Страница:
реалистического романа проявляется в шотландских романах Скотта и в том, как
широко в них разливается комическая бытовая стихия, представленная
множеством персонажей.
Связь с просветительским романом XVIII века сказывается отчасти и в
обрисовке "главных" героев этих романов. Уэверли, Браун-Бертрам, Ловель,
Франк Осбальдистон и остальные, им подобные, весьма мало романтичны по
своему существу (а не по п_о_л_о_ж_е_н_и_ю, занимаемому ими в романе).
На это обратил внимание уже Белинский в статье "Разделение поэзии на
роды и виды". "Некоторые, - писал он, - упрекают Вальтера Скотта, что герои
многих его романов, сосредоточивая на себе действие целого произведения, в
то же время отличаются столь бесцветным характером, что не приковывают к
себе исключительно всего нашего интереса, который как бы уступают они
второстепенным лицам романа, как более оригинальным и характерным. В самом
деле, что такое, например, рыцарь Иваное - герой одного из лучших романов
Вальтера Скотта? - храбрый и благородный рыцарь в общем духе своего времени,
но не более,... какая-то бледная тень, слабый очерк, образ без лица. Он мало
и действует, мало имеет влияния на ход романа... А между тем... все нити
сходятся на личной судьбе Иваное, как главного лица, как г_е_р_о_я романа.
Но тем не менее это обвинение против гениального романиста только по
наружности имеет вид справедливости, но в самом деле оно совершенно ложно:
то, что кажется недостатком в романе, есть только сущность эпопеи. Еще
разительнейшим образцом этого может служить, например, "Маннеринг, или
Астролог", где герой романа является на сцене только в третьей части и то
каким-то таинственным лицом, в котором узнаете вы героя только в конце
романа, хотя и с первых страниц повести, еще только родившись на свет, он
уже сосредоточивает на себе все действие романа. Это так и должно быть в
произведении чисто эпического характера, где главное лицо служит только
внешним центром развивающегося события и где оно может отличаться только
общечеловеческими чертами, заслуживающими нашего человеческого участия: ибо
герой эпопеи есть сама жизнь, а не человек" {В. Г. Белинский. Собр. соч. в
трех томах, т. II, стр. 17.}.
Эта посредственность, заурядность, бесцветность "героев" Скотта,
отмеченная Белинским, роднила их с персонажами реалистических
просветительских романов XVIII века. Что такое, в сущности, все эти
вальтер-скоттовские Брауны и Уэверли, как не смягченные, "очищенные"
моральной цензурой Родерики Рэндомы и Томы Джонсы? Не забудем, кстати,
сказать, что даже и само действие первых романов Скотта совпадает с временем
действия романов его предшественников: "Уэверли, или 60 лет назад" относится
к тому же 1745 г., что и "Том Джонс"; действие "Эдинбургской темницы"
начинается в 1720-х годах, тогда же, когда и действие "Амелии"; "Гай
Маннеринг, или Астролог" относится приблизительно к тому же периоду, что и
"Гемфри Клинкер".
Однако установить тождество героев Вальтера Скотта и их
предшественников в творчестве реалистов-просветителей совершенно невозможно.
Их роднит, повторяем, подчеркнутая заурядность - это средние англичане
своего времени, типичные представители частной жизни поместной Англии;
действие романа начинается их выходом в свет и заканчивается их возвращением
на покой, в законную сферу мирного существования в семье и быту. Сама
социальная среда, с которой они связаны и к которой они тяготеют, зачастую
одинакова. Патриархальное поместье Уэверли-Холла или контора коммерческой
фирмы Осбальдистон, Трешем и Кo - это ведь и есть тот самый быт, который
чаще всего рисовали реалисты XVIII века.
Но хотя и Скотт и английские реалисты-просветители исходят из
жизненного опыта среднего индивида - "героя", само содержание этого опыта у
них весьма различно. В одном случае речь идет лишь об опыте частной жизни, в
другом - об историческом опыте народа и общества.
Это принципиальное различие дает себя знать и в сюжетных особенностях
вальтер-скоттовских романов. Сюжеты их нередко, казалось бы, развертываются
в той же плоскости, что и традиционные авантюрно-любовные сюжеты
реалистических романов XVIII века; речь идет все о том же: удастся ли герою,
- установив свое происхождение и права законного наследства или разгадав
происки врагов и благополучно вернувшись в отчий дом, откуда изгнан он по
недоразумению, - жениться на избраннице сердца. Личные устремления Ловеля,
Брауна или Осбальдистона в этом смысле ничуть не более возвышены или
героичны, чем устремления Гемфри Клинкера, Родерика Рэндома или Тома Джонса.
Но то существенно новое, что внесено сюда Вальтером Скоттом, заключается в
самом способе разрешения этих задач, стоящих перед героем романа.
Любовные интриги романов Скотта "старомодны" и условны, как в
большинстве случаев условны и образы его "средних" и бесцветно-безупречных
героинь. Бальзак не раз возмущался тем, что "Вальтер Скотт, принужденный
сообразоваться с идеями страны, по существу лицемерной... не захотел принять
страсть, эту божественную эманацию, стоящую выше добродетели, созданной
человеком для сохранения общественного строя, и принес ее в жертву синим
чулкам своей родины". Сам Скотт, говоря о своих романах, подсмеивался над
бледными фигурами своих идеальных влюбленных. Но эта условная, может быть,
даже нарочито-наивная, любовная интрига вплетается неразрывно в ткань
сложного и широко задуманного исторического сюжета, повествующего не о
разлуках и свадьбах благонамеренных влюбленных парочек, но о решающих
поворотных моментах в судьбах целых народов. Именно это позволило Белинскому
утверждать, что Вальтер Скотт "дал историческое и социальное направление
новейшему европейскому искусству" {В. Г. Белинский. Несколько слов о поэме
Гоголя: "Похождения Чичикова, или Мертвые души". Собр. соч. в трех томах, т.
II, стр. 300.}.
