмусе
она предстала перед ним во всей очевидности, хотя и была ограничена
пределами маленького городка и близлежащих сельских округов.
Путешествие по Шотландии усугубило тревожные настроения Китса. Он смог
оценить всю меру стяжательства и своекорыстия шотландской буржуазии и нищеты
сельского населения, воочию увидел, какое брожение начинается в народных
массах Шотландии. Отвлеченные мечты Китса о "блаженстве" патриархального
сельского быта рассеивались при столкновении с реальной жизнью. Этому еще в
большей степени способствовали впечатления, полученные в Ирландии: Китс
понял, сколько ненависти к английскому колониальному режиму накопилось в
душе трудового народа.
Летом 1818 г. борьба за парламентскую реформу еще не достигла такого
мощного подъема, как в 1819 году, отмеченном сотнями больших и малых
митингов и волной репрессий, при помощи которых правительство пыталось
подавить движение. Но 1818 год был знаменательным прологом к близившимся
столкновениям: в Англии и Шотландии учащались стачки рабочих, особенно
активные в шотландских ткацких районах; в Ирландии оживилась деятельность
тайных крестьянских организаций.
Гул грядущих исторических событий, о которых Китс писал в одном из
своих ранних сонетов (второй сонет к Хейдону), делался все более явственным,
его отголоски были слышны на рабочих митингах и батрацких сходках.
Китс приходит к мысли, что представителям аристократического
землевладения и их соратникам из числа крупных банкиров-вигов не удастся
сохранить свое руководящее положение в парламенте.
Уверенность в близком падении торийской олигархии не могла, однако,
смягчить весьма неутешительных впечатлений о положении народных масс Англии,
Шотландии и Ирландии. Китс видел, как старые узы, наложенные на них
феодальными отношениями, заменялись новой, еще более бесчеловечной формой
капиталистической эксплуатации.
Впечатления весны и лета 1818 года заметно отразились в творчестве
Китса. Он убедился в животворном значении английского и шотландского
фольклора, как неисчерпаемого источника подлинной поэзии, близкой к жизни. В
его стихах зазвучали ранее чуждые ему англо-шотландские фольклорные мотивы.
Народной традицией вдохновлены его стихотворения "Тенмус" (Teignmouth), "Мег
Меррилиз" (Meg Merrilies) и др. В них появляется новый для Китса вольный
юмор, свободное и смелое выражение простого и неподдельного, не
эстетизированного чувства.
Отрадным контрастом к эстетским античным мотивам поэзии Кжтса
прозвучало стихотворение "Дева Девона, куда ты спешишь" (You Devon Maid); в
нем Китс создал задорный, живой образ молодой английской крестьянки,
родственный женским образам народной лирической поэзии. В стихах Китса
возникает образ красоты не книжной и не музейной, а подлинной, реальной,
отразившей хотя бы мимолетно народный быт. Новое отношение Китса к искусству
и жизни заметно проявилось в двух стихотворениях, посвященных Бернсу,
написанных после посещения дома и могилы великого народного шотландского
поэта. Знаменательно уже то, что Китс, прежде предпочитавший писать о поэтах
античности и Ренессанса, теперь обратился к образу поэта-демократа, певца
шотландского крестьянства. Фантастический мир ранней поэзии Китса сменяют
реальные картины шотландской природы и сельского быта, близкие к образам
самого Бернса.
Прожившему так мало бренных лет
Мне довелось на час занять собою,
Часть комнаты, где славы ждал поэт,
Не знавший, чем расплатится с судьбою.
Ячменный сок волнует кровь мою.
Кружится голова моя от хмеля.
Я счастлив, что с великой тенью пью;
Ошеломлен, своей достигнув цели.
И все же, как подарок, мне дано
Твой дом измерить мерными шагами
И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
Твой милый мир с холмами и лугами
Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
Земная слава и земная честь.
(Перевод С. Маршака).
Стихи о Бернсе значительны не только своей простотой и человечностью. В
них содержится важное сопоставление, которое делает сам Китс: он чувствует
себя только начинающим поэтом, особенно остро ощущающим свою незрелость
рядом с величественным образом Бернса.