Какими бы частными интересами и стремлениями ни руководствовался герой
Скотта, осуществление их оказывается в прямой или косвенной, но
непреодолимой зависимости от хода истории, от того или иного оборота событий
огромного общественного масштаба. Герой, возможно, и не помышляет быть
сознательным участником этих событий; однако он вовлекается в них не только
с горсточкой непосредственно близких ему лиц, но вместе с широкими массами
людей различных общественных сословий и состояний, судьбы которых - хотя бы
на время - приходят в прямое соприкосновение с его маленькой личной судьбой.
Так, разгромом стюартовского восстания 1745 года решается - "мимоходом" -
личная судьба Уэверли и его недавних друзей; так, государственный переворот
1688 года также "мимоходом" обеспечивает семейное счастье Мортона и Эдит
Белленден и т. п.
Переводя темную мистику "готического романа" на язык истории, на язык
реальных общественных отношений, Вальтер Скотт мог лишь частично, в
сравнительно малой степени, опираться на опыт реалистов Просвещения; его уже
не удовлетворяет ни их абстрактное представление о "человеческой природе"
вообще, ни рационалистическая сухость их повествовательной манеры. Картина
жизни, представленная его романами, гораздо сложнее в богаче тех картин,
которые рисовали его предшественники. По словам Бальзака (в предисловии к
"Человеческой комедии"), "Вальтер Скотт поднял до философского значения
истории роман... Он вкладывал в него дух древних времен, он объединял в нем
одновременно драму, диалог, портрет, пейзаж, описание; он вводил в него
чудесное и реальное, эти элементы эпопеи, и сочетал с поэзией самую
простонародную и низменную речь".
Все эти многообразнейшце компоненты сочетались в единое целое,
подчиняясь тому духу историзма, которым был проникнут новый жанр, созданный
Вальтером Скоттом. Лирическое начало, столь широко представленное в
вальтер-скоттовских романах и бесчисленными народными песнями, входящими в
текст, и обязательными стихотворными эпиграфами (то непосредственно
заимствованными из фольклора и старинной поэзии, то удачно "сочиненными", в
подражание этим источникам, самим автором), проникнуто этим духом историзма
так же, как и начало фантастическое, покоящееся, как уже было отмечено, в
большинстве случаев на фольклорной основе. Природа, которая вошла в
английский роман еще со времен сентименталистов и предромантиков (в
"готическом романе", - как, например, у Радклиф, - уже играл огромную роль
опоэтизированный, эмоционально насыщенный пейзаж), также окрашена у него
историческим колоритом. Кто-то из критиков заметил, что самые географические
названия (и прежде всего географические названия его родной Шотландии) у
Скотта особенно поэтичны. Но Скотт признавался, что живописный пейзаж
трогает и волнует его гораздо меньше, если с ним не связано историческое
событие или народное предание.
Поэтические пейзажи Вальтера Скотта - будь то неприступные утесы, дикие
ущелья, водопады и озера горной Шотландии или поросшие вереском просторы
шотландских равнин, тесные улицы старого Эдинбурга или рыбацкие поселки
пустынного побережья - органически связаны с историческим действием его
романов, как его неотъемлемый фон. Этим же духом историзма проникнуто и
вальтер-скоттовское изображение всех мелких особенностей речи героев, их
привычек, поведения, манер и, наконец, всех индивидуальных причуд (humours),
которые реалистами XVIII века рассматривались обычно вне связи с
исторической обстановкой. При этом художник призывает себе на помощь
археологию, фольклор, никогда не входившие в орбиту просветительского
английского романа.
Частно-бытовое окружение героя - жилище, утварь, одежда - у Вальтера
Скотта также полно значения, как средство исторической и социальной
характеристики. Усадьба барона Брэдуардайна ("Уэверли") объясняет характер
своего владельца и общественный уклад, им представленный, так же, как
контора фирмы Осбальдистон и Трешем в "Роб Рое". Шотландские пледы горцев в
"Уэверли" и "Роб Рое", крестьянское платье босоногой Дженни Динс
("Эдинбургская темница"), рабский ошейник свинопаса Гурта ("Айвенго") -
подобные детали сразу вводят читателя в мир новых для него
социально-исторических отношений. Любимый Скоттом прием, благодаря которому
читатель знакомится с крупными историческими деятелями как бы невзначай,
встречая их инкогнито, в будничном, а не "парадном" виде, не только
мелодраматически эффектен, но полон зачастую реалистического значения. В
суровом облике безвестного офицера-республиканца, обучающего деревенского
новобранца приемам ружейной стрельбы (каким предстает в "Вудстоке"
Кромвель), читателю раскрываются существенные типические черты предводителя
революционной армии. Темный, потертый купеческий костюм, в котором
появляется в начале "Квентина Дорварда" Людовик XI, как бы заранее
изобличает в нем "короля-буржуа", охотно опирающегося на третье сословие в
своей борьбе с феодалами.
Все значение литературного новаторства Вальтера Скотта, как
исторического романиста, показал уже Белинский в цитированной выше статье
"Разделение поэзии на роды и виды".
"Вальтер Скотт, - писал он, - можно сказать, создал исторический роман,
до него не существовавший. Люди, лишенные от природы эстетического чувства и
понимающие поэзию рассудком, а не сердцем и духом, восстают против
исторических романов, почитая в них незаконным соединение исторических
событий с частными происшествиями. Но разве в самой действительности
исторические события не переплетаются с судьбою частного человека; и
наоборот, разве частный человек не принимает иногда участия в исторических
событиях? Кроме того, разве всякое историческое лицо, хотя бы то был и царь,
не есть в то же время и просто человек, который, как и все люди, и любит и
ненавидит, страдает и радуется, желает и надеется? И тем более, разве
обстоятельства его частной жизни не имеют влияния на исторические события, и
наоборот? История представляет нам событие с его лицевой, сценической
стороны, не приподнимая завесы с закулисных происшествий, в которых
скрываются и возникновение представляемых ею событий и их совершение в сфере
ежедневной, прозаической жизни. Роман отказывается от изложения исторических
фактов и берет их только в связи с частным событием, составляющим его
содержание; но через это он разоблачает перед нами внутреннюю сторону,
и_з_н_а_н_к_у, так сказать, исторических фактов, вводит нас в кабинет и
спальню исторического лица, делает нас свидетелями его домашнего быта, его
семейных тайн, показывает его нам не только в парадном историческом мундире,
но и в халате с колпаком. Колорит страны и века, их обычаи и нравы
выказываются в каждой черте исторического романа, хотя и не составляют его
цели. И потому исторический роман есть как бы точка, в которой история, как
наука, сливается с искусством; есть дополнение истории, ее другая сторона.
Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами
современниками эпохи, гражданами страны, в которой совершается событие
романа, и получаем о них, в форме живого созерцания, более верное понятие,
нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история" {В. Г. Белинский.
Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 40.}.
Все эти особенности определяются уже в первых шотландских романах
Скотта; и уже здесь складывается, в основных своих чертах, его философия
истории.
Эта философия истории входит в его романы не в виде теоретических
рассуждений или политических деклараций, но она выступает ясно и выпукло в
самом ходе его повествования. При всем разнообразии исторических картин,
рисуемых шотландскими романами Скотта, все они отличаются, как уже было
отмечено, единством исторической тематики. Охватывая, в целом, период от
подготовки государственного переворота 1688 года, приобщившего английскую
буржуазию к господствующим классам страны, до современности, эти романы были
как бы призваны подвергнуть исторической проверке ход
общественно-политического развития Англии за последние 130 лет. Задача эта
отличалась непосредственной политической актуальностью. Речь шла, в
сущности, не только об историческом прошлом Англии, только что вышедшей в
числе победителей из "антиякобинских" и антинаполеоновских войн, но и о ее
настоящем. "Письма Поля к родне" (Paul's Letters to his Kinsfolk, 1816),
написанные вскоре после Ватерлоо, содержат любопытные замечания, дающие ключ
для понимания исторической концепции Скотта. Осуждая французскую буржуазную
революцию и ее последствия, писатель порицает, однако, и Бурбонов за
чрезмерную, по его мнению, решительность и откровенность их реакционной
политики. Деятелям французской реставрации он ставит в пример историю
Англии, где, как он указывает, смена революции реставрацией в XVII веке
совершилась, благодаря "осторожности" английских роялистов, с гораздо более
благотворной умеренностью, чем во Франции в 1815 г.
Падение Бурбонов и триумф Наполеона в течение "ста дней" писатель
объясняет тем, что "отдаленное бряцание феодальных оков доносилось до слуха
крестьян и буржуа, а необеспеченность собственности тревожила многочисленных
и влиятельных владельцев имений, отчужденных во время революции". В другом
письме Вальтер Скотт снова возвращается к "преимуществам" исторического
развития Англии, сопоставляя английский народ с французским. Английская
"чернь", уверяет он, не способна к тем опасным порывам политических
страстей, которые так легко охватывают французскую толпу: англичанин при
всем его прирожденном свободолюбии воспитан якобы в строгом уважении к
законности и религии.
В "Жизни Наполеона Бонапарта" развиваются те же идеи. Споря с
революционными противниками, Вальтер Скотт при всем своем торийском
консерватизме не может согласиться с крайне правыми легитимистами. В
заключительном, IX томе этого сочинения, явно имея в виду опыт компромисса
1689 года, писатель настоятельно рекомендует Бурбонам соблюдать свои
конституционные обязательства и не нарушать данной народу хартии, ибо
"принцип легитимизма, провозглашенный Людовиком XVIII и признанный союзными
государями... не должно смешивать с рабской доктриной, будто право это
неотъемлемо по своей божественной природе". При всей консервативности личных
политических симпатий Вальтер Скотт, исходя из опыта широких народных масс,
хорошо усвоил тот великий урок истории, которого так и не смогли понять
ничего не забывшие и ничему не научившиеся Бурбоны. Он понял и показал всем
содержанием своих лучших романов, что не "божественное право королей" и не
сословные претензии феодальной знати, а народные движения составляют основу
развития истории.
Живость национальных шотландских симпатий романиста немало
способствовала объективности и широте его исторического кругозора. Именно
Шотландия, - для которой общеполитическая борьба XVII-XVIII вв. была, вместе
с тем, и борьбой за восстановление национальной независимости, - не раз
пыталась воспользоваться напряженными моментами, решавшими будущее всего
Британского острова, чтобы свести счеты со своей вековой противницей -
Англией. Именно в Шотландии, в так называемых "лоулендах" - равнинной части
страны, - где со времен буржуазной революции 1648 года глубоко пустило корни
пуританско-индепендентское движение, происходили в 1680-х годах самые
ожесточенные стычки с монархией последних Стюартов, показанные отчасти в
"Пуританах". С другой стороны, горная Шотландия, где под покровом феодальных
порядков сохранились еще, в виде древних кланов, пережитки родового строя,
послужила почвой для последних вооруженных попыток реставрации стюартовского
режима, изображенных в "Уэверли" и "Роб Рое".
В "Истории Шотландии" автор укладывает все излагаемые события в схему
провиденциального "прогресса человеческого общества", лишь временно
нарушаемого "страстями и предрассудками человечества". "Система общественной
жизни горной Шотландии, рассматриваемая сквозь призму годов, заключает в
себе много интересного и поэтического; но немногие из современных читателей
пожелали бы поменяться условиями существования с обитателями романтических
владений лорда Мара в Кильдрумми", - не без лукавства замечает Скотт,
рассказывая о восстании 1745 года. Но хотя история англо-шотландских
отношений и идеализируется им, в конечном итоге, как "счастливый переход от
разлада - к дружбе, от войны - к миру и от нищеты и бедствий - к
национальному процветанию", - он не может умолчать о социальных "издержках"
этого прогресса, начиная со времен сэра Вильяма Уоллеса, борца за
шотландскую независимость, и кончая обезземеливанием шотландских горцев в
конце XVIII - начале XIX века в результате массовой "очистки имений" -
процесса, описанного Марксом в "Капитале" именно применительно к "горной
Шотландии, этой обетованной земле современных романов" {К. Маркс и Ф.
Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 797.}.