Народность поэзии Бернса, ее жизнерадостность, бунтарский дух,
восстающий против пуританства и аскетизма, восхищают Китса, заставляют его
пристальнее присматриваться к природе и людям Шотландии. Китса возмущает
пуританская мораль, цель которой, по его словам, "образовать настоящие
фаланги накопителей и наживателей". В письме к брату Тому он жалуется, что
"пресвитерианские церковники причинили Шотландии вред - они изгнали шутки,
смех и поцелуи".
В стихах о Бернсе сказалось присущее Китсу уменье насыщать изображение
обыденных явлений жизни особой лирической задушевностью.
Реальные образы английской и шотландской современности, встречающиеся в
стихотворениях весны - лета 1818 года, говорят о том, как расширялся
общественный кругозор Китса. В поэзии Китса все чаще начинают звучать
общественные мотивы, подчеркивается его разлад с действительностью,
трагическое расставание с иллюзиями ранней молодости.
Массовое народное движение за парламентскую реформу, начало которого
Китс наблюдал в 1818 г., разрасталось с каждым месяцем.
В свете бурных событий 1819 года все яснее проявлялась трусливая,
половинчатая, двуличная политика той группы либеральной партии, с которой
был связан Ли Гент. Коббет - талантливый лидер радикальной буржуазии,
популярный среди рабочих масс, все сильнее осуществлявших "давление извне"
на парламент, не раз уже в это время упрекал либералов за их гнилую тактику,
разоблачал ее как политику сговора с торийской олигархией.
Письма, относящиеся к этому времени, отражают разлад, происходивший в
душе Китса. В них есть и элементы бравады и иронически-шутливое осуждение
собственной пассивно-созерцательной позиции.
"Мое собственное существо... значит для меня больше, чем полчища теней
в облике мужчин и женщин, населяющие королевство", - писал Китс (25 августа
1819 г.). Несколько дней спустя, в письме к сестре Фанни, он шутливо
излагает свою эпикурейскую жизненную программу: "Дайте мне книги, фрукты,
французское вино, ясную погоду и немного музыки... и я смогу преспокойно
провести целое лето, не заботясь ни о жирном Людовике, ни о жирном регенте
или герцоге Веллингтоне" (28 августа 1819 г.). Нельзя не заметить даже и в
этой декларации "невмешательства" в политику явного оттенка горечи и
подчеркнутого презрения к официально признанным столпам реакции. На самом
деле ни личные неудачи, ни понесенные утраты, ни обострение болезни и
предчувствие приближающейся смерти не могли оторвать Китса от постоянных
размышлений о политических событиях, развертывавшихся в Англии.
Китс пишет своему другу Рейнольдсу в апреле 1818 г., что "готов был бы
прыгнуть в Этну ради общественного блага". Китс сожалеет о том, что был
далек в своем творчестве от общественной борьбы, высказывал уверенность в
победе сторонников реформы; однако самый результат реформы вызывал у него
сомнения. В противоположность представителям английского либерализма, он все
больше разуверялся в благах буржуазного "прогресса". К этим критическим
выводам его привели наблюдения над английской действительностью, народное
"давление извне", разоблачавшее позорную трусость в фразерство либералов.
Политические идеи английского либерализма потеряли для Китса свою былую
привлекательность. В его письмах все чаще встречаются едкие замечания по
адресу либералов; особенно резко отзывается Китс о Генте, которому когда-то
посвящал восторженные стихи. За близящейся победой буржуазии Китс угадывал
перспективу новых бедствий для обездоленных народных масс и новой борьбы,
которая неминуемо разгорится в пореформенном английском обществе. Однако
смысла и целей этой борьбы, воспетой ее "гениальным пророком" Шелли, Китс не
видел.
Новое, трагическое восприятие действительности нашло отражение в
незаконченной поэме "Гиперион", над которой Китс работал в 1818-1819 гг.
Основу этой поэмы также составил античный мифологический сюжет. Но
"Гиперион" существеннейшим образом отличался от "Эндимиона", и на различии
этих поэм сказался пройденный поэтом путь.
"Эндимион" был патриархальной утопической идиллией. "Гиперион" -
незавершенная мифологическая эпопея, повествующая о великой смене божеств -
о победе олимпийцев над титанами. Монументальностью стиля поэмы, горечью и
пафосом ее диалогов "Гиперион" отчасти напоминает "Потерянный рай" Мильтона.
Китс не случайно обратился к поэту английской буржуазной революции. Для
воплощения замысла "Гипериона", имевшего, как и "Потерянный рай",
иносказательное общественное значение, Китс искал величественные образы. В
столкновении сверхъестественных, враждующих сил, изображенных в "Гиперионе",
отразилось в романтической форме реальное историческое содержание эпохи
Китса - грандиозная социальная ломка, окончательная гибель вековых
феодальных устоев, на смену которым шло побеждавшее буржуазное общество.
С несравненным художественным мастерством Китс подчеркнул дряхлость
обреченного строя - в его поэтическом иносказании это был мир побежденных
титанов.
Вот, например, образ Сатурна:
Его рука - бледна, дряхла, мертва -
Без скипетра - лежала неподвижно.
Закрылись потускневшие глаза...
(Перевод Д. М.).
На смену титанам, нераздельно владевшим вселенной, пришли олимпийцы. В
описании торжества богов Китс во всем блеске смог развернуть свое искусство
изображения человеческой реальной красоты.
Прославляя жизненную силу ликующей победившей юности, Китс создал
замечательный собирательный образ молодого поколения олимпийцев, несущего с
собою новые чувства и новое восприятие мира на смену усталому и пресыщенному
скепсису титанов.
Особенно значителен образ юного Аполлона - создателя нового прекрасного
и светлого искусства. Замечателен символический эпизод, показывающий, как
Аполлон становится вдохновенным творцом, художником по мере того, как он в
муках и борениях постигает всю сложность и богатство жизни. Английский
критик-коммунист Ральф Фокс особо останавливается на этом эпизоде
"Гипериона" в своей книге "Роман и народ". "Весь процесс творчества, все
муки художника заключены в этом яростном столкновении с действительностью,
направленном на создание правдивой картины мира", - пишет Фокс, цитируя
строки монолога Аполлона:
Я в бога превращен громадой знанья.
Поток имен и дел, легенд, злодейств,
Величеств и восстаний, смертных мук,
Творений, гибели, в пустоты мозга
Вливаясь вдруг, меня обожествляет,
Как если б я чудесного вкусил
Вина или волшебного напитка
И стал бессмертным.
"Китс, - продолжает Фокс, - ненавидимый и травимый реакционными
критиками с подлым ожесточением, даже еще более свирепым, чем то, с каким
обрушивались на явственнее революционных Байрона и Шелли, попытался в своей
величайшей поэме - поэме, которую ему не удалось закончить, - выразить самую
сущность революционной борьбы великого художника-творца. Ибо подлинно
великому писателю, независимо от его политических взглядов, всегда
приходится вступать в жестокую и революционную борьбу с действительностью"
{Ральф Фокс. Роман и народ. Л., Гослитиздат, 1939, стр. 58-59.}.
В отличие от "Эндимиона" образы богов в "Гиперионе" гораздо более
динамичны и жизненны: в них уже нет статической холодности, свойственной
героям "Эндимиона" - стилизованным копиям с "мраморов Эльгина".
Главное значение поэмы "Гиперион" в ее общей исторической концепции.
Славя победу олимпийцев и тем самым выражая уверенность в неизбежности
торжества нового над старым, Китс напоминал читателю, что никакая власть не
вечна; победа олимпийцев - только одна из перемен, вечно чередующихся в
мироздании.
Мысль о том, что и олимпийцам суждено пасть, подобно титанам, весьма
существенна для мировоззрения поэта. Именно в ней нашли отражение его
сомнения в долговечности царства буржуазии, разочарование в пошлой идее
"золотого века", наступление которого пророчили писатели из
буржуазно-либерального лагеря.