В романах Скотта историческая диалектика выступает гораздо более
рельефно, чем в его исторических сочинениях. Маркс и Энгельс высоко
оценивали историческое значение этих романов Скотта. "В романах Вальтера
Скотта перед нами, как живой, встает этот клан горной Шотландии" {К. Маркс и
Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I стр. 112.}, - писал Энгельс в "Происхождении
семьи, частной собственности и государства". Маркс, по свидетельству
Лафарга, считал "Пуритан" образцовым историческим романом.
Достоинством Вальтера Скотта, - уже недоступным большинству позднейших
представителей буржуазного западноевропейского исторического романа, -
является то, что он, не колеблясь, признает огромную роль народных движений
в истории своей страны, даже тогда, когда содержание и задачи этих движений
расходятся с его личными политическими взглядами и симпатиями. Так,
например, в ходе действия "Пуритан" он отводит решающую роль народному
восстанию против Стюартов, хотя ни восторженность рядовых
повстанцев-индепендентов, вроде старухи-крестьянки Мейдж, ни революционный
пуританский "фанатизм" его руководителей, подобных Бальфуру Берли, не
вызывают в нем такого сочувствия, как соглашательски-либеральный образ
мыслей молодого Мортона, будущего участника "бесславного компромисса" 1689
года. Именно благодаря высокой оценке народного начала в истории и возникают
в романах Вальтера Скотта многочисленные образы людей из народа, народных
заступников и народных мстителей, принадлежащие к числу замечательнейших
художественных созданий писателя. Такова, например, старая цыганка Мег
Меррилиз, жестоко мстящая за давние обиды и поругание своего племени,
согнанного с насиженной земли и обреченного на нищету и разорение по приказу
местного сквайра ("Гай Маннеринг"). Таков Роб Рой, поставленный вне закона
правительством, которое вынудило его сменить мирный труд на ремесло
разбойника; опираясь на патриархальную преданность своего клана, он внушает
ужас самим регулярным войскам.
Особенно выделяется среди людей из народа, изображаемых Скоттом, образ
Дженни Динс, героини "Эдинбургской темницы". Он занимает совершенно
исключительное место в творчестве шотландского романиста. Только
единственный раз, именно в этом его романе, человек из народа выступает не в
качестве второстепенного, хотя бы и интереснейшего лица, а на переднем
плане, как центральный персонаж, в руках которого сосредоточены все нити
действия.
В характере этой шотландской крестьянки живо отразились пуританские
традиции, утратившие уже в значительной мере свой былой политический
революционный дух, но придающие ее нравственному облику суровую чистоту и
непоколебимость в исполнении морального долга. Именно в этом нравственном
героизме заключается тайна обаяния Дженни Динс, образ которой беден
внешне-романтическими прикрасами. Вальтер Скотт сознательно не наделяет ее
ни красотой, ни молодостью, ни пылкостью страстей, предоставляя ей завоевать
интерес и сочувствие читателя исключительно той моральной стойкостью, с
какой она находит выход из созданного автором драматического положения.
Младшей сестре героини, молоденькой Эффи Динс, ставшей жертвой
великосветского соблазнителя, угрожает смертная казнь по обвинению в
убийстве ее незаконного ребенка, исчезновение которого она не может
объяснить. Согласно старому шотландскому закону, отягчающим обстоятельством,
решающим участь Эффи, оказывается тайна, в которой она хранила свою
беременность. Дженни знает, что может спасти сестру от виселицы, показав на
суде, что та своевременно поделилась с нею своим секретом. Об этом молит ее
сама сестра, на это робко намекает ей убитый горем отец,
пуритански-непримиримая мораль которого не выдерживает нахлынувшей скорби.
Но Дженни не может взять на себя лжесвидетельства. Ее отказ лишен
фарисейского лицемерия; она готова сделать все, что можно сделать по правде,
чтобы спасти жизнь Эффи, и доказывает это, решившись на предприятие
отчаянное и смелое, почти безнадежное: одна, без денег, без друзей, без
помощи она пешком отправляется из Эдинбурга в Лондон, чтобы вымолить у
королевы Каролины помилование осужденной и достигает неожиданного успеха.
Сцены пребывания Дженни в столице и ее свидания с королевой Каролиной
замечательны не только внешним, но и внутренним драматизмом. Этот драматизм
обусловлен уверенностью, достоинством и мужеством, с какими Дженни
отстаивает правоту своего дела. Писатель правдиво раскрывает здесь все
моральное превосходство этой крестьянской девушки над ее аристократическими
собеседниками, которым она внушает, несмотря на провинциальную наивность и
простонародную речь, невольное уважение к себе.
Образы людей из народа вырастают в исторических романах Вальтера Скотта
на широком и динамическом фоне бурных массовых общественных движений,
потрясений и смут. Фигуры Роб Роя и его жены Элен Мак Грегор во весь рост
встают перед читателем только на фоне вооруженного столкновения, в котором
приверженцы шотландского Робина Гуда рассеивают и обращают в бегство отряд
английских солдат и свершают свой суд и расправу над захваченным агентом
правительства. Образ стойкой и независимой Дженни Динс вырисовывается ярче
на фоне того эдинбургского уличного мятежа, описанием которого открывается
роман и который вошел в историю Великобритании под именем так называемых
"Porteous Riots". А восхищавшая Белинского "колоссальная фигура фанатика
Бурлея" {В. Г. Белинский. О жизни и произведениях сира Вальтера Скотта.
Сочинение Аллана Каннингама. Полное собр. соч., под ред. Венгерова, т. II.
СПб., 1900, стр. 263.}, героя "Пуритан", неотделима от тех массовых сцен, в
которых участвует весь лагерь индепендентов, - то религиозных сборищ,
переходящих в вооруженные столкновения с войсками, то бурных внутренних
раздоров, где политика и теология то и дело меняются местами и оружие
занимает место богословских аргументов. Именно благодаря этим массовым
сценам исторические романы Скотта представляют живое и образное
доказательство той "неисчерпаемой внутренней силы английской народной массы,
силы, которая, - по словам Маркса, - составляет тайну величия Англии..." {К.
широко в них разливается комическая бытовая стихия, представленная
множеством персонажей.