От эстетизма и служения абстрактному идеалу "красоты и радости"
большинства своих ранних стихов, от гедонизма "Эндимиона" Китс пришел к
огромной теме, обобщившей его тревожные мысли о будущем Англии. Каковы бы ни
были противоречия "Гипериона", поэма в целом звучала как приговор
обветшавшему строю и всем, кто его поддерживал, как утверждение железного
закона исторической необходимости, властно ломающей основы и порядки,
которые казались незыблемыми в течение долгих веков. Космический размах
"Гипериона", его философская тема, титанические образы роднят это выдающееся
произведение Китса с поэмами и мистериями Байрона, как и с "Освобожденным
Прометеем" Шелли. Великих современников Китса также глубоко занимает тема
вечного движения бытия, смена поколений и эпох. Для Китса, как и для Шелли,
падение богов, бренность и сменяемость всего сущего означает развитие жизни,
движение вперед.
В "Гиперионе" талант Китса вырос и возмужал. Поэт вплотную подошел к
созданию величественного героического эпоса, завершить который ему не
удалось. Хотя пафос его поэмы заключался не в народной борьбе и победе, а в
исполинской скорби, в страдании, возвышающемся до подлинного трагизма,
однако космические масштабы замысла Китса, монументальные картины
мироздания, на фоне которых выступают гигантские образы поэмы,
содержательность ее трагических монологов и описаний - все это
свидетельствует о начале нового этапа в творчестве поэта.
Критическое отношение Китса к утверждающемуся господству буржуазии
иносказательно отразилось не только в "Гиперионе", но также и в трех
небольших поэмах, по времени написания близких к "Гипериону": "Изабелла",
"Канун св. Агнесы" и "Ламия".
Будучи совершенно самостоятельными, законченными произведениями, они
составляют вместе с тем своеобразную трилогию, объединенную общей темой -
трагедией глубокого человеческого чувства в условиях враждебной людям
действительности. Эта тема особенно трагично звучит в "Изабелле".
Разработав в этой поэме сюжет одной из новелл "Декамерона", Китс внес в
нее анахронистическое для средневековой Италии изображение новейших форм
капиталистической эксплуатации: "шахт, озаренных факелами" и "шумных
фабрик". Там до изнеможения трудятся люди, отдают силы, здоровье и жизнь
ради обогащения гнусных торгашей - братьев Изабеллы. Даже собственную сестру
они рассматривают как товар, который можно сбыть по сходной цене. Поэтому
они убивают своего слугу Лоренцо, возлюбленного Изабеллы: неимущий плебей в
их представлении слишком невыгодная партия. Лоренцо нечем заплатить за
Изабеллу.
Неприязнь, даже враждебность Китса к собственническому
эксплуататорскому обществу обогатила его последние поэмы и идейно и
художественно.
В "Кануне св. Агнесы" Китс выступает против средневековья, подавляющего
свободную личность. В этой поэме безобразному, грубому быту разбойничьей
рыцарской берлоги, фигурам пьяных варваров противостоят глубоко человечные
образы молодых влюбленных - Порфиро и Маделины, которые во имя счастья идут
навстречу смертельной опасности.
Отрицательное отношение Китса к типичным проявлениям английского
мещанского лицемерия, к английской буржуазной "морали" породило гротескный
сатирический образ старика-софиста Аполлония в поэме "Ламия". Аполлоний -
ревнитель ханжеского платонизма - ненавидит Ламию, женщину-оборотня,
аллегорически воплощающую в поэме свободное от ханжеских условностей
чувство. Аполлоний навлекает гибель на своего ученика Ликия, которого любовь
к Ламии освободила было от его власти.
В поэмах 1819 года Китса занимает уже не столько условная и
воображаемая "красота", сколько реальные силы, препятствующие человеческому
счастью. На смену гедонистическому культу наслаждения пришло взволнованное
изображение страданий, выпадающих на долю искренних и глубоко чувствующих
людей, живущих в несправедливо устроенном обществе.