Связь с просветительским романом XVIII века сказывается отчасти и в
обрисовке "главных" героев этих романов. Уэверли, Браун-Бертрам, Ловель,
Франк Осбальдистон и остальные, им подобные, весьма мало романтичны по
своему существу (а не по п_о_л_о_ж_е_н_и_ю, занимаемому ими в романе).
На это обратил внимание уже Белинский в статье "Разделение поэзии на
роды и виды". "Некоторые, - писал он, - упрекают Вальтера Скотта, что герои
многих его романов, сосредоточивая на себе действие целого произведения, в
то же время отличаются столь бесцветным характером, что не приковывают к
себе исключительно всего нашего интереса, который как бы уступают они
второстепенным лицам романа, как более оригинальным и характерным. В самом
деле, что такое, например, рыцарь Иваное - герой одного из лучших романов
Вальтера Скотта? - храбрый и благородный рыцарь в общем духе своего времени,
но не более,... какая-то бледная тень, слабый очерк, образ без лица. Он мало
и действует, мало имеет влияния на ход романа... А между тем... все нити
сходятся на личной судьбе Иваное, как главного лица, как г_е_р_о_я романа.
Но тем не менее это обвинение против гениального романиста только по
наружности имеет вид справедливости, но в самом деле оно совершенно ложно:
то, что кажется недостатком в романе, есть только сущность эпопеи. Еще
разительнейшим образцом этого может служить, например, "Маннеринг, или
Астролог", где герой романа является на сцене только в третьей части и то
каким-то таинственным лицом, в котором узнаете вы героя только в конце
романа, хотя и с первых страниц повести, еще только родившись на свет, он
уже сосредоточивает на себе все действие романа. Это так и должно быть в
произведении чисто эпического характера, где главное лицо служит только
внешним центром развивающегося события и где оно может отличаться только
общечеловеческими чертами, заслуживающими нашего человеческого участия: ибо
герой эпопеи есть сама жизнь, а не человек" {В. Г. Белинский. Собр. соч. в
трех томах, т. II, стр. 17.}.
Эта посредственность, заурядность, бесцветность "героев" Скотта,
отмеченная Белинским, роднила их с персонажами реалистических
просветительских романов XVIII века. Что такое, в сущности, все эти
вальтер-скоттовские Брауны и Уэверли, как не смягченные, "очищенные"
моральной цензурой Родерики Рэндомы и Томы Джонсы? Не забудем, кстати,
сказать, что даже и само действие первых романов Скотта совпадает с временем
действия романов его предшественников: "Уэверли, или 60 лет назад" относится
к тому же 1745 г., что и "Том Джонс"; действие "Эдинбургской темницы"
начинается в 1720-х годах, тогда же, когда и действие "Амелии"; "Гай
Маннеринг, или Астролог" относится приблизительно к тому же периоду, что и
"Гемфри Клинкер".
Однако установить тождество героев Вальтера Скотта и их
предшественников в творчестве реалистов-просветителей совершенно невозможно.
Их роднит, повторяем, подчеркнутая заурядность - это средние англичане
своего времени, типичные представители частной жизни поместной Англии;
действие романа начинается их выходом в свет и заканчивается их возвращением
на покой, в законную сферу мирного существования в семье и быту. Сама
социальная среда, с которой они связаны и к которой они тяготеют, зачастую
одинакова. Патриархальное поместье Уэверли-Холла или контора коммерческой
фирмы Осбальдистон, Трешем и Кo - это ведь и есть тот самый быт, который
чаще всего рисовали реалисты XVIII века.
Но хотя и Скотт и английские реалисты-просветители исходят из
жизненного опыта среднего индивида - "героя", само содержание этого опыта у
них весьма различно. В одном случае речь идет лишь об опыте частной жизни, в
другом - об историческом опыте народа и общества.
Это принципиальное различие дает себя знать и в сюжетных особенностях
вальтер-скоттовских романов. Сюжеты их нередко, казалось бы, развертываются
в той же плоскости, что и традиционные авантюрно-любовные сюжеты
реалистических романов XVIII века; речь идет все о том же: удастся ли герою,
- установив свое происхождение и права законного наследства или разгадав
происки врагов и благополучно вернувшись в отчий дом, откуда изгнан он по
недоразумению, - жениться на избраннице сердца. Личные устремления Ловеля,
Брауна или Осбальдистона в этом смысле ничуть не более возвышены или
героичны, чем устремления Гемфри Клинкера, Родерика Рэндома или Тома Джонса.
Но то существенно новое, что внесено сюда Вальтером Скоттом, заключается в
самом способе разрешения этих задач, стоящих перед героем романа.
Любовные интриги романов Скотта "старомодны" и условны, как в
большинстве случаев условны и образы его "средних" и бесцветно-безупречных
героинь. Бальзак не раз возмущался тем, что "Вальтер Скотт, принужденный
сообразоваться с идеями страны, по существу лицемерной... не захотел принять
страсть, эту божественную эманацию, стоящую выше добродетели, созданной
человеком для сохранения общественного строя, и принес ее в жертву синим
чулкам своей родины". Сам Скотт, говоря о своих романах, подсмеивался над
бледными фигурами своих идеальных влюбленных. Но эта условная, может быть,
даже нарочито-наивная, любовная интрига вплетается неразрывно в ткань
сложного и широко задуманного исторического сюжета, повествующего не о
разлуках и свадьбах благонамеренных влюбленных парочек, но о решающих
поворотных моментах в судьбах целых народов. Именно это позволило Белинскому
утверждать, что Вальтер Скотт "дал историческое и социальное направление
новейшему европейскому искусству" {В. Г. Белинский. Несколько слов о поэме
Гоголя: "Похождения Чичикова, или Мертвые души". Собр. соч. в трех томах, т.
II, стр. 300.}.
Какими бы частными интересами и стремлениями ни руководствовался герой
Скотта, осуществление их оказывается в прямой или косвенной, но
непреодолимой зависимости от хода истории, от того или иного оборота событий
огромного общественного масштаба. Герой, возможно, и не помышляет быть
сознательным участником этих событий; однако он вовлекается в них не только
с горсточкой непосредственно близких ему лиц, но вместе с широкими массами
людей различных общественных сословий и состояний, судьбы которых - хотя бы
на время - приходят в прямое соприкосновение с его маленькой личной судьбой.