Революционные романтики пошли дальше Китса в своем обличении буржуазной
действительности. Байрон бичевал правящие классы Англии в "Бронзовом веке" и
"Дон Жуане". Шелли предсказывал неминуемую гибель буржуазного строя и
растущее значение английского рабочего класса. Сила обоях поэтов была в том,
что в лучших своих произведениях они обращались к народу.
Китс не поднялся до революционного протеста против враждебного ему
буржуазного мира. Герои его поэм погибают без борьбы или в лучшем случае
бегут от угнетающего их общества. Но поэт все более остро ощущал
неудовлетворенность своим эстетическим идеалом, ложность придуманного им
образа вечно прекрасного искусства, которое якобы может спасти человека от
всех неурядиц жизни. Поиски выхода из замкнутого круга эстетических
представлений отражены в самом замечательном из произведений Китса - новом
варианте важнейшего эпизода поэмы "Гиперион", так и оставшемся
незавершенным.
Содержание этого фрагмента - беседа поэта с музой Монетой, "тенью
Памяти", стерегущей жертвенник, к которому он добрался после долгого и
трудного пути. Китс пытается в этом диалоге поставить и разрешить
мучительный для него вопрос о взаимоотношении искусства и общества, о долге
поэта перед человечеством. Муза объясняет поэту:
Вершины сей достигнет только тот,
Кто вечно страждет бедами чужими.
А тот, кто сень укромную обрел,
Чтоб жить бездумно в сладостной дремоте -
Тот если и проникнет в светлый храм,
То в прах падет у самого порога,
- Но, - молвил я, - есть тысячи людей,
За ближнего пожертвовавших жизнью,
Страдающих страданьями чужими,
Себя поработивших добровольно
Во имя человечества: за что
Один я взыскан? -
- Те, кого ты славишь,
Не слабые мечтатели; для них
Всего чудесней просто человек
И слаще музыки - счастливый голос.
Они - не здесь; не тянет их сюда;
Ты здесь лишь потому, что их ты ниже.
Что можешь сделать ты и весь твой род
Для мира необъятного?
(Перевод Д. М.)
Вопрос, так поставленный, содержал в себе и ответ. Если в начале своего
творческого пути Китс уверенно заявлял о том, что истина для него
заключается в воображаемой красоте, "отменяющей" все иные соображения, то
теперь он увидел бесперспективность и ложность своей былой эстетической
позиции и безоговорочно осудил ее.
Приведенный нами отрывок из "Гипериона" свидетельствует о нараставшем
недовольстве поэта собой, о полной переоценке эстетского индивидуализма,
который раньше в его представлении был равнозначен свободе личности. Теперь
этой жалкой "свободе" созерцателя и эгоиста он противопоставил свободу
служения человечеству, самопожертвования во имя блага народа. {Шон О'Кэйси
вспоминает в третьем томе своей замечательной автобиографической эпопеи
("Барабаны за окном", 1945), как он в ночь так называемого "пасхального"
национально-освободительного восстания 1916 года в Дублине, схваченный
английскими солдатами и посаженный под арест, в ожидании возможного
расстрела, повторял в глубоком волнении приведенные строки Китса. Это -
живое свидетельство того, какое значение имела и имеет поэзия Китса для
прогрессивной демократической общественности его родины.}
Новое понимание гуманизма в творчестве Китса связывалось уже не с
мечтой о патриархальном блаженстве человечества, а с сочувствием страдающему
человеку, порабощенному уродливыми общественными отношениями. С глубоким
чувством неудовлетворенности убеждался Китс в том, что характер его прежней
поэзии не давал ему права числить себя среди поборников подлинного,
действенного гуманизма, отстаивающего интересы порабощенной части
человечества.
Но самый факт такого строгого суда над собой свидетельствовал о
духовном росте молодого поэта. Вот почему незаконченный вариант "Гипериона"
является наивысшим творческим взлетом Китса; вот почему Байрон и Шелли все с
большим вниманием прислушивались к Китсу и многого ждали от него.