Так, разгромом стюартовского восстания 1745 года решается - "мимоходом" -
личная судьба Уэверли и его недавних друзей; так, государственный переворот
1688 года также "мимоходом" обеспечивает семейное счастье Мортона и Эдит
Белленден и т. п.
Переводя темную мистику "готического романа" на язык истории, на язык
реальных общественных отношений, Вальтер Скотт мог лишь частично, в
сравнительно малой степени, опираться на опыт реалистов Просвещения; его уже
не удовлетворяет ни их абстрактное представление о "человеческой природе"
вообще, ни рационалистическая сухость их повествовательной манеры. Картина
жизни, представленная его романами, гораздо сложнее в богаче тех картин,
которые рисовали его предшественники. По словам Бальзака (в предисловии к
"Человеческой комедии"), "Вальтер Скотт поднял до философского значения
истории роман... Он вкладывал в него дух древних времен, он объединял в нем
одновременно драму, диалог, портрет, пейзаж, описание; он вводил в него
чудесное и реальное, эти элементы эпопеи, и сочетал с поэзией самую
простонародную и низменную речь".
Все эти многообразнейшце компоненты сочетались в единое целое,
подчиняясь тому духу историзма, которым был проникнут новый жанр, созданный
Вальтером Скоттом. Лирическое начало, столь широко представленное в
вальтер-скоттовских романах и бесчисленными народными песнями, входящими в
текст, и обязательными стихотворными эпиграфами (то непосредственно
заимствованными из фольклора и старинной поэзии, то удачно "сочиненными", в
подражание этим источникам, самим автором), проникнуто этим духом историзма
так же, как и начало фантастическое, покоящееся, как уже было отмечено, в
большинстве случаев на фольклорной основе. Природа, которая вошла в
английский роман еще со времен сентименталистов и предромантиков (в
"готическом романе", - как, например, у Радклиф, - уже играл огромную роль
опоэтизированный, эмоционально насыщенный пейзаж), также окрашена у него
историческим колоритом. Кто-то из критиков заметил, что самые географические
названия (и прежде всего географические названия его родной Шотландии) у
Скотта особенно поэтичны. Но Скотт признавался, что живописный пейзаж
трогает и волнует его гораздо меньше, если с ним не связано историческое
событие или народное предание.
Поэтические пейзажи Вальтера Скотта - будь то неприступные утесы, дикие
ущелья, водопады и озера горной Шотландии или поросшие вереском просторы
шотландских равнин, тесные улицы старого Эдинбурга или рыбацкие поселки
пустынного побережья - органически связаны с историческим действием его
романов, как его неотъемлемый фон. Этим же духом историзма проникнуто и
вальтер-скоттовское изображение всех мелких особенностей речи героев, их
привычек, поведения, манер и, наконец, всех индивидуальных причуд (humours),
которые реалистами XVIII века рассматривались обычно вне связи с
исторической обстановкой. При этом художник призывает себе на помощь
археологию, фольклор, никогда не входившие в орбиту просветительского
английского романа.
Частно-бытовое окружение героя - жилище, утварь, одежда - у Вальтера
Скотта также полно значения, как средство исторической и социальной
характеристики. Усадьба барона Брэдуардайна ("Уэверли") объясняет характер
своего владельца и общественный уклад, им представленный, так же, как
контора фирмы Осбальдистон и Трешем в "Роб Рое". Шотландские пледы горцев в
"Уэверли" и "Роб Рое", крестьянское платье босоногой Дженни Динс
("Эдинбургская темница"), рабский ошейник свинопаса Гурта ("Айвенго") -
подобные детали сразу вводят читателя в мир новых для него
социально-исторических отношений. Любимый Скоттом прием, благодаря которому
читатель знакомится с крупными историческими деятелями как бы невзначай,
встречая их инкогнито, в будничном, а не "парадном" виде, не только
мелодраматически эффектен, но полон зачастую реалистического значения. В
суровом облике безвестного офицера-республиканца, обучающего деревенского
новобранца приемам ружейной стрельбы (каким предстает в "Вудстоке"
Кромвель), читателю раскрываются существенные типические черты предводителя
революционной армии. Темный, потертый купеческий костюм, в котором
появляется в начале "Квентина Дорварда" Людовик XI, как бы заранее
изобличает в нем "короля-буржуа", охотно опирающегося на третье сословие в
своей борьбе с феодалами.
Все значение литературного новаторства Вальтера Скотта, как
исторического романиста, показал уже Белинский в цитированной выше статье
"Разделение поэзии на роды и виды".
"Вальтер Скотт, - писал он, - можно сказать, создал исторический роман,
до него не существовавший. Люди, лишенные от природы эстетического чувства и
понимающие поэзию рассудком, а не сердцем и духом, восстают против
исторических романов, почитая в них незаконным соединение исторических
событий с частными происшествиями. Но разве в самой действительности
исторические события не переплетаются с судьбою частного человека; и
наоборот, разве частный человек не принимает иногда участия в исторических
событиях? Кроме того, разве всякое историческое лицо, хотя бы то был и царь,
не есть в то же время и просто человек, который, как и все люди, и любит и
ненавидит, страдает и радуется, желает и надеется? И тем более, разве
обстоятельства его частной жизни не имеют влияния на исторические события, и
наоборот? История представляет нам событие с его лицевой, сценической
стороны, не приподнимая завесы с закулисных происшествий, в которых
скрываются и возникновение представляемых ею событий и их совершение в сфере
ежедневной, прозаической жизни. Роман отказывается от изложения исторических
фактов и берет их только в связи с частным событием, составляющим его
содержание; но через это он разоблачает перед нами внутреннюю сторону,
и_з_н_а_н_к_у, так сказать, исторических фактов, вводит нас в кабинет и
спальню исторического лица, делает нас свидетелями его домашнего быта, его
семейных тайн, показывает его нам не только в парадном историческом мундире,
но и в халате с колпаком. Колорит страны и века, их обычаи и нравы
выказываются в каждой черте исторического романа, хотя и не составляют его
цели. И потому исторический роман есть как бы точка, в которой история, как
наука, сливается с искусством; есть дополнение истории, ее другая сторона.
Когда мы читаем исторический роман Вальтера Скотта, то как бы делаемся сами
современниками эпохи, гражданами страны, в которой совершается событие
романа, и получаем о них, в форме живого созерцания, более верное понятие,
нежели какое могла бы нам дать о них какая угодно история" {В. Г. Белинский.
Собр. соч. в трех томах, т. II, стр. 40.}.
Все эти особенности определяются уже в первых шотландских романах
Скотта; и уже здесь складывается, в основных своих чертах, его философия
истории.
Эта философия истории входит в его романы не в виде теоретических
рассуждений или политических деклараций, но она выступает ясно и выпукло в
самом ходе его повествования. При всем разнообразии исторических картин,
рисуемых шотландскими романами Скотта, все они отличаются, как уже было
отмечено, единством исторической тематики. Охватывая, в целом, период от
подготовки государственного переворота 1688 года, приобщившего английскую
буржуазию к господствующим классам страны, до современности, эти романы были
как бы призваны подвергнуть исторической проверке ход
общественно-политического развития Англии за последние 130 лет. Задача эта
отличалась непосредственной политической актуальностью. Речь шла, в
сущности, не только об историческом прошлом Англии, только что вышедшей в
числе победителей из "антиякобинских" и антинаполеоновских войн, но и о ее
настоящем. "Письма Поля к родне" (Paul's Letters to his Kinsfolk, 1816),
написанные вскоре после Ватерлоо, содержат любопытные замечания, дающие ключ
для понимания исторической концепции Скотта. Осуждая французскую буржуазную
революцию и ее последствия, писатель порицает, однако, и Бурбонов за
чрезмерную, по его мнению, решительность и откровенность их реакционной
политики. Деятелям французской реставрации он ставит в пример историю
Англии, где, как он указывает, смена революции реставрацией в XVII веке
совершилась, благодаря "осторожности" английских роялистов, с гораздо более
благотворной умеренностью, чем во Франции в 1815 г.
Падение Бурбонов и триумф Наполеона в течение "ста дней" писатель
объясняет тем, что "отдаленное бряцание феодальных оков доносилось до слуха
крестьян и буржуа, а необеспеченность собственности тревожила многочисленных
и влиятельных владельцев имений, отчужденных во время революции". В другом
письме Вальтер Скотт снова возвращается к "преимуществам" исторического
развития Англии, сопоставляя английский народ с французским. Английская
"чернь", уверяет он, не способна к тем опасным порывам политических
страстей, которые так легко охватывают французскую толпу: англичанин при
всем его прирожденном свободолюбии воспитан якобы в строгом уважении к
законности и религии.
В "Жизни Наполеона Бонапарта" развиваются те же идеи. Споря с
революционными противниками, Вальтер Скотт при всем своем торийском
консерватизме не может согласиться с крайне правыми легитимистами. В
заключительном, IX томе этого сочинения, явно имея в виду опыт компромисса
1689 года, писатель настоятельно рекомендует Бурбонам соблюдать свои
конституционные обязательства и не нарушать данной народу хартии, ибо
"принцип легитимизма, провозглашенный Людовиком XVIII и признанный союзными
государями... не должно смешивать с рабской доктриной, будто право это
неотъемлемо по своей божественной природе". При всей консервативности личных
политических симпатий Вальтер Скотт, исходя из опыта широких народных масс,
хорошо усвоил тот великий урок истории, которого так и не смогли понять
ничего не забывшие и ничему не научившиеся Бурбоны. Он понял и показал всем
содержанием своих лучших романов, что не "божественное право королей" и не
сословные претензии феодальной знати, а народные движения составляют основу
развития истории.
Живость национальных шотландских симпатий романиста немало
способствовала объективности и широте его исторического кругозора. Именно
Шотландия, - для которой общеполитическая борьба XVII-XVIII вв. была, вместе
с тем, и борьбой за восстановление национальной независимости, - не раз
пыталась воспользоваться напряженными моментами, решавшими будущее всего
Британского острова, чтобы свести счеты со своей вековой противницей -
Англией. Именно в Шотландии, в так называемых "лоулендах" - равнинной части
страны, - где со времен буржуазной революции 1648 года глубоко пустило корни
пуританско-индепендентское движение, происходили в 1680-х годах самые
ожесточенные стычки с монархией последних Стюартов, показанные отчасти в
"Пуританах". С другой стороны, горная Шотландия, где под покровом феодальных
порядков сохранились еще, в виде древних кланов, пережитки родового строя,
послужила почвой для последних вооруженных попыток реставрации стюартовского
режима, изображенных в "Уэверли" и "Роб Рое".
В "Истории Шотландии" автор укладывает все излагаемые события в схему
провиденциального "прогресса человеческого общества", лишь временно
нарушаемого "страстями и предрассудками человечества". "Система общественной
жизни горной Шотландии, рассматриваемая сквозь призму годов, заключает в
себе много интересного и поэтического; но немногие из современных читателей
пожелали бы поменяться условиями существования с обитателями романтических
владений лорда Мара в Кильдрумми", - не без лукавства замечает Скотт,
рассказывая о восстании 1745 года. Но хотя история англо-шотландских
отношений и идеализируется им, в конечном итоге, как "счастливый переход от
разлада - к дружбе, от войны - к миру и от нищеты и бедствий - к
национальному процветанию", - он не может умолчать о социальных "издержках"
этого прогресса, начиная со времен сэра Вильяма Уоллеса, борца за
шотландскую независимость, и кончая обезземеливанием шотландских горцев в
конце XVIII - начале XIX века в результате массовой "очистки имений" -
процесса, описанного Марксом в "Капитале" именно применительно к "горной
Шотландии, этой обетованной земле современных романов" {К. Маркс и Ф.
Энгельс. Соч., т. XVII, стр. 797.}.
В романах Скотта историческая диалектика выступает гораздо более
рельефно, чем в его исторических сочинениях. Маркс и Энгельс высоко
оценивали историческое значение этих романов Скотта. "В романах Вальтера
Скотта перед нами, как живой, встает этот клан горной Шотландии" {К. Маркс и
Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I стр. 112.}, - писал Энгельс в "Происхождении
семьи, частной собственности и государства". Маркс, по свидетельству
Лафарга, считал "Пуритан" образцовым историческим романом.
Достоинством Вальтера Скотта, - уже недоступным большинству позднейших
представителей буржуазного западноевропейского исторического романа, -
является то, что он, не колеблясь, признает огромную роль народных движений
в истории своей страны, даже тогда, когда содержание и задачи этих движений
расходятся с его личными политическими взглядами и симпатиями. Так,
например, в ходе действия "Пуритан" он отводит решающую роль народному
восстанию против Стюартов, хотя ни восторженность рядовых
повстанцев-индепендентов, вроде старухи-крестьянки Мейдж, ни революционный
пуританский "фанатизм" его руководителей, подобных Бальфуру Берли, не
вызывают в нем такого сочувствия, как соглашательски-либеральный образ
мыслей молодого Мортона, будущего участника "бесславного компромисса" 1689
года. Именно благодаря высокой оценке народного начала в истории и возникают
в романах Вальтера Скотта многочисленные образы людей из народа, народных
заступников и народных мстителей, принадлежащие к числу замечательнейших
художественных созданий писателя. Такова, например, старая цыганка Мег
Меррилиз, жестоко мстящая за давние обиды и поругание своего племени,
согнанного с насиженной земли и обреченного на нищету и разорение по приказу
местного сквайра ("Гай Маннеринг"). Таков Роб Рой, поставленный вне закона
правительством, которое вынудило его сменить мирный труд на ремесло
разбойника; опираясь на патриархальную преданность своего клана, он внушает
ужас самим регулярным войскам.
Особенно выделяется среди людей из народа, изображаемых Скоттом, образ
Дженни Динс, героини "Эдинбургской темницы". Он занимает совершенно
исключительное место в творчестве шотландского романиста. Только
единственный раз, именно в этом его романе, человек из народа выступает не в
качестве второстепенного, хотя бы и интереснейшего лица, а на переднем
плане, как центральный персонаж, в руках которого сосредоточены все нити
действия.
В характере этой шотландской крестьянки живо отразились пуританские
традиции, утратившие уже в значительной мере свой былой политический
революционный дух, но придающие ее нравственному облику суровую чистоту и
непоколебимость в исполнении морального долга. Именно в этом нравственном
героизме заключается тайна обаяния Дженни Динс, образ которой беден
внешне-романтическими прикрасами. Вальтер Скотт сознательно не наделяет ее
ни красотой, ни молодостью, ни пылкостью страстей, предоставляя ей завоевать
интерес и сочувствие читателя исключительно той моральной стойкостью, с
какой она находит выход из созданного автором драматического положения.
Младшей сестре героини, молоденькой Эффи Динс, ставшей жертвой
великосветского соблазнителя, угрожает смертная казнь по обвинению в
убийстве ее незаконного ребенка, исчезновение которого она не может
объяснить. Согласно старому шотландскому закону, отягчающим обстоятельством,
решающим участь Эффи, оказывается тайна, в которой она хранила свою
беременность. Дженни знает, что может спасти сестру от виселицы, показав на
суде, что та своевременно поделилась с нею своим секретом. Об этом молит ее
сама сестра, на это робко намекает ей убитый горем отец,
пуритански-непримиримая мораль которого не выдерживает нахлынувшей скорби.
Но Дженни не может взять на себя лжесвидетельства. Ее отказ лишен
фарисейского лицемерия; она готова сделать все, что можно сделать по правде,
чтобы спасти жизнь Эффи, и доказывает это, решившись на предприятие
отчаянное и смелое, почти безнадежное: одна, без денег, без друзей, без
помощи она пешком отправляется из Эдинбурга в Лондон, чтобы вымолить у
королевы Каролины помилование осужденной и достигает неожиданного успеха.
Сцены пребывания Дженни в столице и ее свидания с королевой Каролиной
замечательны не только внешним, но и внутренним драматизмом. Этот драматизм
обусловлен уверенностью, достоинством и мужеством, с какими Дженни
отстаивает правоту своего дела. Писатель правдиво раскрывает здесь все
моральное превосходство этой крестьянской девушки над ее аристократическими
собеседниками, которым она внушает, несмотря на провинциальную наивность и
простонародную речь, невольное уважение к себе.
Образы людей из народа вырастают в исторических романах Вальтера Скотта
на широком и динамическом фоне бурных массовых общественных движений,
потрясений и смут. Фигуры Роб Роя и его жены Элен Мак Грегор во весь рост
встают перед читателем только на фоне вооруженного столкновения, в котором
приверженцы шотландского Робина Гуда рассеивают и обращают в бегство отряд
английских солдат и свершают свой суд и расправу над захваченным агентом
правительства. Образ стойкой и независимой Дженни Динс вырисовывается ярче
на фоне того эдинбургского уличного мятежа, описанием которого открывается
роман и который вошел в историю Великобритании под именем так называемых
"Porteous Riots". А восхищавшая Белинского "колоссальная фигура фанатика
Бурлея" {В. Г. Белинский. О жизни и произведениях сира Вальтера Скотта.
Сочинение Аллана Каннингама. Полное собр. соч., под ред. Венгерова, т. II.
СПб., 1900, стр. 263.}, героя "Пуритан", неотделима от тех массовых сцен, в
которых участвует весь лагерь индепендентов, - то религиозных сборищ,
переходящих в вооруженные столкновения с войсками, то бурных внутренних
раздоров, где политика и теология то и дело меняются местами и оружие
занимает место богословских аргументов. Именно благодаря этим массовым
сценам исторические романы Скотта представляют живое и образное
доказательство той "неисчерпаемой внутренней силы английской народной массы,
силы, которая, - по словам Маркса, - составляет тайну величия Англии..." {К.